Обратная сторона луны (джен)

Отмывая от рвоты вечно стоящий теперь рядом с кроватью со стороны Леопольда таз (у неё никогда не получалось толком ни Экскуро, ни Эванеско, и поэтому они обходились старым маггловским способом), Лорелей раздумывала, почему же так много женщин не в состоянии делать куда более простые и приятные вещи для своих мужей. Ведь они, вероятно, нравились им хотя бы на момент свадьбы. Если даже она, живущая третью неделю с практически незнакомым ей прежде мужчиной и не испытывающая к нему поначалу ничего, кроме благодарности, а теперь ещё и обычного человеческого сочувствия — может быть, даже жалости — да ещё и магией скверно владеющая, не видит в том, что делает, ничего трудного или по-настоящему неприятного, то почему это бывает так сложно тем, кто супруга себе выбирал по… да попросту — выбирал. А не как она…

Леопольд закашлялся — тяжело, сухо, надсадно — и она, торопливо сполоснув таз ещё раз, побежала назад, к нему в комнату. Прижала ладонь к его груди — уже зная, как и куда, чтобы ему было полегче — поговорила привычно ласково:

— Всё хорошо. Всё хорошо, Лео.

Он кашлял долго — она утирала его губы, а когда он откашлялся и, дыша тяжело и поверхностно, откинулся на подушки, налила немного воды на салфетку и обтёрла его осунувшееся лицо с нездорово желтоватой и бледной кожей. Он практически не разговаривал с ней в последние дни — но от себя никуда не отпускал, едва вынося её краткие выходы в ванную или в кухню за едой для них обоих. Сам он, впрочем, почти что не ел — не мог, и она тратила много времени и усилий, чтобы уговорить его выпить хотя бы несколько глотков бульона: больше всё равно было нельзя, стоило ей просчитаться, как его снова рвало, и потом он много часов не мог больше проглотить вообще ничего.

Но большую часть времени она проводила рядом с ним в постели — раздетая, в отличие от него. Он почему-то очень плохо стал переносить свою обнажённость — даже в душе, где у него сил хватало только сидеть, а она так быстро, как только могла, мыла его и потом одевала в одну из многочисленных, принесённых его матерью белых ночных рубашек. Но её он всегда просил снять с себя всё — и она обнимала, и держала его так, как он показывал ей, почти всегда молча.

Ему вообще почему-то очень тяжело стало говорить — не физически, нет, но казалось, что он тратит на произнесение каждого слова сил столько же, сколько на то, чтобы встать и дойти, скажем, до туалета, и она быстро научилась понимать его жесты и практически предугадывать довольно простые желания. Правда, иногда, засыпая, наконец-то, под утро почти что нормальным, глубоким сном он шептал её имя — или «Спасибо», чем невероятно каждый раз смущал и трогал её.

Целители из Мунго бывали здесь регулярно, и она всё тщательно за ними записывала, не надеясь на свою память, и вскоре уже вполне стала разбираться в тех зельях, которыми — по будильнику — поила Леопольда. Ей нравилось всё это — такая другая жизнь, ничем не походящая на ту, что она совсем недавно вела, и ни случающиеся время от времени его непонятные, совершенно на пустом месте истерики, ни тяжёлое его молчание, ни раздражённые реплики ничуть не портили ей настроения.

Головные боли, не снимаемые никакими зельями — целители обещали, что через несколько месяцев, может, через полгода они постепенно сойдут на нет — у него бывали такие, что он то кричал в голос, то сидел или лежал в какой-нибудь странной позе, запрокинув голову, или, напротив, прижимая подбородок к шее, и единственным, что хоть как-то ему помогало, был постоянный массаж. И Лорелей порою сидела часами, с силой массируя его многострадальную голову, переставая уже сама чувствовать свои пальцы, а иногда и все руки, и стирая их кончики чуть ли не в кровь — но так ему становилось всё-таки легче, и он засыпал, в конце концов, и тогда она тихо ложилась рядом, ощущая, как постепенно восстанавливается её чувствительность, принося зуд и боль, которые казались ей такими смешными и не стоящими внимания рядом со страданиями Леопольда. Ему плохо — она его жена — она может помочь — о чём ещё говорить тут? И она помогала, как и чем только могла, и готова была делать это без всякой благодарности с его стороны.

Но он был благодарен, и когда ему становилось немного получше, просил прощения за истерики и обидные, грубые слова, которые порой швырял ей в лицо, и целовал руки — Лорелей очень смущалась, однако не возражала и принимала его извинения, гладя пальцами его по щекам: жест, который незаметно стал между ними одним из самых интимных и нежных.

А потом всё начиналось сначала…

Первое время он вообще не мог есть — и за пару недель исхудал так, что на его теле стало можно пересчитать все позвонки и все рёбра, а ровные пальцы стали казаться узловатыми из-за выступавших теперь суставов. Да не то, что есть — он и пить толком не мог, и поначалу Лорелей удавалось уговорить его выпить хорошо, если пару стаканов воды за день, да и ту он терял вместе с рвотой, которая мучила его в первое время практически постоянно. Довольно быстро Лорелей поняла, что единственное, что он более-менее в состоянии пить — это подогретая вода со льдом: странное сочетание, но, возможно, дело было именно в этом контрасте. И она делала лёд, благо, в кухне был замечательный холодный шкаф с отделением, в котором всегда было очень холодно, и следила, чтобы в чайнике всегда была горячая или тёплая вода, и поила, поила Леопольда совсем понемножку, порой буквально по одному-два глотка за раз.

В конце концов, она начала понимать мужа даже лучше него самого и угадывала теперь его простые желания ещё до того, как он их высказывал — и тогда он вовсе прекратил разговаривать. Они так и жили теперь — он даже с целителями перестал говорить, и отныне она сама делала это, отвечая на их вопросы или переводя его короткие нервные жесты на понятный для них язык. Леопольд тяжело переносил эти визиты — ему всегда становилось после них плохо, и в лучшем случае он просто сворачивался клубком и лежал так, закрыв глаза и натянув одеяло на голову, а она обнимала его со спины и гладила, гладила его голову…

Иногда она вдруг просыпалась посреди ночи — и ловила на себе его пристальный, немигающий взгляд. Поначалу её это слегка пугало, но со временем она привыкла и перестала обращать на это внимание — а потом поняла вдруг его причину. И, проснувшись так в очередной раз, ласково провела рукой по его щеке и шепнула:

— Я никуда не уйду. Никогда.

Он сморщился вдруг — и заплакал. Молча — и очень горько, всхлипывая и нервно стирая слёзы со щёк. Это было невыносимо — Лорелей подалась к нему и, сев рядом, обняла и прижала к груди его голову — и, целуя его мокрые от пота, грязные волосы, шептала что-то успокаивающее и нежное. А он плакал, вздрагивая всем телом и цепляясь за её руки, но так и не сумел ничего сказать.

А сказать было, что… но сил на это у него совсем не было.

* * *

— Добрый день.

Лорелей, мывшая посуду, оставшуюся после овсянки с яйцом, которое она просто вбивала в горячую жидкую кашу, посыпая всё это тёртым сыром — странная еда, но единственная, кроме бульона, которую Леопольд в последние дни был в состоянии есть — вздрогнула от неожиданности и едва не выронила тарелку. Торопливо схватив полотенце, она обернулась — и, вытирая мокрые мыльные руки, уставилась на стоящую посреди кухни женщину в бледно-розовом элегантном платье, в которой мгновенно опознала по одной из стоявших в гостиной колдографий мать Леопольда.

И замерла.

По установившемуся меж ними заочному негласному соглашению они так ни разу и не встречались: Лорелей каждое второе утро находила на крыльце корзинку с продуктами, а в первые дни и много всего иного, от длинных ночных рубашек, в которых спал её муж, до мыла и обувной щётки. Однако она никогда не открывала входную дверь, предварительно не выглянув в маленькое, забранное кованой решёткой окошко, чтобы убедиться, что за нею никого нет — а миссис Вейси ни разу не заходила в дом. И вот сейчас так внезапно… Она имела право прийти, разумеется — в конце концов, это был её дом, и в нём жил её сын — но Лорелей всё равно стало очень неприятно. Однако она улыбнулась вежливо и приветливо — и приготовилась выдержать грядущий неприятный разговор со скромностью и спокойствием.

— Простите, что я без приглашения, — сказала миссис Вейси… старшая миссис Вейси, внутренне поправила себя Лорелей. Она ведь тоже теперь носит это имя. Никак она не привыкнет… и она Лорелей. Лорелей — не Идэсса. Глупо будет ошибиться — если её вдруг спросят, конечно.

— Ну, что вы? — приветливо улыбнулась она. — Это ваш дом — вам ли спрашивать разрешения.

— Он сейчас ваш, — тоже улыбнувшись, правда, одними губами, проговорила миссис Вейси.

Мерибет Вейси очень старалась быть любезной, хотя ей это давалось непросто. Она не понимала… с того самого неожиданного явления своего сына не понимала — почему?! Почему он выбрал себе такую женщину? Впрочем, занимало её, прежде всего, вовсе не это — а его состояние. Наркоман… Это слово пугало и заслоняло собой даже «проститутку»: в конце концов, не он же был… шлюхой — об этом можно будет подумать попозже.

А ещё она вспоминала недавний разговор с мужем, результатом которого, собственно, и стал этот её визит. Дня три назад мистер Вейси уже привычно за ужином завёл возмущённый разговор про их непутёвого сына, который мало того, что… бла-бла-бла — она устала уже слушать одни и те же вполне справедливые обвинения, и поэтому просто пропускала их мимо ушей — так ещё и шлюху в их дом притащил!

— Он ко мне, — горячился Вейси, — ко мне в дом шлюху привёл! Нет, ну ты можешь мне объяснить, почему, а? Вот что, что он нашёл в ней?! — в сотый раз вопрошал он — и тут она, наконец, не выдержала.

— Ну, ты должен куда лучше меня знать ответ на этот вопрос, — сказала Мерибет, спокойно ставя чашку с чаем на блюдце.

— Не понял? — удивлённо проговорил Колин, перестав мешать маленькой фарфоровой ложечкой свой вечерний чай с молоком.

— Ты думаешь, — со спокойной и милой улыбкой проговорила его жена, — я не знала, что пока я ходила беременной — оба раза — и пока я кормила, ты регулярно ходил к ним? К шлюхам? Не смотри так, — добавила она почти мягко. — Это было очень давно — и я тогда сказала себе, что ты имеешь на это право: беременности были тяжёлыми, дети — беспокойными, и чувствовала я себя плохо. Конечно, тебе хотелось женщину. Однако я всё же не понимаю, почему ты задаёшь подобные вопросы мне. Согласись, это странно. Я понятия не имею, что находят в них обычно мужчины — так что, это ты скажи мне, что он мог найти в ней. А, Колин?

Колин Вейси, кажется, даже дышать перестал — сидел и смотрел на свою всегда такую безупречную и воспитанную жену и только открывал и закрывал рот. А та, усмехнувшись одними глазами, похоже, вовсе не собиралась помогать своему супругу:

— Итак, Колин? Что дают мужчинам подобные женщины?

— Ты… Боже, — он отпустил, наконец, ложку и провёл дрожащими пальцами по давно начавшим редеть волосам. — Я и помыслить не мог, что ты знаешь…

— Это было лет тридцать назад, Колин, — слегка пожала она плечами. — Я полагаю, теперь об этом уже вполне можно сказать. И мы сейчас говорим вовсе не о себе, помнишь?

— Это же совершенно другое! — воскликнул он нервно. — Вот именно потому, что я знаю, что это за женщины — я не желаю видеть ни одну из них в своём доме… Мерлин! Бет, как ты не…

— То есть, — спокойно уточнила она, — ты собираешься встречаться с ними только на их территории?

— Я вообще не собираюсь с нею встречаться! — взвился он. — Ты с ума сошла?!

— И как ты себе это представляешь? — поинтересовалась она с вежливой полуулыбкой. — Мы запретим Лео появляться на семейных праздниках? Или потребуем, чтобы он приходил туда без жены?

— Да он разведётся с ней через пару недель! — запальчиво проговорил Колин Вейси.

— Они уже живут почти три, — с едва заметной насмешкой напомнила ему Мерибет.

— Ну, через месяц. Или через год. Бет, опомнись! Ты представляешь, ЧЕМ она всю жизнь занималась?!

— Я — не очень, — не смогла она удержаться от сарказма, — откуда бы мне? Ты ведь отказываешься мне рассказать.

Он вспыхнул — и смолчал, явно смешавшись, но быстро взял себя в руки и сказал:

— Я не знаю. Не думал ещё об этом. Но это же совершенно немыслимо — впускать эту шваль в дом.

Миссис Вейси молчала, задумчиво глядя на мужа, и он, занервничав, вскочил и заходил взад-вперёд по столовой.

— Ну, что ты так смотришь? — спросил, наконец, он.

— Пытаюсь себе представить нашу дальнейшую жизнь, — честно сказала она. — Хорошо, если ты прав. А вдруг нет? Если он так и останется с ней? Тогда как?

— Да ну, как останется? — Он даже головой помотал. — Что ты такое говоришь? Нет, конечно. Я думаю, эта дрянь просто его окрутила, пока он был не в себе — наркомания страшное дело… воспользовалась его болезнью — и женила его. Но он вылечится — и разведётся, конечно. Да и контракт наверняка нужно просто проверить — и можно будет его разорвать как-то. Вряд ли они заключили брак без возможности развода — слишком уж сложно, — сказал он очень уверенно.

— Ну, посмотрим, — ответила Мерибет с сомнением.

А через несколько дней решила всё же прийти и посмотреть на свою невестку.

На самом деле, она, конечно, не раз бывала здесь — незаметно, наложив дезилюминационные чары, подходила к окнам, а то и внутрь заходила ночами. Не могла же она бросить сына совсем без присмотра! И потому некоторое представление о его жене составить успела.