Бесконечный январь (джен)

Оказавшись в Хогвартсе в четвертый раз, я, как ни странно, острее всего почувствовала обиду обманутого потребителя. Что-то вроде той смеси недоумения и гнева, которая накрывает, когда на второй день носки отваливается подошва у туфель от Лабутена. В общем, я отправилась качать права только что утратившему нимб непогрешимости Дамблдору. Не то чтобы в этом был особый смысл. Не то чтобы особый смысл был вообще в чем бы то ни было. Дверь кабинета ректора была заперта, но я долго колотила в нее, вымещая все возрастающее раздражение. Меня уже не удовлетворили бы простые извинения. Я, фигурально выражаясь, была готова требовать менеджера и жалобную книгу: у вашей реальности брак, господа, мне нужна замена и немедленно! Дамблдор появился, когда я уже практически выдохлась. Следом за ним семенил Флитвик, они о чем-то увлеченно беседовали.

— Мисс Лавгуд? — седые брови Дамблдора высоко поднялись, придавая его лицу почти комический вид. — У вас что-то произошло?

— О! — я в изнеможении опустилась на ступеньку. — Так я теперь мисс Лавгуд. Забавно.

— Луна, дорогая… — начал декан моего факультета.

— МОРЩЕРОГИЙ КИЗЛЯК! — рявкнула я. — Нарглы! Мозгошмыги! Бармаглоты! О, смотрите, летающие розовые слоны! Так похоже?!

— Луна…

— Филиус, я, пожалуй, сам разберусь, — Дамблдор вежливо отстранил Флитвика, аккуратно взял меня под локоть и завел в свой кабинет. Дверь захлопнулась, отсекая встревоженный взгляд коротышки-профессора. Ректор прошел к своему месту и сел, сложив ладони домиком.

— Вы что-то хотели мне сказать, мисс Лавгуд?

В этом вопросе было столько искреннего участия, что я онемела. Он явно не узнавал меня. На самом деле меня не узнавал. Осознать это было — как почувствовать содрогание земли под ногами. Горестно махнув рукой, я поднялась и побрела к выходу. Прямо над дверью десятисантиметровыми буквами горела надпись:

«Дорогие поздние подселенцы, если таковые найдутся! С вами все в порядке. Вы не сошли с ума. Но — да, вы действительно в школе «Хогвартс». Вы вернетесь домой, как только умрет Волдеморт, если, конечно, до тех пор не исказите сюжет или не умудритесь погибнуть. По всем вопросам смело обращайтесь к коллегам: профессору МакГонгалл (Анна Никитична), Перси Уизли (Бобби) и Чжоу Чанг (lapa18). Всего вам доброго!

С уважением,

Альбус Дамблдор, ректор школы чародейства и волшебства «Хогвартс», кавалер ордена Мерлина первой степени, Великий волшебник, Верховный чародей Визенгамота, Президент Международной конфедерации магов.

P.S.: Очень вас прошу, не нужно сейчас оборачиваться ко мне с репликой вроде: «А-а-а! Вы тоже видите эту надпись?!». Разумеется, я ничего не вижу. Сразу после того, как было начаровано это сообщение, я выпил зелье, вызывающее преходящую избирательную амнезию, и, можно так сказать, ушел в отпуск. Проявите милосердие к старому человеку и дайте ему несколько лет пожить без воспоминаний о том, насколько мерзкое ощущение, когда тебя убивают Авада Кедаврой.

P.P.S.: Да-да, никогда не умирайте этим ужасным способом.»

Слегка пошатываясь, я вышла из кабинета и отправилась искать гостиную Рэйвенкло. Я ничего не чувствовала, ничего. Ну, может, только что-то вроде прихваченного инеем веселья, как перед шагом в бездну. С пятой попытки дав удовлетворительный ответ стражу порога, я прошла общую гостиную и открывала двери спален до тех пор, пока не обнаружила кровать, буквально заваленную всякой мистической дребеденью по паре кнатов штука. Комната, как и все предыдущие, была пуста: хогвартсовская интеллектуальная элита, как ей и полагалось, зависала на уроках или в библиотеке. Некоторое время я просто сидела на кровати, болтая ногами и машинально перебирая коллекционные карточки в форме звезд, криво нанизанные ожерелья, какие-то сморщенные плоды и прочий хлам Луны. Это уже не случайность. Не экстренное подселение ради спасения канона. Не каверзы три-тенденции. Я вернулась в Хогвартс и, видимо, буду возвращаться снова и снова до тех пор, пока не кончатся все персонажи… а потом, с моим-то везением, пойду по второму кругу. Я нащупала рукой какой-то прозрачный шар с плавающими внутри крылышками фей и изо всех сил запустила им в стену. Брызнули осколки.

В нередкие моменты отчаяния, выдававшиеся в дохогвартсовской жизни, меня не раз посещала тяга к разрушению. Хотелось разломать, разбить, изуродовать что-то… прежде всего — саму себя. Сделать нечто такое, чтобы таящаяся внутри боль вырвалась, наконец, наружу, зримая, вещественная и уже потому — конечная. Но я ни разу не поддалась этому желанию. Даже в самые черные дни, когда в один момент рухнуло мое «долго и счастливо», вся моя любовно обустроенная, в деталях вымечтанная на много лет вперед жизнь. Не знаю, что меня берегло. Быть может, инстинкт самосохранения, нашептывавший, что, если вдруг это принесет хоть небольшое облегчение, я неизбежно буду пробовать снова и снова, пока не покачусь вниз по наклонной. Или упрямая надежда, неизменно твердившая, что это еще не конец, просто не может быть концом, и когда очень скоро все наладится, я же первая почувствую себя идиоткой, глядя на разбитые чашки или татуировку в пол-лица. Но теперь эти внутренние голоса молчали. Хогвартс забрал у меня даже их.

Для начала я одним махом сбросила с постели весь хлам и принялась неспешно топтать его, кроша каблуками крышечки от бутылок, старые перья, странной формы сувениры. Ахнула об пол забытый кем-то на подоконнике чайный прибор, да так, что во все стороны полетели брызги. Методично вырвала все страницы из пары обнаруженных тут же учебников. Это было почти хорошо. Но все-таки недостаточно. Все больше входя в азарт, я резала ножницами мантии Луны, ее простыни, ее конспекты. А когда те закончились, подошла к разбитому уже зеркалу и принялась кромсать, под корень резать длинные пряди белых волос. Не моих! Не моих! Не моих!

Я уже, должно быть, остригла больше половины, когда в спальню вошел кто-то из девочек. Начались охи и ахи вперемежку с воплями ярости (в пафосе разрушения я не слишком разбиралась, где чьи вещи). Мне силой выкрутили руки и отняли ножницы. Замелькали волшебные палочки: «репаро!», «репаро!». Прибежал вызванный кем-то профессор Флитвик, за ним — и мадам Помфри. Через пятнадцать минут комната была в относительном порядке, как и Лунина прическа. У меня в руках дымилась чашка какого-то успокаивающего зелья. Два домовых эльфа, непрерывно приседая в реверансах, счищали с темно-голубых шелковых обоев последние пятнышки чая.

— Луна, — в голосе декана под внешней мягкостью проскальзывали почти панические нотки. — Что с тобой, девочка? Тебе нужна помощь?

— Мне ничего не нужно, — я двумя глотками осушила чашку (иначе они все равно бы не отвязались), легла на кровать и отвернулась к стене. Некоторое время они топтались рядом, а потом ушли.

Должно быть, я пролежала так несколько часов. Мои соседки поначалу передвигались по комнате на цыпочках и говорили шепотом, но я не реагировала, и постепенно они вернулись к обычному тону. Вполуха слушая их болтовню, я с ожесточением думала о том, что весь этот мир, который я за минувшие жизни привыкла считать таким же твердым и реальным, как собственный, все-таки был иллюзией. Я даже поломать его не могла, отколоть хоть самую крошечку. Здешним обитателям не понять, как невыносимо слово «никогда», как страшно, когда нечто оканчивается без шансов на продолжение. Чашки склеятся. Волосы вырастут. Убитые восстанут и вновь пойдут на второй курс. Магия, проклятая магия. И даже поговорить не с кем. Эх, вернуться бы в шкуру Джинни, у той хотя бы был Том, перед которым не приходилось притворяться… В этот момент у меня вдруг смутно шевельнулась какая-то мысль, мелькнула и пропала. «Том, — повторила я, садясь на кровати. — Мне нужен Том». И вдруг все поняла.

В этом мире все-таки была одна вещь, которую я вольна была разбить. Никого убивать, естественно, не придется: это только Волдеморт с его ограниченностью мог поверить, что расколоть душу способно лишь убийство. На самом же деле, я ясно видела это, подошел бы любой поступок, уводящий за рамки так далеко, что и не дотянешься. Достаточно совершить кощунство… да, «кощунство» — это самое подходящее слово. И, кажется, я знала, какое действие могло бы стать достойным этого именования.

Глубоким вечером того же дня я, уже во всеоружии, выскользнула из гостиной и направилась в сторону досконально изученных во время давешних вылазок с Фредом и Джорджем слизеринских подвалов. Одолженная (ну или, если хотите, украденная) у кого-то из девушек постарше шелковая комбинация терлась об изнанку мантии, потрескивала электрическими искрами. Тело пятнадцатилетней Луны не очень подходило для моих целей, пришлось изрядно повозиться с косметикой и бельем. Она, наверное была девушкой, но… Я прежде тоже не была ни с кем, кроме моего единственного, и не думала даже, что вообще сумею. Но сейчас не было ни сомнений, ни желания отсрочки. Только неодолимое притяжение темного омута.

Я запнулась лишь раз: когда профессор Снейп открыл дверь на мой стук. Знаете, землистая кожа — это действительно землистая кожа, а сальные свалявшиеся волосы — действительно сальные свалявшиеся волосы. От них неприятно пахнет, и вам бы не захотелось бы провести по ним рукой. Но и это не имело значения. Даже лучше, что пейринг-идолом этого человека сделала не выразительная внешность или инфернальное очарование, а всего лишь его разбитое сердце. Верность и тайное страдание всегда будят в нас самое худшее, и я была лишь одной из многих, кто приходил плюнуть в этот колодец. За дверью был не кабинет, а личная комната, неприбранная и какая-то запущенная. На полированном дубе письменного стола красовались давние ожоги от пролитых зелий. Ковер на полу вытерся почти до основы, а белье на смятой постели, похоже, не меняли уже пару месяцев. Я шагнула к ней, расстегивая на себе мантию.

Боль была похожа на разряд тока — неожиданная, беззвучная, пронзающая насквозь. Поневоле испуганная, я резко обернулась… Пальцы профессора Снейпа, точно клещи, сжались на моем плече и теперь с неторопливой деловитостью выворачивали сустав. Но лишь встретив взгляд преподавателя, я ужаснулась по-настоящему. Его худое лицо было искажено ненавистью и непередаваемым, почти невместимым отвращением.

— Что, нравится? — по контрасту с выражением лица голос казался воплощением ледяного спокойствия. — Или мне нужно сделать вот так? — он рванул мою одежду.

Меня мотнуло в сторону, с треском разошлась по шву грубо сдернутая мантия. Взвигнув почти по-женски, подалась ткань комбинации. Я невольно схватилась за ее обрывки, пытаясь прикрыться.

— Ах, не нра-а-авится? Так какого ж темного лорда вы пришли ко мне сегодня, мисс Лавгуд? Или мне называть вас мисс Эмили?

— Вы… вы знаете? — ахнула я, пятясь прочь от него.

— О, в самом деле! — Снейп в раздражении закатил глаза и, брезгливо отпихнув туфлей край моей мантии, отошел в сторону. — Вы, как и прочие, помнить не помните, что я не только объект ваших… грязных мыслишек, но и мастер легилименции. Но даже не владей я этим искусством, о существовании подобных вам трудно было бы не догадаться после того, как пару раз обнаружишь у себя на рабочем столе то Минерву МакГонагалл в черном белье, то перевязанного кокетливым бантиком мистера Уизли.

— Извините, — пробормотала я, продолжая пятится к двери, подгоняемая теперь уже не ужасом, а обжигающим стыдом, — честное слово, я совсем не… мы не… простите меня…

— Вон! — тихо и как-то очень страшно сказал Снейп. — Вон отсюда. И если вы еще хоть раз позволите себе нечто подобное, то меня не остановит даже это, — он кивнул куда-то влево.

Проследив направление его взгляда, я увидела на стене у изголовья кровати всего одну строку, написанную знакомо-витиеватым дамблдоровским почерком:

«Пожалуйста, держите себя в руках, Северус. Они не такие больные, какими кажутся».

Не без усилия оторвав взгляд от этого скупого предостережения, я метнулась к двери. Уже в коридоре до меня донеслась последняя фраза профессора Снейпа: злорадно-каноничное «и минус пятьдесят очков Рэйвенкло!».

Больше ничего примечательного в те годы не произошло.