Бесконечный январь (джен)

Пробуждение от навеянных текилой грез о солнечном Мехико, очень ясное и четкое, было похоже на удар. Впрочем, удар там тоже был, но буквально парой секунд позже. Просто представьте себе, каково это. Сидишь на веранде, опасливо пробуешь гуакамоле и вдыхаешь вечерний воздух… старательно гоня прочь мысли о подступающем прямо во сне жестоком похмелье и необходимости просыпаться в холодной одинокой постели. И вдруг — краткий миг темноты, какое-то странное помещение без потолка и незнакомая кудрявая девчонка, надвигающаяся на вас с таким выражением на лице, как будто вы только что выпотрошили ее любимого мишку. И лишь потом удар, чудовищная боль и снова темнота. Да, так лучше. Спать без снов.

Утро оказалось светлым и удивительно спокойным. Моя многострадальная голова вопреки опасениям совершенно не болела, а лишь плавно кружилась, легкая, точно наполненный гелием шар. И мысли в ней бродили такие же невесомые, приятно сонные. Не размыкая век, я перевернулась на другой бок, намереваясь по вновь обретенной привычке улечься поперек кровати, и... с грохотом полетела на пол. Чертыхаясь, кое-как определила свое положение в пространстве. Открыла глаза. Вокруг обнаружилась не моя захламленная спаленка, а нечто вроде больничной палаты: белые стены, огороженная с трех сторон ширмами узкая койка, пустая тумбочка. И еще что-то неладно было с углом зрения, как будто потолок вознесся куда-то вверх, или я сама вдруг стала ниже ростом, или просто мир качнулся перед моими глазами и не спешил возвращаться на место. Я потрясла головой, силясь развеять наваждение. Откуда-то слева донесся скрип закрывающейся двери и приглушенный женский голос.

— …вы же знаете, Альбус, я не доносчица, — возмущенным шепотом говорила незнакомка, — но это уже ни в какие ворота не лезет. Чтобы второкурсники наливались огненным виски, такого у нас еще не случалось!

— Не торопитесь с выводами, Поппи. Быть может, мисс Грейнджер просто немного перестаралась?

— Профессор! — в голосе незнакомки зазвучали нотки оскорбленного достоинства. — Я не вчера начала работать и могу увидеть разницу между пациенткой, благопристойно лежащей в отключке после травмы головы, и юной леди, которая дышит перегаром, пуская в подушку пьяные слюни.

Одна из ширм поехала куда-то в сторону, и в мою импровизированную палату вошел высокий пожилой человек. Я невольно отпрянула: лицо его было мне совершенно незнакомо, но этот дважды сломанный нос, эта длинная седая борода, эти яркие голубые глаза за полукруглыми очками, не раз мелькавшими во время недавнего сеанса запойного чтения… Должно быть, у меня была на лице написана готовность немедленно рухнуть в обморок. Во всяком случае, Дамблдор (а это, конечно, был он) с тревогой подался вперед и подхватил меня под руки. При этом в поле моего блуждающего взгляда попали эти самые, вроде бы мне самой принадлежащие, руки с короткими толстыми пальцами и темным пушком выше кромки рукава больничной пижамы — чужие, окончательно и безнадежно. Перехватив устремленный на них испуганный взгляд, ректор Хогвартса печально качнул головой и пробормотал: «Ах, вот оно что! — и, словно вспомнив о чем-то, воскликнул. — Поппи, ширму!». Но я уже разглядела то, от чего он, видимо, старался меня уберечь. В большом зеркале на противоположной стене отражались двое: седоволосый мужчина и невысокая плотная брюнетка лет десяти-двенадцати. Меня там не было.

Чтобы хоть в общих чертах смириться с тем, что ближайшие шесть лет придется провести в шкуре Милисент Булстроуд, мне потребовалось литров двадцать успокоительных настоек и еще больше часов глубокой депрессии. Целыми днями я лежала в своей спальне в подвалах Слизерина лицом к стене, и лишь моя черная кошка (уж, разумеется, у такого явственного зародыша «сильной и самостоятельной женщины», каковым являлась мрачная уродина Милисент, просто ОБЯЗАНА была быть кошка!) приходила удостовериться, что я все еще жива. Были безмолвные истерики, была пара целительных пощечин, были в кровь исколотые булавкой руки: даже по прошествии года после своего появления в Хогвартсе я все еще не оставляла надежды на то, что однажды сумею заставить себя проснуться. Но если смирение запаздывало, то ощущение убийственной реальности происходящего пришло в первый же день, когда Дамблдор, немного приведя меня в чувство и препроводив в свой кабинет, буднично обрисовал мою грядущую жизнь и вручил извлеченный из объемистого ящика пакет с наклейкой «Стандартный комплект подселенца (Слизерин)». Внутри обнаружилась приблизительная карта замка, явки и пароли для внедрения в гостиную факультета, список книг, которые нужно непременно прочитать для того, чтобы не ошарашивать педагогов очень уж явными провалами в памяти, стопка чистых носовых платков и прочие мелочи в том же роде. В ответ на мой ошарашенный взгляд, Дамблдор лишь пожал плечами.

— Понимаю, что это вас мало утешит, но вы не первая и даже не сто первая. С тех пор, как второй том нашей субъективной вселенной прокляла какая-то пожилая защитница природы, огорченная убийством василиска, кого только к нам не заносило. Единственное, что удивляет, так это как вас угораздило вселиться в бедняжку мисс Булстроуд. Не слишком популярная девочка, между нами говоря, — он виновато пожал плечами и вернулся к увлекательному процессу расклеивания засахаренных лимонных долек, при виде которых меня тут же накрыла новая волна мощнейшего дежавю. — Вот мисс Грейнджер — другое дело, я уже и позабыл, когда она в последний раз была сама собой. Но это даже к лучшему, сейчас у нас за нее весьма серьезный парень, промахнувшийся мимо чего-то, что он называет варкрафтом, а уж с такой Гермионой есть все шансы в очередной раз спасти канон и убить Волдеморта, после чего вы вернетесь домой… а я, боюсь, начну все сначала. Не переживайте, ближайший месяц вы официально болеете, за это время подтянем теоретическую часть, а практику тело и так со временем вспомнит. К счастью, все, что вам нужно делать — это просто не путаться под ногами и держаться подальше от любых событий. У вас всего две контрольные точки. В дуэльном клубе на втором году обучения вы по физиономии уже получили, осталось дождаться пятого курса и злодейски поприжимать к стене всю ту же мисс Грейнджер. А в промежутке достаточно не умирать и не нарушать канон. В первом случае вам уже никак нельзя будет помочь. Умирающие здесь делают это по-настоящему, я сам проверял. Что же до канона, его изменение может привести к необратимым последствиям, самое ужасное из которых лично для вас — это, естественно, выживание Волдеморта и, соответственно, ваше невозвращение. Искренне не думаю, что вам понравится провести остаток своих дней в мире победившей деспотии магов, особенно если учесть, что Милисент у нас всего лишь полукровка... И не переживайте так, Эмили. В конце концов, получить шесть бонусных лет жизни, да еще и проведенных в удивительном месте — это скорее подарок судьбы, чем трагедия.

Вяло плетясь по направлению к большому залу среди почему-то совершенно не радующих живых картин, меняющихся лестниц и прочих чудес, которыми я зачитывалась дольше, чем Милисент жила на свете, я думала о том, как фатально могут порой ошибаться даже самые мудрые люди. Шесть лет в удивительном месте, как же! Возможно, это способно привлечь грезящего над книжкой подростка или вкусивший глубокую старость «высокоорганизованный разум», для которого даже смерть — просто приключение. Но когда тебе за тридцать, идея снова окунуться в стандартный ад школьной жизни, положенный срок в котором, казалось бы, давно отбыт, не вызывает ничего кроме отвращения. Тратить годы, зазубривая рецепты зелий и формулы превращений, которые в будущем пригодятся не больше, чем уже забытые химия с биологией. Ломая ногти, карабкаться по лестнице никому не нужного школьного престижа, бунтовать против с состраданием наблюдающих за твоими взбрыкиваниями взрослых, заводить «лучших друзей», которых в последний раз в жизни увидишь на выпускном. И, естественно, безнадежно влюбиться в какого-нибудь школьного красавчика, не есть, не спать, писать дрянные стихи, из чувства протеста потерять девственность на вонючих матах спортзала с не менее вонючим физруком… и все это только для того, чтобы спустя лет эдак десять осознать, какой же ты была идиоткой, и найти ложное чувство успокоения в том, что теперь тяга к подобным глупостям вроде бы ослабла. Впрочем, последний пункт можно смело вычеркнуть. И не потому, что в Хогвартсе нет ни вонючих матов, ни физруков, в конце концов, любая трагически влюбленная девица легко найдет им адекватную замену. Просто бедняжке Милисент с ее тяжелой челюстью и сердитыми глазами ничего подобного в принципе не светит... Шесть школьных лет в теле отсиживающейся по углам жирной девчонки, которую я даже не могу заставить меньше жрать, ибо кто знает, вдруг это нарушит драгоценный канон. О нет, нет, нет!... пожалуйста, нет.

Дни, недели и месяцы моего плена поползли томительной чередой. Пары, снова пары, козни гриффиндорцам, квиддич, каникулы, экзамены, дежурные чудеса, которые уже спустя неделю кажутся чем-то настолько само собой разумеющимся, что способны вызвать не больше интереса, чем процесс завязывания шнурков. И непрерывная типично слизеринская болтовня о маглах, которые, ясен пень, ничего не понимают и прозябают в своем убожестве. Механически поддакивая этой чуши, я грезила об интернете или на худой конец о газетах в количестве большем чем одна, о книгах, отличных от учебников и комиксов с гиф-картинками, о людях-почтальонах, порой теряющих твои посылки, но уж во всяком случае не пачкающих их пометом, о холодной бутылке кока-колы вместо осточертевшего тыквенного сока, о гренках вместо жареных почек и сарафане вместо душной форменной хламиды… о своей жизни, нормальной, скучной и такой далекой. От нечего делать я взялась было за рьяное исполнение канона и поприжималась на досуге к Драко Малфою, значительно менее субтильному и обаятельному, чем Том Фелтон, но в принципе укладывающемуся в рамки моего вкуса, каким он был лет эдак двадцать назад. Малыш с непривычки млел, а я откровенно смущалась, чувствуя себя чуть ли не совратительницей малолетних. К счастью, это не продлилось долго. Дамблдор прислал мне в виде рождественского подарка закамуфлированный под пособие по разведению медуз-невидимок томик Роулинг, подчеркнув в нем чернилами те места, где было сказано, что липнуть к ДМ должна Пэнси Паркинсон, а вовсе не Милисент (упс, как неудобно-то!). Стала холодна с Малфоем, чем очень скоро заслужила «темную» со стороны поголовно влюбленных в него соседок по комнате. Как-то утром обнаружилось, что между пальцами ног у меня выросли перепонки, а над кроватью какой-то грамотей нацарапал «асквирнильница крови». Хладнокровно исправила в граффити ошибки и поставила внизу оценку «отвратительно», но шутка вышла исключительно для внутреннего пользования: языкам в Хогвартсе не обучают, ибо а зачем, когда есть перья со встроенной орфографией (перманентно глючащие, но не суть).

Пролетел, прогрохотал вдали мой первый год, их второй курс. Где-то ближе к фокусу событий носилась, как ошпаренная, Золотая троица, ревела по углам малявка Джинни Уизли, преподаватели, причитая, то и дело тащили кого-нибудь в лазарет. Но, судя по тому, что ближе к концу года родители таки стали возвращать в школу своих срочно разобранных по домам чад, закончилось все как надо. Стараясь быть как можно незаметнее, я отсиживалась в библиотеке и под трибуной стадиона, стала отличницей по наименее упоминаемой в книге астрономии и чемпионкой по игре в не упоминаемые вовсе оживающие крестики-нолики (начинала с плюй-камней, но потом паранойя взяла верх). На летних каникулах познакомилась с родителями Милисент. Восторга друг от друга мы явно не испытали, но это даже к лучшему, предоставленная самой себе я провела недурное лето. На третьем курсе хотела по приколу записаться на магловедение, но вовремя сообразила, что слизеринцами некомильфо. Новый учебный год вообще как-то сразу не задался. Бдительный Филч забил дверцу, ведущую под трибуны, по школе бродили вервольфы и дементоры, а в Хогсмиде несовершеннолетним в сливочное пиво клали больше слив, чем пива. К тому же у моего тела начала активно расти грудь, в результате чего рядом с так и не стертой «асквирнильницей крови» появилась новая сентенция: «малочная карова, хи-хи».

Скоротала четыре месяца за попытками проникнуть в запретную секцию библиотеки и изготовить зелье, вызывающее у выпивших темную вязь зловещих рун по всему телу — абсолютно безобидную, но внешне крайне эффектную. Не разбирая вины, подлила зелье всем однокурсницам, кроме Пэнси (могу поспорить, вы не вспомните сходу ни одной моей однокурсницы, кроме Пэнси). С легкой руки слизеринок в моду вошли закрытые мантии с длинным рукавом. В остальном обошлось без примечательных событий, если не считать того случая, когда я застала в туалете Плаксы Миртл псевдо-Гермиону, лихо смолившую трофейную сигарету. Мы осторожно кивнули друг другу и неожиданно разговорились. Не зная, о чем еще спросить, поинтересовалась у коллеги, как он справляется с маховиком времени и как умудряется выкраивать время на вот такой отдых. «А, ерунда! — отмахнулся он, стряхивая на карниз пепел. — Делаю перерывы между лекциями. Это только ботаничке придет в голову использовать артефакт строго по назначению. Устал — отмотал на раннее утро, завалился в Выручай-комнату. Пара часов сна, сотня отжиманий, бутерброд с жареными почками — и как новенький». После этой встречи мне стало чуточку легче морально и значительно легче физически: конечно, Выручай-комната не могла наколдовать для меня кока-колы и компьютера с подключенным интернетом (первому препятствовали какие-то дурацкие магические ограничения, а второе, вероятно, было выше ее понимания), но вот проблема доступа к сарафанам и вменяемым книгам решилась сама собой.

Кое-как отмучившись четвертый и пятый курс, отбегав положенное в Инспекционной дружине, не без внутреннего трепета поприжимав к стене псевдо-Гермиону и канонично схлопотав по голове, я окончательно расслабилась и исчезла с радаров, не затрудняя себя больше ни посещением занятий, ни вниканием в происходящее. Разве что почитывала пару раз в неделю «Пророк», чтобы убедиться в том, что все идет как должно. Родители, по горло увязшие в каких-то темных делах и попытках избежать последствий оных, думали, что я в школе. В школе, полагаю, исходили из того, что меня забрали домой. Дамблдор, конечно, огорчался, но, в сущности, и ему было не очень-то до меня, особенно с тех пор, как его убили. Опьяненная счастливой безвестностью, я толкнула в Косом переулке пару фамильных драгоценностей, обзавелась небольшим счетом в банке, похудела, постриглась и, пользуясь неразберихой в министерстве, устроилась туда секретаршей: варить кофе, сортировать галстуки невыразимцев и клепать злобные брошюрки, пережидая трудные времена. И однажды… однажды они закончились.

Проснувшись, наконец, дома, я не сразу смогла понять, где нахожусь. Кровать была непривычно широкой, на подушке, где буквально вчера вечером нагло свернулись две мои кошки, теперь тихонько гудел и попискивал… как же он называется … Издав вопль, я подскочила к зеркалу. Оттуда на меня смотрело усталое лицо с норовящими сложиться в кривоватую улыбку губами, бледной кожей и тонкими морщинками у испуганных серых глаз. Я не сразу узнала его.

В некотором роде (если забыть о том, чем все закончилось) это был идеальный день. С наслаждением уничтожив свой аккаунт на сайте фанатов Поттера и сняв остаточный стресс чашкой чернейшего кофе (с маффином из «МакДональдс»!), я неторопливо приняла душ (в своей собственной ванной!), оделась (в джинсы и свитер!), накинула пальто и прогулялась (пешком!!!) до ближайшего магазина за колой. Та оказалась слишком приторной и неприятно колкой (чудесно приторной, восхитительно неприятной). У продавщицы была до щемления в сердце родная кислая мина, и сдачу, отсчитанную почти позабытыми рублями, она, разумеется, дала неправильно — милый, милый, милый дом. Все глубже сползая в тихую эйфорию, я побродила по отсыпающемуся тихому городу, разбудила звонком подругу и взахлеб пересказала ей подробности своего «кошмара на школьную тему», теперь, когда он миновал, представляющегося даже захватывающим. Она, разумеется, спросила, переспала ли я с Малфоем. Я, разумеется, соврала, что да, но во время последовавшего допроса с пристрастием быстро запуталась в показаниях и была вынуждена расписаться в собственной невостребованности. Но даже от этого было почему-то весело. Обиняками она поинтересовалась моим самочувствием после новогоднего инцидента, и только тогда я вспомнила о своем статусе свежеброшенной, но и эта боль была восхитительно нормальной, наконец-то нормальной, почти как старые хиты Бритни, и Яндекс-новости, и недосмотренный норвежский сериал — милые обычные вещи, в которые я нырнула с головой.

…На этот раз удара не было. Я просто покачнулась на свои (своих ли?) высоких каблуках и судорожно вскинула в поисках опоры руки, борясь с подступающим обмороком. Слева обнаружилась крепкая надежная стена, на которую я немедленно оперлась. На стене был гобелен. На гобелене — играющие в пятнашки лев и барсук. Здравствуй, здравствуй, милый Хогвартс. Кусая губы, чтобы не заорать в голос, я машинально побрела в сторону своей старой спальни. Пароль, естественно, сменился, и я довольно долго болталась в темном тупичке, чертыхаясь и перебирая варианты вроде «магия — сила» и «смерть грязнокровкам». После тридцать девятой ошибки на сырых камнях проступили очертания оттопыренного среднего пальца. Я совсем было уже собралась впасть в истерику, но тут откуда-то сзади послышались шаги, а еще через минуту рядом оказались Гойл и Малфой.

— Эй, а ты что здесь делаешь? — лицо Драко выражало смесь злости с изумлением.

«Поссорилась Милисент с ним что ли?» — вяло подумала я, одновременно пытаясь по виду однокурсников сообразить, в какое из хогвартсовских «когда» меня на сей раз занесло. Судя по тому, как вымахал Грегори, все было не так страшно, курс пятый-шестой. Впрочем, соображалось так туго, что…

— Я спросил, что ты тут делаешь? — юноша изволил гневаться.

— Да вот… — я издала неубедительное хихиканье, — пароль забыла…

— От гостиной Слизерина? — уточнил Драко. — Даже не знаю, кого тут звать, то ли Филча, то ли целителей из святого Мунго. Вали отсюда, пока не получила по шее. И будь уверена, Снейп непременно узнает о том, что гриффиндорцы пытаются тут что-то вынюхивать.

В этот момент стена со скрежетом поползла в бок. В открывшемся проеме показалась до боли знакомая квадратная фигура.

— Мальчики, что вы застряли? — проговорила Милисент и, заметив меня, отзеркалила рассерженно-изумленную малфоевскую мину. — А ты что здесь трешься, Браун?

Пока Дамблдор сосредоточенно отмеривал для меня семьдесят восемь капель экстракта донника, я рассеянно разглядывала содержимое пакета «Стандартный комплект подселенца (Гриффиндор)». Чистых платков было на порядок меньше, паролей и явок несколько больше, но, в общем и целом, различий немного. Разве что на самом дне обнаружился хрустальный флакон с чем-то, поименованным как «Эликсир отваги». Мелкий рукописный текст пониже названия строго воспрещал принимать зелье чаще двух раз за лунный месяц и превышать указанную дозу под угрозой развития острого идиотического бесстрашия. Заметив мой недоуменный взгляд, ректор повел плечами и пояснил: «Слизерин ведь не участвовал в битве за Хогвартс, а остальным волей-неволей приходится. У тех, кто помоложе или поумнее, часто сдают нервы».

«Два года, всего два чертовых года, — твердила себе я, ковыляя по бесконечным лестницам в поисках своего нового факультета. — Все могла быть и хуже. Все и БЫЛО хуже. Не начинать снова со второго курса. Не этот тошнотный Слизерин. И теперь я хотя бы красотка… Терпи, просто сожми зубы и терпи. Ну, или расслабься и получи удовольствие, тоже вариант. От истерик и отрицания все равно ничего не изменится, ты уже пробовала». Логика была бесспорной, гипотетические утешения несомненными. Но накладные (или там магически наращенные, не в курсе) ресницы мисс Браун то и дело слипались от непрошенных, злых, абсолютно бессмысленных слез. Целые стаи юных ня, не сомневаюсь, вырывали бы друг другу мелированные челки за право оказаться на моем месте. Но здесь были не они, а еще в прошлой жизни накушавшаяся Хогвартсом по самое не могу я. И это было нечестно. Просто нечестно. Мучительнее же всего было то, что в своих растрепанных чувствах я все никак не могла сообразить, кто она, собственное, такая, эта самая Лаванда Браун, и, соответственно, что именно мне предстоит сделать после того, как наревусь до головной боли. Понятно, что в конце Волдеморт должен сдохнуть, ну а до того? В голове назойливо вертелся лишь тот (с ума сойти, какой важный!) факт, что вроде бы у нее/меня был кролик по имени Пушистик. Или пушистик по имени Кролик. Впрочем, судя по ресницам и каблукам, время спать в обнимку с игрушками и зверюшками давно прошло.

Полной Дамы на месте не оказалось, и мне пришлось провести добрых полтора часа в холодном коридоре. За это время запас выданных Дамблдором носовых платков сократился наполовину, а Лавандин… ну, т.е. теперь уже мой макияж приказал долго жить. Кое-как я успокоилась, вернее, впала в безразличие. Благоухая скипидаром, забежала на минутку Дама, бросила на меня нетерпеливый взгляд, но, поняв, что я не собираюсь заходить, снова улизнула. По-хорошему, надо было воспользоваться случаем и зайти, но у меня не было для этого сил. Быть может, я так и просидела бы там до утра, но часов в одиннадцать дверь гостиной вдруг с треском распахнулась, и в коридор выбежал высокий рыжеволосый парень. Он метнулся было дальше по коридору, но споткнулся об одну из сброшенных мною туфель и, едва удержавшись на ногах, с гневом повернулся ко мне. Только тогда я узнала Рона Уизли: больше по вот этому самому гневно-обиженному выражению, чем непосредственно по лицу, которое я в бытность Милисент видела вблизи не столь уж часто.

— Рональд Уизли — наш король, — на автомате промурлыкала я, силясь подобрать туфли, — Рональд Уизли — наш герой… — из-за долгого плача голос прозвучал немного хрипло и чуть таинственно.

— Ты издеваешься, Браун? — вскинулся он, но я уже видела, как его гнев тает, уходит, вытесняемый чем-то вроде недоумения, или жажды, или даже торжества, ведь я ни в коем случае не издевалась… и он видел это… и факелы мерцали на стенах, а по коридору бродило гулкое эхо. В следующий момент мы уже целовались. Вернее, это он целовал меня напряженными губами: жадно, неумело и отчаянно, крепко зажмурившись, словно вложил в первое прикосновение всю свою смелость, а теперь боялся остановиться и увидеть мое лицо. А я, притиснутая спиной к стене, захваченная неожиданностью этого нападения (так и просится штамп «чувственного нападения», но здесь, по правде говоря, слюны было не меньше, чем чувства), неуклюже отвечала, растерянная, испуганная, но отчасти и утешенная. Это было именно то, что мне нужно: хоть что-то настоящее, не отдающее на вкус горьким клеем театрального задника. Это я здесь уныло таскала чужую маску, а вот для него все было взаправду. И этот поцелуй, первый или около того, тоже был очень настоящим. Я приняла его с благодарностью.

Все закончилось так же неожиданно, как и началось. Рон вдруг отпустил меня и не отошел даже, а отскочил назад, словно обжегся о мою кожу. Мгновение мы смотрели друг на друга: равно, пусть и по разным причинам, беззащитные. А потом он улыбнулся углом рта, и мне пришлось прикусить губу, сдерживая смешок: уж слишком явно на его лице читалась гордость самца, приволокшего в пещеру свою первую самку. Мальчик, смешной хороший мальчик. Мы еще улыбались друг другу, когда дверь гостиной растворилась и Гермиона Грейнджер не слишком канонично, зато очень и очень дежавюшно вырубила меня ударом по голове.

В больничном крыле было темно и тихо. Где-то поодаль тикали часы, от окна тянуло сквозняком. Приглядевшись, я увидела в смутном пятне окна девичий силуэт. Гермиона сидела на подоконнике, качала ногой и, судя по отчетливому запаху, курила. Меня накрыло чувство облегчения: неужто снова вместе? Не то, чтобы мы близко общались в прошлый раз, но…

— Коля? — несмело позвала я.

— Коля? — псевдо-Гермиона спрыгнула с подоконника, у ее лица вспыхнул небольшой огонек. — Какой еще Коля… аааа, вот оно что. Ты тоже из наших, из подселенцев? Это же просто круто! Меня Ликой зовут, а тебя?

— Эмили.

— Эмили? — насмешливо изогнула она бровь.

— Лика? — отзеркалила ей я.

Псевдо-Гермиона расхохоталась, откинув кудрявую голову.

— Клей звездочку на монитор, подруга, это реально мой ник. Любимый! — она назидательно подняла палец. — Ты это… извини, что я тебя шарахнула. Как-то не ожидала совсем. Думала, сейчас придется импровизировать и за что-то там на этого обормота рыжего обижаться, а тут, прикинь, Браун!

— А тут Браун… — повторила я и вдруг вспомнила. Вернее, даже не вспомнила, а ВСПОМНИЛА! Какие нафиг кролики-пушистики, я же девушка Рона Уизли!!! Об этом, определенно, стоило поразмышлять подробнее, все же роль чьей-то девушки как-то не очень на мне сидела вот так сразу после утраченного на просторах реала «долго и счастливо». Особенно, если учесть, что новоявленный бойфренд вдвое меня младше. Но все это потом, потом. Несовпадения. Да, Гермиона влюблена в него, она и должна злиться, но вроде бы нападала она не на Лаванду, а на Рона? Или нет? Не помню точно, но было это однозначно не в коридоре… И потом, что это значит: «за что-то там на этого обормота обижаться»?

— А как же… как же канон? — с ужасом пробормотала я.

— Фигово все с каноном, — махнула рукой Лика. — Идет он лесом уже пятый год как… Эй, да не трясись так! Ты теперь с нами, а значит, все непременно наладится. У нас ведь именно из-за тебя, ну, то есть из-за Лаванды… слышь, Эмили… я понимаю, что не принято вот так колоться перед едва знакомыми, но ты часом не мужик?

— Ээээ… что?!

— Фу-у-ух, ну, слава Роулинг! Значит, теперь все совершенно точно наладится.

Отчаявшись хоть что-нибудь понять, я откинулась на подушку и закрыла глаза. В моей несчастной голове, которая и без того адски болела после удара, кипела жирная наваристая каша. Заметив мое состояние, Лика закурила новую сигарету и принялась, активно жестикулируя, вводить меня в курс дела. А дела, как меня и предупредили сразу, шли из рук вон. Как и положено, новый круг Хогвартс-ада начался вторым курсом. И Лавандой Браун в этом раскладе стал некий Марк («Он втирал, что ему тридцать пять, ля-ля-тополя, пытался поначалу Дамби отжать, ну ты знаешь, — тараторила Лика. — Но я тебе как девушка девушке скажу, пацан он был совсем, из тех, кто к нам заглядывает поработать ручкой, почитывая забористую поттер-групповушку. Ну и дочитался-домечтался, идиот»). Как бы то ни было, вот в роли именно Лав-Лав мой предшественник себя представлял слабо, и по мере полового созревания учеников дурил все больше и больше, вплоть до того, что к четвертому курсу чуть не убедил родителей перевести его в Шармбатон. Отступления, само собой, цеплялись за отступления, сюжет местами отчетливо трещал по швам и держался более или менее каноничного курса только благодаря отчаянным усилиям Дамблдора и мобилизованных им подселенцев. Последних, к сожалению, набралось всего ничего: сама Лика, какой-то угрюмый тип в шкуре Филча да две самосочиненных мерисьюшки на Гриффиндоре, которых к месту любого из четко описанных в книгах событий нельзя было подпускать даже на пару этажей. В конце концов, когда неканоничность Лаванды начали замечать даже отличники Хапплпафа, Дамблдор поставил перед парнем вопрос ребром: либо он, аки нежная голубка, делает все, что положено (целуется с Роном в темных коридорах, к примеру) по доброй воле, либо отыгрывает все то же самое, но уже под заклятием Империус. Бунтарь взял сутки на подумать и… сбежал из сюжета.

— Это как?

— Это из окна шестого этажа, — Лика зябко повела плечами. — Насмерть, блин.

— И все — из-за… — пораженная, я почти машинально поднесла руку к губам.

— Ох, кто ж его знает. Может, местные пейринги изнутри оказались не такими уж… ну, ты поняла. А может потому, что он как раз накануне подселения шестой фильм пересмотрел, ну и сдрейфил, конечно.

— А что там, в фильме? — недоумевающе спросила я. — Видела, конечно, сто лет назад, но…

— Вот и не бери в голову! — с неожиданной жесткостью отрезала Лика. — Канон у нас книжный, фильмы тут ни при чем. Дамби это Марку сто раз втолковывал, а он… ну дурак ведь, дурак. И его жалко, и себя жалко. Мы сразу вообще решили, что всему теперь трындец. Еще трепыхались, конечно, но на самом деле думали, что без толку. А тут — ты. Хорошо-то как…

Когда она ушла, за окном уже занималось хмурое осеннее утро. Я еще долго глядела на клубящийся над озером туман, а в голове одна за другой всплывали медленные усталые мысли. Почему-то о моем неудачливом предшественнике не думалось совсем: слишком страшно, зябко, словно наступать на собственную могилу. Наоборот, все больше приходила на ум всякая ерунда. О том, каково, например, было прожить шесть лет в образе Гермионы тому же Коле. Там ведь тоже приходилось не только палочкой махать, и ничего, справился (что значит правильно ориентированный выживальщик!). Или о том, как улыбался Рон, после того, как мы… А где-то фоном за всем этим тосковала моя утрата, моя так и не отплаканная любовь. Почему-то в свой первый визит в Хогвартс я почти не помнила о ней, словно это случилось не со мной, уж слишком большая дистанция была между Эмили и Милисент. Между Эмили и Лавандой пропасть была, конечно, не меньше, но она имела другое качество. Они все стояли передо мной — юные, шестнадцатилетние, застигнутые на самом пороге своих неловких опытов, первых трепетаний сердца. А я смотрела на них с другого конца лежащего перед ними пути, опустошенная и усталая. И губы мои кривила сочувственно-циничная улыбка… а душа внутри корчилась в муках. Закрыв глаза, я на несколько мгновений позволила себе забыть, где я и что мне предстоит. Из-под сомкнутых век потекли медленные безмолвные слезы. Так, в слезах, я и заснула.

Наутро снова потянулись недели, месяцы и годы. Ударными темпами устраняя накопившиеся несоответствия, мы уже к Рождеству вплотную приблизились к канону. Для остальных это означало команду «вольно». Псевдо-Филч, настоящего имени которого я так никогда и не узнала, вернулся в свои излюбленные подвалы, мерисьюшки ушли в загул, напропалую соблазняя третьестепенных персонажей, Дамблдор отправился в очередной тур охоты за крестражами. Гиперактивная Лика, энергии которой хватило бы на полдюжины Гермион, успевала не только учиться, сердиться и что там еще положено по сценарию, но и, приняв изрядную дозу оборотного зелья, не пропускать ни одной вечеринки в Хогсмиде. Благо тень Волдеморта, нависшая над магическим миром, провоцировала у окружающих не только острую паранойю, но и приступы прямо таки истерического веселья. Огненное виски в тавернах лилось рекой, а спрос на влажные хлопушки и телепорт-справочники «Самые горячие ведьмы Годриковой Впадины» был лишь немногим меньше, чем на щитовые чары. Звали на такие пирушки и меня, но перспектива уныло надираться в уголке (ни на что другое я не чувствовала себя годной) не слишком привлекала.

Прогуливаться по Хогвартсу Лавандой Браун оказалось неожиданно трудно. Помимо критично возросшего со времен Милисент количества выходов на условную сцену, напрягала какая-то неотчетливая, почти беспричинная тревога. Впрочем, беспричинная ли? По мере продвижения к собственной смерти Дамблдор выглядел все более обеспокоенным и раз за разом вызывал меня к себе в кабинет. «Я не смогу сам проследить за вашей безопасностью, — повторял он, — но тревожиться не о чем, абсолютно не о чем. Главное помните, что книга была раньше фильма, и держитесь сюжета. Я, конечно, не присутствовал при финале, но, если верить сообщениям призраков, вам ничего не угрожает». Каждый раз после такого внушения я чувствовала себя не в своей тарелке. Хоть бы они уже сказали, что там, в этом фильме! Неужели меня покалечили? Или изуродовали? Насколько все страшно? Все отмалчивались, и история катилась своим чередом. Порой будущее приходило ко мне в ярких кровавых кошмарах, содержание которых я никак не могла вспомнить.

Но и наяву проблем хватало. Наши отношения с Роном запутывались сразу на двух уровнях: том, где я была глупенькой Лавандой, и том, где собой. Буря чувств, сопровождавшая первый поцелуй, никогда больше не повторилась. Он был, в сущности, ребенком, наивным, капризным, требовательным и добрым. Да еще и стопроцентным продуктом надменного волшебного мирка, где знали, как разлить по флаконам эйфорию, но так и не научились использовать бумагу, предпочитая строчить контрольные на выделанных шкурках убиенных коров. Разные вселенные, разные поколения. Но даже если бы мне как-то удалось забыть об этом, оставалась разница ключевая. Рон просто был не тем, кого жаждала моя душа, к кому за долгие годы привыкло мое тело. Он был выше и тоньше в кости, иначе пах, иначе поворачивал голову на мой зов. И эти бесконечные мелкие отличия сводили на нет все мои старания расслабиться. Я лишь терпела его. И еще очень жалела, как один извергнутый из рая жалеет другого. Он, вероятно, действительно любил свою настырную умницу Гермиону, вот только вместо нее раз за разом получал Лику, Колю и всяких разных прочих, пока его единственная была… А где, собственно, она была?

Не уверена, что я с таким вялым настроем вообще вытянула бы наш скоротечный игрушечный роман, если бы не одно очень благоприятное обстоятельство. Канон диктовал мне быть дурочкой, а это — одна из тех немногих ролей, которая человеку с чувством юмора дается без особого труда и позволяет попутно извлечь массу субъективных утешений. Ай, какие фееричные скандалы я ему закатывала! Какие немыслимые прозвища придумывала! Какие сферически гламурные презенты получал к нашим заветным датам (две недели и один день!) мой небритый суслик! Думаю, он простился со мной с огромным облегчением.

После похорон Дамблдора я проделала свой любимый трюк исчезновения с радаров, благо весь седьмой год обучения подавляющая часть персонажей смело могла проводить где угодно и как угодно. Лика, чувствовавшая себя оставленной за старшую, расцеловала меня на прощание и последний раз предупредила: «Ну, смотри, не забудь, собираемся вечером первого мая в Выручай-комнате!». Я обещала не забыть и тронулась в путь. На этот раз прятаться и не отсвечивать было сложнее, чем в случае Милисент. Давние нарушения канона тому виной, или же эта вращающаяся по кругу вселенная в принципе давала небольшой разброс событий, но мрачные времена выдались не в пример более мрачными. По дорогам шлялись беглые гоблины, министерство хватало даже чистокровок, а магловские водители, у которых голова шла кругом от хронической передозировки изменяющих память чар, вовсю путали полосы и педали. Промыкавшись две недели, но так и не сумев добраться хотя бы до дома Лаванды, я решила, что лучшее — враг хорошего, и, коль скоро нет места безопаснее Хогвартса, логичнее вернуться туда. Лики и Дамблдора не было, фокус событий ушел далеко на север. Конечно, были Кэрроу, и пытки, и комендантский час, и вся эта мишура, долженствующая продемонстрировать читателю тяготы жизни под властью мрачного тирана. Но, если по правде, Пожиратели так и не выучили нас всех в лицо, и, если не нарываться и не писать по ночам на стенах «Дамблдор жив!», проблемы возникали редко. Раз-другой мне чуть не досталось за нежелание наказывать активистов ОД Круциатусом, но и тут отлично выручила репутация дуры. После того, как я, хихикая и потирая ладошки от нетерпения, выронила палочку, и заряд магии просвистел в миллиметре от уха Алекто, от этой общественной нагрузки меня освободили. Осталось ждать. Смирно сидеть на занятиях, спать в своей постели. Часами лежать в гамаке Выручай-комнаты, грызть выпрошенные у домовиков яблоки и грезить о том уже недалеком дне, когда все это, наконец, закончится. «Сто восемьдесят два дня до того, как Волдеморт сдохнет, — писала я кончиком палочки прямо на стене. — Сорок шесть дней до того, как Волдеморт сдохнет. Три дня до того, как Волдеморт…».

Несмотря на все расчеты, битва за Хогвартс подкралась ко мне незаметно. Все это, на мой обывательский взгляд, просто совсем не выглядело войной. Кто-то куда-то побежал. Где-то вдали грохнуло. Коридоры наполнились движущимися доспехами и спешно эвакуирующимися слизеринцами. Тут бы испугаться, но был мой выход: очередная девичье-девичья реплика насчет санузла. Оттарабанив ее, я ретировалась в угол и снова принялась ждать. Машинально собрала вещи. Сложила в рюкзак. Вытряхнула и сложила заново. Перевязала последним носовым платком какого-то мальчишку, стонавшего, хватаясь за обожженную руку. Из небольшого пореза на его лбу капала кровь. И, вдохнув ее медный запах, я вдруг остро вспомнила свой первый день на Гриффиндоре, темный коридор, поцелуй Рона… Кровь тоже была настоящей. Ужас, сковавший мое тело, был подобен судороге или прыжку в ледяную воду. Я не могла пошевелиться. Не могла дышать. Просто не могла. Когда хватка паники чуть ослабла, я подползла к так и не уложенному до конца рюкзаку, нашарила дрожащими руками два года провалявшийся среди моего белья флакон с эликсиром отваги и одним глотком осушила его.

Спустя три удара сердца на меня снизошла блаженная тишина. Покой и уверенность, настолько глубокие, что стало нестерпимо стыдно за недавний страх. Этот момент настал и миновал. Я почувствовала, что поднимаюсь на ноги и зачем-то достаю волшебную палочку. А дальше не чувствовала уже ничего, кроме гнева. Вокруг мелькали какие-то цветные пятна, кто-то вопил, кто-то бежал. Я сама вопила и бежала, посылала заклинание за заклинанием, на избытке азарта путая Роулинг со Скоттом и восклицая: «Сдохни, гнусный кузикс!». Потом была темная тень, что-то лохматое, сюрреалистически очерченное, и мы катались по полу, пытаясь не то придушить, не то загрызть друг друга. В попытках нашарить палочку, я нашарила стул и била, била, била по этой фантастической твари, пока та окончательно не перестала шевелиться… или это утратила способность шевелиться я? Перед глазами все плыло и пьяновато покачивалось. Ноги отказывались повиноваться. Спустя вечность надо мной склонилось знакомое лицо. «Л-л-л-лика, — пролепетала я. — Что это со мной?». «С тобой, походу, передоз, подруга, — мрачно ответила она. — Попробуй отползти к стене и не высовывайся. Нам нужно бежать, сама понимаешь — канон». Канон. Нон. Нон-но-о-ом. Серьезно, ом-м-м. Ом-м-м-ном-м-м-м. Я кое-как собрала себя в кучу и начала подниматься. А в следующую секунду перед глазами расцвели фейерверки, и я упала навзничь. Многострадальное сознание угасло почти сразу, но я все-таки успела увидеть лицо перегнувшейся через перила Сивиллы Трелони, ее близоруко сощуренные глаза и хрустальный шар в трясущейся руке. «У меня еще есть! — вопила она. — Сколько хотите!». Канон, будь он проклят.

Очнувшись в своей постели, я, пошатываясь, добрела до кухни и долго пила воду прямо из-под крана. А потом набрала в Гугле «Гарри Поттер и Дары Смерти. Часть 2». Искомое видео обнаружилось почти сразу. Я наугад ткнула мышкой куда-то ближе к концу, и весь экран вдруг заняло неподвижное девичье лицо. Мертвое. Как обычно, между актрисой и героиней лежала пропасть, но на этот раз я сразу поняла, кто передо мной. И зашлась в беззвучном крике.

За пару лет до второй на моей памяти смерти Волдеморта я как-то спросила Дамблдора, какова вероятность того, что я окажусь в его компании еще раз. Ректор задумчиво побарабанил по столу кончиками пальцев:

— Полагаю, близкая к нулевой, — сказал он, наконец. — К нам никогда никого не заносило повторно, тем более — сразу ближе к концу временной петли. Скорее всего, аномалия с вами связана с гибелью того несчастного мальчика, который первым попал к нам в Лаванды. Канон, знаете ли, и сам по себе стремится к сохранению.

— Но вы не уверены?

— Пожили бы вы с мое в магическом мире, вы бы тоже не были ни в чем уверены, — с сожалением ответил Дамблдор. — Никаких логических оснований для еще одного вашего возвращения нет. Но есть основание иррациональное. За двойкой идет тройка. А это очень мощное число. Три попытки. Три раза…

В общем, когда я, проснувшись поутру, снова оказалась в Хогвартсе, я не была удивлена. Разъярена, сокрушена, уничтожена — да. Но не удивлена. Покопавшись в сундуке, я достала завалявшийся среди принадлежностей для зельеварения нож и, почти без надежд, чиркнула по своей новой руке. На белой в легких крапинках веснушек коже выступила цепочка алых капель. Больше ничего не изменилось. Тяжело вздохнув, я перевязала порез одним из вездесущих носовых платков, натянула мантию и отправилась к зеркалу узнавать, в чьей шкуре придется обитать лет эдак шесть. Впрочем, зеркало не понадобилось: на туалетном столике лежал очень знакомый старый дневник.

К Дамблдору я не пошла: а смысл? Ну, снабдит новым «Стандартным комплектом». Ну, похлопает по плечу. Мне это не нужно, а ему лишние хлопоты: как знать, сколько других подселенцев сейчас бьются в истерике у него в кабинете. Нужно просто дышать. Есть. Собираться на первую пару. Ну, и еще кое-что. С раздражением вздохнув, я взяла перо и принялась выводить на первой странице: «Здравствуй, дорогой дневник! Меня зовут Джинни…».

Первый семестр неожиданно пошел без особых проблем и сложностей. Выход на условную сцену предполагался еще нескоро. Добровольно-принудительное общение с дневником занимало от силы полчаса в день. Практически не поименованные в книгах однокурсники не требовали ни дружбы, ни внимания. Даже учеба почти не напрягала. Многое я просто помнила, а по части забытого очень выручал запас готовых домашних заданий, который активная Лика, благослови ее Роулинг, оставила в Выручай-комнате в шести ящиках с бирками «для потомков». Некоторую сумятицу в мое размеренное существование вносили только братья. Грубые шуточки Фреда и Джорджа были еще ничего, но нудные нотации Перси просто вынимали душу, а с Роном после всего предшествовавшего мне было трудно даже глазами встречаться. К счастью, он почти все время ходил вместе с Гарри, и мое смущение окружающие относили на счет последнего (двух зайцев одним камнем, ай-да я).

На улице зарядили непрерывные дожди. Небо за окном было серым, и казалось, что весь мир вместе со мной погружается в анабиоз. Но где-то за неделю до Хэллоуина меня неожиданно вызвали к ректору. Не понимая, что, собственно, не так, я сидела в кресле перед его столом и болтала ногами, ожидая, пока он соберется с мыслями. Видимо, Дамблдор и сам не знал, зачем меня вызвал, потому что пауза затягивалась.

— Мисс Уизли, — наконец проговорил он. — Вы ничего не хотите мне сказать?

— О чем, ректор? — спросила я, стараясь сходу сообразить, какая из наших с близнецами тайных вылазок могла его встревожить.

— О! — его голубые глаза вдруг сверкнули пронзительно и остро. — И почему, хотелось бы понять, вы не пришли ко мне сразу, мисс Эмили?

— Так вы знали? — я, пожалуй, была даже разочарована.

— Когда вызывал вас? Нет, не знал. Но вы в курсе, что у вас очень характерная иронично-испуганная полуулыбка? — Дамблдор качнул седой головой. — Не могу сказать, что особенно рад встрече. Все же ради вас самой надеялся, что три-тенденция на сей раз не сработает… Но в некотором смысле так легче. Я не очень представляю, как говорил бы об этом с настоящей мисс Уизли, но вас спрошу прямо: вы пишете в дневнике?

— Да, конечно.

— И когда у вас в последний раз были провалы в памяти?

— У меня их не было, профессор.

— А должны были быть! — Дамблдор ударил ладонью по крышке стола. — Вам уже пора душить петухов и писать кровью на стенах. Более того, миссис Норрис давно должна пребывать в лазарете, а ученики школы — в панике. Вот я вас и спрашиваю, мисс Эмили, вы ничего не хотите мне сказать?

— Ничего, кроме «ой», — мрачно ответила я и поднялась на ноги.

— Куда вы?

— Душить петухов, куда же еще.

— А вы смогли бы? — в голосе старого мага было подлинное любопытство.

— Иногда мне кажется, я смогла бы буквально все, лишь бы только это закончилось.

— Не надо так говорить! — Дамблдор предостерегающе поднял палец. — «Все» — это слишком много… Да садитесь же, садитесь. Дело не в петухах как таковых, вы же понимаете. Как, не будучи захваченной Томом, вы сможете найти Тайную Комнату? А даже если я вам покажу, где она, как вы надеетесь уцелеть при встрече с василиском?

— Но я же не могу… не знаю… сама себя зомбировать. Я пишу в этом проклятом дневнике каждый день. Не знаю, что тут еще можно сделать.

— Давайте-ка посмотрим, — он протянул руку за дневником и долго листал пожелтевшие от времени страницы. — Ах, вот оно что! Вы слишком притворяетесь Джинни.

— Слишком плохо притворяюсь?

— Нет, просто слишком притворяетесь. В том, что вы здесь писали, нет ни слова правды. Это не ваша жизнь, не то, что происходит с вами, не то, что волнует вас. А Тому ведь не чернила нужны, а душа пишущего. Которой здесь — ни на пенс. Боюсь, вам придется по-настоящему открыться ему… Да, да, я знаю, что это неприятно и вообще сложнее, чем душить петухов, — Дамблдор улыбнулся своей лукавой заразительной улыбкой, несколько смягчившей жесткость слов. — Но, помните, вы сами утверждали, что готовы на все.

Вернувшись в свою комнату, я долго сидела за столом, не зная, с чего начать. А потом, почти бездумно, раскрыла чистую страницу, и по бумаге побежала череда торопливых буков: «Привет, дневник. Я — Эмили, мне тридцать шесть и я мотаю третий срок в школе Хогвартс. Мое сердце разбито. Хочешь съесть кусочек?». Несколько секунд казалось, что ничего не произойдет, а потом чернила вдруг выцвели, побледнели и исчезли, а на опустевшей странице проступил ответ: «Не могу не признать, что это любопытное предложение».

— Здесь в конце не хватает смайла, — машинально написала я. — Ну, знаешь, закрывающей скобки, символизирующей улыбку.

— А где ирония — там угроза, — Тот-С-Кем-Мне-Сейчас-Вовсе-Не-Хотелось-Разговаривать считывал все на подлете. — Надо будет это обдумать. А пока я думаю, расскажи мне, кто это умудрился разбить тебе сердце.

Примерно полгода спустя мы все вместе сидели в кабинете МакГонагалл. Миссис и мистер Уизли попеременно то обнимали меня, то встревоженно косились на Гарри, плавно покачивающегося от усталости и тройной дозы заклинания изменения памяти. В полной восхищения тишине он рассказывал о том, как услышал бесплотный голос, и Гермиона одна поняла, что это голос василиска, ползающего по трубам внутри толстых стен замка, как они с Роном... И т.д., и т.п. вплоть до аккуратно подредактированного Дамблдором финала в Тайной Комнате, где неизбежно стало явным несколько большее, чем смог бы выдержать канон. Гарри рассказывал, а я все смотрела на прожженный ядом дневник и думала о том, что до того, как Волдеморт сдохнет и я навсегда освобожусь от всего этого, осталось пять учебных лет, и что я, вероятно, не увижу Тома до самого финала, и что… нет, он не был и не мог быть мне другом, во всяком случае — не больше, чем настоящей глупышке Джинни, но что теперь мне будет сложнее ждать и желать его смерти. Я посмотрела на Дамблдора. В его глазах была тень моей грусти.

Второй и третий год выдались относительно тихими. Помаячив пару раз в свете софитов, я в должное время ушла в тень и занялась подготовкой к будущему. Предстояло практически невозможное: научиться летать на метле достаточно хорошо, чтобы когда-нибудь выиграть что-то там, получить условный пояс по защите от темных искусств на случай очередной битвы за Хогвартс (бр-р-р, даже думать страшно), а также морально подготовиться к танцам с Невиллом, агрессивным обнимашкам с Майклом, поцелуями с Дином и «долго & счастливо» с Гарри… грустным неловким Гарри, из чувств к которому у меня неизменно доминировало желание погладить по голове и купить мороженое. После уроков я шла то в библиотеку, то на поле для квиддича, и к концу недели зачастую чувствовала себя рабом на галерах. Но дело двигалось, пусть и не так споро, чтобы я могла быть полностью спокойной за собственное доживание до… недоживания чужого.

Единственным, что скрашивало трудное однообразие тех дней, была моя все крепнущая дружба с условными братьями и периодическое участие в их разной степени безбашенности выходках. После долгих взаимных принюхиваний и осторожных намеков, мы выяснили, что Джордж — тоже из подселенцев, а вот Фред — именно что Фред, но при этом в целом в курсе наших дел (ибо, «Ты бы видела, каким занудой был этот мужик, когда только сюда попал. Просыпаемся как-то утром, я подаю старине Джорджу заход на анекдотец про магла-почтальона и дементора, а он смотрит на меня такими глазами, как будто я только что задушил его маму, а это, заметь, НАША мама!»). Открытие того, что я тоже подменыш, привело его в прекрасное расположение духа (ибо, «Да ладно, леди, со своими родственниками я, если вам верить, еще сто раз пообщаюсь, а тут такой случай! Эх, как бы еще точно выяснить насчет Перси…»). Насчет Перси между парнями, как оказалось, не первый месяц разрасталась сложная система пари, но тот не кололся с упорством закоренелого лицедея или абсолютно честного человека, идти же к Дамблдору за точной информацией оба спорщика почитали читерством.

Где-то между ночными катаниями на гиппогрифах и попытками выкрасть (снова на спор) любимые семейные трусы Виктора Крама ребята основательно подтянули меня в квиддиче. После того, как мне в третий раз пришлось сращивать кости правой руки, я задалась вопросом, как, собственно, удалось адаптироваться на поле Джорджу, у которого до первого в жизни матча не было пары лет на освоение азов и борьбу со страхом высоты. Ответа я так и не узнала. В зависимости от настроения, он то задвигал, что в реале был воздушным гимнастом, то ссылался на юношеский разряд по прыжкам на батуте. Иногда, впрочем, возникала и печальная история о том, как в детстве его усыновило семейство опоссумов… и тогда я понимала, что сегодня Джорджем решил побыть Фред. Я тоже не слишком откровенничала. Для разнообразия очень неплохо было не только за компьютером побыть легкой, летней, в доску своей Эмили, присочинить себе интригующую биографию и разыграть пару десятков туров в верю / не верю. После долгих месяцев вынужденного выворачивания себя наизнанку перед Томом нынешняя многослойность приносила утешение и покой. Порой, проснувшись ночью, я даже не могла сразу вспомнить, чей сон меня разбудил и вообще кто я: сочиненная ли Джинни, чуть менее сочиненная ли Эми. О той, что под ними, мне не хотелось думать, и подчас даже возникало искушение обмануться до конца, уйти в альтернативную себя, как я уже ушла в альтернативную жизнь. Но приходили каникулы, на слово «мама» оборачивалась чужая женщина, и возвращалась тоска. Оставалось четыре года до того, как…

Четвертый курс… Пятый… Шестой… По мере моего приближения к центру истории темные времена норовили наступить все раньше. Уже не удавалось отсидеться где-нибудь на задворках сюжета. Многое из происходившего тогда я хочу не просто никогда не вспоминать, а развидеть вовсе. Выцветшее от горя лицо миссис Уизли, склонившейся над израненным мужем. Темные помещения отдела тайн, падающие от заклятий стеллажи, стеклянное крошево на полу. На фоне всего этого моральные терзания из-за навязанной каноном личной жизни как-то поблекли. Ну, Майкл. Ну, Дин. Ну, Гарри. С последним было сложнее только в том смысле, что по идее я должна была стать тоскующей в уголке безнадежно влюбленной, которую он, занятый спасением мира, до поры не замечает. А выходило чуть ли не наоборот: это меня будили кошмары о событиях, которые ему еще нескоро станут известны, это я вечно подставляла хрупкое Джиннино плечо, спасая если не мир, то сюжетную целостность, это я до последнего не желала встречать его ищущий взгляд. На это просто не было времени. Не было сил.

Когда Гарри, наконец, отправился за крестражами, и наша блеклая лав-стори взяла тайм-аут, я выдохнула с облегчением и твердо вознамерилась филонить до самого финала. Но очень скоро стало ясно, что, как бы слабо ни были очерчены собственно хогвартсовские события периода Второй Магической войны, инерция роли ни в коем случае не даст мне уйти в тень. Положение экс-активистки ОД и особенно экс-девушки Гарри Поттера обязывало с обеих сторон. Заполонившие школу Пожиратели ждали лишь самомалейшего повода, чтобы прицепиться ко мне, а ученики, напротив, смотрели с все более нетерпеливым и гневным ожиданием. Как ни странно, с первыми было справиться легче. Все-таки это была не моя война, да и я, хотя прошедшие годы и размыли несколько это самое «я», не была порывистой идеалисткой Джинни. Осторожность и самообладание достаточно долго позволяли мне успешно ходить по краю, избегая конфликтов и сопутствующих взысканий. Но вот дети… Легко и удобно было утешать себя тем, что они уже переживали это и еще переживут снова, что мое вмешательство или невмешательство по большему счету ничего не изменит. Но они страдали, они не были мне чужими, и капля за каплей в душу просачивалась злость.

Как это обычно и случается, давно собиравшаяся гроза разразилась в одно мгновение. Проснувшись от яростного стука в дверь, я увидела Невилла, буквально на себе тащившего бледную Ромильду Вейн. Странно, но первой мыслью было не «что произошло?», а «что ты делаешь в женской спальне?». И только потом я заметила разорванную одежду Ромильды, ее блуждающий взгляд и кровь, пропитавшую верх полосатых шерстяных чулок. Кто-то из моих соседок по комнате сориентировался быстрее:

— О нет! Она… ее…

— Да! — Невилл, не скрываясь, плакал, его полноватые руки дрожали. — До-долохов. Он… она кричала, но я слишком поздно услышал, я слишком поздно пришел, я…

В одну минуту Ромильду переняли у Лонгботтома и увели в ванную, вокруг началась суета, одновременно деловитая и какая-то испуганная. А я все стояла там, у дверей, и никак не могла сообразить, что теперь нужно делать, как теперь… Такого не бывает в детских книгах, даже в самых мрачных из них. Такого не должно, не может быть. Это мы, взрослые, их портим. Такие, как я. Как этот неведомый урод, играющий Долохова.

— Джинни! — я обернулась на этот оклик и встретила взгляд Невилла. Он больше не плакал, только время от времени вздрагивали губы, и на миг прерывалось дыхание. — Мы должны что-то сделать, Джинни. Мы не можем так это оставить. Надо снова показать, что мы…

— Нет. Не надо ничего никому показывать, — я сама удивилась тому, сколько холода прозвучало в моем голосе. Все вдруг стало на свои места. Планы. Цели. Намерения. А над ними простерла черные крылья неистовая всепоглощающая ненависть. Я ненавидела чертов Хогвартс и эту проклятую временную петлю. Ненавидела каждый трехкратно повторенный урок, каждую двигающую сюжет реплику, каждое навязанное мне прикосновение. Но еще больше я ненавидела тех, кто привнес в мой персональный ад еще и всю эту грязь извне. И если с петлей я ничего не могла поделать, то с ними, с ним и подобными ему, еще как могла.

— Джинни? — кто-то из девчонок вернулся, и теперь на меня смотрели несколько пар глаз.

— Мы ничего никому не будем показывать, — повторила я. — Никакого героизма. Никаких бунтарских перформансов. Ничего такого, что вообще можно было бы привязать к кому-то из нас. Мы просто сделаем их жизнь невыносимой. Немного порошка из блевальных батончиков в каждой порции еды, которую им вздумается съесть. Кипяток из каждого крана, под которым им вздумается помыть руки. Несчастные случаи на каждом уроке, который им вздумается провести. Если у вас есть идеи, любые идеи — несите мне.

— А это? — Сандра МакНил кивнула в сторону двери, куда увели Ромильду.

— В этой школе целая библиотека магических книг. Не верю, что ни в одной из них не найдется зелья или заклинания, которое на всю жизнь отбило бы у этого скота желание заглядываться на кого бы то ни было.

Девчонки прыснули. Невилл вспыхнул, но одновременно рот его искривила жесткая ухмылка.

— Обойдемся без зелий. Кое-какие травы в утреннем чае отлично помогут. Но не ему одному. Каждому из них.

Наша фронда началась так тихо, что, думаю, они, как и большая часть учеников, действительно не поняли, что происходит. Но уже к концу недели Алекто Кэрроу после неудачной попытки продемонстрировать «жалкие изобретения маглов, которыми они пытаются компенсировать свою ничтожность» получила сильнейший удар электричеством и оказалась в больничном крыле. Спешно вызванный ей на замену Мальсибер заработал сотрясение мозга из-за ошибки транспортной сети, направившей его в давно заложенный камин. Долохов, видимо, все же опасавшийся последствий содеянного, той же ночью уехал из замка. Но у учеников были старшие братья и сестры, были знакомые и знакомые знакомых, так что, когда его, прямо на трибуне стадиона отправленного в нокаут случайным бладжером, привезли в больницу св. Мунго, на столике у койки уже ждал стакан «укрепляющего напитка» по рецепту Невилла.

Не знаю, как далеко бы мы, в конце концов, зашли. Вероятно, достаточно, чтобы потом трудно было спать по ночам. Но в последних числах марта по каким-то реальным или мнимым министерским делам в Хогвартс вдруг заглянул Перси. Разумеется, не обошлось и без встречи с родственниками, т.е. со мной. Приготовившись выразить ему каноничное «фи», я уже надела было на лицо кислую мину, как вдруг поймала этим самым лицом увесистую пощечину.

— Ты! Вообще! Думаешь! Что! Ты! Творишь?! — злым шепотом прокричал Перси, вмиг отбросив всю свою напыщенность. — Что у тебя в голове, хотел бы я знать? Чуть больше месяца до ключевого события, а оба Кэрроу просятся на другую работу, и в министерстве подумывают закрыть школу нафиг и в дальнейшем воспитывать волшебников маленькими изолированными группами под контролем Пожирателей. Тебе уже все, домой расхотелось? Мечтаешь до конца жизни бурду из поганок варить?

Я упала в кресло и расхохоталась. Условный старший брат от неожиданности даже сдал назад, но очень быстро разозлился снова:

— Что?! — рявкнул он.

Я, не в силах выговорить и слова от хохота, только махнула на него рукой.

— Что?! Что такого смешного я сказал?!

-Ни…ничего… Аха-хах, фу-у-у… — я глубоко вдохнула, но губы сами собой расползались в безумной улыбке. — Знаешь, я только что выиграла пять галеонов. Ну, или девять, если считать то дополнительное условие, что ты когда-нибудь устанешь придуриваться и выдашь себя сам.

Оказавшись в Хогвартсе в четвертый раз, я, как ни странно, острее всего почувствовала обиду обманутого потребителя. Что-то вроде той смеси недоумения и гнева, которая накрывает, когда на второй день носки отваливается подошва у туфель от Лабутена. В общем, я отправилась качать права только что утратившему нимб непогрешимости Дамблдору. Не то чтобы в этом был особый смысл. Не то чтобы особый смысл был вообще в чем бы то ни было. Дверь кабинета ректора была заперта, но я долго колотила в нее, вымещая все возрастающее раздражение. Меня уже не удовлетворили бы простые извинения. Я, фигурально выражаясь, была готова требовать менеджера и жалобную книгу: у вашей реальности брак, господа, мне нужна замена и немедленно! Дамблдор появился, когда я уже практически выдохлась. Следом за ним семенил Флитвик, они о чем-то увлеченно беседовали.

— Мисс Лавгуд? — седые брови Дамблдора высоко поднялись, придавая его лицу почти комический вид. — У вас что-то произошло?

— О! — я в изнеможении опустилась на ступеньку. — Так я теперь мисс Лавгуд. Забавно.

— Луна, дорогая… — начал декан моего факультета.

— МОРЩЕРОГИЙ КИЗЛЯК! — рявкнула я. — Нарглы! Мозгошмыги! Бармаглоты! О, смотрите, летающие розовые слоны! Так похоже?!

— Луна…

— Филиус, я, пожалуй, сам разберусь, — Дамблдор вежливо отстранил Флитвика, аккуратно взял меня под локоть и завел в свой кабинет. Дверь захлопнулась, отсекая встревоженный взгляд коротышки-профессора. Ректор прошел к своему месту и сел, сложив ладони домиком.

— Вы что-то хотели мне сказать, мисс Лавгуд?

В этом вопросе было столько искреннего участия, что я онемела. Он явно не узнавал меня. На самом деле меня не узнавал. Осознать это было — как почувствовать содрогание земли под ногами. Горестно махнув рукой, я поднялась и побрела к выходу. Прямо над дверью десятисантиметровыми буквами горела надпись:

«Дорогие поздние подселенцы, если таковые найдутся! С вами все в порядке. Вы не сошли с ума. Но — да, вы действительно в школе «Хогвартс». Вы вернетесь домой, как только умрет Волдеморт, если, конечно, до тех пор не исказите сюжет или не умудритесь погибнуть. По всем вопросам смело обращайтесь к коллегам: профессору МакГонгалл (Анна Никитична), Перси Уизли (Бобби) и Чжоу Чанг (lapa18). Всего вам доброго!

С уважением,

Альбус Дамблдор, ректор школы чародейства и волшебства «Хогвартс», кавалер ордена Мерлина первой степени, Великий волшебник, Верховный чародей Визенгамота, Президент Международной конфедерации магов.

P.S.: Очень вас прошу, не нужно сейчас оборачиваться ко мне с репликой вроде: «А-а-а! Вы тоже видите эту надпись?!». Разумеется, я ничего не вижу. Сразу после того, как было начаровано это сообщение, я выпил зелье, вызывающее преходящую избирательную амнезию, и, можно так сказать, ушел в отпуск. Проявите милосердие к старому человеку и дайте ему несколько лет пожить без воспоминаний о том, насколько мерзкое ощущение, когда тебя убивают Авада Кедаврой.

P.P.S.: Да-да, никогда не умирайте этим ужасным способом.»

Слегка пошатываясь, я вышла из кабинета и отправилась искать гостиную Рэйвенкло. Я ничего не чувствовала, ничего. Ну, может, только что-то вроде прихваченного инеем веселья, как перед шагом в бездну. С пятой попытки дав удовлетворительный ответ стражу порога, я прошла общую гостиную и открывала двери спален до тех пор, пока не обнаружила кровать, буквально заваленную всякой мистической дребеденью по паре кнатов штука. Комната, как и все предыдущие, была пуста: хогвартсовская интеллектуальная элита, как ей и полагалось, зависала на уроках или в библиотеке. Некоторое время я просто сидела на кровати, болтая ногами и машинально перебирая коллекционные карточки в форме звезд, криво нанизанные ожерелья, какие-то сморщенные плоды и прочий хлам Луны. Это уже не случайность. Не экстренное подселение ради спасения канона. Не каверзы три-тенденции. Я вернулась в Хогвартс и, видимо, буду возвращаться снова и снова до тех пор, пока не кончатся все персонажи… а потом, с моим-то везением, пойду по второму кругу. Я нащупала рукой какой-то прозрачный шар с плавающими внутри крылышками фей и изо всех сил запустила им в стену. Брызнули осколки.

В нередкие моменты отчаяния, выдававшиеся в дохогвартсовской жизни, меня не раз посещала тяга к разрушению. Хотелось разломать, разбить, изуродовать что-то… прежде всего — саму себя. Сделать нечто такое, чтобы таящаяся внутри боль вырвалась, наконец, наружу, зримая, вещественная и уже потому — конечная. Но я ни разу не поддалась этому желанию. Даже в самые черные дни, когда в один момент рухнуло мое «долго и счастливо», вся моя любовно обустроенная, в деталях вымечтанная на много лет вперед жизнь. Не знаю, что меня берегло. Быть может, инстинкт самосохранения, нашептывавший, что, если вдруг это принесет хоть небольшое облегчение, я неизбежно буду пробовать снова и снова, пока не покачусь вниз по наклонной. Или упрямая надежда, неизменно твердившая, что это еще не конец, просто не может быть концом, и когда очень скоро все наладится, я же первая почувствую себя идиоткой, глядя на разбитые чашки или татуировку в пол-лица. Но теперь эти внутренние голоса молчали. Хогвартс забрал у меня даже их.

Для начала я одним махом сбросила с постели весь хлам и принялась неспешно топтать его, кроша каблуками крышечки от бутылок, старые перья, странной формы сувениры. Ахнула об пол забытый кем-то на подоконнике чайный прибор, да так, что во все стороны полетели брызги. Методично вырвала все страницы из пары обнаруженных тут же учебников. Это было почти хорошо. Но все-таки недостаточно. Все больше входя в азарт, я резала ножницами мантии Луны, ее простыни, ее конспекты. А когда те закончились, подошла к разбитому уже зеркалу и принялась кромсать, под корень резать длинные пряди белых волос. Не моих! Не моих! Не моих!

Я уже, должно быть, остригла больше половины, когда в спальню вошел кто-то из девочек. Начались охи и ахи вперемежку с воплями ярости (в пафосе разрушения я не слишком разбиралась, где чьи вещи). Мне силой выкрутили руки и отняли ножницы. Замелькали волшебные палочки: «репаро!», «репаро!». Прибежал вызванный кем-то профессор Флитвик, за ним — и мадам Помфри. Через пятнадцать минут комната была в относительном порядке, как и Лунина прическа. У меня в руках дымилась чашка какого-то успокаивающего зелья. Два домовых эльфа, непрерывно приседая в реверансах, счищали с темно-голубых шелковых обоев последние пятнышки чая.

— Луна, — в голосе декана под внешней мягкостью проскальзывали почти панические нотки. — Что с тобой, девочка? Тебе нужна помощь?

— Мне ничего не нужно, — я двумя глотками осушила чашку (иначе они все равно бы не отвязались), легла на кровать и отвернулась к стене. Некоторое время они топтались рядом, а потом ушли.

Должно быть, я пролежала так несколько часов. Мои соседки поначалу передвигались по комнате на цыпочках и говорили шепотом, но я не реагировала, и постепенно они вернулись к обычному тону. Вполуха слушая их болтовню, я с ожесточением думала о том, что весь этот мир, который я за минувшие жизни привыкла считать таким же твердым и реальным, как собственный, все-таки был иллюзией. Я даже поломать его не могла, отколоть хоть самую крошечку. Здешним обитателям не понять, как невыносимо слово «никогда», как страшно, когда нечто оканчивается без шансов на продолжение. Чашки склеятся. Волосы вырастут. Убитые восстанут и вновь пойдут на второй курс. Магия, проклятая магия. И даже поговорить не с кем. Эх, вернуться бы в шкуру Джинни, у той хотя бы был Том, перед которым не приходилось притворяться… В этот момент у меня вдруг смутно шевельнулась какая-то мысль, мелькнула и пропала. «Том, — повторила я, садясь на кровати. — Мне нужен Том». И вдруг все поняла.

В этом мире все-таки была одна вещь, которую я вольна была разбить. Никого убивать, естественно, не придется: это только Волдеморт с его ограниченностью мог поверить, что расколоть душу способно лишь убийство. На самом же деле, я ясно видела это, подошел бы любой поступок, уводящий за рамки так далеко, что и не дотянешься. Достаточно совершить кощунство… да, «кощунство» — это самое подходящее слово. И, кажется, я знала, какое действие могло бы стать достойным этого именования.

Глубоким вечером того же дня я, уже во всеоружии, выскользнула из гостиной и направилась в сторону досконально изученных во время давешних вылазок с Фредом и Джорджем слизеринских подвалов. Одолженная (ну или, если хотите, украденная) у кого-то из девушек постарше шелковая комбинация терлась об изнанку мантии, потрескивала электрическими искрами. Тело пятнадцатилетней Луны не очень подходило для моих целей, пришлось изрядно повозиться с косметикой и бельем. Она, наверное была девушкой, но… Я прежде тоже не была ни с кем, кроме моего единственного, и не думала даже, что вообще сумею. Но сейчас не было ни сомнений, ни желания отсрочки. Только неодолимое притяжение темного омута.

Я запнулась лишь раз: когда профессор Снейп открыл дверь на мой стук. Знаете, землистая кожа — это действительно землистая кожа, а сальные свалявшиеся волосы — действительно сальные свалявшиеся волосы. От них неприятно пахнет, и вам бы не захотелось бы провести по ним рукой. Но и это не имело значения. Даже лучше, что пейринг-идолом этого человека сделала не выразительная внешность или инфернальное очарование, а всего лишь его разбитое сердце. Верность и тайное страдание всегда будят в нас самое худшее, и я была лишь одной из многих, кто приходил плюнуть в этот колодец. За дверью был не кабинет, а личная комната, неприбранная и какая-то запущенная. На полированном дубе письменного стола красовались давние ожоги от пролитых зелий. Ковер на полу вытерся почти до основы, а белье на смятой постели, похоже, не меняли уже пару месяцев. Я шагнула к ней, расстегивая на себе мантию.

Боль была похожа на разряд тока — неожиданная, беззвучная, пронзающая насквозь. Поневоле испуганная, я резко обернулась… Пальцы профессора Снейпа, точно клещи, сжались на моем плече и теперь с неторопливой деловитостью выворачивали сустав. Но лишь встретив взгляд преподавателя, я ужаснулась по-настоящему. Его худое лицо было искажено ненавистью и непередаваемым, почти невместимым отвращением.

— Что, нравится? — по контрасту с выражением лица голос казался воплощением ледяного спокойствия. — Или мне нужно сделать вот так? — он рванул мою одежду.

Меня мотнуло в сторону, с треском разошлась по шву грубо сдернутая мантия. Взвигнув почти по-женски, подалась ткань комбинации. Я невольно схватилась за ее обрывки, пытаясь прикрыться.

— Ах, не нра-а-авится? Так какого ж темного лорда вы пришли ко мне сегодня, мисс Лавгуд? Или мне называть вас мисс Эмили?

— Вы… вы знаете? — ахнула я, пятясь прочь от него.

— О, в самом деле! — Снейп в раздражении закатил глаза и, брезгливо отпихнув туфлей край моей мантии, отошел в сторону. — Вы, как и прочие, помнить не помните, что я не только объект ваших… грязных мыслишек, но и мастер легилименции. Но даже не владей я этим искусством, о существовании подобных вам трудно было бы не догадаться после того, как пару раз обнаружишь у себя на рабочем столе то Минерву МакГонагалл в черном белье, то перевязанного кокетливым бантиком мистера Уизли.

— Извините, — пробормотала я, продолжая пятится к двери, подгоняемая теперь уже не ужасом, а обжигающим стыдом, — честное слово, я совсем не… мы не… простите меня…

— Вон! — тихо и как-то очень страшно сказал Снейп. — Вон отсюда. И если вы еще хоть раз позволите себе нечто подобное, то меня не остановит даже это, — он кивнул куда-то влево.

Проследив направление его взгляда, я увидела на стене у изголовья кровати всего одну строку, написанную знакомо-витиеватым дамблдоровским почерком:

«Пожалуйста, держите себя в руках, Северус. Они не такие больные, какими кажутся».

Не без усилия оторвав взгляд от этого скупого предостережения, я метнулась к двери. Уже в коридоре до меня донеслась последняя фраза профессора Снейпа: злорадно-каноничное «и минус пятьдесят очков Рэйвенкло!».

Больше ничего примечательного в те годы не произошло.

Четвертое возвращение домой было похоже на тягостный сон, или дозу общего наркоза, или первые дни после вынужденного перехода с сильных очков на контактные линзы, когда мир перед глазами вроде бы все тот же, но у предметов иные (едва ощутимо иные) размеры, у красок другие (едва ощутимо другие) оттенки, и от совокупности этого едва ощутимого хочется забиться в угол, зажмурить веки и сидеть так, поскуливая, пока реальность снаружи и реальность внутри не придут, наконец, в состояние тождества. Снова была кола. И маффин из «Макдоналдса». И желчная мина продавщицы. И три серии норвежского детектива по этому… телевизору. Но если раньше все казалось до боли родным, то теперь — почти сюрреалистическим. Неприкаянно поболтавшись по своей квартире, я зачем-то сунула в сумку зубную щетку и поехала к давней школьной подруге. Той, естественно, не было дома, и я бесконечно долго сидела на холодной лестнице, глотала (за неумением курить) сигаретный дым и бездумно смотрела в узкое, как бойница, оконце на постепенно темнеющее небо. Где-то около шести с работы вернулись хозяева квартиры, и только тогда я вспомнила, что Машка еще осенью переехала к своему нынешнему куда-то в район новостроек, и раньше я вроде бы даже знала, куда именно, но теперь все никак не могла сообразить.

Дворы. Дворы. Пятна цветного света на грязном подтаявшем снегу, мерцающие новогодними гирляндами витрины. Доставая сотовый, чтобы еще раз попытаться дозвониться до подруги, я увидела, что уже семь минут первого. Пятое января миновало, а я все еще была здесь, и это, наверное, давало какие-то шансы. Оскальзываясь в холодной слякоти, я побрела в сторону ближайшей остановки. В припозднившейся маршрутке было малолюдно, душно и очень уютно. Изо всех сил стараясь не заснуть, я глядела в окно и, покачиваясь в такт движению, думала о том, что это будет долгая ночь, и что завтра, вернее — уже сегодня, канун Рождества, и что чудеса случаются, что они должны, просто обязаны случаться не только тогда, когда машешь палочкой... И они случались. Дома, несмотря на три чашки растворимого кофе, я все-таки забылась сном прямо на диване перед телевизором, но утром все еще была здесь. Была здесь днем, когда неяркое солнце заволокло дымкой, и за окном пошел легкий и чистый рождественский снег. Была здесь после обеда, когда позвонила ажитированная Машка с расспросами о том, что на меня вчера нашло, и как там поживают мои сны о Малфое. Была здесь ранним вечером, когда…

Он открыл дверь своими ключами и вошел без стука, как-то боком, словно опасаясь. Когда-то (совсем недавно, если вычеркнуть Хогвартс, но как его теперь вычеркнешь?) я раз за разом проигрывала в уме эту сцену: как он войдет, что скажет, и что в ответ скажу я, и как правильно, как хорошо все закончится, как он обнимет меня, как через пару лет мы будем смеяться, вспоминая это недоразумение, конечно же — просто недоразумение. Но теперь все приготовленные слова вдруг забылись. Я даже не сумела встать с дивана, просто сидела, поджав ноги, и смотрела, а внутри рос леденящий вкрадчивый ужас. Впервые в жизни мы встретились как чужие, он был чужим мне, и никакие слова, наверное, не смогли бы этого изменить.

— О, только не надо этого взгляда! — с раздражением сказал он, неловко запихивая в рюкзак свой фотоаппарат и еще какие-то вещи, за которыми, видимо, и приехал. — Так и думал, что ты опять попробуешь закатить сцену на пустом месте…

— Сцену? — недоумевающе переспросила я.

— …мне казалось, что ты не такая эгоистка. Мы же договорились, что так будет лучше…

— Мы не договаривались, — я медленно покачала головой, возражая не столько ему, сколько самой этой лжи, грозящей перекроить мою и без того пугающе хрупкую реальность. — Это ты все решил. Мое мнение тебя не интересовало.

На секунду мне показалось, что ему неловко, что он колеблется, но этот миг прошел.

— Чудо, прекрати себя накручивать, — полусердито-полупримирительно сказал он, и от этого походя брошенного ласкового имени я вздрогнула, как от удара. — Понимаю, что ты расстроена, сидишь тут, ревешь. Но это все только твое упрямство, честное слово. Наши отношения давно изжили себя, и каждый должен идти своей дорогой, пройдет месяц, и ты сама увидишь, что…

Я вдруг хихикнула. Зажала рукой рот, но это не помогло, хохот буквально душил меня.

— Месяц! — борясь с истерическим смехом, крикнула я. — Я здесь без тебя уже четырнадцать лет, ты можешь это понять? Четырнадцать! Блин! Лет!

— Что ты несешь? — он с отвращением покачал головой, забросил на плечо рюкзак и, не оглядываясь, вышел в прихожую.

Я не пошла за ним. Меня трясло, как в лихорадке, мысли путались. Кроме одной: это конец. Настоящий непоправимый конец того, что составляло саму мою жизнь… ту самую жизнь, к которой я раз за разом так отчаянно пыталась вернуться. Это грань, за которой просто ничего нет. Плотно сомкнув веки, стиснув зубы, я отпустила надежду, которая так долго поддерживала и вела меня. Вдруг, втиснутые в одно бесконечное мгновение, вспомнились все мелкие унижения минувшего года, приметы нарастающего безразличия, бесконечные часы, когда я, лежа без сна, ждала его, настойчивые звонки, отвечать на которые он уходил в ванную… мои жалкие попытки выпросить, вымолить хоть один глоток, хоть капельку былой любви. Как же я не видела этого. Как не понимала… Боль обожгла, точно глоток кислоты. А потом стихла, оставив лишь пустоту и озноб. «Хогвартс! — мысленно позвала я, внутренне отстраняясь от жалких руин себя, отторгая их, сдирая, точно пришедшую в негодность одежду. — Хогвартс, забери меня! Я хочу домой».

Я точно знала, где нахожусь, еще до того, как открыла глаза. И все же вид комнаты несколько сбивал с толку. Больше всего это походило на спальню двенадцатилетней магловской девочки. На подоконнике сидели два плюшевых медведя, еще один примостился на краю письменного стола. Тут же вперемежку с учебниками лежала добрая дюжина самодельных открыток. Обнадеживало лишь то, что картинки на открытках двигались, а на стойке у входа висела весьма недурная метла: здравствуй, здравствуй теперь уже воистину милый Хогвартс! Беззаботно насвистывая, я выудила из шкафа зубную щетку и полотенце. Рядом на полке обнаружилась бритва с гравировкой: «Только попробуй мне не победить! Папа». Это было любопытно, но не ко времени. Душ и завтрак — сначала, тайны — потом. Где-то глубоко внутри вздрогнула от боли оставленная в другом месте и другом мире я, но Эмили лишь строго шикнула на нее. И это не ко времени тоже. На ближайшие шесть или сколько там лет у нас столько планов, столько планов! Проследить, там, чтобы сдох Волдеморт. Побрить ноги, искупаться и позавтракать.

Дверь из комнаты вела в зал, выглядевший как фойе хорошей частной гостиницы: несколько диванов, журнальные столики, зеленый уголок с китайскими розами в пузатых глиняных горшках и шпалерами, увитыми декоративной фасолью. Никакой тебе готики, никаких стрельчатых окон или даже вездесущей факультетской символики. Все очень просто, практично, удобно и неприметно — короче, типичный Хапплпафф. Тут даже поиски уборной (самая острая проблема подселенца!) закончились быстро и неинтересно, ибо скромный указатель. В общей душевой две незнакомые девочки лет четырнадцати-пятнадцати оживленно обсуждали рецепты варенья из груш с мандрагорой. Краем уха прислушиваясь к их спору, я повесила на крючок принесенное полотенце и принялась стаскивать джемпер. Та из девчонок, что повыше, выключила воду и обернулась в мою сторону. В следующий миг ванную огласил пронзительный визг.

Пока я недоуменно смотрела вслед убежавшим студенткам, в душевой нарисовалась массивная фигура профессора Спраут, и ее крепкие пальцы с состриженными под ноль ногтями пребольно впились мне в ухо. Вот прямо так, за ухо, меня и препроводили в кабинет Дамблдора. Сзади тут же увязался Пивз, а потом и привлеченная его воплями стайка младшекурсников. Ректор, впрочем, удивился не слишком: и не таких процессий навидался. Через несколько секунд ученики и полтергейст были вежливо, но решительно выставлены в коридор. Дамблдор осторожно разжал пальцы декана Хаффлпаффа, освобождая мое многострадальное ухо, и почтительно отвел даму к креслу. Взмах палочки, и перед ней появился поднос с дымящимся чайником. Профессор Спраут с любопытством принюхалась к ароматному пару:

— Хм… Rhodiola rosea и melilotus officinalis, я полагаю? И еще… да… adonis vernalis, необычно для сборов этого типа… А каким способом вы нейтрализуете токсичность?

— Помона, быть, может, мы сначала обсудим причины вашего эффектного появления? — Дамблдор, как всегда, был безупречно корректен.

Профессор Спраут оглянулась на меня, ее лицо снова помрачнело, с него стремительно уходило выражение профессионального интереса.

— Даже не знаю, что нашло на мистера Диггори, — расстроенно сказала она. — Он только что буквально вломился в душевую девочек и начал там раздеваться…

Мы с ректором синхронно устремили друг на друга оторопелые взгляды. А потом в его голубых глазах мелькнул огонек узнавания. Я выдохнула. Все, конечно, было плохо. Очень-очень плохо, учитывая мою текущую роль и возраст. Но, по крайней мере, к Дамблдору вернулась память, а если кто и может вытащить меня из этой передряги, так только он. Машинально я потянулась налить себе из чайничка, к которому уже успела основательно приложиться профессор Спраут.

— Нет, нет! — она перехватила мою руку. — Для вас это будет… слишком. Видите, Альбус, мальчик совершенно не в себе… Быть может, — профессор снова заволновалась, — я поторопилась с выводами? Нет, нам срочно нужна мадам Помфри. И проверить на недавно наложенный Конфундус, конечно!

На то, чтобы успокоить и выпроводить профессора Спраут понадобилось достаточно много времени. От вызова мадам Помфри отвертеться так и не удалось. Осмотрев меня, целительница невозмутимо подтвердила гипотезу о Конфундусе и выписала рецепт на зелье. Собственно, я и раньше подозревала, что Дамблдор периодически вводит ее в курс дела: новоявленные подселенцы неизбежно оказываются в больничном крыле, кому еще знать, как не ей. Когда дамы, наконец, удалились, ректор открыл стенной ящик, выудил из него бутылку огненного виски и плеснул нам по щедрой порции.

— Как вы? — участливо спросил он.

От этих простых слов меня вдруг затрясло с головы до ног, по щекам сами собой побежали слезы. Не знаю, что это было. Быть может, просто слишком долго никому не было ни малейшего дела до того, как я. Видимо, что-то поняв, Дамблдор, не приставая с демонстративным сочувствием, дал мне спокойно выплакаться и только потом достал из складок мантии традиционный хогвартсовский носовой платок. Я махнула в знак того, что уже беру себя в руки. Он налил по второй. Осушив свой бокал, я перешла к главному:

— Как нам быть со смертью Седрика?

— Давайте решать проблемы по мере их поступления, — вздохнул Дамблдор. — Сначала вам нужно дотянуть хотя бы до часа икс. Там, знаете ли, дракон, свора гриндилоу, соплохвосты, активно интригующий Игорь и толпа обожательниц, готовых подливать вам… ну, то есть, мистеру Диггори приворотные зелья в завтрак, обед и ужин… Все-таки этот Турнир Трех Волшебников — самая идиотская из всех задумок министерства.

— Но это — канон, — осторожно подбирая слова, проговорила я. — Тут мы как-нибудь выкрутимся. А что дальше? Переживал ли кто-то из Седриков встречу с Волдемортом?

Дамблдор тяжело вздохнул и повертел в пальцах ножку бокала.

— Переживали, — с неохотой признал он. — Примерно в восьми случаях из десяти.

Я выдохнула. Шансы, конечно, были не вполне ободряющие, но хоть что-то.

— Это важное событие и обойтись совсем без него нельзя, — продолжал ректор. — Вы не можете не участвовать в Турнире, не можете проиграть, не можете не трогать порт-ключа. Но то, как именно описана гибель Седрика, дает небольшой простор для маневра…. да, есть варианты. Из того, что мы уже пробовали, лучше всего показала себя трансгрессия с параллельной трансфигурацией подручного предмета в подобие мертвого тела… Нет-нет, не стоит так сразу пугаться! У вас есть почти полтора года, чтобы разучить эту комбинацию. Мне удавалось успешно вдолбить ее в головы даже тем, кто не имел за плечами четырех дипломов школы чародейства и волшебства. Тут сложность не в формуле, а в том, чтобы не запаниковать и точно выбрать момент. Ни у Тома, ни у Гарри не должно возникнуть сомнений в том, что вы погибли от заклятия. А дальше — порция оборотного зелья и три года на то, чтобы жить так, как хочется, и там, где нравится.

Я покивала. Все-таки оказаться здесь и притом не связанной обязательной программой было бы действительно здорово. Вот только…

— Знаете, — протянула я, — я тут все время думаю: а почему вообще так важен канон? Рано или поздно Воландеморт умрет и начнется новый виток спирали. Зачем же столько усилий? Зачем… за что умерли по меньшей мере двое псевдоСедриков? — Дамблдор хотел было ответить, но меня уже несло. — Вы скажете — будет война, и многие погибнут. Но ведь, давайте начистоту, это все понарошку, ненастоящее. Как погибнут, так и воскреснут. И снова придут в школу. Да, круг удлинится, зато хоть какое-то разнообразие. Вас самого не достало переживать постоянно эти пять лет?..

— Нет, — профессор с сожалением покачал головой. — То есть — да, меня все это, как вы выражаетесь, давно достало. Но — нет, все это недостаточно понарошку. Будь оно так, вы сейчас не пытались бы открещиваться от канона. Он велит вам умереть, и вам страшно именно потому, что, если наш план сорвется, это будет настоящая смерть. А теперь на минутку задумайтесь о подобных вам. И тех, кто непосредственно преподает и учится сейчас в Хогвартсе, и тех, кого забросило в магическую Англию в ее широком понимании. Кто защитит их, если начнется война? Кто гарантирует им доживание до смерти Тома, если та случится невесть через сколько лет? И самое главное — что с ними станет, если он преуспеет в своих попытках обрести извращенную форму бессмертия? Вы знаете ответ. Канон, как бы ни тошнило меня от каждой из его деталей, дает главное: будущее, в котором у реально живущих есть лучшие шансы на спасение и возвращение домой. В этом варианте событий длина петли фиксирована, нет глобальной войны, жертвы часто названы поименно, и мы можем предпринимать шаги по спасению людей, оказавшихся в этих телах. Не будет канона — придется играть наугад и без гарантий победы.

Я открыла рот, чтобы возразить… подумала и закрыла. Никогда не смотрела на это с такой стороны. А все потому, что никогда за все проведенные здесь годы не думала ни о чьем будущем, кроме своего. Среди подселенцев у меня не было близких друзей… так, знакомые, хорошие и не очень. Зато был один враг.

— А вам всех жаль, да? — не удержалась я. — Даже гадин, которые, обнаглев от вседозволенности, насилуют ваших учениц? Вы, конечно, этого не застали, но…

— Да, мисс Эмили, — прервал меня Дамблдор, и за его вечной полулукавой-полусерьезной маской я увидела искру ярости. — Всех. Даже гадин, которые, обезумев от горя, пытаются подкладывать тела моих несовершеннолетних учениц под моих же преподавателей. Или вы действительно думаете, что это был менее мерзкий поступок?

Я непроизвольно отшатнулась. После ужаса, который случился потом, тот давний приступ отчаяния почти стерся из памяти. Если он и приходил на ум, то как что-то вроде кошмара, лихорадочного бреда. Но после слов ректора я вдруг вновь почувствовала шелковый холодок комбинации, и боль в плече, и невыносимый стыд. Даже тогда, в спальне Снейпа, осознав низость задуманного, я сожалела лишь о том, что пыталась сделать с ним. Но — не с Луной. Ее я даже не вспомнила.

— Профессор… — пробормотала я, тщетно пытаясь заставить себя посмотреть ему в лицо.

— Не надо, — Дамблдор похлопал меня по плечу, холодный гнев, который я чувствовала в нем мгновением раньше, угас, вытесненный участием и чем-то вроде смущения. — Это было отвратительно с вашей стороны, и нам всем повезло, что Северус проявил благоразумие. Но я не вправе читать вам мораль. Если бы я не поддался усталости и не взял этот дурацкий отпуск, вы не остались бы со своей проблемой одна. Единственное, что меня хоть немного оправдывает, так это то, что подселенцев было куда меньше обычного и никому из них канон не сулил особых неприятностей. О вашем же новом возвращении я и помыслить не мог. А такую возможность предвидеть было необходимо… Надо, наконец, перестать рассуждать логически и проанализировать даже самые невероятные варианты того, почему все-таки вас так привязало к Хогвартсу…

— Нет-нет! — я замотала головой. — Нет, профессор, меня все устраивает. Я больше не хочу возвращаться домой. Во всяком случае надолго. Это ведь даже к лучшему, да? Смогу помогать с каноном. И вам не будет так одиноко…

— Вот, значит, как… — протянул Дамблдор.

В его глазах мелькнуло любопытство, и я вся сжалась, ожидая расспросов. Мне проще было прямо сейчас пройти все три испытания Турнира разом, чем рассказывать о том, почему я здесь. Но старый волшебник промолчал. Какое-то время мы сидели, каждый погруженный в собственные мысли.

— И все-таки, — наконец проговорил Дамблдор, — я бы на вашем месте попробовал разобраться с причинами. Сейчас вас все устраивает, верю, но будет ли так всегда?.. Знаете, когда я впервые столкнулся с подселенцами, у меня была теория о том, что такие, как вы, попадают сюда, чтобы получить нечто, недоступное в их собственной жизни. Быть может, опыт. Или благоприятные условия для поступков, которые они хотели, но боялись совершить. Я носился с этой гипотезой достаточно долго, но… знаете, как это бывает. Никто не возвращался и не отчитывался, да и о себе ваша братия редко готова рассказать что-то правдивое. А когда идею в принципе невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть, научный интерес угасает достаточно скоро.

— И вы думаете, что я…

— О, нет, я ничего не думаю. Но, не стану скрывать, тревожусь за вас. Последовательность из Миллисент, Лаванды и Джинни, простите мою неделикатность, очень стройно укладывается в версию с сердечной раной. Сначала бегство от ситуации, максимальная открытость для новых вариантов течения жизни. Потом, когда это не помогло — канонически навязанная первая влюбленность. И, наконец, любовь-дружба, пронесенная через всю жизнь… Но вот Луна — это уже непонятно. А Седрик — еще и тревожно. Если я прав, в ваших подспудных желаниях наметился нехороший перелом.

— Да ладно! — с фальшивой беззаботностью улыбнулась я. — У Седрика ведь тоже роман, разве нет? И целая куча поклонниц. Быть может, я всегда мечтала складировать воздыхателей штабелями.

Дамблдор промолчал. Но было видно, что мои слова его не убедили.

По возвращении в жилые помещения Хаффлпаффа я первым делом порылась в романтическом хламе, пытаясь разобраться, с какой стати мне… ну т.е. Седрику приходится жить в такой, мягко говоря, странной обстановке. Так и есть: к каждой игрушке прилагалась записка с поздравлениями, пожеланиями или сердечными излияниями. Кое-как разглядев себя в маленьком зеркальце для бритья, я в принципе поняла, откуда столько восторгов. Парень был по-настоящему красив. Каноничные серые глаза и прямой нос, но далеко не только это. Неясно было только то, почему вполне адекватный, насколько я помнила книги, ловец Хаффлпаффа хранит весь этот хлам. Так ведь можно от передоза ми-ми-ми скончаться, да и парни из команды наверняка используют каждый удобный случай, чтобы поприкалываться. Вероятно, дело было в его деликатности. Ну, или в том, что в Хогвартсе нет мусоропровода. Обдумав эту проблему, я сгребла дань восхищения в кучу и запихала под кровать. Позже надо будет частями вынести из замка и подкинуть Хагриду. Ему, кажется, в следующем году соплохвостов мишками развлекать, пусть пользуется.

Времени до Турнира был еще целый вагон, и я решила, что, могу себе позволить месяцок пожить, как белый человек. Полетать на метле. Пообщаться с друзьями… уверена, у такого отличного парня они есть. И, потом, надо же мне как-то адаптироваться к тому, что я теперь отличный парень! Это оказалось вовсе не трудно. Конечно, периодически новое тело откалывало номера, но и старому это случалось делать тоже, формы разные, но суть-то одна. Вот по очередному кругу переживать первые месячные — это было бы действительно неприятно. Сложнее всего оказалось свыкнуться с изменившимися габаритами: перестать задевать плечами косяки, избавиться от привычки во время обеда отводить ложку с супом подальше от груди и т.д. Ну и была проблема интимной гигиены, конечно. После случая с Луной я перебарщивала в стремлении не злоупотреблять, однако опыт показал, что посещать уборную зажмурившись — верный способ обзавестись травмами. Поэтому уже через несколько дней, когда нечаянно нащупанные детали физиологии примелькались и перестали каждый раз повергать в недоуменный ступор, с мелкими церемониями было покончено.

У Седрика, как у капитана факультетской сборной и старосты, было немало обязанностей. Собственно, занимай он то же положение на любом другом факультете, даже не знаю, как бы мне удалось ежедневно выкраивать время для дополнительных занятий по трансфигурации. На Хаффлпаффе же царила такая тишь да гладь, что с непривычки возникали разной степени бредовости подозрения. Никто здесь не убегал в Запретный лес, не бродил по темным коридорам, не затевал ссор с представителями других факультетов, не срывал уроков и не изобретал каверз. По ночам студенты спокойно спали в своих постелях, днем — спокойно же учились, а в свободное время отдавались таким занятиям, как чтение, рисование, шашки, экспериментальное садоводство, вышивание крестиком или отслеживание на японской товарной бирже котировок желчи броненосца. Мне оставалось лишь ненавязчиво опекать первокурсников да выступать регулировщиком при возникновении в коридорах традиционного Хапплпафф-затора. Со сборной тоже особых проблем не было. Здесь искренне любили квиддич, не менее искренне болели за своих и притом не считали, что команда вот прямо обязана расшибиться в лепешку, но завоевать победу. Это всего лишь спорт, вы понимаете.

В общем, никакой головной боли, если не считать обилия полоумных фанаток и отношений с парой конкретных людей. На каникулах хотелось волком выть от очевидной любви мистера Диггори и его вечного «ты же им всем покажешь, да, Сед?». Строить планы на жизнь, которая вот-вот оборвется, было тошно… Честно, не знаю, как он все это переживет. В школе же меня буквально изводил терзаемый жаждой общения Ваня, умудрившийся оказаться в теле и без того мало кем любимого Захарии Смита. Во время возвращения с вечерней «сдачи ГТО» (пока комбинация отнимала восемь секунд, что нервировало) можно было не сомневаться, что тот уже ждет в моей комнате с очередным срочным разговором. То у него не ладятся зелья, то отношения в команде, то «вау, чувак, а ты уже готов к драконам?», то просто хочется потрындеть, перебирая одну за другой созревающих девчонок. Как-то, не выдержав, проболталась ему, что сама — вполне себе девчонка, даже скорее тетка. Думала, что отвяжется, но не тут-то было. После бурной истерики («я ж тебе как мужик мужику, а ты слушала и прикалывалась!!!») у меня появился новый лучший друг и взыскующий тайн взрослой жизни ученик. Моего мнения об этом, естественно, никто не спрашивал.

К началу следующего учебного года я вплотную приблизилась к трем с половиной секундам на трансфигурацию с трансгрессией и к первому в жизни роману с девушкой. Чжоу была… ну… клевая. Нет, действительно клевая. Эдакая общительная серьезная умница, примерно в том ключе, в котором обычно представляют себе Гермиону, забывая о присущих той настырности, мнительности и излишней прямолинейности. У нее случались идеи, которые можно было обсуждать без того, чтобы в голове крутилась цоевская «Восьмикласница-а-а». Случались улыбки, в ответ на которые хотелось смеяться. На самом деле, у нас было много общего, гораздо больше, чем принято вкладывать в эту фразу, когда говоришь о своем школьном увлечении. Вот только искры все так же не было. Поэтому, наверное, даже к лучшему, что мы, в сущности, были не столько влюбленными, сколько идеальной школьной четой, эдакими образцовыми претендентами на титул короля и королевы выпускного бала. Ну, вы знаете: он — красавец квотербек, она — капитан команды поддержки и председатель женского кружка. Выученные вместе уроки, планы на долго и счастливо, ежедневный поцелуй как аванс за вымечтанный домик в пригороде, двух с половиной детей и воспитанного пса.

К заданиям Турнира мы тоже готовились вместе: я, Чжоу и канон.

— Я тут подумала, — говорила она, сердито сдувая лезущую в глаза челку, — если Гарри не водит тебя за нос, и там правда дракон, возможно, лучший выход — это как-то отвлечь его? Допустим, превратить камень в…

«…собаку», — мысленно мрачно заканчивала я. Не говорить же этой славной девочке, что я уже вторую неделю тренирую свежеоткрытый ею фокус. Получалось, правда, неважно. Сначала пришлось преодолевать уже выработавшийся рефлекс и бороться с готовностью трансгрессировать после превращения. На территории Хогвартса это в любом случае не удавалось, зато выходила глупая заминка. А когда техническая сторона вопроса была решена, вдруг навалилось что-то вроде неуверенности. У меня получались отличные собаки: лохматые важные шпицы, строгие медно-рыжие лайки, обаятельные дворняги с залихватски заломленным левым ухом. Когда я думала, что кого-то из них придется подставить вместо себя под драконье пламя, мне становилось дурно. Они ведь были живые, способные чувствовать боль… или нет?

Что внутри у каменной собаки? Положим, гранит стал мышцами, но откуда взялась привязанность в этих глазах? Пытаясь разобраться, я зарылась в книги и засыпала вопросами преподавателей, но чем больше информации получала, тем в большее недоумение приходила. Казалось, волшебников вообще не волновал этот вопрос. Когда им была нужна подушечка для иголок, они преспокойно делали ее из ежа. При этом никому почему-то не приходило в голову начаровать себе фамилиара из дверной ручки. Было ли дело в том, что статус живого такое существо имело бы ошибочно, в результате какой-то иллюзии, или же речь шла просто о традиции? И с какой стати, например, все так носились с исключением из закона Гэмпа, согласно которому невозможно создать еду? Очевидно же, что можно начать, допустим, с камня, от него перейти к корове, а от той — к говядине. Тут бы попробовать на практике, но заколоть и изжарить сотворенную из чайника черепаху, чтобы понять, съедобна ли она, было выше моих сил. Если мы в ответе за тех, кого приручили, то не больше ли долг перед теми, кого наделили жизнью?..

Даже не знаю, убегала ли я в эти вопросы от нарастающего мандража, или они и правда захватили меня целиком. Но вся мишура подготовки к первому туру прошла как в тумане. Рассеянно, точно посторонняя, я сходила на официальное взвешивание палочек, побывала на жеребьевке, помахала рукой собравшимся на трибунах почитательницам Седрика. И был миг ужасающей ясности, когда я обернулась к своему заданию… а там была она. Живая махина размером с небольшой грузовик. С острыми рогами, устрашающего вида когтями и нервно хлещущим по крутым бокам хвостом. Разъяренная до предела. Прежде я честно думала, что готова. Нервничала, не без того, но все же это была обычная такая житейская нервозность, как перед экзаменом или собеседованием. Но тут… святые касатки, к такому невозможно подготовиться. Пораженная ужасом, я застыла, не в силах пошевелиться. В ушах заложило, гул трибун стих. Секунды ползли медленно-медленно, точно увязая в липкой грязи. От драконихи разило гниющим мясом и еще чем-то странным, как будто обоняешь натянутую на раскаленный кирпич змею.

Магия вытекла из меня сама по себе, словно от страха расслабились метафизические сфинктеры. Ближайший валун превратился в собаку, веселую лохматую колли. Чудовище молниеносно развернулось к ней и выпустило огненную струю. Недолет. На трясущихся ногах я сделала полшажка в сторону яйца, но дракониха уже разделалась с собакой и снова обернула ко мне устрашающую серебристо-голубую морду. Пойманная ее яростным взглядом, точно бабочка сачком, я стояла и смотрела, как глубоко в распахнутой пасти зарождается пламя. Помощь пришла в самый последний момент. Что-то вроде ментальной оплеухи буквально сшибло меня на землю. Драконий огонь пронесся над плечом, мантия тут же занялась, кожу обдало невыносимым жаром. Но это уже не имело значения. Тело, которое я привыкла считать своим, превратилось в марионетку, и за ниточки дергал определенно кто-то другой. Я же, оцепеневшая, оттесненная прочь, беспомощно сидела на условном заднем сидении, словно перепуганный до потери пульса пассажир в машине, за рулем которой маньяк.

А потом в моих руках оказалось тяжелое золотое яйцо, и все вдруг закончилось. Подбежавшие драконологи (где они, спрашивается, были, когда я чуть не сгорела заживо?!) в два счета вырубили монструозную наседку. У реальности снова включили звук, и я чуть не оглохла от криков, аплодисментов и истерического смеха. Мгновением позже рядом со мной оказалась мадам Помфри. Пока она хлопотала над ожогами, я, с трудом сфокусировав зрение, нашарила глазами Дамблдора. Тот был смертельно бледен и выглядел таким измотанным, будто только что пробежал марафон.

Вечером, вернее, уже глубокой ночью, когда гости разъехались, а буйствующих на радостях гриффиндорцев удалось-таки разогнать по постелям, я прокралась в ректорский кабинет, и мы снова отдали должное виски. К тому моменту, когда меня, наконец, перестало мелко потряхивать, уровень жидкости в бутылке изрядно понизился, а формулировать мысли стало намного сложнее.

— З-з-з-зач-чем др-рак-к-коны? — наконец, выговорила я.

Дамблдор ответил неопределенным пожатием плеч и устало потер лоб.

— Н-нет, вы с-скажите, зачем? — по мере того, как отступал страх, меня все больше охватывала злость. — Им же… — я в последнюю секунду сглотнула рвущееся наружу матерное слово, — …шестнадцать-семнадцать лет! Я взрослая, у меня, как вы говорили, четыре магических диплома за плечами, повторение — мать, блин, учения, но тут просто… просто… И во имя чего? Укрепление магических связей? Международное магическое сотрудничество? Да в гробу я его видела, в белых тапочках! Почему нельзя, как все нормальные люди, сделать соревнование по школьной программе, задачи там решать, зелья на время готовить? Почему…

— Да откуда я знаю! — вдруг рявкнул Дамблдор.

Я осеклась на полуслове. Не столько из-за неожиданности, хотя кричащий ректор Хогвартса и был зрелищем сродни рухнувшему метеориту, сколько из-за искренней боли, прозвучавшей в этих словах. Выглядел он ужасно, даже хуже, чем тогда, на трибуне. На мгновение я вдруг испугалась, что он сейчас заплачет. Это было бы сродни концу света, как увидеть рыдания Санта-Клауса или солнце, встающее на западе.

— Профессор? — я встревоженно подалась к нему, но он отстранил меня, другой рукой прикрыв искаженное мукой старческое лицо.

— Откуда мне знать? — голос звучал глухо, я едва расслышала. — Быть может, министерство окончательно ополоумело. Или так было нужно, чтобы повысить занимательность сюжета. Кому захочется читать, например, про то, как Крауч просто подал Гарри на перемене оброненный учебник, подменив его порт-ключом? Или это была часть моего собственного успешно забытого тайного плана… ведь для читающих я попеременно то интриган с манией величия, то маразматик в кожаном бикини.

— Вы?.. — потрясенно ахнула я… а потом вдруг вспомнила его давнее послание Снейпу. «Они не такие больные, какими кажутся». Ну, разумеется, он в курсе.

— О, кому как не интригану понимать ценность информации, — мрачно сказал Дамблдор, наливая себе еще виски. — Лика… вы ведь должны помнить Лику, да?.. как-то посвятила меня во все детали. Это был забавный опыт.

— Забавный?

— Многое стало гораздо яснее, знаете ли. Например, то, что я вообще дал добро на драконов или додумался надеть кольцо Мракса.

— И вас не смущает, что вы… вы…

— Кем-то сотворен? Нет, конечно. Вы еще очень молоды и, наверное, не понимаете, насколько успокоительным может быть твердое осознание того, что в мире есть и творец, и цель, и смысл. Конечно, то, что твой мир заведомо ограничен книжной полкой, может поначалу задевать. Но жизнь устроена так причудливо, что, может статься, и вы сама — такой же литературный герой, как и я, а ваш мир — лишь книга о читателях книги моего мира... Если тут вообще есть на что сетовать, так только на то, что литературная вселенная никогда не заканчивается замыслами творца. Любой текст не существует сам по себе, но рождается снова с каждым прочтением. И каждый из нас унизительно беззащитен перед неумным, рассеянным или, хуже того, предвзятым читателем.

— Способным превратить вас в гада?

— В гада? — Дамблдор вскинул голову и воззрился на меня с искренним любопытством, кажется, он понемногу приходил в себя. — Мисс Эмили, но разве я не гад? Разве сегодня вы не стояли перед драконом во исполнение моих тайных планов? И разве я не применил непростительного заклятия для того, чтобы не просто вытащить вас, но дать отделаться малой кровью… в то время как, строго говоря, крови вообще можно было избежать?

— И исковеркать канон. И поставить под угрозу жизни подселенцев, включая мою. Я все понимаю, профессор. Это же ради…

— …общего блага, да, — мягко закончил Дамблдор. — Представляю себе, сколько гипотетических читателей сейчас подавились этой фразой… Знаете, ваш мир — я имею ввиду мир маглов, конечно — удивителен. По сравнению с вами мы живем в прошлом. Даже не в 1990-х годах, а в каком-то избирательно модернизированном Средневековье. И эта пропасть куда глубже, чем кажется. Мы еще помним, что стяжание победы над злом, внешним ли, внутренним ли, невозможно без жертвы. Вы же — цивилизация, исполненная какого-то фонового оптимизма. Живете с ощущением, что всегда есть обходные пути, на которых необходимое соединяется с приятным и обрести бесценное можно, ничего не отдав взамен. Любовь твоей жизни погибла? Не беда, сосватаем другую, вон, сколько симпатичных девчонок подросло. В тебе — осколок чужой души? Бегом в больницу, небольшая операция и все в порядке. Вот-вот разразится война? Да что вы, какая к Мерлину война в наш просвещенный век? Надо просто подождать, и все само собой рассосется… Это качество и восхищает меня в вас, и пугает. Потому что я и вполовину не так беззащитен перед читательскими трактовками, как ваш мир перед настоящим злом. Пока оно медлит. Но в час, когда постучится в дверь — будет поздно. Зажатые руками уши и крепко зажмуренные глаза не спасут от заклятия в лоб…

Ректор замолчал. Было видно, что он глубоко ушел в свои мысли. Меня тянуло последовать за ним, но… думать о том, внехогвартсовском, мире я все еще не могла: слишком больно. Однажды, в перерыве между воплощениями, я обязательно загляну туда ненадолго. Но еще не теперь. Скорее из желания резко сменить тему разговора, чем из праздного любопытства, я спросила:

— А насколько вас обязывают к чему-нибудь дописки к канону?

— Например, кожаное бикини? — усмехнулся он.

— Э-э-э… да.

— Даже не знаю, — Дамблдор вдруг просиял своей лукавой улыбкой, и та разом стерла с его лица следы разочарования, задумчивости, стыда и горя. — Боюсь, для того, чтобы предметно сориентироваться в своей ориентации, я слишком стар, измотан и занят все новыми тайными планами!

До своей комнаты я добралась уже под утро, не отрывая ладони от надежной опоры стен и бубня себе под нос песенку про резинового ежика. Несмотря на раннее время, Ваня был тут как тут. Пока я, спотыкаясь и поминая всуе морганины подвязки, пыталась выпутаться из одежды, он все тараторил о турнире, и о тысяче галлеонов, и о стратегии чемпионов, и снова о тысяче галлеонов… признаться, не прислушивалась. Но когда я, шипя сквозь зубы, стащила с себя рубашку (ожоги, спасибо зельям мадам Помфри, зажили, но кожа на их месте пока была очень чувствительной), его реплика таки привлекла мое внимание.

— …ну, ты все-таки, Эмка, и ду-у-ура!

— Что?

— Дура, говорю. Набитая. Ты чего метлу не вызвала, как Поттер? Знаешь же точно, что прокатывает. Летаешь ты, конечно, похуже, но тоже классно, да и корова эта синяя — не хвосторога. По очкам бы сходу оторвалась, э-э-эх…

— Для чего?

— Ну, дык тысяча галлеонов же! А порт-ключ руками не обязательно лапать…

Слушать эту чушь на откровенно пьяную голову было выше моих сил. Вяло махнув ему рукой, я кое-как заползла в постель и приготовилась отрубиться.

— Эмка! — он тряхнул меня за плечо. — Эмка, ну ты что?! Обиделась?

— Не… а-а-ах-х… обиделась, — уже наполовину заснув, пробормотала я. — Просто ты, Ванек, — конченый продукт.

— Чего?!

— Цивилизации фонового оптимизма.

После первого испытания я долго отлеживалась и приходила в себя: кушала пудинги, дремала на уроках, болтала с погруженной в муки выбора будущей профессии Чжоу. И за этими тихими радостями даже сначала не заметила, как что-то случилось со временем. А меж тем все часы в замке словно заколдовали. Трудно было отделаться от ощущения, что новый день оканчивается, даже не успев начаться. Нежданно-негаданно истек остаток ноября и больше половины декабря. Одним ослепительным мгновением полыхнул Святочный бал. Короткая череда зимних дней — и вот я уже стою на берегу озера, крепко сжимая волшебную палочку и повторяя про себя Пузыреголовое заклинание.

В этот раз я была совершенно уверена, что самое страшное позади, и крепко верила в свои силы... пока меня чуть не разорвала в клочья стая гриндилоу.

Сказать, что Дамблдор был расстроен моим слабым выступлением, значит — ничего не сказать. Баллов на первое место я худо-бедно наскребла (в основном потому, что реальность бессовестно подыгрывала мне, и остальные лажали больше предписанного), так что огорчало его, по-видимому, что-то другое. Но своими мыслями он не делился. Однако за сутки до лабиринта вдруг активировал план «Б». Меня накачали оборотным зельем и, не слушая возражений, отправили играть Хагрида, проинструктировав шагать шире, чаще вставлять в речь «ага!» и «чойта?», держаться подальше от соплохвоста, ибо мало ли, и не стесняться тупить. Школьному же лесничему в шкуре Седрика предстояло проворачивать фокус с имитацией гибели. Я пришла в ужас. Не то, чтобы лично уворачиваться от смертельных заклятий вот прямо хотелось, но к этому моменту я укладывалась с разученной схемой в 0,8 секунды и субъективно имела неплохие шансы на выживание. Во всяком случае — куда выше, чем у Хагрида, не имевшего даже волшебной палочки! В ответ на этот последний довод мой дублер хитро улыбнулся и продемонстрировал знакомого вида узловатую палочку. Я с недоумением смотрела на нее, пока…

— Да, это она, — подтвердил догадку Дамблдор. — Если и с ней не получится, то не получится вообще.

— Но… как вам удалось? Хагрид же не мог победить вас, в самом-то деле. И передать хитростью невозможно, она же будет знать…

— Только если хитрость — недостаточно хитрая. Боюсь, вы переоцениваете интеллектуальные способности волшебных палочек. Хотя, не буду скрывать, для того, чтобы она в итоге досталась тому, кому нужно, пришлось провернуть достаточно оригинальную многоходовую комбинацию.

— И все-таки, почему именно он?

— Потому что Рубеус чуть ли не единственный, кто сделает все, что надо, не задавая лишних вопросов. Потому что он даже в кажущемся чужим теле остается полугигантом и более устойчив к действию заклинаний. …Потому что он не подселенец и, даже если умрет, сохранит шансы на спасение. В отличие от вас.

— Да вы не сомневайтесь, мисс, — пробасил Хагрид. — Раз уж там Воландеморт, не дело учениками рисковать. И за Гарри заодно присмотрю.

— Только без самодеятельности, ладно? — уточнил Дамблдор. — Гарри как раз ничего страшного пока не грозит, поверь моему слову.

— Остальных псевдоСедриков вы тоже так страховали? — упрямо спросила я. — Что-то сомневаюсь. А если Хагрида одолеют? Если ваша палочка вот прямо сейчас попадет к Воландеморту, причем попадет без дураков, самым что есть законным образом, от побежденного к победителю? Что станет с каноном тогда?

— Полагаю, это будет ужасно. Но нам придется рискнуть.

— Да ради чего же?!

— Ради вас, — просто ответил профессор. — Все, кому приходилось играть роль Седрика, рисковали и достаточно серьезно. Но шансов на спасение у них было достаточно. В вашем же случае это не просто риск. Оглянитесь! Дракон еще ладно, спишем на шок, с кем не бывает. Но вы четыре раза проходили методы борьбы с гриндилоу, успешно сдавали практикум, и все-таки во время испытания ничего не сумели противопоставить им. Я не думаю, что это случайность или некомпетентность, нет, тут что-то большее… Если я позволю вам войти в лабиринт, вы погибнете так же верно, как если бы я сам перерезал вам горло. А это не та цена, которую можно счесть приемлемой.

На том и разошлись, вернее — меня просто выставили вон, не желая слушать. Последние сутки перед испытанием прошли в тревоге. Опасения Дамблдора насчет моей неминуемой гибели, хотя и не убедили, оставили в душе тягостный след. Все было неверно, все висело на волоске. И если этот волосок оборвется…

Меж тем, все шло именно к обрыву. После того, как чемпионы вошли в лабиринт, прошло добрых четыре часа, но, не считая красных звезд над телом Крама, от них не было ни слуху, ни духу. А потом откуда-то из зарослей появился Гарри: как положено, в шоке, в обнимку с кубком и моим мертвым телом. Это, наверное, было самое ужасное: вот так стоять и не иметь никакой возможности в ближайшее время выяснить, удался ли план Дамблдора, обнимает ли рыдающий мистер Диггори трансфигурированный из подручного материала муляж, или же это мертвый Хагрид. Нельзя было даже остаться рядом: меня тянули прочь, к темнеющей громаде школы, куда Крауч увел Гарри.

— Что мы творим? Меня же не должно быть здесь! — ахнула я, едва поспевая за стремительным шагом Дамблдора. — Снейп… МакГонагалл…

— Придут минут на десять позже, — отрывисто отозвался профессор. — Это породит небольшую волну перемен, конечно. Но мы должны первыми услышать от Гарри, что там произошло. Мало ли.

Интуиция старого мага не подвела. Уж не знаю, что я рассчитывала увидеть в кабинете Грюма, но явно не ту сцену, которую мы застали. Крауч, все еще в облике преподавателя, лежал на полу, туго спеленатый обрывками шторы. Над ним стоял Гарри.

— Ох, как вы вовремя, профессор! — его лицо озарилось неподдельным облегчением. — Этот, значит, урод, оказывается, из Пожирателей будет. Он все подстроил, чтобы мальчика Тому-Кого-Нельзя-Называть сдать. Я, понятно, не сдержался, вырубил его, а что дальше делать — не знаю…

— Гарри? — почти беззвучно выдохнул Дамблдор. — Что с Гарри, Рубеус? Где он?

— Дык это… там, на поле.

— На поле?!

— Ну, в облике другого парня. Надо бы это… убрать его поскорее, да? Пока не превратился обратно. И помощь ему нужна… его же… ах, если бы вы сами видели… — и Хагрид разрыдался.

Следующие полчаса прошли как в тумане. Пока Дамблдор с подтянувшимися коллегами, спешно зомбированным Краучем и неумело импровизирующим Хагридом отыгрывали нечто, отдаленно похожее на каноническую сцену, мы с мадам Помфри кое-как отбили «мертвое тело» у рыдающих родственников и унесли его в больничное крыло. Я еще закрывала засовами тяжелые двери, а мадам уже занялась осмотром. Тот занял немало времени, и с каждой минутой лицо целительницы все больше мрачнело.

— Жив? — отрывисто спросил Дамблдор, материализуясь в камине.

— Да, — отозвалась мадам Помфри, сноровисто снимая со стеллажа несколько пузырьков с зельями. — Но состояние тяжелое. Похоже, его пытали Круциатусом, и это еще наименьшая из проблем. Убила бы того, кто додумался одновременно напоить ребенка напитком живой смерти и оборотным зельем. Счастье еще, что на нем столько защитных заклинаний, они смягчили эффект и не дали развиться анафилаксии… Все с ним будет в порядке, Альбус. Но через пару дней, не раньше. А пока — покой, покой и еще раз покой.

Обсудить произошедшее мы сумели лишь глубокой ночью. В школе царил форменный дурдом. Министр магии рвался лично побеседовать с Гарри. Родители Седрика, обнявшись, плакали в коридоре. Бледный как бумага Дамблдор, стараясь не хвататься уж очень явно за сердце, на ходу перекраивал текущие сцены с прицелом на возвращение событий в колею канона через сутки-другие. Если бы не поразивший меня от ужаса ступор, я бы восхищалась им. Это было похоже на тонкую работу хирурга, режущего по живому, чтобы спасти чью-то жизнь. Он и спасал жизни. Сюжет. Нас.

Суть доклада Хагрида, многословного и путанного, в сущности, была проста. Кто-то выдал нас. Вернее, даже известно кто: заигравшийся мальчик Ваня, который увидел для себя потрясающую возможность остаться в магическом мире на положении личного пророка щедрого правителя. Снестись с Хвостом ему помогла обычная совиная почта — нехитрый фокус, если хоть примерно знать адрес. Волдеморта очень заинтересовали подселенцы, и на этот раз он ждал обоих чемпионов. ПсевдоСедрика сходу вырубили петрификусом, чтобы не мешал манипуляциям с возрождением Темного Лорда. Никакой насмешливой дуэли с Поттером, конечно, больше не планировалось. Сложно сказать, как поступил бы с ним Волдеморт: каковы бы ни были его планы, в них с грацией танка вмешался Хагрид.

Свою битву с Пожирателями лесничий описывал преимущественно междометиями. Все, что удалось понять так это то, что он, благодаря в кои-то веки пригодившейся генетике, со временем преодолел заклятие и, пользуясь эффектом неожиданности, сумел отбить у врагов истерзанного Гарри. После чего долго петлял, прятался и отстреливался, больше всего опасаясь вступить в открытое противостояние и ненароком утратить палочку («она, ишь, зараза такая, вот прямо рвалась, я чувствовал»). В итоге ему удалось добраться до порт-ключа и вернуться в лабиринт. Но проблема была в том, что зелье давно выдохлось, и он стал самим собой, а Гарри все никак не приходил в сознание. В порыве не то безумия, не то вдохновения Хагрид влил мальчику в рот несколько капель оборотного зелья, которым пользовался сам, чтобы превращаться в Седрика, и добавил капсулу с напитком живой смерти — рудимент плана «В», составленного на тот случай, если трансфигурация с исчезновением не задастся и придется притворяться мертвым. Как он умудрился сам принять облик Гарри — самая большая загадка во всей этой истории. Сам Хагрид списывал превращение на мощь палочки, мол, он очень захотел и даже что-то такое импровизированное выкрикнул, а она исполнила. Дамблдор же полагал, что не обошлось без влияния сил, оберегающих канон. Не так уж важно, кто здесь прав.

Как бы то ни было, должный ход событий оказался нарушен. Свою сюжетную линию мы общими силами смогли выправить. Но заставить Волдеморта забыть о существовании подселенцев и о некоторых деталях событий, которым только предстояло наступить, было не в нашей власти. Повезло лишь в том, что Ваня в собственных целях придержал большую часть ценной информации. Темный Лорд остался в неведении насчет планов Дамблдора, живущего в Гарри крестража, принадлежности Бузинной палочки Драко (получившему власть над ней в результате новой изощренной комбинации)… Но даже при всем этом одолеть его удалось лишь осенью 2000-го года, после того, как он несколько месяцев открыто возглавлял министерство магии и организовал масштабную кампанию по поиску подселенцев. Сколько людей погибло за эти два с половиной года сверхпланового террора, и были ли среди них те, кото оказался мертв воистину, я никогда не узнаю. Дамблдор не советовал мне слишком над этим задумываться.