Жёлтые цветы (гет)

Понтий Пилат вышел на террасу, из-под руки окидывая взглядом раскинувшиеся до горизонта холмы и укрытые оливковыми рощами невысокие горы, которые сейчас почти сливались с тёмно-фиолетовой, как чернила морских гадов, окраской предгрозового неба. Ни ветерка, только… Пилат озабоченно принюхался. Так и есть! В жарком дыхании нагретых улиц Ершалайма и в прохладном дуновении фонтанов звучала одна и та же фальшивая нота: приторный душок распустившихся розовых кустов.

Он прикрыл глаза и слегка надавил на них пальцами. Запах розовой воды из ершалаимских садов густел и крепчал в неподвижном ненастном воздухе, пока не достиг почти тошнотворной концентрации. А в ответ ему мысли пятого прокуратора Иудеи подёрнулись дымкой боли.

Гемикрания. Она накатывала волнами, делая мир зыбким и далёким. Оставался только шум в ушах, бесконечный шум, в котором его сердцебиение и пульс причудливо преломлялись и смешивались. Так, что казалось, в виски молоточками бьёт не отрывистое суетливое «тук-тук», а размеренное и неумолимое «тук-тук-тук-тук». Раз, два, три, четыре, раз, два, три, четыре — будто колонна пехоты на марше.

«О боги, боги, зачем вы наказываете меня?»

На мозаичном полу у фонтана уже было приготовлено кресло, и прокуратор, не глядя ни на кого, сел в него и протянул руку в сторону. Секретарь почтительно вложил в неё свиток пергамента. Не удержавшись от болезненной гримасы, прокуратор искоса, бегло проглядел написанное и вернул пергамент секретарю.

— Подследственный из… Галилеи? [5]

— Да, прокуратор, — ответил секретарь.

— Здесь написано иначе. Галифрей, разве в Иудее есть такой город?

— Насколько мне известно, нет, прокуратор. Возможно, люди тетрарха не разобрали акцент обвиняемого.

— Значит, у тетрарха дело уже было. И он послал его мне, — без тени вопроса заметил Пилат.

— И направил смертный приговор Синедриона на ваше утверждение, — добавил секретарь.

— Что ж… Приведите обвиняемого.

Двое легионеров ввели и поставили перед прокуратором человека лет двадцати семи. Он был довольно высок и худ до крайности. Одеждой ему служил ветхий и изодранный синий хитон, голова прикрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба, руки стянуты за спиной. Под левым глазом у человека был синяк, в углу рта — ссадина с запёкшейся кровью. Приведённый смотрел на прокуратора с напряжённым любопытством, будто пытаясь разглядеть в нём нечто скрытое.

Пилат помолчал, а потом тихо спросил по-арамейски:

— Ты подговаривал людей сжечь ершалаимский храм?

Прокуратор сидел, будто каменный, и только губы его слегка шевелились. Что угодно, лишь бы не потревожить смесь шума и боли, пылавших в его голове.

Человек со связанными руками подался вперёд и начал:

— Добрый человек! Поверь мне…

Не шевелясь и даже не повышая голоса, прокуратор тотчас перебил его:

— Это меня ты называешь «добрым человеком»? В Ершалайме шепчут, что я свирепое чудовище, — прокуратор позволил мимолётной улыбке тронуть уголки его губ, — и это совершенно верно. Кентуриона Крысобоя ко мне!

Как ни высок был обвиняемый, но когда на балконе возник кентурион первой кентурии Марк, прозванный Крысобоем, всем показалось, что на улице начало темнеть. Он был на голову выше любого из солдат, и так широк в плечах, что где бы он ни проходил, вслед ему всегда оборачивались. Впрочем, оборачивались ещё и из-за обезображенного лица: нос Крысобоя некогда был разбит германской палицей.

— Преступник называет меня «добрым человеком», — спокойно и почти ласково поведал прокуратор. — Выведите его отсюда на минуту, объясните, как надо со мной разговаривать. Но не калечить.

Сапоги Марка простучали по мозаике в сад, а потом обратно. Обвиняемый оба раза следовал за ним бесшумно. Впрочем, когда он возвращался, Крысобой едва ли не держал его за шиворот, будто мешок. Лицо арестованного сделалось ещё более бледным и бессмысленным.

— Имя? — как ни в чём ни бывало продолжил Пилат.

— Моё? — торопливо отозвался арестант.

— Моё мне известно. Не притворяйся более глупым, чем ты есть. Твоё.

Минутное замешательство отразилось на лице обвиняемого, будто он то ли забыл своё имя, то ли избегал его упоминать. Наконец, его запёкшиеся губы разошлись:

— Меня называют Иешуа.

Прокуратор задавал вопрос за вопросом, но арестованный больше не мешкал и не проявлял личного отношения. Словно ответы не могли повлиять на его судьбу и никак его не занимали. Покуда Пилат не спросил:

— Где живёшь постоянно?

Тёмные глаза арестованного загорелись ярче, а сам он на мгновение перестал сутулиться и поднял взор на прокуратора:

— Я никогда не желал себе постоянного жилища. Я… путешествую. И путь мой никогда не окончится.

Пилат усмехнулся:

— Это можно выразить короче: бродяга. Родные есть?

— Нет, я один в мире.

— Знаешь ли другие языки, кроме арамейского?

— Знаю. Греческий.

Лёгкое удивление отразилось в подёрнутых дымкой боли глазах прокуратора. Он заговорил по-гречески:

— Так подговаривал ли ты тех людей на базаре разрушить храм?

— Я лишь сказал им, что будет воздвигнут новый храм истины. А храм старой веры разрушится под грузом своей истории и ошибок, подобно шпилям дворцов некогда центра мира, обречённого на огонь и забвение. Но то была лишь метафора.

Пилата будто прожгла молния. Голос обвиняемого, высокий и неестественно оживлённый, и так был пыткой, но здесь было нечто другое. Перед мысленным взором прокуратора промелькнули тёмные иглы исполинских строений, уткнувшиеся в оранжево-красное зарево закатного пожара. Дым. Огонь. Гибель.

«Это был всего лишь сон», — пришла мысль. А за ней другая:

«Откуда он об этом знает?»

— Истина? Значит, вот чем ты смущал народ на базаре… — почти прохрипел прокуратор, пытаясь отогнать видение. Слишком яркое. Слишком непонятное. — Какое представление ты имеешь об истине, бродяга?

Тихий шум струй фонтана обещал прохладу и покой. Приказать повесить этого оборванца и дело с концом. Сунуть голову в холодные объятия воды. Позвать собаку и рассказать ей — полушёпотом — о своих мучениях. Почему же вместо этого он, Пилат, спрашивает о какой-то чепухе, ненужной и бессмысленной на суде? «О боги, мой ум не служит мне больше».

И вновь услышал он голос:

— Истина в том, что ты тоже видел это, хоть и не знаешь, зачем тебе посланы такие картины. А ещё в том, что у тебя болит голова, болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не в силах не только говорить со мной, но и смотреть на меня, так что сейчас — я твой палач и искренне сожалею об этом. Но мучения твои скоро кончатся, голова пройдёт.

Странное ощущение охватило прокуратора: будто он задремал и только сейчас пробудился, с удивлением отмечая изменившийся угол теней, прохладу, которой веяло с улицы… Испуганно-почтительное выражение на лице у писца, который не в силах был ни оторвать взгляда от Пилата, предвкушая, по-видимому, вспышку гнева на непочтительность арестованного, — ни записать хоть слово из странной беседы. Пилат отметил это, но приказывать писать дальше не стал.

Вместо этого он поднялся с кресла и подошёл к Иешуа, пристально заглядывая тому в заплывшие от побоев глаза. Говорят, у потомков и избранников богов есть что-то такое в глазах — не то отблеск украденного Прометеем огня, не то свет ещё не родившихся звёзд. Иудеи судачили, будто этот арестант — сын их бога. Кто знает.

Прокуратор заложил руки за спину и снова отошёл, усевшись обратно в кресло.

— Развяжите его, — коротко приказал он на латыни и отметил, что Иешуа подставил запястья раньше, чем подбежавшие легионеры выполнили приказ. Стало быть, латынью арестованный тоже владел. — Итак, ты великий лекарь? [6] — обратился Пилат к нему уже на родном своём наречии.

И снова этот испуганно-уклончивый взгляд, верный спутник лжи и утаивания.

— Нет, прокуратор, я не врач, — после промедления ответил Иешуа на латыни, с наслаждением потирая измятую и опухшую багровую кисть руки. И с жаром прибавил: — Поверь мне, я вовсе не лекарь. Но я рад, что боль тебя больше не тревожит, и ум снова ясен. Ты кажешься неглупым человеком, которому можно поведать свои мысли. У меня как раз появилось много новых размышлений…

Пилат краем глаза отметил, что писец отложил свои письменные принадлежности, будто боялся ими обжечься.

— Не записывай, — разрешил он ему, не поворачивая головы. А затем снова обратился к Иешуа. — Если хочешь держать это в тайне, держи. К делу это прямого отношения не имеет. Итак, ты говоришь, что не призывал разрушить храм или город. А знаешь ли ты некоего Дисмаса, либо Гестаса, либо Вар-раввана?

— Этих добрых людей я не знаю, — быстро ответил арестант.

Тонкие губы прокуратора снова тронула улыбка. Он провёл рукой по коротко остриженным, рано поседевшим волосам. Откинулся на спинку кресла.

— Что это ты всё время употребляешь слова «добрые люди»? Ты всех так, что ли, называешь?

— Всех, — твёрдо и как-то торжественно заметил арестованный. — Злых людей нет на свете.

В граничившей с безумием нелепости слов этого иудейского преступника было какое-то парадоксальное очарование. Как иной кот не может сразу сожрать мышь, настолько интереснее ему отпускать её и ловить за хвост, прокуратор не мог то и дело не отвлекаться — из простого искушения проверить, как глубоко пустил корни абсурд.

— Впервые слышу об этом, — усмехнулся Пилат уже шире, — но, может быть, я мало знаю жизнь! Значит, это ты и проповедуешь?

— Да.

— А вот… допустим, кентурион Марк. Он — добрый?

— Да, — ответил арестант, — только несчастливый. С тех пор, как добрые люди изуродовали его, он стал жесток и чёрств. Интересно, кто это был?

— Охотно могу сообщить тебе это, — нараспев отозвался Пилат, — ибо был тому свидетелем. Добрые люди бросались на него, как собаки на медведя. Вцепились в шею, руки, ноги. Пехотный манипул попал в мешок, и если бы не врубилась с фланга кавалерийская турма, а командовал ею я, — тебе, философ, не пришлось бы разговаривать с Крысобоем.

Он смотрел в глаза Иешуа, а перед его мысленным взором расстилалась наполненная криками и запахом крови Долина Дев. Пилату хотелось вложить эту картину в голову арестованному, заставить его почувствовать, на что на самом деле похожа жизнь.

Тот отвёл взгляд от прокуратора, будто смутившись. Но тотчас же снова поднял глаза.

— Если бы с ним поговорить… — вдруг мечтательно сказал арестант, — я уверен, он резко изменился бы.

— Ты знаешь, что этого не случится, — коротко оборвал его Пилат. — И я буду первым, кто об этом позаботится. Итак…

В этот момент в колоннаду влетела ласточка, сделала под золотым потолком круг, снизилась, чуть не задела острым крылом лица медной статуи в нише и скрылась за капителью колонны.

И пока длился её полёт, в разуме прокуратора сложилась формула. Подсудимый безумец, но безумец безобидный. К тому же прекрасный врач. Отпустить его нельзя, но не воспользоваться его даром — глупо. Что ж, игемон разобрал дело бродячего философа Иешуа Га-Ноцри и состава преступления не нашёл. Нет никакой связи между его проповедями и беспорядками. Конечно, освобождать его не следует, но и казнить не за что. Достаточно удалить из Ершалайма, где безумные проповеди Га-Ноцри волнуют народ. Удалить и подвергнуть заключению… скажем, в Кесарии Стратоновой, то есть именно там, где резиденция прокуратора.

Оставалось продиктовать решение секретарю. Но Пилат поднял взгляд на Иешуа — и тот будто бы налетел на невидимое препятствие. В глазах его явственно зажёгся страх и — почему-то — сердитое упрямство.

— Это ещё не всё, игемон… — медленно сказал Иешуа. — Твой секретарь, добрый и прилежный человек, хочет вручить тебе ещё один свиток. Неужто и там что-то обо мне?

Сказано это было невинным и спокойным тоном, но Пилат не мог отделаться от странного ощущения, что арестованный над ним издевается. И почти рад, что дело ещё не закончено. И что тот, другой свиток, изменит всё… «Но как же так?»

— Что ещё там? — резко спросил Пилат.

Он читал, и лицо его темнело, а на скулах ходили желваки.

«Закон об оскорблении величества» — эхом звучало в висках на пару с вернувшимся шумом в ушах. Мысли потянулись короткие и несвязные. Чьи-то выкрики. Чьи-то беспомощные и бесполезные аргументы, а среди них — гладкая и холодная рыбина щемящей нестерпимой тоски, имевшей отношение к какому-то «бессмертию», хотя какому он и сам толком не понимал.

Пилат резко свернул свиток и секунду помедлил, подбирая слова:

— Слушай, Га-Ноцри, — заговорил он, глядя на Иешуа как-то странно: лицо прокуратора было грозно, но глаза тревожны, — ты когда-либо говорил что-то о великом кесаре? Говорил?.. Или… не… говорил? — Пилат протянул слово «не» несколько дольше, чем это полагалось на суде.

— Правду говорить легко и приятно, — заметил арестант.

— Мне не нужно знать, — придушенным, злым голосом отозвался Пилат, — приятно или неприятно тебе говорить правду. Но тебе придётся ответить. И говоря, взвешивать каждое своё слово, если хочешь избежать скорой и мучительной смерти.

— Я говорил, — арестованный еле заметно улыбнулся, и прокуратору померещилось в этой улыбке нечто прощальное, — что всякая власть есть насилие над людьми. И настанет время, когда не будет ни власти кесарей, ни какой-либо иной власти, ибо в царстве истины и справедливости она не надобна.

На балкон пала тишина. Только слегка скрипело перо секретаря, снова чертившего на пергаменте слова. О чём думал в этот момент Пилат? О том ли, что теперь некому будет избавить его от ужасных головных болей. Или о том странном топком чувстве, в котором раздражение и ярость мешалось с жалостью, охватывавшем его от слов бродячего философа. Об идиотах, готовых положить свою жизнь за призрачное обещание «царства истины»…

Но в первую очередь он думал о себе.

— На свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной для людей власти, чем власть императора Тиверия! — возвысил он голос так, что тот зазвенел во всех углах зала, отражаясь от колонн. — И не тебе, безумный преступник рассуждать о ней!

Пилат посмотрел почему-то с ненавистью на секретаря и конвой и прибавил, уже тише:

— Вывести конвой с балкона! — он обратился к секретарю и добавил: — Оставьте меня с преступником наедине, здесь государственное дело.

Чёрные башни, уткнувшиеся в оранжевое небо. Дым и гарь. Преступник осмелился намекнуть, что Пилату знакомы эти видения. «Гибель центра мира», так он выразился? Невежественные иудеи считали пупом земли Ершалаим, но римляне знали, что посередине круга ойкумены находился Рим. И теперь по словам преступника выходило, что Пилат желал этому центру гибели? Как ни мало людей прислушивается к бредням безумцев, но во дворце всегда найдётся хоть одно ухо, готовое расслышать измену даже в дыхании.

Пилат перевёл взгляд на арестованного:

— Итак, Марк Крысобой, холодный и убеждённый палач, люди, которые, как я вижу, — прокуратор указал на избитое лицо Иешуа, — тебя колотили за твои проповеди, разбойники Дисмас и Гестас, убившие четырёх солдат — все они добрые люди?

— Да.

— И настанет «царство истины»?

— Настанет, игемон, — убеждённо ответил Иешуа, и его тёмные глаза будто бы засветились.

— Оно никогда не настанет! — вдруг закричал Пилат таким страшным голосом, что Иешуа отшатнулся. А затем, снова понизив голос, спросил: — Га-Ноцри, веришь ли ты в каких-нибудь богов?

— Я верю в то, что в мире много чудесного, — ответил Иешуа. — И если это было создано богом, в него я тоже верю.

— Так помолись ему… Впрочем, — здесь голос Пилата сел, — это всё равно не поможет. Жены нет? — почему-то тоскливо спросил он, сам не понимая, что с ним происходит.

— Нет, я один.

— Ненавистный город… — вдруг пробормотал прокуратор и передёрнул плечами, словно озяб.

— А ты бы меня отпустил, игемон, — неожиданно попросил арестант и голос его стал тревожен. — Я вижу, меня хотят убить.

Лицо Пилата исказилось короткой судорогой, он обратил к Иешуа воспалённые, в красных жилках белки глаз:

— Ты полагаешь, римский прокуратор отпустит того, кто говорил то, что сказал ты? К чему? Чтобы занять твоё место? Ты…

Он вспомнил странную иронию во взгляде Иешуа и хотел сказать: «Ты сам этого хотел, и ты это получил», — но в последний момент сдержался.

— Ни слова больше! И если с этого момента ты заговоришь хоть с кем-то — берегись!

— Игемон…

— Молчать! — вскричал прокуратор и бешеным взором проводил ласточку, опять впорхнувшую на балкон. — Стража, ко мне!

[5] Здесь и далее некоторые фрагменты текста полностью заимствованы из романа "Мастер и Маргарита"

[6] Ну вы поняли =) Фраза из канона, кстати.

* * *

Боль сводила с ума. А ещё — глухая тоска и невероятное одиночество, поселившиеся в душе Пилата с того момента, как он впервые увидел арестованного, и натянувшиеся, будто тугие струны, с часа, когда подписал он приговор. Будто мысль, застрявшая на кончике языка, что-то сверлило его память, выворачивая наизнанку. Что-то не до конца забытое и не до конца запомнившееся. Важное.

Имевшее отношение к высоким, будто горные шпили, изломанным башням неизвестного города. А ещё — к бессмертию.

Понтий Пилат, уступая искушению, погрузил голову в прохладные струи фонтана и замер. Открыл глаза, не обращая внимания на стекавшую по лбу и подбородку воду. Вдруг, сквозь тусклую водяную завесу, ему почудился какой-то отблеск. Пилат обошёл фонтан кругом и присел на корточки. В пыли, возле куста кипариса валялся маленький тусклый медальон.

Пилат подцепил крышку висевшим у пояса ножом и попытался открыть. На мгновение что-то сверкнуло золотым — и он выронил нож, схватившись обеими руками за голову. Поток обрушившихся на него голосов, шептавших, стонавших, заливавшихся безумным хохотом — заставил несгибаемого прокуратора пошатнуться и присесть на край каменной чаши фонтана.

Теперь он почему-то знал, что эта вещь принадлежала бродячему философу Га-Ноцри. И что если вернуть её ему… если вернуть… всё будет правильно. Медальон буквально жёг руки, побуждая вернуть его владельцу. Скорее. Немедленно.

— Поздно… — прошептал Пилат, вспоминая, что именно сегодня мучения философа должны были прекратить. По его же, Пилата, приказу.

Возможно, теперь Га-Ноцри уже снят с креста и приготовлен к погребению кем-то из своих безумных почитателей.

Но медальон надо вернуть. Пилат не мог понять, откуда взялась эта лихорадочная, безумная потребность, но противиться ей был не способен. Он едва не вышел сейчас же в ночь, не сменив плаща и не кликнув охраны. Но всё же заставил себя успокоиться и поразмыслить спокойно. Если уж направить стопы в сторону погребальных камер, выдолбленных в скалах, то сделать это надо было тайно и тихо. Плох тот военачальник, что не умеет приковать к себе внимания, стоя перед войском. Но плох и тот, что не сумеет скрыться от любопытных взоров, если пожелает…

* * *

Спустя полчаса, закутанный в неприметный тёмный плащ с капюшоном и сопровождаемый тихим, как тень, охранником (лучшим наёмным убийцей к востоку от Рима, кстати), Понтий Пилат положил ладонь на огромный плоский камень, затворявший вход в гробницу.

Только сейчас, чувствуя под пальцами холодную и шершавую базальтовую плиту, он немного пришёл в себя и удивился странному замыслу, кинувшему его в объятия чёрной и душной ершалаимской ночи. Возвращать имущество покойнику, вероятно уже ушедшему за реки забвения, поздно и бессмысленно. «И как же я сдвину плиту?»

Пилат посмотрел вверх и в стороны, ещё раз охватывая камень взглядом. Плоский и круглый, он, вероятно, мог катиться, но для этого необходимы были силы пяти-шести человек…

Просто, чтобы убедиться в невыполнимости своего замысла, Пилат зашёл сбоку и толкнул боковину камня пальцем. Камень бесшумно отодвинулся в сторону. Пилат еле заметно дёрнулся, почти готовый к тому, что внутри могилы есть кто-то ещё, без сомнения и открывший эту дверь. Но могила была пуста, если не считать завёрнутого в светло-бежевый плащ тела на грубом каменном постаменте в середине.

Не веря более ни глазам своим, ни ощущениям, Пилат вошёл внутрь. Положил медальон на грудь покойнику и встал рядом. Ничего не происходило, и, едва ли не в первый раз в жизни, прокуратор почувствовал себя глупо и странно. А чего он, собственно, ожидал?

— Я же говорил, поздно… — тихо прошептал он вслух и отошёл на шаг.

И тогда что-то произошло. Тёмные своды пещеры озарил ярчайший золотой свет, бросая на стены исполинские тени. «Ты успел, теперь всё будет хорошо», — пронеслась в голове мысль. Нет, даже не мысль, а как будто далёкий голос, ему не принадлежавший. Пилат на негнущихся ногах медленно обернулся.

Над медальоном ярились всполохи, похожие на пламя, но беззвучное и нежгучее, как зимнее итальянское солнце. От грудной клетки Иешуа оно расходилось двумя косыми дугами, напоминавшими крылья и охватывало… Да, охватывало его руки, уже не сложенные по швам, а разведённые в стороны — с напряжением и дрожью, которых покойникам снискать не дано. Полуразвернувшийся плащ, будто кокон, из которого выходит бабочка, дрогнул — и бродячий философ резко сел на своём каменном ложе. Глаза его раскрылись и моргнули.

Обычный человек при виде такой картины, безусловно, лишился бы чувств. Да и пятому прокуратору Иудеи Понтию Пилату она могла бы стоить остановки сердца. Но с того момента, как он увидел вновь золотой свет и услышал шепчущие голоса, он вспомнил — да, вспомнил! — и на лице Пилата медленно расцвела широкая и почти безумная улыбка.