Дом, период полураспада урана и я (джен)

Бывают дни, когда небо падает на землю и все, что казалось таким устойчивым, оказывается хрупким и шатким. Спокойный, налаженный ход университетских будней время от времени разлаживался с приходом Сессиантуса Ужастикуса, и бедные студенты носились, как безголовые курицы, а мы, преподаватели, вынуждены были вникать в их проблемы и находить время для предэкзаменационных консультаций... Сумасшедший Даниэль Сен-Дени выбрал именно сессионное время для того, чтобы срочно свернуть все наши до сих пор проводимые работы и внезапно начать новые, на его взгляд — более многообещающие. На все мои протесты он только снисходительно улыбался. Студенты и мастеранты не осмеливались возражать Даниэлю, так что пришлось оставить мой votum separatum при себе.

Ив же умудрился подхватить грипп и страдал в постели, взвалив на меня все заботы о Кактусе. К тому же мадам Вотур-старшая, встревоженная состоянием здоровья своего сыночка, чуть ли не ежедневно появлялась на пороге нашего дома, чтобы присмотреть за ним. Какого черта неработающая мамаша Ива не могла навестить его в мое отсутствие в любое другое время дня?! Нет же, она была занята покупками, салонами красоты и выгуливанием собачки, так что на сына у неё оставалось время только к вечеру... «Да и Эрик ведь весь день то в школе, то ещё где, а мама хочет видеть внука», — объяснял мне Ив.

Конечно, я могла запереться в одной из комнат и не выходить на время ее присутствия в нашей квартире, но у мадам Вотур был на редкость громкий голос, и я слышала все ее разговоры с Ивом и Кактусом. К тому же совсем не общаться со свекровью было бы невежливо. Мою же «гневную выходку и несправедливые слова» тем жарким летним днём мадам Вотур давно великодушно простила.

Ко всему прочему наш противный Кактус внезапно решил, что игры и забавы куда интересней научного поприща, и заставить его делать домашние задания стоило мне неимоверного труда. Конечно, яркое сооружение из красно-бело-желто-сине-зелёной пластмассы со множеством игрушечных строительных инструментов и касок под гордым названием «Мастерская», которую купил ему Ив, или красная тележка с разными пожарными принадлежностями (включая почему-то и топор) — подарок дедушки и бабушки — были куда интересней математики, чистописания и природоведения. Да и журналы с футболистами, автомобилями запредельных цен и игрушками привлекали детское внимание куда сильнее, чем учебники. Нет, Кактус отлично разбирался в яблоках, отнятых кем-то у кого-то, поездах, ездящих один быстрее другого и количестве подаренных Жаном Жанне цветов. Но почерк у него был настолько ужасный, что половину его писанины я обычно была не в силах разобрать, даже если он очень старался. К тому же он путался в часовых стрелках и слишком долго высчитывал показываемое время. А тут ещё в школе у Кактуса обнаружили музыкальный слух и стали подталкивать нас в сторону музыкальных уроков! А ведь учебный график Кактуса был и без того заполнен под завязку, так что музыкалка должна была неминуемо вытеснить футбол, баскетбол, танцы или рисование. Сам Кактус склонялся к тому, чтобы отказаться от рисования, но его болезненный папочка хрипло заявил, что всю жизнь мечтал о сыне-художнике, чем привёл нас с Кактусом в полнейшую растерянность. В результате мы отказались от танцев и приобрели Кактусу скрипку, которая ему тут же надоела!

Я разрывалась между идеями Даниэля Сен-Дени, ленью Кактуса, болеющим Ивом. Желание отдохнуть от них всех крепло во мне.

И в это время пришло письмо от моей матери, которое я забыла на столике в прихожей. Оно было не распечатано, но адрес и имя отправителя случайно, конечно же, увидела мадам Вотур-старшая, и это вдохновило ее на долгие расспросы о здоровье и благополучии моей семьи.

— Они ведь довольно редко к вам приезжают, не так ли? Но, наверное, вы часто созваниваетесь?

Я, конечно же, подтвердила ее предположение. Но после ее ухода эту тему поднял и Ив:

— Ты солгала, Рен, — обвиняющее заявил он. — Ты редко звонишь и почти не пишешь своим родителям. И мы всего два раза навещали их, а они почти не бывали у нас.

Я разозлилась:

— Это мои родители! Я общаюсь с ними столько, сколько захочу! И оставьте меня все наконец в покое! — и я вышла, хлопнув дверью. Мне хотелось больше никогда его не видеть, не слышать, не знать. Он мне надоел. Я не понимала, что я в нем нашла. В нем не было нужной мне искры. Он был самым обыкновенным средним человеком, во всем — средним.

Но мне не хватало решительности пойти дальше этих мыслей, что-то поменять в моем привычном мирке с Ивом, Кактусом, ретривером Принцем и противными свекрами... Я продолжала жить по инерции.

Однажды Кактус влетел в квартиру маленьким ураганом:

— Мам, ты дома?

Я выглянула в коридор:

— Уже семь часов вечера, где же мне ещё быть?

Кактус пожал плечами:

— Ну, в лаборатории...

Он был прав. Для меня не было чем-то необычным задержаться в лаборатории до позднего вечера.

— Как твоя музыка сегодня? — спросила я.

— Ха! — емко ответил Кактус, скидывая кроссовки и отбрасывая их к стене. — А у нас в классе две новенькие! — радостно сообщил он. — Одну зовут Анна Буланже — представляешь, у нас теперь в классе две Анны Буланже! Новенькую мы будем звать Аннетт... Чтобы отличать их, понимаешь? А вторая Селин, но я не запомнил ее фамилии, — тараторил он. — А ещё...

— Иди мой руки и садись за стол, — перебила я его.

Кактус потопал в ванную комнату и начал там громко что-то распевать. Руки он мыл охотно, наперекор всему, что я до сих пор слышала о детях. Возможно, дело было в том, что я ему в красках описала ужасные бактерии и вирусы, которые заполоняют руки непослушных маленьких грязнуль. Наконец Кактус выбрался из ванной и набросился на жареную картошку с яйцом и помидорами — вершину моего кулинарного мастерства. Набив рот, он малопонятно прошамкал:

— Меня сегодня хвалили по математике! Я ещё им сказал, что видел твой син-хро-фазо-трон, и никто не знал, что это такое! А с Пьерро мы сегодня подрались, он сказал, что я дурак... хотя сначала это я сказал, что он дурак, — подумав, признался Кактус. — Но он меня ударил по голове — а бить по голове нельзя, будет сотрясение мозга и все! Но я ему дал в глаз и у него теперь фингал... Учительница очень ругалась...

— Я так понимаю, нас теперь вызовут в школу, — мрачно отозвалась я.

Кактус кивнул:

— Да, но, мам, что я мог сделать, раз он назвал меня дураком?!

— Драться нехорошо, — заученно сказала я.

Кактус не впечатлился. Он потянулся к чаю, погрузил в стакан мордочку и совершенно не в тему пробулькал:

— Когда я вырасту, я полечу за Галактику и даже за Вселенную и узнаю, что там!

— То есть ты станешь астронавтом? — уточнила я.

Кактус подавился чаем. Откашлявшись, он возмущённо воскликнул:

— Ну мама! Астронавты летают в космос, а я полечу за космос!

Мне пришлось вмешаться в его розовые мечты:

— К сожалению, такого транспортного средства, которое смогло бы тебя доставить за Галактику в течение твоей жизни, человечество еще не изобрело.

— Почему? — нахмурил бровки Кактус.

— Потому что оно должно было бы лететь с огромной скоростью, а, во-первых, мы ещё не знаем, как его до такой скорости разогнать, и во-вторых — человек такие скорости навряд ли переживет.

— Я сильный, — возразил Кактус. — Я буду тренироваться и все выдержу. И придумаю такую ракету, чтобы она летала быстро-быстро! Если вы с папой мне поможете...

Я улыбнулась.

— А ещё я стих написал, — застенчиво признался Кактус.

— О? — удивилась я. Стихов он до сих пор не сочинял.

— Хочешь, прочитаю? — спросил Кактус и, не успела я согласиться, залез зачем-то с ногами на стул и подбоченился:

— «Кактус»! — обьявил он и пояснил: — Это стих так называется. Как я, понимаешь?

Я кивнула, и Кактус торжественно продекламировал:

— Почему он колется? Может, он боится?

И ни с кем он даже не играет!

Может его обидели — очень, очень, очень?

Может, он подрался и его ударили?

Но у него длинные и злые колючки!

И колются они!

Все-все дни!

Но если его поливать и любить,

И на солнце греть,

И ждать, и сильно захотеть —

То он зацветёт большим, большим цветком!

Он зацветёт, вот увидишь!

Я тебе подарю

Его цветок!

Кактус победно оглядел меня и соскочил со стула:

— Тут, правда, рифмы нет, но учительница сказала, что можно без рифмы, понимаешь?

Я кивнула. В эту минуту я была близка к тому, чтобы понять всех любящих матерей на свете.