Дом, период полураспада урана и я (джен)

Воскресное утро. Просторная комната, солнце светит в окна. На полу валяются детские игрушки, среди них — двухэтажная пожарная станция: ящички с песком, брандспойты, столб для срочного спуска, пластмассовые человечки в касках, пожарная машина с «взаправду» гудящей сиреной и мигающей лампочкой сверху. Рядом стоит «почти настоящая» больница: белые койки, кабинет врача, крохотные медсестры; а в углу — школа с крошечными партами и доской, на которой можно писать мелом...

Кактус, привычным движением головы отбросив с глаз длинную прядь волос, увлечённо озвучивал свой город: «У-у-у, вж-ж-ж, гав-гав, месье доктор, сделайте мне укол... помогите, у нас пожар! Мы должны эво... эва... эваикироваться! Биба-баба! Быстрее!». Я с не меньшим увлечением достраивала из конструктора те строения, которые не входили в магазинный комплект городка: банк, атомная электростанция... А из листа бумаги вышло отличное голубое озеро. Кактус расставил деревья, лодки и спасателей, пляжные зонтики и «место, чтобы переодеться». Я распаковала железную дорогу и собрала светофор: le feu tricolore, трехцветный огонь. Кактус немедленно переключился на новую игрушку: «Стоять, красный! Куда вы спешите? Вам надо срочно охладить атомный реактор?»... По части атомных реакторов Кактус у нас был весьма подкован.

В августе ему исполнилось четыре года. Он уже довольно хорошо читал и коряво писал, путаясь, считал до двадцати и только недавно стал выговаривать букву «ш», которую долго до того заменял на «с», да и до сих пор иногда путался. Няня доживала у нас последний год: с пяти лет мы с Ивом решили переложить обязанности по воспитанию Кактуса на подготовительный класс школы. А пока что бедная Беатрис покорно водила Кактуса на футбол (понедельник и среда, с двух до четырёх), баскетбол (вторник и пятница, с трёх до пяти), в кружок рисования (вторник и четверг, с часу до трёх) и на танцы (четверг и суббота, с четырёх до семи). Ив к тому же занимался с ним математикой. Я отвечала на бесконечные «почему», развивая общее мышление. Беатрис не раз пыталась отговорить нас хотя бы от танцев, считая, что «ребёнок слишком устает», но мы считали, что Кактусу было необходимо всестороннее развитие.

Нельзя сказать, что Кактус был очень послушным. Но он не был и капризным, а скорее упёртым. Решив что-то для себя, он отстаивал это решение всеми своими силами. А ещё он был ужасным подлизой: особенно натворив что-то, он тут же принимался просить прощения, обниматься, лез на руки... но это не мешало ему тут же повторять свой проступок.

Возможно, все вышеописанное выставляет меня эдакой любящей матерью-гусыней, но на самом деле Ив любил Кактуса куда сильнее меня. Нет, разумеется, МОЙ Кактус вызывал у меня чувства привязанности и нежности, и я к нему очень привыкла и даже скучала, когда его не было рядом. К тому же он был очень хорошеньким. Его общество было для меня куда более предпочтительным, чем трех сопливых ребятишек в четвёртый раз беременной Сезарин. Но иногда мне казалось, что я привязана не меньше к нашему золотистому ретриверу Принцу, которого Ив подарил мне взамен пропавшего кота Поля: однажды он сбежал из квартиры и не вернулся, несмотря на долгие поиски. Я очень переживала и расстраивалась, и Ив решил меня утешить, подарив мне другое животное. Принц был чудесен, с мягкой шерсткой и умными, добрыми, печальными карими глазами. Если бы он ещё не линял так сильно!..

Отсутствие сильных чувств к Кактусу иногда тревожило меня, но чаще я испытывала облегчение, что не вхожу в группу безумных мамаш, носящихся со своим чадом, как с хрупким яйцом. Долгое общение с Кактусом начинало меня раздражать («Почему он не может просто свернуться в клубочек, как Принц, и уснуть себе на коврике в детской?! Или хотя бы просто помолчать с полчасика?!»).

К тому же я была очень занята: меня пригласили в Германию на «обмен опытом», и покупка билетов, сборы, бронирование подходящего отеля и подготовка лекций занимали кучу времени. А над ухом нудел Кактус с глупыми вопросами о немцах («А кто они такие? А почему они не говорят по-французски?! Ну ма-ам...»).

Я пыталась сообразить, хватит ли моего немецкого языка на общение с местными жителями, пока Кактус упрашивал меня привезти ему немецких мальчиков, с которыми он будет играть, так как с соседом Тома он поссорился. Разумеется, я разнервничалась и повысила голос, высказав Кактусу все, что думаю о противных мальчишках, которые думают только о себе и постоянно болтают. Кактус начал реветь, няня стала его утешать, с укоризной глядя на меня, и я сбежала от этого светопреставления в парк по соседству, где недолгой прогулкой привела свои расшатанные нервы в более-менее стабильное состояние. Дома меня уже ждал Кактус с этими серыми большущими глазами, лучившимися из-под челки, который уверил меня, что он будет хорошим, только пусть я его больше не бросаю...

Два месяца я провела в Германии, недалеко от Гамбурга. Все это время я только и делала, что работала. Это был наш совместный франко-немецкий проект по ядерной физике, а именно — по обнаружению элементарных частиц. Мы проводили изматывающе монотонные эксперименты, вычисляли, рассчитывали и подсчитывали, выводили формулы и испытывали прочность и рентабельность оборудования. Ню, альфы, омеги преследовали меня и во сне. Мы не успели толком посмотреть Германию, даже соседние города. Честно говоря, я и своих коллег-то толком не знала — мы общались только на рабочие темы. Так что, хотя Ив и обижался, что я почти не звонила, но мне и впрямь было не до семьи. Монотонность и напряженность работы вызывали желание расслабиться, а расслабляться было никак нельзя, чтобы не допустить ошибки. К концу рабочего дня — а мы часто перерабатывали — я готова была уснуть на месте. А Даниэль Сен-Дени умудрялся по вечерам ещё что-то читать, иногда пересказывая мне содержимое. Но мой мозг уже успел приобрести маленькую коркообразную форму с единственной исследовательской функцией, нацеленной на ядерную физику. Я уже и не представляла иной жизни — Ив, Кактус, все остальные казались мне далекими и ненастоящими.

Когда же я наконец вернулась домой, отстранённость и опустошенность не покидали меня. Ив показался мне совершенно чужим: чужое лицо, чужой голос, чужие руки, чужие слова... Кактус успел измениться за месяц, повзрослел. Он даже уже чего-то хотел от жизни — правда, пока что это было «стать преподавателем в университете, как папа»: он устроил в своей комнате «школу» для своих игрушек, задавал им домашние задания и строго спрашивал у доски.

Ив предлагал постричь Кактуса, но мне так нравились его волосы до плеч, чуть заворачивающиеся к низу — намного лучше, чем короткие стрижки у его друзей!

Я и раньше мало общалась с соседями, но и они изменились за время моего отсутствия: в прошлом милая и скромная молодая вдова начала принимать по ночам подозрительных типов, так что не менее милые старички из квартиры напротив постоянно вызывали полицию и время от времени громко переговаривались перед ее дверью о падении нравов и распутстве. Дети вдовы смолили сигареты и бросали окурки на детской площадке. Семья из пяти человек, что жила под нами, начала непрерывно скандалить, и, кажется, глава семейства страдал алкоголизмом.

Но самое странное, что мне мешали не эти окурки, не хлопание дверей вдовы по ночам, не скандалы соседей — мне почему-то стало неудобно в нашем уютном гнездышке, раздражала наша ладная жизнь, наши уверения взаимной привязанности. Мне куда спокойнее и интереснее было проводить время в университетской лаборатории, где мы с Даниэлем и двумя студентами подтверждали и опровергали различные теории, создавали новые, и при этом дискутировали до хрипоты. Ив никак не мог понять, зачем я трачу столько свободного времени на работу. Но я молчала, потому что не могла ему объяснить. Мне просто нравилась эта моя жизнь, мои исследования, публикации, конференции и открытия, точно так же, как несколько лет назад мне нравилась моя игра в семью и Дом. Теперь же этот НАШ дом меня не удовлетворял, мне нужен был МОЙ дом, мое личное пространство, где будут лишь полураспад урана и я. А Ив этого совершенно не понимал.

Бедный Ив. Бедный Кактус. Бедная его няня.

Бедная я.