История пиратки (гет)

Я русская, а это значит:

Во мне мятежная душа,

Меня не купишь за копейку

И не продашь за три гроша.

Я русская, а это значит:

Во мне течет такая кровь,

Она на подлость не способна,

Зато способна на любовь.

Я русская, а это значит:

Люблю синь неба, ширь полей,

Как на просторе кони скачут

И сказки про богатырей.

Я русская, а это значит:

На шее православный крест,

Любовь дал Бог, даст Бог удачи.

Но, главное, была бы честь.

Я русская, а это значит:

Пред родом предков я в долгу.

Я русская, а это значит:

Другой быть просто не могу.

Светлана Ковалёва

Настасья сидела на пристани и беззаботно болтала ногами в темно-синей и приятно теплой воде. Солнце ярко светило, на небе не было ни одного облачка, а темное море сливалось со светло-голубым небом где-то на горизонте. Вдалеке, с парусами, похожими на крылья большой морской птицы, шел бесконечно недосягаемый корабль. Ветер мягко шевелил волосы, и казалось, будто на самом деле это гигантский великан ласково треплет ее по голове. Она чувствовала себя сказочной героиней, принцессой, купеческой дочерью, попавшей во время шторма в загадочную заморскую страну.

— Настасья Михайловна!

Настасья как будто очнулась после долгого и хорошего сна и обернулась. По берегу шла ее сенная девушка — Прасковья; видимо, случилось что-то важное, раз отец послал за ней ее служанку, а не дождался, пока она придет сама. Настасья с сожалением подумала о том, что еще всего лишь пару мгновений назад она могла быть кем угодно, даже Василисой Прекрасной и Варварой Красой, а сейчас она должна была быть сама собой — Настасьей Михайловной, дочерью русского посла Михаила Феодоровича и вообще-то степенной московской барышней.

— Настасья Михайловна! — запыхавшаяся Прасковья спустилась с небольшого пригорка к пристани и недовольно посмотрела на свою госпожу. Настасья поднесла рукав к лицу и тихо в него захихикала — так смешно она сейчас выглядела. — Настасья Михайловна! Батюшка уж ждет вас, а вы точно меня и не слышите — сквозь землю словно провалились… А вы-то, вы-то, сударыня, знаете, что батюшка ваш по-анклийски и не кумекает даже, и без вас он как без рук.

— Ох, Прасковья!.. — протянула Настасья и сладко потянулась. Ветер все так же ласково дышал в лицо, неся с собой запахи рыбы, соли, моря и самого главного — свободы. — Прасковья! Слышу я, да идти никуда не хочется. А что стряслось у батюшки моего? Неужто страшное чего?

— Да что вы, барышня, Михаил Феодорович в здравии добром, да просил вас разыскать и передать, что… — Прасковья запнулась на незнакомом слове и с трудом продолжила: — губернатор Стид вас и батюшку вашего на пир в вашу честь приглашает.

Настасья задумалась, с видимой грустью надела на еще мокрые ноги красные сапожки и встала под зорким взглядом Прасковьи.

— А знаешь что, Прасковья? — с хитрецой в голосе спросила Настасья. Та с недоумением посмотрела на свою госпожу, пытаясь угадать, что от нее хотят. — А ведь батюшка мой английский знает, да не говорит никому — хочет, чтобы я при нем переводчицей была: так ему и спокойней, и веселей.

Прасковья даже рот приоткрыла от удивления — настолько ей удивительно было то, что почитаемый ею боярин умеет лукавить. Настасья громко засмеялась и бросилась бежать, чтобы поскорее уйти от присмотра своей служанки. Прасковья хотела кинуться за ней, но увидела, что барышня остановилась на вершине небольшого холма, с которого она только что спустилась, и наставительно покачала головой.

— Постойте же, княжна Лисянская! Вот расскажу о вас батюшке вашему, посмотрим потом, кому из нас потеха-то будет!

Настасья не выдержала, показала Прасковье язык и что есть сил побежала к дому губернатора Стида, в котором она и Михаил Феодорович остановились как его личные гости, приглашенные в Бриджтаун его величеством королем Яковом. Против королевского слова губернатор ничего не имел хотя бы потому, что иностранные послы, даже из далекой Московии, были для него каким-никаким развлечением. Настасья это прекрасно знала, знал это и ее отец, и вначале им было неприятно то, что их здесь воспринимают как экзотическое развлечение. Но пробыв здесь всего лишь один день, Настасья поняла, что хоть Барбадос и казался ей таким «островом свободы», на самом деле он был клеткой еще худшей, чем богатый дом в Москве — из дома можно было при большом желании убежать, а вот с острова можно было только уплыть, да и то практически это было невозможно — корабль, который привез их сюда по поручению короля, сейчас выполнял поручения лорда Сэндерленда на Ямайке и должен был прийти за ними в порт Бриджтауна только через две недели. Чтобы не умереть со скуки, Настасья выпросила у отца разрешение выходить на пару часов из дома, и, воспользовавшись этим, она за это время успела быстрым шагом обойти весь город, узнать про все его закоулки и сходить на пристань — там она впервые увидела Карибское море не с палубы корабля, и его вид определенно ее зачаровал. Правда, после появления Прасковьи это волшебное наваждение исчезло, но в душе остался какой-то загадочный след, оставленный всем тем, что она увидела сегодня.

Когда Настасья, растолкав половину прохожих, наконец вбежала в сад губернаторского дома (как назло стоявшего на вершине одного из холмов, окружавших город), Михаил Феодорович, уже порядком ее заждавшийся, недовольно нахмурил брови — его дочь выглядела совсем не так, как должно было выглядеть барышне: пока она бежала, она успела раскраснеться, непослушные волосы, несмотря на то, что были заплетены, все время лезли на лицо, а сам вид Настасьи говорил сам за себя — она птица вольная, и полетит только туда, куда захочет.

— Никуда не годится! — провозгласил Михаил Феодорович. Действительно, это никуда не годилось: на приеме у губернатора приличествовало быть в надлежащем виде, а вид его дочери таковым явно назвать было нельзя. Несмотря на все возможное сопротивление со стороны Насти, он взял ее за руку и потащил в отведенную ей комнату. — Когда придет Прасковья, переоденешься и причешешься — ишь ты, чучело огородное! — Настасья надула губки и, пока отец отвернулся, сделала смешную недовольную рожицу. — И вот еще что: при губернаторе и его гостях лучше молчи и говори только тогда, когда я буду говорить — не хватало еще, чтобы ты чего-нибудь ляпнула такого, после чего мне краснеть придется.

— А я когда-нибудь такое говорила? — с обидой спросила Настасья.

— Говорила, — подтвердил Михаил Феодорович. — И не раз. Вот помнишь, когда в Речи Посполитой мы были, кто сказал польскому шляхтичу, что любой, самый пропащий украинский казак в сто раз лучше, чем он? — поинтересовался он у Настасьи.

— Сам виноват! — с вызовом ответила она.

Того польского шляхтича она прекрасно помнила: он был богатым и родовитым дворянином, родственником по материнской линии знатных Радзивиллов, а кроме своего богатства и положения в обществе он еще имел и смазливую внешность, что делало его самым завидным женихом чуть ли не во всей Польше. Настасье он не нравился — для нее он был слишком высокомерным и неестественным, из-за чего в ее думах он получил прозвище «гуся». Когда он, оставшись с ней наедине, попросил ее руки, она, не раздумывая, выпалила ему все, что о нем думает, в том числе и про казаков. В ответ шляхтич немедленно рассказал обо всем ее отцу, и скандала удалось избежать только благодаря тому, что сам шляхтич не захотел портить свою репутацию участием в такой неприятной истории, хотя из-за казаков он явно на нее обиделся — слишком уж он себя считал непохожим на это украинское bydło⁽¹⁾.

Михаил Феодорович остановился перед дверью, ведущей в две комнаты, отведенные Настасье, свободной рукой открыл ее и вошел, все еще таща свою дочь за собой.

— Одень лучше сарафан, который ты в Москве носила, — красный, с жемчужной вышивкой, и кокошник не забудь — это их удивить должно, мы же люди заморские, непонятные, так пусть радуются, — сказал Михаил Феодорович после того, как плотно закрыл дверь. — И черевички надень — в этих сапогах тебе лучше не ходить, здесь женщинам не принято в такое одеваться, если только на лошадях они не едут кататься.

— Не буду я это одевать! — заявила Настасья. — В Москве меня одевали как куклу, и здесь что ли будут одевать? Не хочу и не буду!

— А ты что думаешь — просто так Софья Алексеевна в Англию меня послом отправила? — с негодованием сказал Михаил Феодорович. — Мир нам нужен, со всеми мир — а то придут басурмане, да и захватят землю нашу, как при Смуте было, — и тогда что будет? Будет нами править иль католик, иль немец-протестант, и несдобровать будет вере православной! Да и люду русскому тяжко придется, а что ж поделаешь-то? — Михаил Феодорович наставительно поднял палец вверх. — Тут мудрость нужна, ловкость придворная — а ты «не хочу» сразу говоришь. А понравимся мы боярам местным — так, считай, и мир у нас с ними будет.

— И сказать-то тебе нечего в ответ, батюшка Михаил Феодорович, — скорбно и с обидой сказала Настасья. — Всегда скажешь так, что всегда по-твоему будет. Или так — или никак. Хитер ты больно, батюшка, как лиса.

— Да уж видно, как бог дал! — Михаил Феодорович добродушно рассмеялся, вспомнив о том, что в Москве его величали боярином Лисянским, и похлопал дочь по плечу. Та дернулась и все-таки решила ему сказать, что думает про местную аристократию.

— Отец, вот смеешься ты — а из-за чего? Все они тут похожи на петухов, — Настасья старательно начала изображать походку жены губернатора Стида, дамы довольно своеобразной и прихотливой, но ужасно неприятной — вся ее красота, если когда-то она и была, высохла на солнце Вест-Индии, а характер ее оставлял желать лучшего. В последнее время она начала жаловаться на мигрень, что добавляло головной боли и переживаний не только ей, но и ее мужу. — А полковник Бишоп вообще похож на жирную свинью.

В подтверждение своих слов Настасья громко хрюкнула и руками показала фигуру полковника Бишопа. Михаил Феодорович хотел было рассмеяться — ее слова были более чем правдивы, но согласиться с ней он не решился.

— Как бы тебя не услышали господа, про которых ты говоришь, — предупредил он. — Вспомни Анджея Моравецкого, польского шляхтича, да казаков — тогда и смейся. Только как бы мне потом плакать из-за тебя не пришлось.

Настасья отмахнулась от слов батюшки как от назойливой мошки — чтобы изменить ее мнение о миссис Стид и о полковнике Бишопе, нужно было много больше, чем просто слова ее отца. Миссис Стид уже неотвратимо получила прозвище «курицы», а полковник Бишоп — «свиньи». Впрочем, это делало им большую честь: задолго до этого боярин Долгорукий стал называться «кабаном», что, по мнению Настасьи, было самым обидным прозвищем, когда-либо ею данным.

— И все-таки, надо тебе на обед идти, надо. Не могу же я тебя не представить — да и принято у них здесь, чтобы девушка на пиру была. Это у нас только пир — не девичье дело.

Настасья задумалась: на обеде, который устраивал губернатор, будут все те, кто был ей лично неприятен — и его жена, и полковник Бишоп; с другой же стороны в любой момент можно будет сослаться на плохое самочувствие и беспрепятственно закрыться в своей комнате.

— Но если мне не по нраву что будет, то я сразу уйду — сам говоришь, не девичье это дело! — с вызовом сказала Настасья. Михаил Феодорович согласно кивнул.

— Да только веди себя прилично — чтоб не позорится мне перед… — он оборвался, потому что в дверь настойчиво постучали. — Входите!

На пороге возникла Прасковья, испуганная тем, что барышня опять куда-то запропастилась. Настасья поморщилась — по милости батюшки ей предстояло претерпеть все это ненужное переодевание и превращение в безвольную куклу, что, по представлениям девушки, было в сто раз страшнее любой самой страшной пытки. Михаил Феодорович подошел к дверям, остановился рядом с Прасковьей и что-то прошептал ей, потом оглянулся, чтобы посмотреть на Настасью и на всякий случай наставительно погрозить ей пальцем, после чего он вышел из комнаты, оставляя дочку на попечение служанки. Прасковья по приказанию барина немедленно взялась за дело: натаскала из кухни горячей воды и заставила Настасью вымыть в ней лицо и руки, расчесала ее непослушные густые волосы и заплела из них длинную тугую косу, и чуть ли не силой переодела барышню из простого крестьянского платья, в котором она вышла в город, в красный сарафан, расшитый золотом и жемчугом, и такого же вызывающего цвета кокошник.

— Вот, княжна Лисянская! — с гордостью сказала Прасковья и подала Настасье зеркало, чтобы та полюбовалась на плоды ее трудов. — Теперь вы такая красавица, что любой здешний лорд от вас глаз не оторвет!

Подождав, пока Настасья насмотрится на себя в зеркало, Прасковья достала откуда-то баночку с сурьмой и слегка подкрасила ею брови и ресницы барышни, после чего Настасья почувствовала себя полностью экипированной и готовой ко всему⁽²⁾. Она вышла из своей комнаты под восхищенный вздох Прасковьи и направилась к гостиной — именно там собирался дать обед в их честь губернатор Стид. Около двери ее ждал отец — видимо, в целях конспирации не решавшийся войти в общий зал.

— Батюшка, это обязательно? — Настя пожалела, что согласилась на уговоры отца — из гостиной уже раздавался неприлично громкий смех полковника.

— Похоже, что да, — ответил Михаил Феодорович.

Они вместе зашли в гостиную, и только начавший рассказывать что-то полковник Бишоп оборвался на полуслове. Помимо губернатора, его супруги и полковника на обеде присутствовали еще пару человек и одна дама, которых Настасья никогда не видела, что ее очень сильно смутило — она опустила глаза в пол и старалась ни на кого не смотреть: она чувствовала, что все неприлично долго рассматривают и ее, и ее странный по местным меркам костюм.

— Здрави буди, губернатор Стид, — проговорил Михаил Федорович с ужасным акцентом.

— Доброго дня, господин Майкл, — губернатор все еще смотрел на Настасью, но после очень злобного взгляда миссис Стид он как будто опомнился и вежливо спросил: — А это ваша дочь, сэр? Вы умеете удивлять — совсем непохожа на ту девушку, которую я впервые встретил в порту.

Полковник Бишоп, которого так внезапно оборвали во время разговора, с каким-то странным видом посмотрел на девушку, от чего та почувствовала желание немедленно убежать куда-нибудь, например, в комнату к Прасковье.

— Да, господа, позвольте вам представить дочь мою — её зовут Настасья Михайловна, — ответил Михаил Феодорович; Настасья из уважения к хозяевам поклонилась на русский манер до земли; на лице же губернатора и его гостей появилось недоумение: мало кто понимал, как такое имя вообще можно выговорить.

— Прошу называть меня Анной⁽³⁾; думаю, это вас не затруднит, — поспешила сказать Настасья.

— Приятно познакомиться, — губернатор встал, чтобы по местному обычаю подойти к ней и поцеловать ей руку, и Настя поневоле улыбнулась, но, когда она почувствовала на себе взгляд супруги губернатора, ее улыбка заметно увяла. — Хочу представить вам моих гостей: это мистер Скотт — один из богатейших людей нашей процветающей колонии, — грузный мужчина средних лет, представленный губернатором, встал со своего места и поклонился, — мистер Танлей, один из офицеров нашего форта, — молодой человек в военном мундире, в отличие от мистера Скотта, не поленился встать, подойти к Настасье и по примеру губернатора поцеловать ей руку; Настасье в ответ пришлось ему улыбнуться, что мистер Танлей воспринял как благоволение в его сторону, — и мисс Арабелла Бишоп — племянница нашего уважаемого полковника, которого вы уже знаете, — губернатор взял Настасью за руку и усадил на место рядом с незнакомой изящной девушкой, оказавшейся племянницей полковника Бишопа. Она ничего ей не сказала — но Настя чувствовала, что Арабелле было бы очень приятно если не подружиться с ней, то по крайней мере поговорить.

Михаил Феодорович, после всех представлений и поклонов, как гость сел по правую руку от губернатора, и тот в знак уважения налил ему красного вина, рассказывая о лучших французских винодельнях, с которых он его получает. Отец прикидывался, что ничего не понимает, и только иногда важно кивал головой, но губернатору было достаточно и этого, и он с видным удовольствием после вина начал рассказывать о лошадях и о ужасных дождях, бушевавших здесь пару месяцев назад. Слуги приносили и уносили разные заморские яства, но почему-то именно сейчас Настасье есть не хотелось. Она попыталась было встать, но была остановлена строгим взглядом отца — и осталась сидеть на месте, слушая глуповатую болтовню губернатора. Арабелла, сидевшая рядом, хотела с ней заговорить, но почему-то не решалась — Настасья подумала, что причиной этому мог быть только полковник Бишоп: ее соседка не хотела, чтобы тот случайно, а, может быть, и специально подслушал их возможный разговор.

— И чем, собственно, может грозить нам Испания? — тем временем хвастливо говорил губернатор, обращаясь одновременно ко всем, но делая акцент преимущественно на Михаиле Феодоровиче. — Я только что разговаривал с капитаном «Прайд оф Девон», который зашел в наш порт около часа назад — пара испанских галеонов навязала ему неравный бой, который он с честью выдержал: один был потоплен, второй — трусливо сбежал. Так что вся эта хваленая испанская угроза — всего лишь пыль перед великой британской державой!

Настасья чуть не засмеялась — было ясно, что губернатор, стараясь произвести на них впечатление, явно переусердствовал. Со слов везшего их сюда капитана, довольно прямолинейного человека, она узнала, что в крае процветают пиратство и каперство — не так давно испанские колонии беспокоили Морган, л’Оллонэ и еще с десяток знаменитых флибустьеров. Испанцы отвечали тем же — нередко они атаковали английские и французские колонии, а их жестокость, как говорил капитан, порой превосходила даже жестокость самого Моргана. Впрочем, утверждал капитан, под знаменем Британии русским послам бояться нечего — англичане их защитят, чего бы им этого не стоило. Когда он рассказывал все это, Настасье показалось, что это всего лишь одни из многочисленных морских баек, но по прибытии сюда она расспросила прислугу обо всем, что услышала; почти все решили промолчать, кроме старого негра-грума, подтвердившего эти истории, но также заявившего, что бояться им абсолютно нечего. Тем не менее угроза, хоть и абсолютно абстрактная, существовала, из-за чего губернатору следовало получше выбирать выражения, в которых он описывал текущую ситуацию.

— Вы сегодня совсем ничего не съели, — неожиданно прозвучал чей-то женский голос, явно обращенный к Настасье. Она опасливо покосилась в сторону и увидела ту самую девушку, Арабеллу, которая смотрела на нее каким-то совершенно непередаваемым взглядом — полуласково, полунасмешливо.

— Я уверена, что все вкусно, но есть что-то не хочется, — осторожно ответила она. Арабелла дружелюбно улыбнулась и наклонилась к ней так, чтобы никто не смог услышать ничего из того, что она скажет.

— Если вы не против, то давайте покинем господина губернатора, — тихо прошептала она. — Я бы с удовольствием побеседовала с вами, но я не хочу, чтобы все знали, о чем мы будем говорить.

Настасья кивнула, и, отодвинувшись от своей соседки, достала из рукава платок и приложила его к губам. Мистер Танлей, до этого внимательно слушавший губернатора, отвлекся от его болтовни и обеспокоенно посмотрел в её сторону.

— Вам плохо, мисс? — участливо спросил он. Губернатор прервался и тоже посмотрел на Настасью. Михаил Феодорович строго взглянул на нее, напоминая ей о том, что она обещала вести себя разумно.

— Да, сэр, — Настасья постаралась придать своему лицу грустное выражение. — Мне худовато сегодня — я бы осталась с вами, господа, но, если вы мне разрешите, я бы откланялась…

— Конечно, мисс Анна, — быстро согласился губернатор. — Я понимаю — для вас должно быть непривычно… такое общество, — губернатор неприятно захихикал, вкладывая какой-то тайный смысл в свою фразу, но никто его шутку не поддержал. Настасья поспешила выскочить из гостиной, предварительно поклонившись. Арабелла, хотевшая выйти вслед за ней, поднялась, но ее остановил губернатор, который попросил сыграть что-нибудь для иностранного гостя на модных тогда клавикордах.

Настасья же, быстро дойдя до своей комнаты, зашла в нее, с силой захлопнула дверь и, не раздеваясь, бросилась на кровать. Она ждала Арабеллу или хотя бы слугу с вестью от нее сначала десять минут, потом двадцать, а через полчаса в ее комнату без стука вошел Михаил Феодорович.

— Почему ты ушла, Настасьюшка? — спросил он. Михаил Феодорович не хотел на нее ругаться без причины, а причина, из-за которой она ушла без его разрешения, определенно была. — Мне без тебя трудновато было — никак губернатору не сказать, что идти мне пора. Сам хоть догадался, и на том спасибо…

— Скучно мне стало, батюшка! — не отрывая лица от подушки, сказала она. — Губернатор говорит и говорит без умолку, полковнику Бишопу я не нравлюсь, как и жене губернатора, да и девушка, которая там была…

— Девушка? — спросил Михаил Феодорович, стараясь припомнить эту самую девушку. — Девушка — Арабелла Бишоп, верно?

— Верно, — подтвердила Настасья. — Она со мной поговорить хотела, да не смогла почему-то — я ее ждала, ждала, а пришел ты, Михаил Феодорович.

— Ну что ж, в другой раз и поговоришь — нечего было убегать только за этим, — он недовольно покачал головой, а потом сказал: — Все бы вам, девкам, болтать да стрекотать — ни до чего дела нету!

— А ты, батюшка, за собой следи! — ответила Настасья из-под подушки.

— Ишь ты, зубастая какая! — удивился Михаил Феодорович, потом задумчиво погладил бороду и рассмеялся. — Ну, бывай, доченька — пойду я к себе: Софья Алексеевна, царевна наша светлая, просила от меня за каждый день ей писать, так не знала она, что пригласят нас в такую даль; вот как приедем в Москву, так я все грамоты сразу и отдам, чтоб сподручней было… А ты пока найди свою Арабеллу — вот тебе и подруга найдется, чтоб не скучно тебе было.

Михаил Феодорович вышел, все еще бормоча что-то себе в бороду, а Настасья задумалась: преимущественно ее мысли были заняты той самой Арабеллой Бишоп, которая пока еще непонятно что из себя представляла. Хотя по ней было видно — она не одна из жеманниц Сент-Джеймского двора, с которыми довелось встретится Настасье, и не одна из тех луноликих боярынь, которые всегда неотступно следовали за ней, как и за любой девушкой из богатой московской семьи. Что-то тянуло к ней — хотя бы то, как она начала с ней разговор. И все же… Что-то страшное нависло над ними, и почему-то Настасье казалось, что это будет не столько страшно, сколько судьбоносно.

1) С польского — крупный рогатый скот. В переводе на русский не нуждается… Словечко прихватизировано из «Тараса Бульбы».

Вернуться к тексту

2) По моде допетровских времен незамужние девушки красили лицо белилами (не знаю точно, как они назывались), подводили брови сурьмой и подкрашивали красным щеки. Также эталоном красоты являлось полноватое тело, говорившее о высоком положении невесты, и широкие бедра.

Вернуться к тексту

3) В английской транскрипции Анастасия часто превращается в Стейси или в Анну. Для примера: в мультфильме «Анастасия» главную героиню зовут Анастасия, но ее уменьшительно-ласкательное имя в оригинальной озвучке не Настя, а Аня.

Вернуться к тексту

Примечания:

Надеюсь, что в главе не так много очепяток... приятного прочтения:)

Белеет парус одинокий

В тумане моря голубом!..

Что ищет он в стране далекой?

Что кинул он в краю родном?..

Играют волны — ветер свищет,

И мачта гнется и скрипит…

Увы! он счастия не ищет

И не от счастия бежит!

Под ним струя светлей лазури,

Над ним луч солнца золотой…

А он, мятежный, просит бури,

Как будто в бурях есть покой!

М. Ю. Лермонтов

— Когда я тебя впервые увидела, то подумала, что ты — одна из тех заносчивых леди, которые думают, что они умнее, чем кто-либо другой, — доверительно сказала Арабелла и улыбнулась. Настасья тоже улыбнулась — видимо, красный сарафан и туго заплетенная коса сделали свое дело, и она и вправду стала похожа на типичную московскую барышню. Хотя что еще могла подумать английская леди при виде такого огненного чуда?

— Если честно, то я подумала то же самое и про тебя, — в ответ на откровенность сказала Настасья. — Слишком в памяти у меня запечатлелось мое путешествие в Англию — мне казалось, что все англичанки такие… И англичане тоже. Холодные и гордые. Неестественные.

Арабелла засмеялась, представив своего дядю в таком амплуа — холодном и гордом. Выходило довольно забавно: полковнику Бишопу явно не хватало ни холодности, ни гордости. Да и все другие плантаторы, которых она знала, тоже не поддавались такой характеристике. Холодные и гордые — это, наверное, про тех, которым не чужд Сент-Джеймский двор… Арабелла слишком давно покинула Англию, чтобы знать, какие они — настоящие англичане из далекого королевства.

— Холодность и гордость — это этикет, Анна. У нас не принято показывать свои эмоции и общаться друг с другом слишком… Слишком, — закончила Арабелла. — А у вас в Московии разве не так? — с любопытством спросила она.

— Я бы сказала, что и не так… — задумчиво ответила Настасья. У отца была любимая поговорка «слово за слово, кулаком по столу», описывающая любое его времяпрепровождение среди русских бояр, в большинстве своем не приближенных к царевне Софье Алексеевне. Михаил Феодорович любил говаривать, что с русскими вроде как все проще — и договориться, и выпить. Свои, говорил Михаил Феодорович, они и есть свои, а с чужими — пойди ещё разберись, какие они… — Ну, не так у нас в Московии все, а что не так — объяснить сложно как-то. Своё что-то у нас, родное, и со своими нам как-то… привычней, что ли? Не знаю, как тебе и объяснить.

Арабелла недоверчиво хмыкнула и сделала вид, что рассматривает открывавшийся вид на лазурное море. Хотя Настасья знала, что ее собеседница, скорее всего, обиделась, потому что подумала, что она говорит нечестно, но вид с холмов открывался действительно красивый — плантация полковника Бишопа, как и все остальные, возвышалась над городом и над бухтой, поэтому, недалеко отъехав от нее, девушки могли наблюдать замечательную картину, когда зеленые заросли пальм перетекали в Бриджтаун, а Бриджтаун — в светло-синее море.

— А здесь красиво!.. — восхищенно сказала Настасья. Арабелла надула губки — она все же ждала чего-то большего — и грациозно села на лошадь. Собственно, и ехали они обе в город, но ехали до тех пор, пока сама Арабелла не предложила остановиться именно здесь.

— Мисс Анна, вы заставляете меня ждать! — нетерпеливо сказала Арабелла. Наверное, она еще злилась, возможно даже, что и справедливо, но сейчас Настасье хотелось хотя бы еще чуть-чуть посмотреть на вид, открывавшийся перед глазами. Она заметила, что, куда бы она не приехала, все и везде было по-своему, не так, как в Московском государстве. На родине были темно-зеленые дубравы и хвойные леса; в Английском королевстве все было каким-то светло-голубым, туманным, и природа вся казалась больной и чахлой; а здесь… все было разноцветным, светящимся, волшебным… одним словом — заморским. Чудо чудное, как сказал бы отец. Настасья вдохнула соленого морского воздуха — его нес свежий ветер — и под строгим взглядом своей новой подруги вскочила на лошадь. Арабелла молча повернула своего скакуна и под бдительным контролем двух негров поехала по дороге, ведущей в Бриджтаун. Настасья, бросив последний взгляд на мирно плескавшееся море, поспешила за ней — помириться с Арабеллой ей хотелось как можно быстрее.

— Не нужно на меня обижаться, мисс Бишоп, — тихо сказала Настасья, подъехав к ней настолько близко, насколько это было возможно. — В Москвии девушки все время сидят взаперти — у нас не принято показывать жен и дочерей на людях. Так что, если бы не мой батюшка, сидела бы я в московском доме и ждала, пока меня выдадут замуж. Тебя, Арабелла, никто замуж выходить не заставляет, — с укором сказала Настасья.

— Мой дядя когда-то уважал моего отца, — задумчиво и значимо ответила Арабелла — видимо, эта тема ее очень сильно волновала. — Когда моего отца не стало, он и ко мне стал относится с некоторым почтением — насколько это возможно при его характере. Поэтому решение о моем замужестве принимаю только я — и мой дядя здесь не властен указывать, что мне делать. А твой отец заставляет тебя выходить замуж?

— Нет, не заставляет. Но сейчас мне еще шестнадцать, а скоро будет семнадцать, восемнадцать… Все скажут, что мне и замуж пора — они и жениха найдут, и сватов, а то, что жених будет старше меня на двадцать лет или некрасив собой, так это уже мое горе.

Арабелла тяжело вздохнула, подумав, что ей уже двадцать пять и замуж она совсем даже не хочет, а кто-то только в семнадцать становится невестой.

— А у тебя был жених? — с плохо скрываемым любопытством спросила Арабелла.

— Ко мне много женихов сваталось — кто-то мне не понравился, кто-то моему батюшке. Но батюшка говорит, что коли мне кто приглянется, то, значит, судьба моя такая — быть его женой, — притворно-грустно и мрачно сказала Настасья, в душе улыбаясь своим словам, зная, что Арабеллу они должны были глубоко поразить.

— Значит, ты фаталистка? — поинтересовалась Арабелла. — Надеешься на судьбу?

— Надеюсь я только на Бога, — возразила Настасья. — А судьба — это лишь пути, по которым идут его создания. Захочет он — и в Сибирь я пойду, а захочет — и замуж. Все в руках Господа нашего — и не человеку вершить чьими-то судьбами.

— Любопытно… — Арабелла осторожно оглянулась назад и увидела все тех же двух негров, следующих за ними. — Хочешь, я покажу тебе Бриджтаун? — внезапно спросила она. За полторы недели, проведенные здесь, Настасья успела исходить этот город вдоль и поперек — и все же узнать что-то интересное из уст девушки, всю жизнь прожившей здесь, было слишком заманчиво.

— Хочу, но твой дядя просил нас навестить губернатора… и губернаторшу, — ответила Настасья.

— Мистер и миссис Стид могут и подождать нас немного, — тихо сказала Арабелла. — Я хочу познакомить тебя с одной примечательной особой… Боюсь, что скоро она уедет в Спейгстаун, и ты упустишь прекрасную возможность познакомиться с кем-то помимо семейства губернатора и их постоянных визитеров.

— И как зовут эту примечательную особу? — с сомнением осведомилась Настасья, прикидывая, насколько бегство с Арабеллой подорвет отношения ее отца и губернатора.

— Мэри Трэйл; она дочь крупного плантатора из Спейгстауна, — со смешинкой в глазах ответила Арабелла. — Когда мы были еще детьми, мы часто проводили время вместе — она долгие годы была моей единственной подругой. Я думаю, что она тебе понравится.

Настасья знала, что Михаил Феодорович будет очень недоволен — он всегда был недоволен, когда его дочь вытворяла что-то уж совсем невообразимое. А еще она знала, что впервые за столько лет она встретила родственную душу, и соблазн познакомиться с еще одной был почти непреодолимым.

— Хорошо, — согласилась Настя. — Но с одним условием: оправдываться перед губернатором будешь ты.

Арабелла радостно засмеялась, забыв о том, что всего лишь пару минут назад обижалась на собеседницу, и пустила лошадь вскачь. Настасья сделала то же самое и краем глаза увидела, что негры, дернувшиеся было за ними, передумали бежать за несущимися лошадьми и присели на корточках, не очень справедливо полагая, что если их хозяйку какая-то нечистая понесла куда-то не туда, то, поплутав, через некоторое время она вернется обратно. Насте вдруг стало жалко их: она догадывалась, что полковник Бишоп, если узнает об этом, сильно их накажет, но она надеялась, что Арабелла не допустит этого — хотя бы потому, что в их бедах будет виновата лично она.

Уйдя в свои мысли, Настасья и не заметила, как неожиданно начался город — из пальм вдруг выросли деревянные хибары, и Арабелла еле успела осадить лошадь, чтобы не влететь в пожилую негритянку. Та пробормотала что-то — наверное, извинения, а может быть, и проклятия — и быстро скрылась в одной из лачуг, а Настасья нахмурилась и остановила лошадь — ехать быстро ей, определенно, нравилось, но затаптывать людей, пусть и негров, было не по-христиански.

— Поедем медленнее, — сказала Арабелла, все еще думая о том, что едва не задавила человека. — Дядя всегда говорил, что негры — это не люди, это звери, — проговорила она, потом, подумав, продолжила: — Он ко всем людям относится как к животным; к испанцам, рабам и неграм — как к животным, которых нужно или убивать, или заставлять работать, а к остальным — как к животным, которые живут рядом с тобой, говорят тебе что-то, но на слова которых не стоит обращать большого внимания.

— Твой дядя слишком жесток — и как ему совесть позволяет быть таким? — поразилась Настасья.

— У него ни совести, ни искренней веры, только алчность и жажда наживы, — с неприятием сказала Арабелла. — Но как бы то ни было, отец завещал мне почитать его как родного отца, поэтому я отношусь к нему с уважением — ровно с тем, которое мне диктуют правила приличия.

Правила приличия… Настасья знала, какие они — эти правила приличия, коверкающие душу человека и ведущие его на ложный путь. Не было ничего ценнее христианской любви ко всем ближним своим, но правила приличия и этикет, изменяя ее в свою пользу, давали понять, что к людям одного с тобой положения нужно относиться уважительно, а к людям более низшего — пренебрежительно, что чернокожие — не люди, а звери, что люди не одной веры с тобой — еретики, которые ничем не лучше негров. Это было пошло, это было неправильно, и душа Настасьи протестовала против этого — но, к несчастью, никто бы не прислушался к ней, а если бы кто и уловил пару ее фраз, то возразил, что христианская любовь распространяется только на собратьев по вере, и то не всегда, что негры — потомки Хама, которые должны служить всем другим народам за грехи своего праотца, и что нечего молодой девушке думать о таких вещах — лучше бы она в храм сходила да Богу помолилась, а не глупости всякие говорила. Насте стало грустно: возможно, эти некто, упорно возражавшие ей, были в чем-то и правы, но что-то внутри неё не позволяло ей принять эти такие прописные истины. Слишком они были не библейскими, не христианскими, а для Настасьи это было гораздо важнее, чем мнение окружавших ее людей.

— Смотри, Анна, корабль! — воскликнула Арабелла, тронув Настасью за плечо и указав рукой на залив. К гавани действительно приближалось величавое судно под гордым английским флагом; тонкость его очертаний и легкость линий поразили, видимо, не только Настасью, и Арабелла, удивленная несколько больше обычного, всматривалась в них, думая о том, какой английский лорд мог посетить их скромный остров на таком корабле. — Может, его прислали за вами? — предположила Арабелла, вспомнив, что срок пребывания русского посла и его дочери в Бриджтауне скоро подойдет к концу.

— Не думаю, — ответила Настасья, в голове рисуя «Державную Мэри», которая привезла из сюда. Она была серой, несколько мрачноватой и нисколько не походила на тот фрегат, который медленно заходил в гавань Бриджтауна. — Плохое у меня предчувствие, — сказала Настя. — Давай лучше поедем к господину губернатору — я уверена, что он и так нас уже заждался. А еще мой батюшка там… ему будет спокойней, если я буду вместе с ним.

— Как хочешь, — пожала плечами Арабелла. — Но только потом, если ты вдруг будешь об этом жалеть, я… — она осеклась, потому что увидела, как корабль неожиданно заволокло дымом; через секунду до них долетел звук выстрела. Испуганная лошадь Настасьи встала на дыбы, и девушка, схватившись за узду, еле удержалась от того, чтобы упасть. Пытаясь успокоить и лошадь, и саму себя, Настасья, закрыв глаза, зашептала молитву, прося Господа о милости к ней. Когда же она открыла их, то обнаружила вокруг себя толпу незнакомых людей, которые, встревоженные выстрелом, выбежали из близлежащих лачуг. Арабелла же, гарцующая рядом с ней, напряженно всматривалась в клубы дыма, гадая, кто мог сейчас стрелять по форту и разносить его в груду камней. Правда, когда корабль вновь показался над водной гладью, разворачиваясь левым бортом к молчавшему форту, ответ на этот вопрос стал очевидным: вместо английского флага уже развевался желто-пурпурный стяг, и национальность команды перестала быть какой-то загадкой. — Испанцы! — изумленно прошептала Арабелла.

Настасья попыталась связать в голове воедино все, что она знала об испанцах, кораблях и испанских кораблях, а также все байки, поведанные ей суровым английским капитаном, и сделала довольно простой вывод: судно, принадлежащее Испании, сейчас разнесет форт в щепки, а после высадит алчных и жестоких матросов на берег, которые будут грабить и убивать всех, кого смогут достать. В городе кто-то догадался поднять тревогу и начать бить в барабаны, как будто и так всем не было очевидно, что на английскую колонию напали. Настасья взглянула наверх, туда, где возвышался дом губернатора Стида.

— Мой батюшка сейчас там… — тихо сказала она. Арабелла, наклонившись к ней, пыталась сквозь шум расслышать то, о чем говорит её спутница. — Мне надо к отцу! — уже громко сказала Настасья. — Я поеду к губернатору, а ты езжай обратно на плантацию дяди — там все равно будет безопасней, чем в городе! — Арабелла, помрачнев, хотела ей что-то возразить, но Настасья приложила палец к губам, заставив ее замолчать. — Я приеду к тебе, как только смогу! — пообещала она. В этот момент корабль дал по форту второй залп, и лошадь Настасьи, испугавшись второго залпа так же, как и первого, понесла ее прочь от англичанки. Та пыталась что-то прокричать ей, но Настасья не смогла расслышать ее слов; ей оставалось надеяться, что это были просто слова поддержки, а не предостережения от какой-либо еще напасти.

Еле справившись с тем, чтобы направить лошадь вверх по склону холма, к резиденции губернатора, Настя ненароком стала приглядываться к людям на улице, которые вооружались всем тем, что было у них под рукой. Их лица говорили об одном: им не страшно было умирать под пулями испанцев, а это значило, что безнадежность положения англичан была очевидна и простым горожанам. Впервые Настасье стало страшно за свою жизнь и, что более важно, за жизнь своего отца. Испанцы были известны своей фанатичной католической верой, и если даже протестанты-англичане казались им неисправимыми еретиками, то кем же, по их мнению, должны были быть православные русские? А если им вдруг хватит совести убить ее отца, то она боялась и представить, что могло в таком случае ждать ее саму… Поэтому, влетев в губернаторский дом и даже не заметив, что привычной прислуги на месте не оказалось, Настасья сразу поспешила к комнатам отца; там батюшки не было, и девушка, поразмыслив, где он мог сейчас находиться, решила пойти в обеденный зал — там, скорее всего, и был губернатор Стид вместе со своими приближенными, и там Настасья надеялась найти Михаила Феодоровича. Пройдя по пустующим коридорам и услышав уже третий за сегодняшний день выстрел, Настасья оказалась рядом с дверью в столовую. За ней отчетливо слышались мужские голоса, и Настя, не удержавшись, перекрестилась и постучалась в нее. В ответ на стук предложения войти не последовало, поэтому она, не дожидаясь его, вошла без разрешения. Здесь она обнаружила губернатора Стида и трех незнакомых мужчин в военной форме, которые при виде Настасьи вздохнули с облегчением, и своего отца, примостившегося на кресле рядом с камином.

— Настенька! — прошептал Михаил Феодорович, привстав с кресла и неотрывно смотря на дочь. Настя бросилась к нему и обняла его так крепко, как не обнимала еще никогда. Батюшка, крепко поцеловав ее в лоб, взял ее за руку и строго посмотрел в ее синие глаза. — Настенька! Слушай меня, дочка! Нельзя тебе здесь оставаться; возьми лошадь и беги отсюда скорее — на плантации, а там, если удасться, уходи в Спейгстаун… Там мы и встретимся вскоре.

— А как же ты, батюшка? — со страхом проговорила Настя. Она поняла, что отец хотел остаться здесь, в Бриджтауне, но она не понимала, зачем ему это: ведь он не мог не догадываться о том, какая участь его может ожидать… — Уезжай со мной, батюшка! — взмолилась она. Михаил Феодорович отрицательно покачал головой. — Пожалуйста, отец! — Настасья, не выдержав, упала перед ним на колени. Он не мог так поступить, не мог оставаться здесь! Это было неправильно, она чувствовала это, но не могла излить всю душу перед отцом — на них сейчас смотрели губернатор и его подчиненные, а Настасья даже в такой безвыходной ситуации хотела сохранить свое достоинство.

— Нет! — с болью в голосе отозвался Михаил Феодорович. — Как русский посол я должен остаться здесь. Все, кто мог, уже узнали, что я здесь, да и не по-русски это как-то — от опасности бегать… а вот о тебе знать вряд ли могут. Так что уезжай, дочка, уезжай, а я как-нибудь и сам здесь справлюсь: не нелюди же испанцы, ведь христиане, как и мы…

Настасья глотала слёзы, не зная, что сказать в ответ отцу, — в голове было пусто, в ушах звенело, и казалось, что мир расплывается перед глазами, превращаясь в какую-то бесформенную массу.

— Уезжай, — как сквозь толщу воды проговорил Михаил Феодорович. — Беги, дочка, беги…

Не видя ничего вокруг себя, Настасья почти наощупь спустилась вниз и, оглядевшись и найдя свою мирно пасущуюся лошадь, погладила ее по волнистой и мягкой гриве. Где-то вдалеке уже гремели выстрелы — слишком громкие для резиденции губернатора, которая предназначалась скорее для отдыха, нежели для работы. С высоты можно было видеть, как маленькие люди, бегущие по узким улочкам, пытаются собраться в какое-то подобие военного строя и начать маршировать в сторону предполагаемой высадки испанского десанта, и Настя, смотря на все эти нелепые попытки, вспомнила об отце, перекрестилась и попросила Бога быть милостивым к нему, с трудом забралась на лошадь и пришпорила ее. Та послушно загарцевала в только ей известном направлении, и Настасья поняла, что ей одно и остается: отдаться на милость провидения и положиться на руку Господа. Она отпустила поводья и закрыла глаза, надеясь на то, что все лучшее в ее жизни еще впереди.

Примечания:

Из книги Эксквемелина и из всемогущего Интернета узнала прелюбопытнейшую вещь — д'Ожерон умер за одиннадцать лет до предполагаемого прихода Блада на Барбадос. Но прочитав биографию сего прославленного французского губернатора, вы сможете убедиться, что, существуй Блад на самом деле и умри д'Ожерон чуть попозже, пиратствовали бы они вместе — друг друга они стоят:)

Возможно, герои в главе несколько идеализированы — это всего лишь авторское восприятие:)

Если вы наткнётесь на очепятку — ПБ всегда открыта для вас:)

Углубясь в неведомые горы,

Заблудился старый конквистадор,

В дымном небе плавали кондоры,

Нависали снежные громады.

Восемь дней скитался он без пищи,

Конь издох, но под большим уступом

Он нашел уютное жилище,

Чтоб не разлучаться с милым трупом.

Там он жил в тени сухих смоковниц

Песни пел о солнечной Кастилье,

Вспоминал сраженья и любовниц,

Видел то пищали, то мантильи.

Как всегда, был дерзок и спокоен

И не знал ни ужаса, ни злости,

Смерть пришла, и предложил ей воин

Поиграть в изломанные кости.

Николай Гумилёв

Михаил Феодорович сидел на мягком кресле в обеденном зале, в данный момент ставшем опорным пунктом всех принимаемых по обороне Бриджтауна решений, и задумчиво рассматривал из окна гавань и казавшийся таким маленьким красный корпус корабля, от которого отделялись черные точки, смутно напоминавшие ползущих тараканов. Канониры судна, обеспечившие испанцам такое важное стратегическое преимущество, пока их лодки-тараканы приближались к порту, дали по нему залп, а там, как небезосновательно подозревал Михаил Феодорович, сосредоточились главные силы барбадосской милиции. Пока же от нее и от английских поселенцев оставалась кровавая каша — а после попадания в них ядра ничего другого уже остаться не могло — губернатор решал критически важный для себя вопрос: остаться ли ему в колонии или бежать в Спейгстаун.

Общество, собравшееся сейчас у мистера Стида, имело довольно консервативные взгляды — в основном по поводу своего кошелька, поэтому настаивало, чтобы губернатор остался в городе и заплатил часть выкупа за Бриджтаун из своих средств. Супруга же губернатора, настроенная куда более пессимистично, ратовала за немедленный отъезд ее и ее мужа и за невмешательство в их семейные финансовые дела со стороны присутствующих джентльменов. Михаил Феодорович устало потер виски: вопрос этот стоял на повестке уже целых полчаса, и ни к какому соглашению стороны пока что не пришли — а это значило, что громкие и резкие возгласы жарко спорящей миссис Стид прекратятся тогда и только тогда, когда в резиденцию губернатора ворвутся испанцы. В конце концов, не выдержав этой несколько гнусной грызни, никем не замеченный, а если и замеченный, то не остановленный, Михаил Феодорович вышел из столовой, тихо прикрыл за собой дверь и по гулким пустым коридорам пошел к своим комнатам. За те месяцы, которые он провел в Англии, он сделал для себя один неутешительный вывод: большая часть англичан была упряма как быки, поэтому извечные споры среди них были делом обычным; для Михаила Феодоровича, привыкшего к бесконечным интригам всех дворов Европы и никогда ни с кем не спорившего (понимая, что в большинстве случаев это абсолютно бесполезно, а может быть даже и неполезно в принципе), английские перебранки составляли наискучнейшее зрелище, когда-либо им виденное, посему губернатор Стид и его жена, сами того не подозревая, стали для русского посла объектом презрения: политика, по мнению Михаила Феодоровича, была тонким искусством, которое понять способны лишь немногие избранные, и губернатор Стид, каким бы замечательным человеком он не был, в число избранных входил едва ли.

Несколько мрачные мысли Михаила Феодоровича прервал женский плач. Он прислушался: на миг ему показалось, что это плачет Настасья, но, судя по всхлипам, женщина была гораздо старше, чем его шестнадцатилетняя дочь. Тем не менее плакали совсем рядом, а, если быть точнее, за дверью его комнаты. На минуту Михаил Феодорович нахмурился и спросил себя, кого могла принести к нему нелегкая в такой час, но потом вспомнил: Прасковья осталась в губернаторском доме, несмотря на то, что он уговаривал ее уехать с Настенькой — она ни за что не хотела оставить своего барина «на растерзание басурманам». Михаил Феодорович, все еще недоверчиво слушая чей-то плач, тихо приоткрыл дверь и на цыпочках вошел в комнату, служившую ему кабинетом. На полу действительно полулежала-полусидела Прасковья, которая вытирала слезы платком и о чем-то сама себе жалобно причитала.

— Тьфу ты, чур меня! — громко сказал Михаил Феодорович, рассердившись то ли на себя, то ли на сенную девку, быстрыми шагами пересек комнату и постучал три раза кулаком по деревянному столу. Прасковья затихла и пару раз шмыгнула носом.

— Ой, Михаил Феодорович! Что же будет-то с нами? Неужто Бог нас оставит в минуту такую? Ой, беда-то, беда-то какая! — всхлипывая, начала Прасковья, поминутно крестясь и переводя взгляд на небо. Михаил Феодорович, только что избавившийся от миссис Стид, совсем не был настроен выслушивать её стенания, но, постаравшись не обращать на нее внимания, он сел за стол и принялся писать ежедневный доклад к Софье Алексеевне — так он решил скоротать время до тех пор, пока некий испанский капитан не войдет в дом губернатора и не скажет, кто тут хозяин — а это рано или поздно все равно должно было случится.

Не имея привычки сидеть сложа руки, Михаил Феодорович все время трудился, стараясь угодить всем тем, от кого он зависел, и подать всем тем, кто зависел от него. Он не любил авантюристов, предпочитая рискам просчитанные планы, а когда внезапно в своей дочери он обнаружил жажду приключений, он отнесся к этому строго, сразу внушив Настасье, что такое поведение до добра ее не доведет. Конечно, она мало его слушала, но Михаил Феодорович не переставал надеяться, что в конце концов она одумается и примет его наставления близко к сердцу, но пока у нее в голове был только ветер и шум волн, что уже само по себе донельзя разочаровывало ее отца…

Михаил Феодорович, огладив бороду и задумчиво взглянув на Прасковью, взял перо и с тяжелым сердцем принялся в грамоте подробно описывать текущее положение дел в английской колонии. Немалое место в его рассказе было уделено губернатору Стиду как представителю недалекой власти Английского королевства на местах, а также осторожному намеку на то, что Российскому государству на союз с королем Яковом надеяться не стоит, и, если уж на то пошло, мир с Речью Посполитой был бы политически гораздо более выгоден России. Потом Михаил Феодорович отложил перо и задумался о Насте — прошло уже часа два в с тех пор, как она уехала из губернаторского дома; за эти два часа она должна была успеть доехать до плантаций, а то и вообще убежать из города. Была надежда, что никакие неприятности не задержали ее в пути, а это значило, что она должна была целой и невредимой добраться до Спейгстауна… Михаил Феодорович уже начал думать, что он зря отпустил ее одну, но, зная характер своей дочери — а с ней сам черт ногу бы сломил, он понимал, что, скорее всего, опасности для нее это путешествие не представляло. Но что-то все равно внутри ныло и не давало покоя, было какое-то давящее чувство, не позволявшее ему сосредоточиться на работе. Потом к этому чувству добавилось еще одно: из окон послышалась не пушечная стрельба, которая до этого гулом отдавалась в ушах, а мушкетная — испанцы уже зашли в город и подбирались к губернаторской резиденции, несмотря на отчаянное сопротивление жителей и гарнизона. Оборона, конечно, была построена чересчур скверно; было очевидно, что испанский командир знает свое дело лучше полковника Бишопа и не ведет своих солдат на верную смерть. Михаил Феодорович чуть привстал с места, Прасковья затихла, подползла к столу и вжалась в него. Минут двадцать выстрелы постепенно приближались, потом в саду, который окружал дом губернатора, послышался топот дюжины сапог и какая-то иноземная витиеватая речь — в резиденцию испанцы входили без боя, ничего не боясь, чувствуя себя полными победителями в этой схватке. Прислушавшись, Михаил Феодорович понял, что сопротивление англичан еще не сломлено и где-то вдалеке все еще стреляют, но сопротивление это не могло продолжаться долго, ведь, как можно было догадаться, основные силы английских поселенцев только что капитулировали. Михаил Феодорович дождался, пока сапоги из сада переместятся в коридоры дома, встал с кресла окончательно и сурово поглядел на Прасковью.

— Причешись да умойся — со мной пойдешь, — твердо сказал он. Сенная девушка побледнела, с трудом встала и молча, не смея ослушаться приказа, чуть шатаясь побрела к двери, ведущей в спальню. Михаил Феодорович тем временем скрепил подписью только что написанную грамоту, свернул ее и бросил в дорожный сундук — вряд ли испанцев должна была интересовать его почта, особенно русская, но для своей же безопасности Михаил Феодорович среди бумаг нашел все-таки пару писем короля Якова и лорда Сэндерленда, написанных по-английски, коротко ознакомился с их содержанием и поджег от свечи. Теперь, как он надеялся, он сможет показаться испанскому командиру, не боясь при этом, что его обвинят в чем-нибудь противозаконном; а если испанцам придет в голову безумная мысль порыться в его письмах, это им ничего не даст — по-русски вряд ли кто из них читал. Когда в комнату зашла Прасковья, умытая, причесанная, но с красными слезящимися глазами, Михаил Феодорович лихо одел шапку набекрень и весело ей подмигнул. — Не боись, калачи мы тертые, еще и не такое с нами бывало — Бог даст, и с этой бедою справимся.

— Ох, аминь, батюшка, и да будет так, как ты говоришь, — жалобно ответила Прасковья и три раза перекрестилась, смотря на икону, расположившуюся в углу кабинета. Михаил Феодорович кивнул и вышел из комнаты, сделав знак девушке, чтобы та следовала за ним. Таким образом за сегодня он совершил еще один очередной поход к обеденному залу — место, видимо, очень притягательное и служившее точкой сбора для всех, кто так или иначе крутился в доме губернатора. Правда, на этот раз, когда Прасковья и Михаил Феодорович вынырнули из ведущего к нему коридора, около дверей они обнаружили двух мужчин-кирасиров; Прасковья схватила Михаила Феодоровича за плечо и прижалась к нему, а русский посол постарался придать своему лицу грозный вид, дабы двое испацев, которые в недоумении стояли перед ними, знали, с кем они имеют дело.

— Передайте вашему капитану, что с ним посол Российского Царства говорить желает, — громовым голосом на безукоризненном английском произнес Михаил Феодорович.

Солдаты, переглянувшись между собой, тихо зашептались, и один из них, пытаясь понять, что от них хочет этот странный англичанин, воскликнул: «Señor?» Английского они не знали, так же, как и их собеседник не знал испанского, поэтому один из солдат, подтолкнув своего товарища к дверям и сделав ему многозначительный жест рукой, послал его к капитану для получения дополнительных разъяснений. Прасковья что-то шептала, кажется, молилась; оставшийся в карауле солдат недоверчиво их разглядывал. Больше всего его удивляла женщина: она была одета совсем не так, как дОлжно было бы европейской девушке любого происхождения, — в длинное зеленое платье до пят и головной убор, непохожий на привычные женские шляпки. Мужчина же был наряжен в странный халат, больше похожий на восточный, и красные длинные сапоги — любопытное зрелище для европейца, задающего себе вопрос, кто эти люди и зачем на свой страх и риск они сами, ненасильно пришли сюда. За дверью столовой стало тихо — до этого были слышны чьи-то приглушенные голоса — и через несколько минут из нее вышел ушедший солдат, сделав пригласительный взмах рукой. Михаил Феодорович взял Прасковью за руку и потащил за собой — сама девушка уже не могла идти куда-то самостоятельно; войдя в столовую, он обнаружил дрожащего от страха губернатора Стида, несколько английских военных, включая полковника Бишопа, и вальяжно развалившегося в губернаторском кресле мужчину с красивыми чертами лица, рядом с которым стоял совсем молодой юноша, видимо, его сын, и несколько человек офицеров. Мужчина с любопытством разглядел вошедших, потом по-испански спросил что-то у сопровождавшего их кирасира. Тот с почтением ответил, и мужчина, сделав знак рукой, приказал ему выйти.

— Мне сказали, сеньор, что вы говорите по-английски, — через минуту сказал он уже на английском и чуть-чуть подался вперед, рассматривая Михаила Феодоровича. Лицо мистера Стида при этих словах приняло непередаваемое выражение, полковник Бишоп покраснел — они все же были уверены, что русский не понимает ничего из того, о чем они между собой говорят, и услышанное всех присутствующих неприятно поразило: не то что бы они обсуждали что-то неприличное, но иногда в их разговорах проскальзывали шуточки о простоватости русского посла, которые тот непременно счел бы обидными для себя.

— При таком раскладе и по-турецки заговорить можно, — попытался выкрутиться Михаил Феодорович. Испанец улыбнулся и краем глаза взглянул на недовольных англичан, гадая, чем они могут быть так возмущены.

— Тем не менее вы не англичанин, — констатировал факт мужчина и откинулся на спинку кресла, еще раз оглядев собеседника с головы до ног. Разговор этот доставлял ему некоторое удовольствие, причину которого Михаил Феодорович распознать пока не мог. — Кто же вы? Не француз, не голландец и не португалец… Оh Virgen Santa⁽¹⁾! — в голосе испанца проскользнула нотка радости. — Я же слышал о вас — король Яков пригласил русского посла с семьей посетить свои колонии на западе… — на мгновение улыбка на его лице заметно увяла, но через секунду испанец, взяв себя в руки, снова улыбнулся. — Так это вы, сеньор? Вы и ваша… — он посмотрел на испуганную Прасковью, прикидывая, кем она может приходиться русскому послу. — Жена?

— Да, жена моя, — согласился Михаил Феодорович, надеясь, что англичане не раскроют его маленький секрет. Те загадочно молчали, и это было хоть и не слишком хорошо, но по крайней мере ему на руку.

— Значит, вы не уехали из Бриджтауна при появлении моего корабля? Похвально… Вы — храбрый человек, — заметил испанец. — Чем же я могу вам служить?

— Хотел бы я знать, что испанскому кораблю… и его капитану надобно в английской колонии, — аккуратно поинтересовался Михаил Феодорович. Испанец ухмыльнулся, его офицеры, не понимавшие английского, сильно заволновались и начали перешептываться между собой.

— Что ж, сеньор… Простите, за незнанием вашего имени не могу к вам обращаться…

— Англичане зовут меня мистер Майкл; вы можете называть меня этим именем, коли вашей душе так угодно, — осторожно ответил Михаил Феодорович. Испанец кивнул и встал с кресла; он больше не улыбался, а непринужденность уступила место самоуверенности и решительности.

— Что же, сеньор Майкл… Меня зовут дон Диего де Эспиноса-и-Вальдес — думаю, что мое имя мало что говорит вам, поэтому перейду сразу к делу. Что меня привело именно в эту колонию, спрашиваете вы? Я вам отвечу: справедливое мщение. Вы, должно быть, слышали о «Прайд оф Девон»? Он пришвартовался в здешнем порту пару недель назад, и его капитан наверняка рассказывал о своей победе над двумя испанскими галеонами, один из которых был потоплен, а второй — трусливо бежал… Жаль, что он не упомянул о том, что сам развязал этот бой, первым обстреляв нас. Это был грабеж, сеньор, а за такие действия в мирное время приходиться отвечать, — с блеском в глазах сказал испанец, представившийся доном Диего. Михаил Феодорович, слушая его, понял, что он как-то связан со всей этой историей, раз говорит о ней с такой горячностью. Потом дон Диего, замолчав, несколько успокоился и в упор посмотрел на русского посла. Михаил Феодорович его взгляд выдержал, и испанец уже тише продолжил: — Надеюсь, что вы, сеньор, будете достаточно тактичны, чтобы в этой ситуации хотя бы сохранить нейтралитет.

Михаил Феодорович заложил руки за спину и задумался. Увиденное и услышанное привело его к мысли о том, что Вест-Индия, как ее называли англичане, живет по каким-то особым правилам, нисколько не подчиняясь указам Эскуриала, Версаля и Сент-Джеймского двора. А если это было так, то можно было предположить, что законы, принятые в европейских странах, колоний на западе касались ровным счетом никак — или по усмотрению живущих здесь. Михаил Феодорович, посмотрев на открывшуюся перед ним анархию со стороны, решил, что будет лучше для него не вмешиваться в нее, так и оставшись сторонним наблюдателем — это сохранило бы и его честь, и его жизнь; хотя рассказанное доном Диего нельзя было назвать действительно правдивым, от этого человека веяло таким искренним негодованием, что Михаил Феодорович невольно осознал, что он был более расположен к нему, нежели чем к губернатору Стиду и тем более к полковнику Бишопу.

Дон Диего терпеливо ждал того, что скажет его собеседник, — это было довольно любезно со стороны человека, чувствовавшего непоколебимость своего положения. Михаил Феодорович поймал на себе его изучающий взгляд, ощутил напряжение англичан и быстрое дыхание стоявшей рядом Прасковьи, потом слегка покачнулся и низко наклонил голову, выказывая уважение испанцу.

— Вольному — воля, — сказал наконец Михаил Феодорович, — а спасенному — рай. Так что не в моей власти указывать вам, сударь, как-де вам стоит поступить: пусть за меня это делают ваша совесть и Господь Бог. А мне позвольте все-таки выразить вам свое неудовольствие, как того пожелала бы наша светлая царевна, и немедленно откланяться — у вас помимо меня еще и другие есть, кто вашего внимания желает, — Михаил Феодорович кивнул в сторону притихших англичан; полковник Бишоп наградил его свирепым взглядом; в глазах губернатора Стида читалась только вселенская печаль. Лица всех остальных англичан приняли какое-то отстраненное и окаменевшее выражение и не являли миру ничего, кроме бесконечной усталости. Михаил Феодорович, отвернувшись от них, снял шапку с головы, низко поклонился дону Диего и, тронув за плечо Прасковью, заставил ее сделать то же самое.

— Я вам обещаю полную неприкосновенность до тех пор, пока я нахожусь в Бриджтауне, — сказал испанец и, видимо, решив, что ответить собеседнику нужно симметрично, склонил голову — не на русский манер, до земли, а так, как то было принято при европейских дворах. — Здесь вы можете чувствовать себя в безопасности, сеньор.

— Спасибо за заботу вашу о нас, сударь, — поблагодарил Михаил Феодорович. Потом, на всякий случай, он повторился: — Однако ж знайте, что ваших действий я не одобряю, но оставляю все, что дальше будет, на вашу совесть.

— К сожалению, сеньор, ваше разрешение так же, как и ваше негодование, для меня значат довольно мало, особенно учитывая ваше положение, — с улыбкой сказал дон Диего. — Однако это еще раз подтверждает то, что вы человек смелый; а так как я уважаю таких людей, то вы можете идти с миром — вы абсолютно правы, сегодня у меня еще много дел.

Михаил Феодорович нахмурился — ему показалось, что испанец своими словами пытался несколько унизить его, но решил с ним не спорить и никак не отвечать на некоторую грубость с его стороны — могло выйти себе дороже, а свою жизнь Михаил Феодорович все же хотел сохранить — не из-за трусости или страха перед смертью, а из-за долга перед страной и перед дочерью; Российское царство без него могло и обойтись, а вот Настасья со своей горячностью молодости могла таких дров наломать, что потом век отгребать придется — нужно было подождать, пока она окрепнет и размышлять будет трезво, а без наставлений отца она бы такой и осталась — взбалмошной и слишком вольной.

— Тогда, сударь, прошу откланяться, — сказал Михаил Феодорович. Дон Диего кивнул, и русский посол, взяв под руку Прасковью, увел ее из столовой.

Как только они вышли, оттуда донеслись возгласы и живейшее обсуждение: испанцы были удивлены — нога русского еще ни разу не вступала в пределы Карибского бассейна, который испанцы считали почти что своей собственностью; сейчас же появление в Америке еще кого-то помимо ее обычных обитателей вызвало кроме удивления еще и настороженность: конечно, дон Диего мог и не знать всех договоренностей между Михаилом Феодоровичем и лордом Сэндерлендом, обусловленных желанием короля Якова похвастаться перед иноземцами своим величием, но появление на арене нового игрока, тем более вряд ли настроенного дружественно к испанской короне, могло пошатнуть и так зыбкое положение верноподданных Его Католического Величества. В связи с этим учтивость дона Диего имела только одну цель — показать, что испанцы — не варвары, и что если кто здесь и варвар, так это англичане. Цель свою испанец в той или иной мере достиг: Михаил Феодорович задумался над тем, какими хорошими — или нехорошими — могут оказаться английские союзники. Впрочем, идя по гулким коридорам, нельзя было не услышать, как с улиц раздаются крики людей — испанцы, упиваясь своей победой, перешли все допустимые границы, которые ставились перед человеком законом и Богом. Прасковья, напуганная до смерти, внезапно повисла на руке Михаила Феодоровича: она потеряла сознание. Пытаясь привести служанку в чувство, русский посол понял, что, увидев своими глазами упрямость и неуверенность англичан, жадность и фанатизм испанцев, он никогда больше не будет относится ко всему по-прежнему — интриги интригами, ложь ложью, но такой людской жестокости ему еще видеть не приходилось.

— О Господи Исусе, — воскликнула Прасковья, придя в себя и увидев перед собой своего барина. — Что же это делается, Михаил Феодорович? Что же, совсем не осталось что ли на земле людей добрых? Что же, в Бога все веру потеряли? — она ошеломленно села на полу и опять залилась слезами.

— Да не верят они в Бога нашего, — возразил Михаил Феодорович. — Одни — католики, другие — протестанты, а почитай что и нехристи. Кто с ними не одной веры — тот негодяй и подлец, да и единоверцев они не чтят — за что ж их чтить-то?

— Одни мы здесь, батюшка, православные, — со слезами сказала Прасковья и перекрестилась. — Чувствую, что смерть наша близка.

— Тьфу ты, девка, — недовольно ответил Михаил Феодорович и с силой поднял служанку на ноги. — Вот что я тебе скажу: никогда не говори того, чего знать не знаешь — авось и проживешь дольше. А мы пока ничего не говорим — живыми и будем. И нечего здесь разглагольствовать.

Довольно близко, из окна, раздался крик женщины; Прасковья вздрогнула и с недоверием посмотрела в глаза Михаилу Феодоровичу. Тот молчал — сказать ему было нечего.

Примечания:

https://megabook.ru/stream/mediapreview?Key=%d0%91%d0%be%d1%8f%d1%80%d0%b5 (так, вдруг кому-то будет интересно — одежда русских бояр конца XVII века)

1) Пресвятая дева!

Вернуться к тексту

Примечания:

Капитан Блад как всегда — благородно рыцарствует наперекор всем...

Знаю… отыщу свою дорогу…Хоть блуждаю я среди миров.Кажется совсем ещё немного…И увижу отблески костров.

Побегу на свет меня зовущий…Пусть собью по бездорожью ноги.Побегу на звуки лир поющих…Даже если путь мой будет долгим.

Часто мы идём не той дорогой…И ошибок кучу совершаем.Но и это всё судьбой дано нам…Мы как данность… это принимаем.

В небе есть звезда моя заветная…Загадаю на неё своё желание.Огоньком надежды отогретая…Побегу навстречу…

Лариса Марковцева

Когда Настасья очнулась, до этого полностью уйдя в свои мысли, она обнаружила, что лошадь, предоставленная сама себе, увезла её на окраины Бриджтауна, в его самые далёкие кварталы — туда, где обычно селилась городская беднота. Улица была пуста; лишь иногда, если присмотреться в окна домов, можно было заметить испуганные детские личики, а в глубине комнат тёмные фигуры женщин, спешно собирающих свои пожитки. Настасья содрогнулась — не так далеко послышались выстрелы и чьи-то крики, которые немедленно стихли.

«Испанцы», — пронеслось в голове девушки. Она попыталась понять, что испанцы делают в английской колонии и почему она уверена, что это именно они; потом она вспомнила разговор с отцом и Арабеллой и всё, что произошло за сегодняшний день, и нахмурилась, а после резко пришпорила лошадь, шедшую до этого мерным шагом, чтобы та перешла на рысь, — на смену смирению со своей судьбой внезапно пришла удивительная жажда жизни. Лошадь понеслась так, что ветер засвистел в ушах, а непослушные растрепавшиеся волосы всё время лезли ей на лицо, норовя закрыть глаза. Настасья боялась; ей чудилось, что она видит перед собой убийство отца, слышит далекие выстрелы — те, правда, были куда более реальны, чем казалось Насте: испанцы уже теснили оставшихся защитников Бриджтауна к его окраинам; через несколько часов всё должно было быть кончено. Настасья сжала бока лошади так, что та пустилась вскачь ещё быстрее, почти что летя над землёй.

Город уже кончился — Настасья выехала на дорогу, ведущую к плантациям; ещё пару часов назад она и Арабелла беззаботно ехали по ней, весело болтая и пока не подозревая ни о чём. Не останавливаясь, девушка взглянула на оставшиеся позади дома, и что-то кольнуло у неё в сердце: она, вспомнив об Арабелле, подумала о том, что та ждёт её в своём поместье. «Надо заехать к ней», — подумала Настасья. — «Удостовериться, что всё хорошо». Она прижалась к гриве лошади и погладила её — это немного успокоило Настасью, и она собиралась спокойно выдохнуть — худшее, казалось, уже позади, но неожиданно она резко наклонилась вперёд, выскользнув из седла, и перелетела через холку лошади.

Больно ударившись о засохшую глину дороги, Настасья, едва подняв глаза и оглядевшись вокруг, с трудом протянула руку вверх, прикоснулась к затылку и нащупала там что-то тёплое и липкое. Поднеся ладонь к глазам, она увидела, что та вся в чём-то красном, и это что-то медленно стекает у неё с пальцев. Медленно переведя взгляд на свою лошадь, Настасья заметила, что та, пытаясь встать, всё время падает: после удара она сломала переднюю ногу. Бедное животное ржало от боли, стараясь привлечь этим к себе внимание хозяйки. Настасья, у которой после сильного удара мутилось в голове, подползла к ней и провела ладонью по её морде; лошадь ласкалась к Насте, и девушка мягко зашептала что-то, зарывшись носом в её гриву. Было очевидно, что лошадь уже не встанет, но Настасья не могла просто так бросить доброе животное, которое успело за две недели так сильно привязаться к ней. Четверть часа они провели в таком положении; Настасья впала с бессознательное состояние: в голове звенело, ужасно хотелось спать — в объятиях своего отца, дома, в Москве; там сейчас было жаркое лето, когда на улицах пахнет цветами и лошадьми, а в воздухе после недели без дождей стоит такой столб пыли, от одного вида которого хочется чихать не переставая. Все эти нахлынувшие воспоминания вызвали у Настасьи улыбку — в Москве она не была уже больше трёх месяцев. Она вспомнила только что ощенившуюся Лайку, гончую отца; щенята были такими крохотными и хорошенькими, что Настя, смотря на их слепую возню, не могла им не умиляться, а её бесконечные вылазки на псарню вызывали негодование бесчисленного количества нянек и весёлый смех отца. Неожиданно она увидела перед глазами мать, которая убаюкивала её на руках. Руки эти были тёплыми и ласковыми, а маленькая ещё Настя, не замечая нежного взгляда матери, играла с её большими красными бусами. Мама умерла давно, так давно, что Настасья почти уже и забыла её, но это внезапное видение заставило девушку прийти в себя и, встряхнув головой, ещё раз оглядеться вокруг себя. Лошадь лежала почти неподвижно — она устала бороться за жизнь и только тихо хрипела. Настасья с трудом встала, опираясь на землю, и прислушалась; выстрелы как будто стали ближе — а это было довольно опасно: она не знала, как далеко могут зайти испанцы, а если они найдут её на середине дороги в таком состоянии… Настасья нагнулась и достала из седельной сумки подратое крестьянское платье — она всегда возила его с собой на случай какой-нибудь непредвиденной истории; потом, едва ступая и покачиваясь, Настасья дошла до зелени, обрамлявшей дорогу, и оперлась на ствол ближайшего дерева, чтобы перевести дух. Всё нутро как будто выворачивало наружу: никогда еще ей не было так больно и так плохо. Впрочем, могло быть и хуже, Настя в этом нисколько не сомневалась.

Немного отдохнув, Настасья бросила последний взгляд на дорогу и, держась за стволы деревьев, медленно пошла вглубь своеобразного леса: это было намного безопасней, чем идти к плантациям по дороге, где каждый мог её увидеть. Да и если она вдруг упадёт в обморок, в лучшем случае её никто не заметит — ведь заметить человека, лежащего в кустах в десятке саженей от дороги, довольно сложновато. Руководствуясь таким соображением, Настасья упорно шла всё вперёд и вперёд, хотя едва ли она понимала, куда идёт, — рассудок говорил ей уйти как можно дальше, и она шла, но сильная боль в голове не давала даже возможности определить направление, в котором она пробирается по лесу. В конце концов после очередного шага её ноги задрожали и подломились, и Настасья опустилась на траву. Она еще раз провела рукой по затылку и убедилась в том, что кровь уже не течёт — значит, она ослабела не от её потери. Девушка дала себе слово отдохнуть минутку и немедленно продолжать путь — но она не встала ни через пять минут, ни через десять. Настасья, как она и боялась, потеряла сознание.

* * *

Когда Настя пришла в себя, она обнаружила, что пролежала в обмороке около трёх-четырёх часов — солнце, которое, пока она ехала, находилось в зените, заметно отклонилось на запад; по крайней мере Настасья догадывалась, где находиться запад, по тем немногочисленным признакам, которые давал лес — листва деревьев с одной из сторон была менее густой, чем с трех других, и она предполагала, что там должен был находиться север. Потом, после того, как она выяснила примерное время, она задалась другим, не менее важным вопросом: где сейчас находятся испанцы? После такого длительного обморока Настасье стало немного лучше, а это означало, что она может попытать счастья и отправиться к плантациям, чтобы там встретиться с Арабеллой. С другой стороны, её подруга могла уже уехать или, что еще хуже, испанцы могли захватить город полностью и, ведомые очевидным желанием нажиться, начать грабить загородные имения богатых плантаторов. Риск этого был велик — поэтому Настасья поостереглась пока что выходить из леса. Вместо этого она решила провести весь оставшийся вечер и ночь в лесу; утром же можно было выйти к берегу и проследить за тем, как испанский корабль будет выходить из гавани. Настасья искренне надеялась, что её не будет мутить так, как сейчас, и всё же надо было принять некоторые меры предосторожности: она, оглянувшись и убедившись, что рядом никого нет, быстро переоделась в захваченное крестьянское платье и кинула нарядный сарафан под кусты так, чтобы со стороны его не было видно. Потом она присела рядом с деревом — все-таки даже такой труд для неё оказался непосильным — и стала от нечего делать рассматривать листву вокруг себя: она переливалась от нежно-салатового до тёмно-зелёного, что для любопытной девушки являлось преинтересным зрелищем.

Занятая этим, она сначала даже не заметила доносившееся перешептывание голосов. Но, услышав их, Настасья напряглась; хотя голоса, кажется, говорили по-английски, а не по-испански. Издалека трудно было различить национальность говоривших, но Настя уже поняла, что для неё английский звучит несколько резче, чем испанский, а люди говорили, несмотря на приглушающий всё шепот, всё-таки жестко. «Англичане», — пронеслось в голове Настасьи. Выходить к ним или нет? Друзья они или враги? Для того, чтобы выяснить это, нужно было подкрасться к ним поближе и понять, о чём они говорят — в противном случае догадки можно было бы строить бесконечно. Встав с места, Настя медленно пошла на звуки голосов, стараясь не шуметь и не запинаться о выходившие из-под земли коряги. Получалось плохо — но голоса нисколько не обращали на это внимания, продолжая говорить о чём-то своём. Тем не менее Настя, решив отдохнуть и опершись на какой-то куст, притихла и смогла различить слова сквозь жужжащий гул голосов.

— Мы можем… испанский корабль… Для этого можно использовать… в порту, — тихо и властно говорил кто-то по-английски. Настя встряхнула головой: сказанное было покрыто пеленой мрака и таинствености — она не поняла из этого ровным счётом ничего.

— Это, конечно, хорошо, — возразил второй голос, грубый и громкий. — Но кто сказал, что нам безнаказанно дадут пройти в порт? По-твоему, испанцы слепые или ослы? Они заметят нас, поднимут тревогу. Хочешь воевать со всем испанским десантом? Их же не меньше ста человек! А нас только двадцать — и оружие, как ты знаешь, у нас не самое лучшее: даже три-четыре десятка подвыпивших испанцев нас очень быстро разгонят.

— Я видел… испанцы заняты тем, что… Порт не охраняется… На корабле… — спокойно ответил первый голос.

После этих слов разговор начал приобретать в голове Настасьи какие-то очертания: видимо, эти люди — англичане — хотели каким-то образом пробраться в порт, а потом — на испанский корабль. Это были жители колонии, которые решили захватить вражеское судно, — в этом сомневаться не приходилось. В голове Насти промелькнула мысль о том, что, быть может, эти люди помогут ей… но надеяться на это было слишком опасно: их встреча могла закончиться ничем не лучше, чем встреча с испанской солдатнёй. Поэтому нужно сначала было понять, что это за люди — и Настасья подошла ближе к ним, настолько близко, чтобы видеть всё, но при этом не быть увиденной. Спрятавшись за цветистым кустом акации, она наблюдала за происходящим — и зрелище, представшее перед её глазами, было… удивительным, и при этом устрашающим.

Насколько она могла рассмотреть, местом сбора для англичан служила небольшая поляна, которая вмещала в себя человек двадцать. Все они были мужчины, но не негры, а европейцы; одежда на них висела лохмотьями, лица закрывали густые бороды, да и вид у них был такой, какой совсем не соответствовал виду пусть даже необеспеченного горожанина. Настасья напряглась, пытаясь осознать, кто они такие, и вспомнила один из разговоров с Арабеллой — её подруга как-то упоминала вскользь, что на плантациях содержаться бывшие мятежники, отбывающие десятилетний срок на острове за попытку свержения Якова II. Эта мысль заставила Настасью содрогнуться: один лишь Бог мог знать, что на уме у этих заключённых; по нынешним временам взбунтовавшихся рабов нужно было опасаться ещё больше, чем испанцев. Поэтому, поняв, какая опасность ей угрожает, Настя начала медленно отступать вглубь джунглей, не привлекая к себе лишнего внимания. Правда, долго ей делать это не удалось: внезапно она потеряла равновесие и оступилась, повалившись на траву, которая немного смягчила удар. Последнее, о чём Настасья успела подумать, была мысль о том, что сейчас она обнаружила себя и что беглые рабы непременно заинтересуются тем, кто под их носом кто-то падает в кустах.

* * *

Питер Блад, бакалавр медицины, солдат, моряк, военнопленный, а ныне — раб на плантациях некоего господина Бишопа, разглядывал двадцать человек, выстроившихся рядом с ним полукругом; все они ждали того, что он скажет им, ведь от этого зависела их дальнейшая судьба. Да, он прекрасно понимал, что их первоначальный план провалился — у них не было ни лодки, на которой можно было уплыть с острова, ни того, кто мог этой лодкой управлять: полковник Бишоп избил Джереми, их единственного штурмана, так, что тот едва ли мог шевелиться и говорить, не то что управлять шлюпкой. Питер Блад предавался своему любимому занятию — он анализировал; вся эта тёмная история с испанским кораблём определённо была беглецам на руку, вот только надо было выжать из неё все возможные выгоды, и, размышляя над этим, Питер Блад в голове начертил безумный план, который должен был помочь им обрести свободу — по крайней мере он на это небезосновательно рассчитывал.

— Итак, господа, нам удалось сбежать с плантаций свиньи Бишопа; но все мы должны понимать, что, как только испанцы уйдут, нас немедленно сгонят обратно собирать сахар, в лучшем случае — без каких-либо наказаний, в худшем — нас заклеймят как беглых рабов, — начал говорить Питер Блад. Все присутствующие вслушивались в его речь, понимая, что сейчас должно быть сказано что-то очень важное. — Нам нужно бежать с острова, и сейчас выдался наиболее удачный для нас момент. Как вы знаете, большая часть испанского десанта расквартирована в городе — не более чем час назад я вернулся из города, где самолично смог убедиться в этом. Если это так, то на корабле должно быть не больше двадцати человек охраны. Мы можем захватить испанский корабль — это не составит нам труда, если мы будем действовать умнее, чем наши противники. А для того, чтобы беспрепятственно добраться до корабля, мы можем использовать лодки, стоящие на приколе в порту — я уверен, что англичан, следивших за ними, уже давно разогнали, а испанцам совсем не до того, чтобы каждый час пересчитывать лодки и смотреть, не украли ли парочку прямо у них из-под носа.

Сказав всё это и озвучив примерно половину своего плана, Блад остановился, чтобы посмотреть на своих сотоварищей по несчастью. Кто-то радостно кивал, решив, что для них это единственный выход в сложившейся ситуации, кто-то, как Волверстон, старый морской волк, недоверчиво морщил лоб, сомневаясь в возможности проделать всё вышесказанное.

— Всё это, конечно, хорошо, — громко возразил Волверстон, решивший возложить на себя обязанность высказать все «против» их командиру. — Но кто сказал, что нам безнаказанно дадут пройти в порт? По-твоему, испанцы слепые или ослы? Они заметят нас, поднимут тревогу. Хочешь воевать со всем испанским десантом? Их же не меньше ста человек! А нас только двадцать — и оружие, как ты знаешь, у нас не самое лучшее: даже три-четыре десятка подвыпивших испанцев нас очень быстро разгонят.

— Я видел, что творится в городе. Испанцы заняты тем, что они грабят, пьянствуют и убивают, и, поверь мне, их совсем не интересует возможность сложить головы в драке с бывшими рабами. К тому же я уверен, что порт не охраняется, а если уж и охраняется, то из рук вон плохо: испанцы возомнили себя победителями, а это отрицательно сказалось на их дисциплине. И на корабле, верно, оставили не больше двадцати человек охраны, и, могу тебя уверить, дорогой Нед, занимаются они тем, что опоражнивают бочонки с вином, пока их кастильские друзья веселятся на берегу, — с иронией ответил Питер Блад. Эти слова заставили всё ещё колеблющихся принять решение, сходное с мнением их командира. Волверстон, хоть и отличался любовью к рискованным затеям, всё же пытался найти в этом плане какой-то недочёт, который с помощью фантазии Питера можно было бы немедленно устранить.

— И как же ты планируешь появиться на корабле? Ты же не думаешь, что все испанцы будут в беспробудном запое, пока мы будем спокойно к ним подплывать? — поинтересовался Волверстон.

Питер Блад, предвидя такой вопрос, тщательно подбирая слова, ответил следующее:

— Моего знания испанского хватит, чтобы на вопрос караульного «Кто идёт?» ответить: «Это я, Педро!» Вряд ли он знает всех донов Педро, плывущих на этом корабле, поэтому обмануть его не будет слишком сложной задачей. А дальше… Всё будет зависеть только от нашей сноровки и внезапности… — Блад прервался, услышав шорох в кустах. Все насторожились; кто-то достал из-за пазухи нож или пистолет, приготовившись дать отпор незваным гостям. Питер Блад поднял руку, показывая, что никуда спешить не нужно, и громко крикнул: — Кто здесь? Отзовитесь!

В ответ он услышал только шум листвы над собой и пение какой-то вечерней птицы. Показав знаком оставаться всем на месте, Питер Блад двинулся в сторону джунглей, обнажая при этом отобранную у безымянного испанца шпагу. Ничего необычного не было, и через пару минут Блад уверился, что причиной их беспокойства был лесной зверь, пока неожиданно рядом с собой не обнаружил молодую девушку. Она была совсем ещё юной — ей было не больше восемнадцати лет. Она была без сознания, и, наклонившись, Блад понял почему: её затылок был весь в засохшей крови; видимо, она сильно ударилась обо что-то, из-за чего и упала в обморок. Бедняжка наверняка была из какой-нибудь бедной бриджтаунской семьи — это видно было по её одежде.

— Ну что там? — громко спросил Волверстон. Питер Блад ничего не ответил, задвинул шпагу в ножны и взял девушку на руки. «Совсем ещё ребёнок», — подумал он. Она была красивой; правильное лицо обрамляли тёмно-русые волосы, чуть вздёрнутый носик говорил об упёртости своей хозяйки. Блад подумал об испуганном личике Мэри Трейл, которая спасалась от испанского насильника, потом о бледной Арабелле Бишоп в белом лёгком платье, которая всё ещё оставалась для него неразрешимой загадкой. Несчастные создания, оказавшееся не в то время и не в том месте. Питер осторожно понёс свою ношу, стараясь, чтобы её голова не слишком отклонялась вниз — это могло ей сильно повредить. Выйдя к своим, он увидел в их глазах непонимание и недоумение: девушка в его руках многих привела в замешательство.

— Кто это? — спросил кто-то. — Это что ещё за девка?

— Следите за своим языком, сэр, — жестко одёрнул говорившего Питер Блад. — Она без сознания и серьёзно ранена; без моей помощи она не выживет, — решив чуть-чуть отойти от истины, добавил он.

— Нам сейчас нужно думать о нашей вылазке, а не о девичьей юбке, — возразил Волверстон. Вдруг страшная догадка отобразилась на его лице, и он с ужасом спросил: — Ты же не собираешься брать её с собой?

— А почему бы и нет? — поинтересовался Блад. — Я не могу оставить её тут — она умрёт, я уже говорил об этом. А перевязав ей раны, я смогу с чистой совестью отправить её домой — без опасений за её жизнь.

Волверстон гневно сплюнул на землю и оглядел Питера с ног до головы.

— Да поступай ты как знаешь, чёрт побери, но я тебя предупреждаю: ничего хорошего это нам не сулит! — ответил он и с ворчанием ушёл к Джереми — посмотреть, не пришёл ли их штурман в себя. Питер Блад, положив девушку на листву и слегка приподняв ей голову, заметно нахмурился: она пробормотала что-то, но на каком-то странном языке, смутно напоминающем немецкий. Оглядевшись и увидев, что никто из его товарищей этим не заинтересовался, Блад с облегчением вздохнул, думая о том, кто же эта девушка такая, и принялся за непосредственное исполнение своих обязанностей: он был отчасти неправ, когда сказал, что девушка без его помощи умрёт; однако чувства, вызванные некоторыми его воспоминаниями, не дали ему бросить её здесь, в лесу, а значит, теперь ответственность за её жизнь полностью лежала на нём.