Алый купаж (джен)

Эжен шел по очередной тропинке и почти не верил, что она приведет к человеческому жилью. Так и случилось: он уперся в густую непролазную завесу из лиан, колючего кустарника, гигантских папоротников. Под ногами хлюпало, сверху падали крупные капли. Как здесь могут жить люди? Непостижимо. То, что он видел на окраинах Банги, оказалось жалким подобием джунглей, почти английским парком, только запущенным и неопрятным. Здесь он пробивался сквозь зеленую, плотную, упругую массу, погруженную в кладбищенскую тишину. Сверившись с компасом, Эжен повернул назад. Каждый следующий шаг давался ему все сложнее. И дело было не только в непривычной физической нагрузке: каждый нерв, каждый мускул его тела ощущал опасность, которая таилась повсюду, ожидал ее и сжимался от напряжения.

Тишину расколола пулеметная очередь. Эжен замер, прислушиваясь. Еще одна и еще. Он пошел быстрее, побежал. Стрельба оборвалась, через несколько минут пулемет снова застрочил, а потом стих окончательно.

Издали Эжен увидел, что верхняя турель «Бленхейма» выдвинута до упора. Поравнявшись с дубом, разглядел голову Дюкре. Она неподвижно лежала на турели, а его руки обнимали пулемет. Полное безмолвие царило на поляне. Солнце безмятежно играло косыми лучами на фюзеляже самолета. От металла шло тепло.

Эжен запрыгнул на крыло и рухнул бы от неожиданности, если бы Дюкре стремительным и ловким движением не ухватил его за рукав. Его лицо сияло торжествующей безумной улыбкой.

Эжен со злостью оттолкнул руку Дюкре и громко выдохнул.

— Это ты стрелял? — задал он риторический вопрос. — В кого? Что произошло, Дюкре? И перестань идиотски улыбаться!

— Они думали, что я не замечу, хотели застать меня врасплох, окружить. Ха-ха-ха. Твари! Не знали про мой Льюис. Я угостил их обоймой, а потом добавил еще одну. Тогда-то они перестали шастать по кустам и сверкать глазами.

Дюкре хаотично махал руками, задевая края турели и царапая ладони, не замечая этих царапин, его щеки и лоб покрывал обжигающе яркий румянец, зрачки расширились, левый глаз косил и дергался.

— Кто шастал? В кого ты стрелял? — угрожающим шепотом переспросил Эжен.

Дюкре закатил глаза и захохотал.

— Ты шипишь, — сквозь смех выдавил он, — как змея. Ползи назад… в джунгли! Или перестань… шипеть.

— Пьяный идиот! — взорвался Эжен. — Ты устроил пальбу из пулемета по муравьям! Может, еще мухи тебя окружали? Или мотыльки? Как, вообще, ты мог оказаться на войне? Брюзга и нюня в одном флаконе! Какой слепой осел выдал тебе оружие?

— Нет, — помахал головой Дюкре.

— Что «нет»? — презрительно спросил Эжен.

— Все «нет», напыщенный болван, — голос Дюкре мгновенно переменился. Теперь в нем звучала трезвая злоба. — Проваливай, — он со всей силы толкнул Эжена в грудь.

Не успев сгруппироваться, Эжен упал лицом в траву. Сверху послышались скрежет металла вперемешку со стонами. Видимо, Дюкре пытался опустить турель. Эжен не поднял головы. Он утер лицо, встал, отряхнулся и двинулся к ближней опушке.

— Как ты, Мерсье, оказался на войне, я понять могу, — закричал Дюкре вдогонку. — Но как ты попал на эту сторону, а? Ты ведь даже не вишист — за мебель воевать не стал. Твое место — в Люфтваффе. Фашист! Ты смотришь на этих несчастных аборигенов, как я на муравьев. Только они не насекомые! Тебя перекашивало, когда Гроссо клал руку на талию своей красавице-жене. Она же черная! Бош! Капустная вонючка!

Эжен почувствовал, как по спине ползет холодный пот: Дюкре мог поставить точку в обличительной тираде пулеметной очередью или выстрелом из револьвера. Сердце бешено колотилось, он едва сдерживался, чтобы не побежать, петляя, к ближайшим кустам.

— Хайль Гитлер! — догнал Эжена ярый вопль.

Парадоксально, но он успокоил Эжена. Похоже, это была последняя вспышка пьяного безумия Дюкре, и, обессиленный, он скоро уснет.

Следы пальбы обнаружились сразу: раненые стволы, скошенные ветви, разлетевшиеся щепки. Значит, Дюкре стрелял не по земле, а целился повыше. Обезьяны? Или люди? Должны же они оставить хоть какие-то отметины своего пребывания. Согнувшись, Эжен разглядывал землю. Здесь она была плотной и сухой и не сохраняла даже отпечатки его рифленых ботинок. Немного углубившись в лес, он уже не сомневался, что Дюкре напугали люди. Десятки следов босых ног и разбитое пулей копье говорили, что здесь был целый вооруженный отряд. Скверно. Если это агрессивное, воинственное племя, то они с Дюкре вряд ли переживут ночь.

В листве жутко крикнула птица. Эжен наскоро собрал охапку веток и вышел на поляну. Турель была опущена, но Дюкре не спал. Он шумно возился в грузовом отсеке.

Эжен разжег костер, лег у огня и тут же ощутил, как ноет тело. Его крепкй организм получил неведомую до селе физическую встряску, отреагировал живительной болью, которая скорее успокаивала, усыпляла, чем мучила. Что если заночевать здесь, выпростав руки и ноги? Спать в самолете ему не хотелось. На борту два мешка зерен — можно изловчиться и сварить кофе. Он не открывал портсигар Буаселье, а там гарантировано найдется отличный американский табак. В планшете есть бумага и карандаш. Он не ответил на последнее письмо Франсуазы. В планшете есть бумага и карандаш. Написать про звезды над экватором?

Эжен ловил любую мысль, мелькавшую на границе сознания, чтобы не думать о завтрашнем дне и не впасть в отчаяние от предстоящей ночи.

— Мерсье, — позвал Дюкре, — прошу, помоги. Я все же не скотина, чтобы ходить под себя. Пожалуйста, Мерсье.

Эжен поднялся. Не говоря ни слова, вытащил Дюкре из самолета, отвернувшись, подождал. Потом открыл фляжку и плеснул воды на протянутые ладони. Дюкре долго тер их, неуверенно поглядывая на свое логово в самолете.

— Составь мне компанию, — попросил Эжен. — У огня.

Он ухватил Дюкре под мышки потянул к костру.

Дюкре лежал на спине, подложив под голову руки. Безмятежная поза не смогла обмануть: Эжен видел перед собой искалеченного человека в крайней степени нервного истощения. Боль, темнота и молчание добивали его. Эжен придумывал какой-нибудь пустяк, примирительную мелочь, которую скажет, но Дюкре его опередил.

— Правда, что у тебя в Бордо огромные виноградники?

— Лестное вранье. Отчасти, — улыбнулся Эжен. — Я вырос недалеко от Каора, на берегу Ло — самой красивой реки на земле. Виноградниками владеет мой брат, мне принадлежит только часть винодельни.

— Летом, когда нас только сослали в Банги, Гроссо раздобыл где-то бутылку бордо тридцать шестого года и клялся, что она из твоих виноградников. Свисток.

— Сочинитель, скорее. Действительность — слишком пресная пища для его страстной сущности. Он не согласен потреблять ее в таком виде и приправляет по вкусу и от души. Если бы Творцом был Гроссо, мы жили бы в совсем другом мире, — подытожил Эжен.

— Брось мне флягу, — Дюкре приподнялся, убрал с потного лица налипшие пряди.

Пил он жадно, захлебываясь, фляга тряслась в руках. Эжена осенило:

— Это не алкоголь, правда? Не он — причина твоего буйного помешательства?

— Бензедрин, — сказал Дюкре, — две таблетки. Ты ушел, а я боялся потерять сознание от боли. У Буаселье всегда имелось в запасе несколько штук. Он хранил их в коробке с леденцами, той самой, что ты достал из его кармана. Если бы я знал, что эффект окажется таким, ограничился бы одной, — вздохнул он. — Я уже не уверен, что видел кого-то, и что две пулеметных обоймы ушли не в пустоту.

Эжен не стал рассказывать ему про следы и сломанное копье. Не стал укорять, что если бы не стрельба, они сейчас могли находиться среди людей: он не был уверен, что эти люди окажутся хоть каплю цивилизованными. Он сомневался в этом, и когда искал их в джунглях.

— Выпей за Буаселье, — Дюкре протянул фляжку штурмана. — Хороший коньяк.

Во фляжке плескалось ровно три эталонных глотка отличного коньяка. Эжен растянул удовольствие на пять. Дюкре любезно подвинул к нему несколько долек апельсина.

— Ты пробовал «черное вино»? — спросил Эжен, подбрасывая ветки в огонь. — Кагор с виноградников Каора? Конечно, нет. Мне тоже не довелось. Последним, кто откупорил прокаленную на солнце бутылку, был мой прадед. Шестьдесят лет назад он сидел на террасе своего каменного дома, смотрел, как солнце скатывается в дальние виноградники, и плакал. Когда его влажные глаза остановились на пыльной бутылке, стоявшей на кованом столе, а рука обхватила стеклянное горло, мальчик, подглядывавший из-за притворенных ставней, вжал курчавую голову в плечи и закрыл уши руками. Брызнули осколки, остатки темно-бордового, почти черного вина растеклись по сухим доскам. Это была последняя бутылка — мальчик точно знал, потому что каждый день украдкой спускался в погреб и пересчитывал их. Мягкие женские руки отвернули мальчика от окна и обняли. «Не бойся, — зашептала бабушка, — он скоро успокоится». Она не понимала; мальчик боялся только раз, когда о стену разбилась первая бутылка кагора, и дед кричал отцу: « Ты привез черную кровь, но уничтожил «черное вино!». Мальчик тогда расплакался. Больше он не слышал этих слов, но помнил их всю жизнь. Не обида так крепко удерживала их в памяти, а вина. — Эжен перевел дух, поворошил в костре угли и снова заговорил. — Тогда, шестьдесят лет назад, тля уничтожила последнюю лозу, дававшую ягоды для кагора, погубила во всей долине Ло, где делали это вино. Тлю привезли из Северной Америки в трюмах с тюками луизианского хлопка. На одном из таких судов вернулся домой мой дед. Он рассорился с семьей и долгие годы искал богатство и счастье в Новом свете. Вернулся с деньгами и четырехлетним темнокожим мальчиком — сыном. Он собирался обвенчаться с его матерью, но она умерла от лихорадки, охватившей южные штаты. Деньги помогли семье не разориться от нашествия тли, сохранили часть виноградников, но «черное вино» больше никогда не стояло на столе. Темнокожий мальчик, всю жизнь носивший на себе нелепый груз вины — мой отец. Я — квартерон, как Дюма. Четверть моей крови — черная. Жесткие курчавые волосы напоминают об этом каждый раз, когда я пользуюсь расческой. Ты спишь?

— Заслушался. Даже боль поутихла, — хрипло ответил Дюкре. — В тебе, определенно, есть что-то от Дюма. А мой отец был троцкистом, и, по-моему, ему удалось заразить меня этими идеями. Всеобщее равенство и тому подобное, ты знаешь. Еще говорят, что один мой предок заработал сорок сребреников за предательство. Вина меня не мучила, но когда ты сегодня сказал, что собираешься меня сжечь, мне стало не по себе.

Эжен с досадой простонал.

— Идиотская шутка, — сказал он. — Извини.

— Из меня фонтанировала чушь похлестче. Прости. Новокаин еще остался?

Укол подействовал быстро. Дюкре заснул в грузовом отсеке на мешках с кофе. Эжен открыл, наконец, портсигар Боаселье, достал изумительно пахнущую самокрутку и закурил.