Старик и старуха (гет)

Старуха, сгорбившись, сидела на срубе дерева около избы. Она хмуро смотрела на нестиранные тряпки, которые когда-то были хорошей одеждой. Вон праздничный светлый сарафан, что сшила её мать и подарила на святки. Долгую службу он послужил, но обветшал и жал уже в груди и плечах. Рядом с ним — красная рубашка старика, её старуха вышивала почти два месяца. Сейчас из узора выбились и распушились нити, а остатки орнамента выцвели. Вещи перед глазами старухи расплывались, если не вглядываться, были просто цветной грудой. Жаль рубашку, да испорчена уже. Как и жизнь их: раньше светилась яркими красками, а теперь состарилась и почти угасла. Вечерами болели спина и колени. Старухе трудно было спать на твёрдых лавках. Пробовала ложиться на полу, но крысы... Да и старику не легче. Нет в них былой силы, одна брань осталась.

Подошёл старик и промолвил грубо, но видно, что с досады:

— Давай сюда корыто, старая.

— Явился, — выплюнула старуха, подняв на него взгляд, знакомое лицо мужа расплывалось. — Где твоя рыба?

— Там же, где твоё дворянство.

Язвит. Лихо берёт корыто одной рукой как в молодости, да только видно, что у старого в спину стреляет. Старуха отвернулась — больно смотреть было на показную удаль.

Она встала, пригибаясь вошла в ветхую землянку. Внутри немного пахло гнилью и влагой, всегда стоял полумрак, и приходилось вглядываться. Вспомнилось, как старик, тогда мальчишка, строил её. Они спали на земле на настиле из еловых веток около костра, который постоянно тух. Жизнь казалась им простой и от этого прекрасной. Но старуха гнала от себя воспоминания, дела надо было делать.

Она принялась за готовку. Кислой капусты немного, остатки засоленных грибов да картошка — всё что было из еды. Для свежих грибов ещё было рано, горох с морковью не поспел, а рыбу старику уже давно поймать не удавалось. Невод прохудился. У старухи мелькнула мысль, что старик уже сам как невод, отжил своё, но она не хотела в это верить. Поживут они ещё, рановато умирать.

Старуха стала готовить щи. Дело это было не хитрое, и в голову лезли надоедливые воспоминания и мысли. "Как мухи на варенье", — подумала она, ставя в печь, которую топили по-чёрному, горшочек с щами. Старуха прошептала заговор и вышла, кашляя, на улицу, подальше от едкого чёрного дыма.

Она села обратно на сруб и взглянула на синее море. Вздохнула, прикрыла глаза. Старая сама не понимала, что на неё нашло. Зачем ненужное у рыбки просила? Жадность с толку сбила иль бесы попутали, а может, правду старик сказал — белены объелась... "Но душегреечка на мне хорошо смотрелась, — улыбнулась старуха. — А с жемчугами да сапожками красными!"

— Кар!

Старая вздрогнула и зло посмотрела на приземлившуюся на тёмно-зеленую ель ворону. В последнюю неделю вороны постоянно прилетали на это дерево и сидели на ней весь день.

— Прочь, окаянная! Кыш!

Птица лукаво склонила голову в ответ.

— Тьфу! Кладбищенская курица...

Ворона улетела. Старуха застыла, наслаждаясь мигом торжества: раньше она никак не могла прогнать ворон. Да кто поймёт этих птиц?

Ворча, старуха подёргала сорняки около двери, зашла обратно в землянку, наполненную дымом, и закашлялась. Она достала горшок из печи, поставила его на лавку. Она делала это не задумываясь, машинально, мысли её заняты были другим. Она корила себя, вспоминала, как они со стариком были счастливы раньше и как она вскоре начала бранить мужа за каждую неудачу. Всю плешь ему проела, дура... Старуха усмехнулась. Что уж теперь об этом думать, поздно уже и ничего не поделаешь.

Дым потихоньку рассеялся. Старуха села на лавку рядом с горшком, накрытым полотенцем. Взяла его в руки, свернула пополам на коленях. Ничего уже не поделаешь... А старик вон, как сопля зелёная — не думает совсем, всё шутки шутит. Корыто месяц починить не мог, рыбу поймать — и ту не в силах. Они без корыта и зиму не проживут, а сейчас оно иссохло всё, да так, что почти не исправишь.

— Держи, сударыня! — с дурацкой ухмылкой вошёл старик в землянку, вытягивая перед собой какой-то цветок, в полумраке и не разглядишь.

— Что ты мне цветами тычешь, есть их будем? — буркнула она, думая, как забавно видеть старика с этим цветком. Душа у него юная, правду знакомые говорят. — Стирать в них будем? Как я лён буду вымачивать? Без пряжи останемся. Зиму не переживем.

Напускает страху зачем-то. Если что, люди добрые помогут, до города вон две версты. Даже до осени далеко, не то что до зимы.

— Корыто я починил, — буркнул старик. Точно как ребёнок. — Как будет время, сделаю тебе запасное... Прости меня, — он подошёл, глянул виновато в глаза старухи, схватил её ладонь, покрытую паутиной морщин, и начал осторожно целовать. Старуха замерла. Последний раз старик целовал её бог знает как давно. Ему даже извиняться толком не за что, это она должна прощение за глупость вымаливать. Тоска накатила на старуху, она махнула на мужа полотенцем.

— Капусты вон поешь, спать давно пора, а ты с самого утра не поевши...

Последние слова она прошептала, отвернувшись. Цветок одиноко лежал на окне. Старуха подошла, взяла его в руки, засуетилась, ставя в кружку с водой. Она не понимала, что творится у неё в душе. На сердце стояла тоска, но там же теплилась надежда — всё изменится, будет по-новому.

Когда старик заснул на твёрдой скамье, только начинало смеркаться, но царила вечерняя прохлада. Старуха посмотрела на мужа: забывшись беспокойным сном, он совсем раскрылся. Простудится ещё, лечить его потом. Она вздохнула и накрыла его потрёпанным покрывалом, ласково провела по седым волосам.

— Спи, — шепнула она. — Простофиля.