Говорят, ничего нельзя сделать (джен)

На десятый день рождения папа подарил ему модель эсминца класса «Гиперион» — в красивой коробке, в масштабе 1:1000, с кучей маленьких деталек, которые надо было аккуратно раскрашивать акриловой краской с помощью тонкой кисточки и устанавливать в нужных местах игрушечного корабля. Для покраски деталей покрупнее и корпуса папа обещал на следующий год, когда Джон станет уже совсем взрослым, подарить ему аэрограф и помочь разобраться, как он работает. Больше всего мальчика привлекали ангары в центре корпуса корабля, в которых должны были расположиться малюсенькие истребители. Пилотов в этих полутора сантиметровых «фуриях» можно было только нафантазировать, но Джону нравилось думать, что за каждым штурвалом сидит человек со своей личной историей, и он придумывал им имена и характеры, и, пока корабль еще не стал единым целым, самозабвенно играл истребителями.

У его отца — пилота истребителя на эсминце класса «Нова» — на шлеме был нарисован иероглиф. Такая была традиция — шлем можно было украшать любой символикой, любыми образами. Пилоты верили, что, отправляясь в ничтожно маленькой, но горячо любимой каждым из них посудине в космос, оставаясь один на один с холодным звездным пространством, надо иметь при себе что-то родное, что принесет удачу. Кто-то рисовал тигра, кто-то — звезду, а у пилота Мэтисона был свой тайный знак. Отец обещал Джону когда-нибудь истолковать значение этого иероглифа — когда сын подрастет и сможет понять сложную и древнюю мудрость старого великого Китая. Из Китая, рассказывал отец, пришла вся мудрость Земли. Джон знал, что сами они по происхождению корейцы, хотя уже очень давно, много поколений, живут в Америке. Отец любил рассказывать о разных странах, но Китай ценил даже больше Кореи — читал китайских мудрецов, гадал на И Цзин, а в уголке его комнаты стояла малюсенькая статуэтка Лао Цзы. Все это не мешало Джону ходить в воскресную школу и считать себя католиком — по настоянию матери, конечно. Мать была тихая маленькая женщина, ирландка, смотревшая сквозь пальцы на увлечение мужа китайской мудростью и любившая его без памяти.

Из-за того ли, что отец был пилотом, или просто потому что сам он был обыкновенным мальчишкой, но Джон с тех пор, как себя помнил, мечтал стать военным. Он представлял себя взрослым, в аккуратной синей форме Вооруженных сил Земли, летящим на огромном космическом корабле, где-то далеко-далеко от родной планеты. По-детски он не думал о разлуке с отцом, с которым и так часто разлучался из-за его службы, зато представлял, как сильно тот будет гордиться сыном.

Пока папы не было дома, Джон часто приходил в родительскую комнату, доставал из шкафа старую папину форму (отец сентиментально хранил изношенные форменные костюмы, поскольку обожал свою работу) и пытался примерить. Разглядывал папины награды на стенах и комодах, фотографии с генералами, снятые в лаконичных интерьерах громадных космических эсминцев. Мечтал поскорее отучиться в школе, чтобы поступить в Военную академию. Мама, застававшая его за мечтательными блужданиями по комнате, смиренно опускала голову, думая, наверное, о том, что скоро ей предстоит вечно ждать из полета, волнуясь и проводя вечера в молитвах, не только мужа, но и сына.

Когда Джон только родился, его отец ушел на войну с Дилгаром. Он был совсем молодым, необстрелянным пилотом, но вернулся живым, в должности начальника эскадры, в наградах. «Мне тогда несказанно повезло, — широко улыбался он, рассказывая о своем пока единственном военном опыте, и его восточные глаза светились счастьем. — Надеюсь, теперь долго не будет войны. Хочется пожить мирно, обучая полетам на истребителях молодежь», — и он подмигивал Джону, а тот в ответ улыбался отцу широченной счастливой улыбкой. Отец оглядывал его еще щуплую мальчишескую фигуру, представляя, каким крепким мужчиной он вырастет, и мысленно будто примеривая на него форму. Джон угадывал его мысли и просил на вечер поносить военный значок.

— Только не потеряй, — напутствовал отец, и Джон гордо надевал значок и крутился перед зеркалом.

Потом началась война с Минбаром.