nordwind

#фанфики #цитаты #юмор #психология и ее богатые возможности, или Напугай Снейпа

…После войны Снейп всей душой стремится навеки забыть дорогое английское магосообщество. Оно, со своей стороны, также всей душой рвется оказать помощь бедному профессору, так внезапно потерявшему память в результате ПТСР, — даже если для этого придется обратиться к маггловским психологам.
И кто же готов посодействовать в этом святом деле? Разумеется, всеобщий спаситель Гарри Поттер, который — как удачно-то вышло! — владеет бесценной информацией и с великодушием истинного гриффиндорца рад забыть былые недоразумения и протянуть руку своевременной помощи пострадавшему наставнику! В знак, так сказать, своей вечной признательности...
Нет, все-таки психологи — страшные люди, страшные…

Недавно выложенный фанфик от valley — Salut
(У кого «Сказки» не открываются, жмите сюда)

#книги #культура #философия #психология #цитаты #длиннопост

Михаил Эпштейн. Первопонятия. Ключи к культурному коду. Азбука-Аттикус, 2022.
В целом особых откровений нет, но красиво сформулировано.
В книгу входят следующие статьи: Безумие, Бессмертие, Будущее, Вера, Вечность, Вещь, Вина, Власть, Возможное, Возраст, Гений. Глубина, Грусть, Дом, Душа, Желание, Жизнь, Жуткое, Игра, Интеллигенция, Интересное, Книга, Легкость, Любовь, Малое, Молчание, Мудрость, Мышление, Народ, Настроение, Ничто, Новое, Обаяние, Обида, Оболочка, Образ, Письмо, Пошлость, Поэтическое, Пустота, Реальность, Ревность, Родина, Слово, Смерть, Событие, Совесть, Сознание, Судьба, Творчество, Тело, Тоска, Удивление, Ум, Умиление, Человек, Чистота, Чтение, Чувство, Чудо.

Ниже приводятся несколько статей, в сокращении: Безумие, Интересное, Обаяние, Пошлость, Совесть, Ум, Мудрость.

БЕЗУМИЕ
Если в безумии можно искать следы утраченного ума, то в уме чересчур властном и упорном («упертом») — потенциальные признаки безумия. С этой точки зрения у каждого философского ума есть своя возможность безумия. Платон сошел бы с ума иначе, чем Аристотель, Гегель — иначе, чем Кант…
Один из методов прочтения великих текстов — угадывание тех зачатков безумия, которые могли бы развиться за пределом этих текстов в собственную систему. Один из самых острых критиков начала ХХ века — Корней Чуковский — толковал творчество писателей-современников (Мережковского, Горького, Андреева, Сологуба и др.) именно как таких носителей идефикс. Мережковский «сдвинут» на антитезах, персонажи Андреева — мономаны, и т. д.
Безумие методичнее здравомыслия, постоянно готового на логические послабления и увертки. Сумасшедший знает наверняка и действует напролом. Та ошибка, которую мы часто допускаем, когда пишем «сумашествие», пропуская букву «с», по-своему закономерна: сумасшедший шествует со всей торжественной прямолинейностью, какая подобает этому виду движения, тогда как здравый ум петляет, топчется, ищет обходных путей.
Множество примеров можно найти в книге «Безумные грани таланта. Энциклопедия патографий».

ИНТЕРЕСНОЕ
Наименее интересны теории:
1) либо доказывающие самоочевидный тезис;
2) либо приводящие шаткие доказательства неочевидного тезиса;
3) либо, что хуже всего, неосновательные в доказательстве очевидных вещей.
Интересность — это соотношение, образуемое дробью, в числителе которой — достоверность доказательства, а в знаменателе — вероятность доказуемого. Чем менее вероятен тезис и чем более достоверен аргумент, тем интереснее идея.
Этот же критерий интересности можно распространить и на литературное произведение. Интересен такой ход событий, который воспринимается с одной стороны как неизбежный, с другой — как непредсказуемый. Логика и последовательность сочетаются с неожиданностью и парадоксальностью.
Вот почему известное изречение Вольтера — «все жанры хороши, кроме скучного» — применимо и к научным жанрам и методам. Скучность метода — это не только его неспособность увлечь исследователя и читателя, но и признак его научной слабости, малосодержательности, когда выводы исследования повторяют его посылки и не несут в себе ничего неожиданного.
«Интерес» происходит от лат. «inter esse», буквально — ’быть между, в промежутке‘. И в самом деле, интересно то, что находится в промежутке двух крайностей: порядком и свободой, достоверностью и невероятностью, логикой и чудом, системой и случаем.
Интересность — это свойство, которое скрепляет «очевидное» и «невероятное», не позволяя им оторваться друг от друга. Как только один момент начинает резко преобладать над другими (например, старательно доказывается очевидное или провозглашается и не доказывается невероятное), интерес утрачивается, переходя в скуку согласия или досаду недоверия.
Романтическое интересно, поскольку оно обнаруживает свою рациональную сторону, и наоборот. Эдгар По или Борхес — интереснeйшие писатели именно потому, что у них тайна поддается рационалистической расшифровке, но и сама расшифровка не упраздняет, а усиливает чувство какой-то еще более объемлющей тайны. Нас интересует не просто странность или безумие, но такое безумие, в котором есть своя система, и такая идея, в которой, при рациональном зерне, есть что-то безумное, выходящее за границы здравого смысла.

ОБАЯНИЕ
Обаяние — личная притягательность, способность вызывать симпатию и эмпатию.
Если для красоты можно установить объективные критерии — например, золотое сечение в математике и архитектуре или стандарты, которыми руководствуются на конкурсах красоты, — то для обаяния нет никаких стандартов.
«Обаяние» происходит от «обаивать» — ‘околдовывать словами’ (от «баяти» — ‘говорить’). Происхождение слов «очаровательный» и «обворожительный» тоже указывает на магическую силу воздействия. Разница между колдовством и обаянием только в том, как именно «заговаривают»: намеренно или непроизвольно.
Обаяние — это колдовство, в котором нет ничего насильственного и сверхъестественного, нет даже никакого умысла — ни злого, ни доброго. Это неосознанный гипноз, когда человек чарует окружающих без намерения — просто потому, что полон жизни, которая своей энергетикой невольно заражает других. Это беззащитность, которая обезоруживает, совокупность милых проявлений открытости, наивности, вызывающих желание помочь, поделиться своим теплом. Это слабость, преисполненная достоинства, внутренней силы, или внутренняя сила, которая не боится проявить свою слабость.
В отличие от красоты, обаяние присуще только одушевленным существам. Оно заметно уже в животных. Какая-нибудь шустрая дворняжка может превосходить обаянием красавца добермана-пинчера.
Красота в людях, если она не сопряжена с обаянием, может производить впечатление чего-то застылого. Правильность и совершенство привлекают в кристаллах и цветах, но могут отчуждать в человеческих лицах. Красота напряжена необходимостью «соответствовать», удостаиваться признания и похвал. Обаяние раскрепощает: ему никто ничего не должен, оно расточает себя, ничего не ожидая взамен.
Впрочем, некоторые «обаятели» сознательно пользуются своими чарами для овладения сердцами людей или их кошельком (тип Остапа Бендера).
Нужно отличать обаяние от харизмы — дара подчинять себе волю людей и вести их за собой; как правило, харизма служит инструментом подавления личности и овладения душой коллектива. Обаяние непосредственно и непроизвольно, а харизма — это волевое самоутверждение, свойственное лидерам тоталитарного типа. Если обаяние — это сила слабости, то харизма — это сила силы. И все-таки даже харизме трудно обойтись без обаяния.
Обаяние — и в этом его общность с красотой — по ту сторону добра и зла. Наташа Ростова совсем не добродетельна — в отличие, например, от Сони, которая послушна голосу морали, но не обаятельна («пустоцвет»). Обаяние лишено моральной окраски.
Печорин — малоприятная личность, но его душевная маета, воля к жизни, которая не угадывает своей цели, увлекается чем-то ненужным, сознает свою тщетность и тем не менее заново устремляется на поиск приключений, — именно она делает Печорина обаятельным.
Таким образом, у обаяния есть и своя темная сторона, отрицательный магнетизм.
В обаятельных людях часто поражает их никчемность, «лишность». Таковы герои фильмов «Жил певчий дрозд», «Полеты во сне и наяву», «Географ глобус пропил»... Такие деятельные бездельники бывают особенно обаятельны, хотя в конце концов их, как правило, съедает пустота и бесцельность.
От вражды, гнева, обиды, насилия нас часто удерживает простое, необъяснимое, внеморальное и внерелигиозное нечто, чему мы легче всего сдаемся в людях, при этом не чувствуя себя побежденными: их обаяние.
<Мне сразу вспомнился один персонаж Алтеи…>

ПОШЛОСТЬ
Пошлость — это прокламация некоей сверхистины, это глубокомыслие, глубокочувствие, глубокодушие на мелких местах. По словам В. Набокова — «не только явная, неприкрытая бездарность, но главным образом ложная, поддельная значительность, поддельная красота, поддельный ум, поддельная привлекательность».
Пошлость — это претензия на «сверх». Это эстетство, морализм, сентиментальность, мессианство. Это «лебедь горделиво изгибает свою изящную шею» или «клянемся свергнуть гнет кровавого деспотизма».
Самый характерный типографский знак пошлости — восклицательный. Кстати, нигде в мире не употрeбляют столько восклицательных знаков, как в России. В английском языке он почти полностью вышел из употрeбления (да и появился впервые на пишущих машинках лишь в 1970-е годы). В британском английском «!» используется в основном как знак иронии и сарказма, чтобы избытком пафоса подчеркнуть прямо противоположный смысл.
Есть два схожих типа деградации личности: пошлость и занудство.
В обоих есть инерция повтора, стертости, безвкусия и безмыслия. Но пошляк повторяет чужое (общее, известное), а зануда — свое (зацикливается на любимой мысли). Пошляк утверждает с пафосом прозрения, что Волга впадает в Каспийское море, а зануда объясняет, что Каспийское море вовсе не море, а озеро, поскольку окружено со всех сторон сушей. Зануда высшего ранга поправляет обоих: в Каспийское озеро впадает не Волга, а Кама, притоком которой является Волга (и гидрографически он совершенно прав: в месте слияния Камы и Волги первая мощнее второй).
Пошляк с энтузиазмом повторяет за другими, как если бы это было свое, а зануда скучно твердит свое, как если бы это было интересно другим. Пошляк стремится к красоте, а зануда — к истине. На вопрос: «как дела?» пошляк отвечает бравым: «лучше всех!» или рифмованным: «как сажа бела», а зануда начинает подробно рассказывать о своих делах. Пошляку важен эффект, а зануде — деталь. Пошляк претенциозен и самодоволен, зануда тщателен и назидателен.
Романтизм вырождается в пошлость, а реализм — в занудство. Гоголь, подводя итог романтизму, открыл «пошлость пошлого человека», а Чехов, подводя итог реализму, — занудство занудного. Его самые характерные герои, вроде Ионыча или Беликова из «Человека в футляре», не столько пошляки, сколько зануды. Пошлость вызывает ухмылку, иронию, сарказм; занудство — скуку, тоску и меланхолию. Пошлость склоняется к преувеличению, гиперболе, а занудство — к детализации, литоте, перечислению. Пошлость — восклицательный знак, тире или многоточие; занудство — запятая, двоеточие, точка с запятой.
<И тут я с опаской приглядываюсь к своему пунктуационному репертуару…>

СОВЕСТЬ
Аристотель считал добродетель серединой между двумя порочными крайностями. «…Избыток и недостаток присущи порочности, а обладание серединой — добродетели».
Казалось бы, верная путеводная нить: не будь трусом — и не будь безрассудным смельчаком; а то, что посредине между этими крайностями, — как раз и есть зрелое, рассудительное мужество.
Однако тот же Аристотель отмечал, что между двумя крайностями может быть несколько середин. Одна середина больше отстоит от одного края, а другая — от другого. Если излишек боязни — это трусость, а недостаток боязни — безрассудство, то между ними размещаются и две середины, две добродетели: мужество, которое дальше отстоит от трусости, и благоразумие, которое дальше от безрассудства.
Так что диапазон «правильного поступка» не фокусируется в одной центральной точке, а описывается большим ценностным промежутком между мужеством и благоразумием. Точно так же между двумя пороками — скупостью и расточительством — размещаются две добродетели: щедрость, которая дальше от скупости, и бережливость, которая дальше от расточительности.
Обобщая, можно указать на два полюса любых добродетелей: самоотдачу и самосохранение. Мужество, щедрость, жертвенность — действовать во имя других, отказываясь от себя. Благоразумие, осторожность, бережливость — сохранять, выращивать и приумножать себя. Иначе и нечем жертвовать, нечего отдавать другим. Какая стратегия окажется морально выигрышной, невозможно заранее предсказать: это зона полнейшего риска. Можно отдать себя, не успев себя еще взрастить, — отдать почти задаром. И можно всю жизнь взращивать, укреплять, лелеять себя — и так и не дожить до акта отдачи.
Наконец, есть две «сверхдобродетели», которые регулируют отношение между прочими: мудрость и совесть.
Мудрость взвешивает и соотносит ценности самоотдачи и самосохранения в каждый момент времени, подсказывая способ наибольшей ценностной самореализации. Она подталкивает к мужеству в моменты малодушия и нашептывает советы благоразумия в моменты героического безрассудства.
Совесть также регулирует отношения между добродетелями. Но в отличие от мудрости, которая радуется на путях к целому, совесть болит и мучится оттого, что не в силах достичь идеального равновесия.
Совесть — это орган страдания, который здоров, когда болит. Место совести в системе нравственных ценностей можно сравнить с местом сомнения в системе познавательных ценностей.
Есть два противоположных и хорошо понятных человеческих типа: бессовестный циник и совестливый идеалист.
Но эти понятия: идеализм и совесть, цинизм и бессовестность — далеко не синонимы. Есть гораздо более интересные, промежуточные типы: совестливый циник и бессовестный идеалист.
Совестливый циник знает жизнь без прикрас — как смесь похоти, жадности, жестокости — и принимает правила игры. Но при этом надеется когда-нибудь подняться до раскаяния или просветления:
Совестливый циник знает цену не только всему, но и своему знанию этой цены. И у него есть пределы, которых он не переступит, будь то мать или «святое ремесло». Чем глубже он погружается на дно, тем сильнее что-то его оттуда выталкивает.
Бессовестные идеалисты — те, кто свято верует в высшие принципы и под них все безжалостно подминает: и себя, и других. Отвлеченный и надменный в своей чистоте Идеал отчасти или даже вполне заменяет им совесть.
Собственно, две эти фигуры — совестливый циник и бессовестный идеалист — и составляют главный контраст и коллизию в Евангелии. Конечно, там есть и просто бессовестные циники, вроде Иуды, и совестливые идеалисты — прежде всего тот, кого Иуда предал.
Но тонкая морально-психологическая интрига евангельского сюжета разворачивается между мытарями и фарисеями: закоренелыми грешниками, которые порой вздыхают и бьют себя в грудь, и закоренелыми праведниками, которые знают, как надо, и делают то, что надо, не мучаясь угрызениями совести, потому что совесть им заменяют вера, закон, догмат, «человек для субботы».
Великая вера может сдвигать горы, но не должна этим заниматься — иначе ее успешно заменил бы бульдозер. Поэтому смысл притчи о горé — не в том, чтобы двигать гору, а в том, чтобы пробуждать совесть, осознавать постоянную нехватку своей веры.

УМ
Ум — способность мыслить, обобщать, выводить закономерности из множества фактов, хорошо понимать людей и извлекать пользу и смысл из взаимодействия с ними, разграничивать главное и второстепенное, находить оптимальные стратегии жизненного поведения, правильно соотносить близкие и дальние цели и наличные средства их воплощения.
Ум — это обаяние смысла в человеческой речи и поведении. Он может восприниматься на взгляд, чисто физиогномически. Особенно показательно совместное выражение глаз и губ, когда человек начинает говорить. Ум — правильный и вместе с тем подвижный баланс вхождения / исхождения. Глупое лицо похоже либо на фонтан, непрерывно что-то из себя извергающий, либо на вату, которая пропитывается чужой влагой и быстро разбухает. Умное же лицо — это «подвижная губка», которая вбирает и изливает, все время что-то перерабатывает в себе.
Ум есть умение соразмерять: 1) силу убеждений и утверждений; 2) значимость и уместность предмета; 3) кругозор и вовлеченность собеседника. Человек, который вкладывает гулливеров труд в общение с лилипутами или обсуждение лилипутьих тем, вряд ли так уж умен.
Умный человек знает, где проходит граница ума вообще и своего в частности, и старается ее не переступать — даже под угрозой быть недооцененным. Умнее отделаться пустыми словами, чем пускаться в препирательства о том, что не достойно обсуждения. Мандельштам на просьбу начинающих авторов отозваться об их скромных дарованиях обычно отвечал: «Это вам присуще». И был в большинстве случаев прав, поскольку ничего, кроме «себе-присущности», большинству пишущих не присуще: в этом оправдание как их писательских проб, так и сжатости их оценки у мастеров.
Признак дурака вовсе не в том, что он неискусно пляшет или неискренне плачет, а в том, что он плачет на свадьбе и пляшет на похоронах, и чем больше блеска и сноровки он вкладывает в свои действия, тем менее ума они обнаруживают. Умствование потому само по себе не умно, что обнаруживает избыток ума на предмете, вовсе его не достойном — или достойном иного отношения: эмоционального, эстетического, морального, религиозного, а не интеллектуального. Кстати, так уж судил русский язык, что «умниками» называет только представителей сильного пола, склонного к умствованиям, а даром настоящего ума наделяет «умниц» — хотя слово это и общего рода, но по окончанию больше идет к женскому. Женщины потому часто оказываются умнее, что придают уму меньше значения.
У одного и того же предмета может быть несколько уровней, или граней, значимости и, соответственно, разных способов умного обращения с ним. Глупость возникает тогда, когда эти уровни смешиваются: например, когда робкий опыт начинающего автора бранно или хвалебно оценивается по меркам классики, в контексте мировой литературы. Столь же неумными бывают моралистические подходы к вещам эстетическим или, напротив, эстетские — к вещам моральным. Вот почему Пушкин, страдая от благонравных и морально взыскательных глупцов, настаивал, что «поэзия выше нравственности — или совсем другое дело». И вместе с тем заклинал свою Музу «не оспоривать глупца». При этом он же утверждал, что «поэзия, прости господи, должна быть глуповата». Это была вполне умная защита «глуповатой» поэзии от натиска умников, которые желали бы превратить ее в рупор прогрессивных идей или склад книжной премудрости.
Эрудиты не всегда бывают умными людьми, поскольку они знают почти все, а значит, им трудно отличить важное от неважного. Понимание этих различий резко уменьшило бы степень их эрудиции и освободило бы ум от множества второстепенных фактов для самостоятельной работы над понятиями и идеями. Не стоит обольщаться надеждой, что у полиглота, умеющего говорить о погоде на сотне языков, или у футбольного фаната, держащего в уме результаты всех игр на мировых и национальных первенствах, — ума палаты. Ум — это соразмерность знания предмета и его значения: глупо знать много о незначительных вещах и стыдно знать мало о значительных. Кроме того, многознайка редко размышляет, потому что считает себя всезнающим, а мысль обычно рождается из удивления и нехватки знания, как способ его творческого возмещения.
Но и многодумный человек не всегда умен, поскольку склонен придавать чрезмерное значение целенаправленной и сознательной мысли, а лучшие мысли часто «случаются» врасплох, почти бессознательно.
Бывает, что человек умен только в одном или немногом. Есть люди с умными руками (мастера), или с умными ушами (музыканты), или с умными глазами (художники) — и такие люди во многом другом не обнаруживают особого ума.
Эта неравномерность легла в основу теории множественного интеллекта, предложенной Г. Гарднером в 1983 году. Он выделил 9 типов интеллекта: вербальный, логико-математический, телесно-кинестетический, визуально-пространственный, музыкальный, межличностный (понимание других), внутриличностный (понимание себя), натуралистический (понимание природы), экзистенциальный (понимание общих целей и смыслов жизни).
Однако у Гарднера речь идет не столько об уме как таковом, сколько об интеллектуальных наклонностях и способностях, которые применимы в разных профессиональных областях. Понятие ума не сводится к проявлениям интеллекта в разных специальностях. Блестяще одаренный музыкант или математик в целом может быть глуп, а человек, лишенный каких бы то ни было специальных способностей, чрезвычайно умен.
Ум — не какое-то фиксированное свойство, как отметка роста на дверном косяке. Это скорее интервал, амплитуда колeбаний, у которой есть верхний и нижний пределы. У каждого человека есть верхняя и нижняя границы ума (которые в свою очередь подвижны). Скажем, в Ташкенте зимой может быть холоднее, чем в Якутске летом, но никак не скажешь, что Якутск более теплый город, чем Ташкент. Так и умный человек может повести себя глупее, чем глупый ведет себя в благоприятной для своего ума ситуации. Важно учитывать всю амплитуду колeбаний «от» и «до». И при этом особое внимание обращать на нижний предел. То есть мера ума определяется не тем, сколь умную вещь человек способен сказать, а тем, до какой глупости он не способен докатиться.
Умными или глупыми могут быть не только личности, но и стратегии, тактики, методы. Например, судить о произведении по тому, что в нем не сказано (не выражено, не изображено), — признак методологической глупости, поскольку выдает неспособность критика вступить в диалог с самим произведением и его автором. Пушкин по поводу «Горя от ума» замечает, что «драматического писателя должно судить по законам, им над собой признанным», то есть не прилагать к нему неких общих законов, а извлекать «метод» из единичности самого произведения и индивидуальности писателя.
Пример такой методологической глухоты у далеко не глупого критика: Белинский обвинял повесть Гоголя «Портрет» в недостатке современного взгляда на действительность и провозглашал, что для исправления этого недостатка лучше было бы писателю обойтись вообще без портрета.
Умный подход избегает жесткого методологизма, а живо реагирует именно на то, что отличает одного автора или произведение от других. Основатели методологий, вроде Гегеля и Маркса, Ницше и Фрейда, Фуко и Деррида, бывают весьма умны и дразнят своих последователей зигзагами своей вполне живой мысли. Но по закону возрастающей последовательности и стандартизации любая методология постепенно превращается в рассадник эпохальной глупости. Тогда Пушкин как «выразитель» чего-то классового оказывается неотличим от Лермонтова, а Шекспир как «носитель» мужского шовинизма — от Гёте…
Обаяние умного человека заключается в способности устанавливать связи далеких вещей и проводить различия между близкими, чтобы каждая вещь получала меру своей единственности — и своего единства с другими. Как писала мадам де Сталь —
Поэтому ум помертвевший, нашедший «рецепт» или «метод», тут же превращается в глупость, пусть даже благоглупость, которая, весело отплясав на свадьбе, не может удержать пляшущих ног и с размаху врезается в похоронную процессию с добрым пожеланием: «Носить вам — не переносить!»
Живой ум не прекращает процесса мышления и не подменяет его актом обретения полной истины или великого прозрения, якобы посланного свыше. Живоумие важнее для судеб разума, чем глубокомыслие, среди плодов которого и доморощенная эсхатология, углядывающая конец света за каждым углом, и конспирология, подозревающая повсюду всемирный заговор.

МУДРОСТЬ
У мудрости и ума имеется общая противоположность: глупость. Это непонимание меры, несоблюдение границ между вещами, подмена одного другим.
Но мудрость следует отличать от ума. Это особый склад ума, понимающего свои собственные границы и место ума в мире, его ограниченность. То, что выглядит безумием для ума, может быть оправдано мудростью.
Ум может быть математическим или политическим, ограничиваясь одной сферой или специальностью (шахматы, театр, новые технологии и т. д.), тогда как мудрость относится сразу ко всему объему человеческого: это высший ум как основа главного умения — умения жить. Мудрость — это ум ума, способность умно им распоряжаться.
Мудрость позволяет человеку возвышаться над дробностью и отдавать приоритет живому существованию над абстракциями и химерами ума.
Суетность — основной противник мудрости, как глупость — противник ума. Если глупость есть неразличение вещей, непонимание их меры, то суетность есть зависимость воли от тех вещей, которые ум признает несущественными. Суетность — это когда минуте уделяется забота дня, дню — забота года, жизни — забота вечности. Умный человек может быть суетным, и подчас именно ум вовлекает его в наибольшую суету, поскольку он критикует ничтожные вещи, недостойные даже критики, и поправляет дела, от которых лучше вообще отказаться.

#цитаты_в_тему #литература и бытовая #психология
Пожизненная привычка выписывать цитаты в конце концов приводит к необходимости создавать для них теги. Вот еще одна тема, по которой набралось всякого добра, и это… но сначала — осколок литературной истории.
Был ли конкретный прототип у Хлестакова?
Да как сказать.
Спустя три года после приезда в Петербург Гоголю — в то время еще никому не известному 22-летнему юноше — удалось свести шапочное знакомство с Пушкиным, который был старше его на 10 лет и находился на вершине своей славы.
Уже через месяц после этой встречи Гоголь написал маменьке в родную Васильевку, чтоб она отныне адресовала свои письма не непосредственно ему, а на имя Пушкина, в Царское Село, «для передачи Н.В.Гоголю». Сам Гоголь, надо заметить, в это время жил в Павловске. В следующем письме он еще раз напомнил: «Помните ли вы адрес? на имя Пушкина, в Царское Село».

#литература и прикладная #психология #длиннопост
«Умный» — характеристика вроде бы понятная. Но очень уж растяжимая. Различные тесты «на интеллект» показывают неодинаковые результаты для одного и того же человека, а люди, которые общепризнанно считаются умными, делают иногда совершенно фантастические глупости.
Психолог С.Л.Рубинштейн как-то заметил, что «основным признаком ума является умение выделить существенное». Однако в разных ситуациях существенным будет не одно и то же.
В романе Ж.Верна «Вокруг Луны» есть забавная сценка: двое ученых-американцев яростно спорят, по какой траектории теперь полетит снаряд, в котором они отправились на Луну (но по досадной случайности отклонились от курса). По гиперболе или по параболе? Их спутник-француз интересуется, куда приведет первая, а куда — вторая, и получает ответ: обе ведут в никуда. Он изумляется: да о чем тогда спорить — скажите лучше, есть ли у нас шанс спастись!
Этой необъятной темой — природа и свойства ума — интересовались многие.
Два столетия назад среди них оказался писатель Антоний Погорельский (А.А.Перовский).
Все знают сказку «Черная курица», которую он написал для своего племянника Алеши, будущего писателя А.К.Толстого. Но самое любопытное произведение Погорельского — книга «Двойник, или Мои вечера в Малороссии» (1828). Жанр «вечеров» как раз набирал тогда популярность: его использовали Нарежный, Марлинский, Гоголь, Загоскин, Жукова, Одоевский и др.
Для таких циклов характерна «рамочная композиция»: беседа, в ходе которой появляется какая-то острая тема — и идет иллюстрирующий ее рассказ. У Погорельского беседуют рассказчик и… его двойник. (Кстати, именно Погорельский ввел слово «двойник» в русский язык и литературу.)
Среди прочего в их разговорах всплывает очень пространное рассуждение об уме. Точнее, о его типах и свойствах.
Выделены и выстроены в иерархию следующие роды ума: здравый рассудок, проницательность, понятливость, глубокомыслие, дальновидность, остроумие, ясность, сметливость, острота, хитрость, ученость, память.
Это далеко не все понятия, относящиеся к теме. И значение некоторых из них за 200 лет слегка сдвинулось. Так что дальше я буду просто отталкиваться от рассуждений Погорельского, подкорректированных современными словарями. И подбирать литературные примеры.

Ученость и даже память нередко путают с умом «вообще». Хотя нет ничего удивительного, что эрудит, а тем более человек, собаку съевший в своей специальности, имеет преимущество в диалоге с собеседниками-дилетантами (конечно, если они вообще понимают, о чем он говорит). Не один только Ньютон мог сказать о себе: «Я видел дальше других лишь потому, что стоял на плечах гигантов». Герой «Золотой цепи» Александра Грина, мальчик-юнга, простодушно замечает о своих товарищах: «Они высмеяли меня за то, что я читал книги, — прочел много книг и мог ответить на такие вопросы, какие им никогда не приходили в голову».
Предполагается, что ученый человек умен. К сожалению, ученость сама по себе — это только «чужой» ум (а точнее, система знаний и навыков в определенной области), да и тот не всегда так уж хорошо усвоен. При дефиците прочих умственных способностей (в первую очередь остроты и глубокомыслия) ученость и память превращаются в начетничество — механическое воспроизведение поверхностно усвоенных сведений.
А в отсутствие некоторых чисто личностных свойств (например, способности к контролю внимания) гипертрофированная ученость может давать тип «рассеянного профессора», при всем своем уме способного на невероятные бытовые «проколы». Классический пример — Жак Паганель в «Детях капитана Гранта», неведомо для себя пустившийся в кругосветное путешествие, а потом по ошибке изучивший португальский язык вместо испанского.

Глубокомыслие — способность к сосредоточению, пониманию универсальных принципов, неявных внутренних связей и генезиса явлений — в идеале должно идти в связке с ученостью / компетентностью.
Не подкрепленная знанием предмета претензия на глубокомыслие представляет собой убийственное зрелище. Герой чеховского «Письма к ученому соседу» потому и выглядит круглым идиотом, что рассуждает о незнакомых ему материях (ему-то, конечно, кажется, будто он все понимает).
Воплощение такого псевдоглубокомыслия в литературе — бессмертный Козьма Прутков, с напыщенным видом изрекающий свои благоглупости. Он не подозревает, что именно к себе стоит примерить одно из собственных высказываний: «Рассуждай токмо о том, о чем понятия твои тебе сие дозволяют. Так: не зная законов языка ирокезского, можешь ли ты делать такое суждение по сему предмету, которое не было бы неосновательно и глупо?»
Эталонный образ глубокомыслия — Лао-цзы с его «Дао-Дэ цзин» (вот уж где потонуть можно). Или Гамлет, который свою частную проблему превращает в материал для размышлений о мироустройстве. Гамлет — человек умный и ученый. Но он настолько уходит с головой в свои размышления, что сама исходная ситуация начинает ему казаться мелкой и маловажной: действительно, стоит ли сражаться с отдельными проявлениями зла, если в мире, считай, ничего, кроме зла, и нет?

Дальновидность — способность адекватно просчитывать последствия развития текущей ситуации. Если глубокомыслие включает в себя уяснение причин — в некотором роде анализ прошлого, — то дальновидность нацелена в будущее. В бытовом, так сказать, формате она существует как предусмотрительность. На недостатке ее погорел даже такой даровитый приспособленец, как Молчалин, который завел в одном доме сразу две любовные интрижки.
За примером гипердальновидности далеко ходить не надо: почитайте любой фанфик или статью с меткой «тайный план Дамблдора» — и ужаснитесь.
Опять же, при дефиците других родов ума адекватность теряется, и мы получаем пассивную модель поведения, как и в случае Гамлета, только гораздо менее почтенную. Это «премудрый пискарь» Щедрина, который весь век просидел в норе, опасаясь, что снаружи его может подстеречь щука. «Жил — дрожал, и умирал — дрожал».
В «Палате № 6» Чехова описан пациент с паранойей — неглупый и даже образованный человек, который помешался на мысли о том, что он живет в мире, где не защищен от превратностей судьбы, несправедливых обвинений и прочих катастроф. В целом мир действительно таков; проблема в том, что герой утрачивает способность трезво оценить конкретные шансы для своей конкретной ситуации.

Сметливость — слово, со временем заметно изменившее свое значение. Сейчас оно определяется как догадливость, способность к быстрому соображению, «схватывание на лету» (ее противоположность — тугодумие). Этой чертой в фольклоре и классической литературе часто наделяются герои из народа или разбитные слуги, выживающие за счет умения держать нос по ветру: Труффальдино из Бергамо, Фигаро, Сэм Уэллер... Быстрота соображения считается важным преимуществом экстравертов, а вдумчивость (глубокомыслие) — интровертов.
Погорельский же определял сметливость через французское «le tacte», которое позднее стало «тактичностью». Это несколько иная разновидность ума, но тоже чисто практического свойства: чутье, «позволяющее из всех средств достижения цели выбирать наиболее удобное и приличное». Современный словарь определяет тактичность как чувство меры в поведении и поступках, умение проявлять уважение к интересам и чувствам других людей — т. е. как во многом этическую категорию.
Онегин, отвечающий Татьяне на ее письмо нравоучением, довольно тактичен — насколько позволяет ситуация: он начинает с заявления, что «невесты б не искал иной», будь он вообще расположен к браку, и представляет дело так, что это он не достоин ее совершенств, а не наоборот.
А вот в повести Помяловского «Мещанское счастье» герой, образованный разночинец, не имеющий светского опыта Онегина, в аналогичной ситуации позорно проваливается. Он сначала затягивает с объяснением, а потом, когда девушка открыто признается в своих чувствах, теряется настолько, что лепечет: «Елена Ильинична, кто же виноват? кто виноват? Вы должны помнить, что не я первый…» — вот уж нашел, во что носом ткнуть! Большую бестактность трудно придумать.

Понятливость Погорельский определяет «от обратного», как антоним бестолковости. Словарь — как «сообразительность, быстрое и правильное понимание». То есть упор делается на качество и скорость реакции. Это близко также к значению слова смышленый.
От сметливости понятливость отличается как более частный случай, потому что предполагает не столько ситуацию, сколько собеседника / наставника, которого требуется «понять». Слово часто применяется по отношению к детям и даже к животным.
Идеальное воплощение этого качества — всем известная Гермиона Грейнджер. Страсть доказать свою понятливость у Гермионы может даже блокировать соображения, продиктованные тактичностью, в целом ей не чуждой. Повезло, что в итоге она не превратилась во всеми ненавидимую «всезнайку», но такой исход не был бы невероятным.

Хитрость, согласно тому же словарю, — изворотливость, способность продвигаться к цели скрытыми, окольными, обманными путями. Литературные хитрецы всегда в той или иной степени обладают чертами трикстеров: Одиссей, Джингль, Бекки Шарп, Чичиков, Остап Бендер, кот Бегемот.
Само собой, это тоже ум — но ум специфический, имеющий чисто утилитарное применение. Хитрость не поможет, например, сделать великое научное открытие, зато поможет сделать карьеру в той же науке — даже со скромными способностями.
Погорельский считал ее одним из «низших родов ума». Действительно, хитрость — качество этически сомнительное. Недаром ее противоположность — простодушие — не имеет в языке такой негативной коннотации, как прочие антонимы ума (невежество, тупоумие и пр.). Но если вспомнить судьбу такого абсолютно бесхитростного героя, как князь Мышкин в «Идиоте»… в общем, понятно. (О Мышкине еще будет пара слов ниже.)

Проницательность словарь определяет как способность подмечать, предвидеть, угадывать. Погорельский по преимуществу связывает ее с даром понимания людей, т. е. талантом к своего рода эмпатии.
Этим видом ума щедро наделены великие сыщики мировой литературы — конечно, в комбинации с наблюдательностью и прочими достоинствами. Особенно патер Браун у Честертона, который умеет вживаться в образ преступника и практически сливаться с ним (мысленно, разумеется).
Но люди такие уж существа, что этого качества в общении никогда не бывает вполне достаточно. Даже сам великий Холмс жаловался верному другу:
Ну не хватило всей проницательности Холмса, чтобы предположить нечто подобное.
На этом крупно погорел однажды и Остап Бендер, в избытке наделенный и хитростью, и смекалкой, и остроумием: раз навсегда сочтя Кису безобидным ничтожеством, Остап в итоге едва не расстался с жизнью. Недооценил, недооценил…

Ясность ума в описании Погорельского ближе всего соответствует тому, что мы называем логичностью мышления: стройность и последовательность мысли, обоснованность, отсутствие внутренних противоречий.
Про людей, у которых это качество отсутствует, писатель замечает: «Голова у них подобна сараю, в котором без разбора и порядка разбросаны разнообразные и разноценные вещи». Акцент, таким образом, ставится на отбор и системность.
И опять вспоминается Холмс, объясняющий Ватсону, что его мозг — не чердак, который можно забивать всякой рухлядью: «Ну хорошо, пусть, как вы говорите, мы вращаемся вокруг Солнца. А если бы я узнал, что мы вращаемся вокруг Луны, много бы это помогло мне или моей работе?»
Конечно, Холмс утрирует: со временем он обнаруживает разные познания, в том числе не имеющие отношения к сыщицкому делу. Но идея в целом понятна.
Один из внешних критериев ясности (логичности) ума гласит: «Кто ясно мыслит, ясно излагает» («Qui bene distinguit, bene docet»).
В высшей степени этим даром наделен тургеневский Рудин, о котором сказано:
Короче говоря, Рудин — идеальный лектор и пропагандист; но в практической деятельности, да и в отношениях с окружающими его постоянно подводит плохое знание людей и их движущих мотивов — то есть отсутствие той же проницательности.

Остроту словарь определяет двояко: 1) как изобретательность и тонкость ума; 2) как более частную способность находить яркие, удачные, смешные и язвительные слова для выражения своей мысли.
Нетрудно видеть, что второе значение близко к понятию остроумия. У Погорельского острота (der Witz) именно так и определяется: как дар «видеть смешные стороны вещей и явлений». Напротив, остроумием (der Scharfsinn) он называет «быстроту ума, требующую понятливости и проницательности».
Строго говоря, и «острый ум», и «тонкий ум» — это метафоры, хотя и стертые. Объединяет их способность проникать в малодоступное и скрытое, иначе говоря — проводить аналогии и выявлять новые ракурсы и подходы к проблеме там, где их раньше не видели. Это подразумевает оригинальность (креативность) мышления и свежий, неожиданный взгляд на вещи: общая черта между остротой ума, позволяющей делать открытия (в том числе научные), и остроумием, которое восхищает неожиданным сближением или несоответствием — тоже своего рода мини-открытиями.
Так, бравый солдат Швейк между делом замечает: «В сумасшедшем доме каждый мог говорить все, что взбредет ему в голову, словно в парламенте». Оригинальность созданного К.Чапеком образа в том, что острота ума героя блестяще маскируется под полное тупоумие, позволяющее ему говорить самые крамольные вещи, прикрываясь своей репутацией «официального идиота».

Гостинный ум, как его называет Погорельский (фр. — esprit de société), тоже близок к остроумию: позже эту его разновидность стали называть салонным остроумием. Это талант еще более узкого применения: способность приятно развлекать некую компанию людей; причем Погорельский отмечает, что часто «человек, который блестит умом в одной гостиной, совершенно глупеет, переходя в другую». В целом это очень напоминает современные блогосообщества «по интересам».
Таковы, например, многие третьестепенные персонажи «Войны и мира»:

Наконец, здравый рассудок. Словарь определяет здравомыслие (рассудительность) как благоразумие и обдуманность действий, т. е. способность оценивать конкретную ситуацию в целом, со всех сторон. Погорельский отводит ему наиболее важную роль, как «координатору» для всех прочих проявлений ума.
Полное отсутствие проницательности делает человека легкой жертвой обмана; отсутствие сметливости заставляет впадать в ошибки там, где нужна быстрота соображения; ну а отсутствие здравого рассудка будет толкать на глупости на каждом шагу.
Классический пример такой плачевной ситуации — Дон Кихот. Хотя верный Санчо, носитель народного здравомыслия, изо всех сил старается это дело компенсировать. (О «парных» героях и функциях взаимодополнения я уже писала здесь.)
Напротив, приличная доза здравомыслия на порядок повышает эффективность прочих интеллектуальных способностей. К примеру, в сочетании с глубокомыслием здравый рассудок дает то, что обычно называют мудростью (словарь: «глубокий ум, опирающийся на житейский опыт»).
Конечно, подобные языковые уравнения применительно к такой тонкой материи, как интеллект, выглядят весьма условными, чтобы не сказать — примитивными. И Погорельский это признает. Но все же считает, что они полезны хотя бы для предварительной оценки — «могут служить к пояснению понятий наших по сему предмету».

С точки зрения этой «типологии умов» нет ничего удивительного, что, скажем, Чацкий и Молчалин вполне искренне считают друг друга глупцами. Чацкий о Молчалине говорит: «Ума в нем только мало, / Но чтоб иметь детей, / Кому ума недоставало?» Равным образом Молчалин убежден, что человек, имеющий такие связи, как Чацкий, просто фантастически глуп, раз не использует их.
На самом деле у них просто разные типы ума — но оба считают «умом» только свой собственный. Молчалин обладает житейской сметкой и хитростью. Что до всего остального — оно не нужно ему, да от него никто этого и не ждет.
Чацкий — человек образованный, глубокомысленный, наделенный острым умом и вдобавок остроумием. Однако Пушкин считал, что он совсем не умен, потому что «мечет бисер перед свиньями», пытаясь что-то доказать людям, не способным его понять, — то есть действует неблагоразумно.
Слепота Чацкого и вправду удивительна. Но все проясняется, если прикинуть, что сильные стороны его ума в данном случае ничем не могут быть полезны, а вот недостатки ведут к поражению: дефицит проницательности, практически полное отсутствие хитрости и весьма умеренная доза здравого рассудка, который притом почти целиком нейтрализуется вспыльчивостью и самолюбием. Первая восстанавливает против Чацкого всех окружающих, а второе мешает ему поверить своим глазам и убедиться, что ему предпочли Молчалина.
И чего стоит та сцена, где он подслушивает любовное свидание Молчалина с Софьей — и вместо того, чтобы тихонько убраться, своими воплями созывает всех домашних! Вот уж глупость так глупость: характер явно взял верх не только над тактичностью, но даже над элементарным чувством приличия.

Тут возникает еще один поворот темы, который тоже предусмотрел Погорельский. С умом тесно связаны «свойства души» — личностные характеристики. Прежде всего это пороки и недостатки, которые создают своего рода искажающее «силовое поле»:

А вот старые китайские философы — так те и вовсе были уверены, что искажающим эффектом обладает вообще любая сильная страсть: «Не добрый и не злой: таков мудрец» (Чжан Чао).

Примеры свойств характера, установок и эмоций, парализующих проявления ума, стоит начать с близоруких рационалистов, полагающих, будто рассудок способен работать в полностью автономном режиме.
Жертвой этой рекурсии навыворот становится небезызвестный Р.Р.Раскольников, который просчитал и дедуцировал все, что можно… исключая самого себя и реакцию собственной нервной системы. Впрочем, целую череду случайностей, от которых в жизни никуда не деться, его дедукция тоже не предусмотрела — и предусмотреть не могла. Сходная судьба постигла и Жюльена Сореля из «Красного и черного», причем это в конечном счете стоило ему жизни.
Зависть самым буквальным образом сводит с ума героя «Записок сумасшедшего»: его бедный мозг не выдерживает ежедневных горестных размышлений на тему «почему же я не камер-юнкер» — и жалует своего владельца уж сразу в испанские короли: стоит ли мелочиться?
Скупость, обессмысливающая страсть накопительства и саму жизнь, — вообще сквозная тема в литературе. Хотя сам по себе бальзаковский Гобсек обладает большим умом весьма практического склада. Судя по всему, некогда был умен и Плюшкин.
Ненависть радикально искажает восприятие и систему ценностей. Хитклифф в «Грозовом Перевале», растратив себя на месть, в итоге обнаруживает, что он разрушает жизни двух молодых людей так же бессмысленно, как когда-то была разрушена его собственная, — по сути, он превратился именно в того человека, которого ненавидел: его старый враг, уже давно умерший, как бы воскрес в нем самом.
Лень — ну… «Обломов» — на самом деле очень непростой роман, с множеством проблем, и отношение автора к герою тоже неоднозначное. Но чем бы ни была порождена лень героя и как бы к ней ни относиться, факт остается фактом: Обломов — человек неглупый и имеющий юридическое образование — становится легкой жертвой полуграмотного мошенника, потому что ему неохота утруждаться, что-то думать и решать самостоятельно.
Самовлюбленность едва не погубила библейского Иосифа («Иосиф и его братья» Т.Манна): он обладает на редкость разносторонним умом, живым, глубоким и практичным, но настолько в восторге от собственных совершенств, что не в силах себе представить, чтобы этот восторг не разделяли все окружающие.
Тщеславие побуждает чеховскую «попрыгунью» бегать за знаменитостями — и мешает разглядеть незаурядный потенциал собственного мужа, пока не становится слишком поздно. Тут свой вклад вносит еще и дурной вкус — падкость на внешние эффекты, треск и блеск.
Эгоизм и упрямство Скарлетт О՚Хара заставляют ее, по выражению Ретта, бульдожьей хваткой вцепляться в то, что ей, по ее представлениям, желанно. И результат точно такой же, как в случае с «попрыгуньей»: обладая на редкость практическим умом, Скарлетт в то же время всю жизнь гонялась за человеком, который ей был ни в каком смысле не пара, но проворонила «того самого».
Эгоцентризм, попутно развивший гипертрофированную склонность к самооправданию, уничтожил хорошие задатки Дика Окделла («Отблески Этерны»). Преувеличенное понятие о собственной значимости разрушило границы «что такое хорошо / что такое плохо» и создало в сознании героя совершенно искаженную картину мира и происходящих событий: его действия становятся все более неадекватными — и фатальными как для окружающих, так и для него самого.
И так далее.

Погорельский наверняка бы заметил, что у всех этих случаев есть «общий знаменатель»: недостатки и пороки характера разлагающе действуют именно на здравый смысл — то есть на тот род ума, который должен обеспечивать нормальное функционирование и взаимодействие всех прочих умственных способностей. Без здравомыслия они сами по себе никуда не деваются, но от их работы больше вреда, чем пользы.
Кстати, Погорельский полагал, будто добрые качества человека тоже связаны с умом, но «не затмевают его и не препятствуют природному его действию». Это как минимум требует уточнения — тем более что буквально парой абзацев ниже он же пишет, что самолюбие становится пороком, только выходя за границы нормального чувства собственного достоинства. То есть — что границу между «добродетелью» и «пороком» проводит мера.
В самом деле, умеренная бережливость и хозяйственность превращаются в скупость, только выходя из рамок, и только в этом случае парализуют ум (ср.: Собакевич — Плюшкин).
Наконец, можно снова вспомнить печальную историю того же Мышкина, которого окружающие почитают за «идиота» — но вовсе не из-за его эпилепсии, а потому, что Мышкин — бесконечно добрый человек.
Он умен и даже проницателен, тонко чувствует людей, способен объяснить их натуру и, более того, предсказать многие их действия. Но там, где необходимо видеть темную сторону человеческой души, у Мышкина — «слепое пятно». Он бесхитростен, совершенно не понимает тщеславия, так как этого чувства нет в нем самом; не понимает слепой самолюбивой злобы и ненависти.
Доброта Мышкина, конечно, не становится от этого пороком — но факты налицо: чем больше князь желает людям добра, тем печальнее результат: Аглая, Рогожин, Настасья Филипповна… Как писал Н.Макиавелли, «человек, желающий творить одно только добро, неминуемо погибнет среди стольких чуждых добру».
А современник Погорельского, «русский Мефистофель» О.Сенковский, даже язвительно замечал, что спросом в обществе пользуются как раз таки самые ядовитые коктейли:
О чем речь — понятно, если сравнить того же Чацкого с Глумовым из комедии Островского «На всякого мудреца довольно простоты». Даже разоблачение в финале не оставляет сомнений, что Глумов все равно выплывет.
Ну, с точки зрения Погорельского это просто прожженный хитрец, отлично умеющий играть на чужих слабостях, — то есть усовершенствованная версия Молчалина. Впрочем, прокололся он на том же пункте, что и Молчалин: недостаток предусмотрительности. Плюс гордыня: все болваны, я один умный. А вот нечего было, раз умный, заводить такой откровенный дневник, да еще держать его незапертым!

Морали не будет. Кроме самоочевидного: универсальные гении — товар штучный. Если они вообще существуют. Так что остается определить то поле, на котором удобнее всего играть, и по мере возможностей держаться в его пределах… 😉

#мемуар по поводу #амур_был_пьян и чуть-чуть #психология
Это НЕ обзор: просто отклик, вызванный фанфиком Балбес — и сочувствием к его герою. Сам автор счел необходимым предуведомление:
Так что это просто маленький пост про внимание из серии «как бывает».
В незапамятные времена я прочла в книжке П.Платонова «Занимательная психология», что есть два противоположных вида рассеянности: «порхающая» и «липкая». Первая связана с быстрым спонтанным переключением внимания с объекта на объект; вторая, наоборот, с «залипанием».
У всю жизнь был именно второй тип, осложненный, среди прочего, плохой зрительной памятью: не могу, например, опознать человека по фотографии, если у него нет каких-то очень ярких индивидуальных особенностей; а если в фильме одновременно играют два или более актера относительно обычной внешности, одного пола, возраста и цвета волос, то я пойму это, только когда увижу их в кадре рядом. Нередко к этому времени в моей голове успевает сложиться сюжет, весьма далекий от задуманного сценаристом. (Есть тут еще товарищи по несчастью? а не найдутся, так буду гордиться своей уникальностью!)
Но это не значит, что я тотально рассеянна. Просто внимание работает как бы прицельно: направляется на те объекты, которые, на мой взгляд, в этом нуждаются в данный момент.
Так что на работе на мое внимание никто и никогда не жаловался (а студенты вообще находят, что его слишком много). Более того, именно мне обычно подсовывают все работы, требующие тщательной проверки, вычитки и т. п.
А вот вопрос Шерлока: «сколько ступенек на нашей лестнице, Ватсон?» — это уже, извините, не ко мне. Если передо мной ни на каком этапе не стояло задачи выяснить количество этих ступенек, оно останется неизвестным, даже проживи я всю жизнь в этом доме. Так же я не замечаю, скажем, во что одеты окружающие люди, потому что мозг явно отказывается считать эту информацию существенной (источник постоянных трений с подругой, которая имеет обыкновение звонить и спрашивать, как мне понравилась ее вчерашняя блузка). Я вообще не вижу рекламы, если не начинаю сознательно анализировать структуру картинки на мониторе. И так далее.
Короче говоря, это сильный дефицит «непроизвольного» внимания. Окружающий мир существует неким далеким и смутным фоном. А если я не нахожу какой-то предмет важным, то он просто выпадает из моей картины мира.
И одна иллюстрация.
Соседи переехали, но на лестничной площадке остались горшки с цветами, которые они повесили за несколько лет до того.
Я пожала плечами и — что поделать? — стала их поливать. Раз-другой в неделю. И поливала больше года. Пока в какой-то момент случайно не опустила руку с чайничком на сантиметр ниже, чем обычно, и не коснулась листочков…
…чтобы убедиться, что они искусственные.
Конечно, горшки висели в контражуре, против света, — но все равно даже хорошую подделку легко отличить от живой травки… если только не уделять ей внимания не более, чем требуется (1 секунда), чтобы не промахнуться носиком чайника мимо горшка. Больше того: за весь этот год или полтора я даже не задумалась о том, как удивительны растения, которые не растут, не вянут — и с которыми вообще ровным счетом ничего не делается.
И ведь не то чтобы я этого не замечала! В понятие «необходимый уход» по умолчанию включается и пункт «контроль общего состояния», так что краем сознания фиксировалось что-то вроде: «все в порядке, в дальнейшем вмешательстве не нуждается», — после чего цепочка прерывалась, и это наблюдение ни разу не доходило до логического вывода, до которого оставалась еще ровно одна секунда. Именно эта секунда так и не наставала: раз все в порядке, следовательно, процесс завершен и программа сворачивается.
Дин Томас из фанфика, я так тебя понимаю…

P.S. И известный рассказик в тему — кстати, впервые он мне попался в той самой «Занимательной психологии»:
Карел Чапек. Поэт

#цитаты #юмор и немного #психология
Мало у кого не случалось искушения громко потосковать по поводу собственного ничтожества — да не просто так, а на чьем-то блистательном фоне. Мол, где я — а где титаны духа / герои спорта / акулы пера / отцы русской демократии… (нужное вставить). Дело ясное: любой цветочек периодически нуждается в живительном дождике похвал (а иные особо влаголюбивые культуры вообще требуют тропических ливней: такая уж порода). И пусть, как говорится, первым бросит камень то закованное в дзен жестокосердное чудовище, которое ни разу не оглядывало ревниво свои закрома, перебирая стопки блестящих медалек, диадемы званий, ожерелья мимимишек, россыпи (ну ладно-ладно, хотя бы кучки) фидбэка.
Однако бывают такие цветочки, которым никакой дождик не впрок: видать, что-то с корневой системой; и по их неизменно чахлому виду ясно, что и в одиночестве они предаются все тому же унылому извращению… а как его еще назвать: тут-то ведь уже ни пользы, ни удовольствия! Вот в них периодически хочется кинуть одной ссылочкой... Но как ни странно, в Интернете искомого нету.
Теперь будет. Хотя бы в сокращенном виде — и хотя бы на этом сайте.
Итак, уважаемые блогосожители, вашему просвещенному вниманию предлагаются выдержки из эссе Джона Бойнтона Пристли «Чужие свершения»!

***
Я включил радио, и кто-то тотчас заговорил со мною тонким, ясным голосом. Я, видимо, попал на славословие какому-то неведомому гению. Тот, как я понял, был большой ученый, и голос из приемника не уставал перечислять: «Он был не только выдающимся ботаником и замечательным геологом, но внес немалый вклад и в астрономию. Как заявляет астроном Его Величества, он сам обязан ему многим».
Тут я не стал ждать продолжения и выключил приемник. Уж это я был вправе сделать. Хотя я и не геолог, не ботаник, не астроном и не ученый, но это было в моей власти, и я ее употребил. Я вовсе не желаю, чтоб мне расписывали — а это непременно бы последовало дальше, — что неизвестный гений знал 12 языков, был чемпионом в легком весе среди борцов-любителей, играл за Англию в хоккей, всех обошел в соревнованиях на милю и, уж конечно, был прекрасным музыкантом. С меня довольно было услышанного.
Я просидел в гостиной до обеда, размышляя, потом поднялся и поел с отменным аппетитом, как делаю почти всегда. Но как-то трудно записать это по части достижений. Если когда-нибудь придет пора превозносить мои заслуги (хотя не вижу для того причины), вряд ли удастся скрыть их скудость, признав, что я был выдающийся едок.
Меня давно уже тревожит эта чужая образованность и грандиозные успехи. Ни разу не читал я биографии какого-нибудь замечательного человека, где не было бы сказано, что он умел и знал гораздо больше, чем я успел бы совершить за десять жизней. Начать с того, что даже те из гениев, которые болеют, как это было с Чеховым и Стивенсоном, всегда отлично развиты физически, наделены изрядной силой и обладают редкостной выносливостью. И на восьмом десятке лет они расхаживают, бегают, взбираются на горы намного лучше каждого из нас. Дальше мы узнаем, что все они способны к языкам. Нам никогда не увидать, как кто-нибудь из них корпит над изучением грамматики или хотя бы пробегает взглядом ряды неправильных глаголов, но вместо этого нам сразу заявляют, что все они на удивление свободно владеют кучей иностранных языков и говорят на них без всякого акцента. Работа их не ограничена одной какой-то областью, а непременно обнимает несколько наук, и в каждой они доки. В великой книге тайн природы они читают как по нотам. Мне лишь вчера попались строки в биографии одного известного писателя, необычайно тонкого, изысканного человека, где говорилось, что не было в стране цветка, травинки, дерева и птицы, которых он не знал бы досконально: их свойств, происхождения и названия. Но мало этого, среди всех этих выдающихся персон нет человека, который не был бы «искусным, чутким музыкантом» (о них обычно говорится в этих выражениях), или любителем-акварелистом, мастерски владевшим кистью, или блистательным стилистом. <…>
Я потрясен, я ничего не понимаю. Как это получается, терзаюсь я вопросом, и в голосе моем, срывающемся в крик, легко услышать зависть и досаду. Подумайте, каких усилий стоят музыка, и акварели, и писательство (вскользь упомянутые и немедленно забытые), как много нужно прилежания и тяжкого труда, как много долгих лет необходимо провести за инструментом, за столом, перед мольбертом. Не так уж трудно побренчать на пианино, как делаем мы все, для вида лишь беря аккорды левой, намалевать две-три веселых акварельки и, нацарапав несколько корявых строчек, украсить их фигурами старинной речи, но стать серьезным музыкантом, писателем, художником — совсем другое дело. Добро бы говорилось лишь о первом, это б я мог еще понять, но о втором, и вместо развлечения? Нет, это слишком! А тут еще и спорт, и знанье языков, наук, ботаники и зоологии! Я сокрушен и ошарашен. <…>
Мне бы хотелось все уметь и знать… <…> Но правда остается правдой, и я нимало не надеюсь стать образованным и истинно культурным человеком. Я просто не успею это сделать, и лишь успею позабыть немногое, изученное прежде, ибо запас моих познаний неуклонно истощается. <…>
Пожалуй, я пишу теперь немного лучше и стал играть получше в бридж. Все остальное составляет горестную повесть о разрушительных набегах времени. <…> Я больше не сажусь за пианино и разучился танцевать; в футбол я не играю; бильярд и шахматы смешно и вспоминать; в былые годы я немного рисовал, но больше не рисую; и даже по-французски говорю я скверно; я задыхаюсь, прибавляю в весе, и у меня немеет левый бок. Я бы смирился, если б таков был общечеловеческий удел, но это, видимо, не так. Ведь существуют выдающиеся личности, которые все знают и все могут. Ко мне вернулся бы душевный мир, если о них писали бы такое: «По части атомной теории (или международных отношений, или болезней почек, ультрафиолетовых лучей, природы солнечных пятен) такой-то превзошел всех современников, но что касается физических и умственных достоинств, общественных и политических воззрений, успехов и талантов в музыке, изобразительном искусстве и литературе, он был ничуть не лучше прочих полуграмотных фигляров». Но ничего такого никогда не пишут.
Подчас меня охватывает дерзость, и я готов бываю заподозрить, что эти нескончаемые перечни свершений и заслуг не слишком точно соответствуют реальности и кое-где грешат преувеличением. Но, к сожалению, чтобы подвергнуть их проверке, я слишком мало знаю. И все-таки, когда о ком-нибудь из этих государственных мужей, являющих собой блестящий образец разносторонне развитых талантов, сообщается, что, среди прочих совершенств, они владели превосходным слогом, я не ленюсь и открываю том такого гениального стилиста-самородка и — в изумленьи развожу руками. А что если и прочее, вся эта глубочайшая ученость, спортивные рекорды, музыкальность и уменье рисовать, преподносилось с тем же основанием?
Не скрою, недоверчивость мою питает зависть, но все же не могу не сомневаться.

Дж. Б. Пристли. Заметки на полях. М.: Прогресс, 1988.

#литература #психология #преподавательское #быль
#нам_не_дано_предугадать

Про Пушкина. Но вместо очередного вденьрожденного гимна будет другое: мне кое-что напомнили посты двух уважаемых блогожителей. Наберусь наглости выдернуть из них эпиграфы:


Так вот, что я вспомнила…
Конечно, нехорошо публиковать чужой текст без ведома автора (которого, кстати, и знать не знаешь). А тем более если этот текст является в некотором роде документом внутрислужебного пользования.
Но это случай из тех, о которых «1001 ночь» изысканно выражается: «Будь эта история написана иглами в уголках глаз, она послужила бы назиданием для поучающихся». Разве что возвратная частица «–ся» здесь лишняя.
И поэтому я ее расскажу.
Тогда на вступительных в вузы — на любые факультеты — еще писались в обязательном порядке сочинения.
И вот, изнемогши окончательно от фальшивых штампованных восторгов и желая почитать что-нибудь живое и искреннее, как-то раз я подсунула свободную тему:

Желание мое исполнилось.
Ниже привожу одно сочинение, с сохранением всех грамматических и прочих особенностей. Одна из них — дефицит знаков препинания — создает неожиданно сильный (хотя вряд ли запланированный) художественный эффект, который, без сомнения, все творческие личности сумеют оценить. Такая своеобразная синтаксическая смесь Хемингуэя с Джойсом. Так и слышится звучание монотонного, почти без пауз, голоса человека, который изнемог под бременем безжалостной судьбы.
Вот он, этот человеческий документ:

Под сочинением по стандартной схеме подсчитано число ошибок: 10/20/3гр/5ст — и рецензия:

И ведь если этот бедный пацан не подавал на апелляцию, то он и до сего дня, должно быть, уверен, что пострадал за неуважение к Пушкину.
Эх, Зоя Александровна…

#литература #психология #длиннопост

По мотивам недавнего сообщения Jlenni - https://fanfics.me/message355671
Любопытный пост о «Трех мушкетерах», который наводит на мысли о том, как делается литература, и не только…
Один из самых беспроигрышных ходов в литературе – «парные» герои. Я не о «пейрингах» типа «Ромео и Джульетта» - с ними всё ясно. А о персонажных дуэтах с сильной связью, превратившихся в своеобразный литературный миф.
Есть два противоположных варианта таких связей.
Первый – герои-двойники. По «происхождению» бывают двух типов.

#литература #психология #даты #длиннопост

200 лет со дня рождения И.С.Тургенева.
От школы обычно остается смутное воспоминание – какой-то невнятный микс из Базарова, Муму и Аси.
Редко у учителя хватает времени рассказать, например, что именно Тургенев ввел в употребление выражение «лишний человек».
Еще реже школьникам успевают сообщить, что у Тургенева это определение первоначально имело другое значение. Сейчас для нас «лишний человек» - это тот, кто переживает, что его способности не востребованы обществом.
Но в повести Тургенева «Дневник лишнего человека» (1850) это определение придумал для себя герой, страдающий от ощущения своей «ненужности» в каком-то гораздо более широком смысле. Ему кажется, что ни о каких его якобы способностях речи просто вообще не может быть, ибо он абсолютно бездарный и бесцветный неудачник, что им решительно все пренебрегают (причем заслуженно!), что он и на свет-то появился по недоразумению… И изображение в зеркале замены требует, и имя подкачало (ну что это за фамилия такая – Чулкатурин?!), и с людьми-то он общаться не умеет, и за что бы ни взялся – всё из рук вон… Сейчас бы наверное, сказали – лузер. Ну, или повежливее: психастеник. На самом деле, очень распространенный случай – во все времена.
Причем всё упирается в то, что злополучный Чулкатурин просто не способен не заниматься бесконечным самоедством, сравнением себя с другими, гаданием, как эти другие к нему относятся, да как он выглядит в чужих глазах, да что о нем думают (уж конечно, плохое – как вообще хоть кто-то может думать о нем хорошо?!). По собственной жизни он идет, как ожидающий свиста актер - по сцене. И чем больше «думает о белом медведе», тем больше комплексует – и тем более неестественно и нелепо его поведение. Со всеми вытекающими.

Тургенева всю жизнь интересовала психология человека. В каком-то смысле даже больше, чем Достоевского, потому что для последнего психология была скорее отправной точкой для онтологических и этических построений («здесь дьявол с Богом борются, а поле битвы – сердца людей»). Вообще русских классиков моральные и социальные проблемы поглощали прямо-таки исключительно. И Тургенев казался своим современникам очень «странным» писателем везде, где выходил за эти как бы по умолчанию подразумеваемые границы. А выходил он за них регулярно, когда брался не за романы, а за повести и рассказы.
Отечественная же критика - а следом за ней и литературоведение - упорно пытались, по накатанной схеме, найти в них какие-то привычные «социальные вопросы». Ну, типа: Герасим – угнетенный крестьянин, Ася – незаконнорождённая (и вроде отсюда все колебания г-на NN)… (Авторы известной песни «Зачем Герасим утопил Муму», которые хотели просто чуток постебаться, попали даже более метко, чем рассчитывали XD) Честно говоря, в основном из этих героических попыток получались всякие конфузы и «совы на глобусе», так что в итоге отчаявшиеся филологи окрестили повести Тургенева «таинственными» (как обозначение вот такого единичного жанра!) – и на том успокоились.

Обычно определение «таинственные» относят к повестям 1870-х годов, но на самом деле уже в 1850-х Тургенева интересовали такие глубины человеческой психики, в которые социальное уже не проникает (разве только в сильно превращенном виде). Не так давно был флэшмоб по эротическим сценам, и Анаптикс приводила пример «садо-мазо в классической литературе»: «Первая любовь» Тургенева. И основания для этого действительно есть. (В основе этой сцены лежит детское воспоминание самого писателя: действующими лицами там были его отец, Сергей Тургенев, и княжна Е.Шаховская.)
Произведения, сосредоточенные на изучении психотипа либо психического феномена («Степной король Лир», «Вешние воды» и др.), Тургенев именовал «студиями». Почему, например, два человека, обладающие одинаковой наследственностью, одинаковым воспитанием, имеющие одни и те же воспоминания, обиды и желания, в какой-то момент начинают вести себя совершенно противоположным образом? Почему умный и добрый мужчина влюбляется в пустую / холодную / циничную женщину (или прекрасная женщина – в недостойного мужчину)? Где искать ту глубину, на которой спрятан ответ?

Одна из самых больных для Тургенева тем связана с психологическими манипуляциями. Очень не случайно название повести «Фауст», герой которой из любопытства пускается в эксперименты с чужой душой: интересно ведь, что будет, если дернуть за эту вот ниточку, а потом вот еще за ту потянуть!.. Так же точно у гётевского Фауста некогда хватило ума, чтобы вызвать Духа Земли; но когда дух появляется, Фауст падает ничком: он не только не способен повелевать тем, кого вызвал, но не в силах даже смотреть на него… Тургеневский «Фауст» в итоге обрекает себя на раскаяние длиною в жизнь; однако герой поздней повести «Стук… Стук… Стук!..» (где развивается сходный сюжет) уже вовсе не отдает себе отчета в той роли, которую он сыграл в трагедии своего товарища.

Естественно, огромное место занимает в «таинственных повестях» тема любви. Через все творчество Тургенева проходит вариация одного и того же сюжета: властная, расчетливая женщина, которая порабощает впечатлительного, мягкого по натуре мужчину. Все знают, какую роль в судьбе самого писателя сыграла деспотичная мать (волевая, но во многих своих ожиданиях обманутая жизнью) и Полина Виардо – яркая, талантливая (она стала одним из прототипов Консуэло у Ж.Санд), но эгоцентричная и холодная. Присутствие этих двоих в жизни писателя многое объясняет и в его бессемейности (всё хотел завести семью, да так и не собрался), и в том, как неразрывно срастаются в тургеневской прозе мотивы любви, музыки, гипноза, околдованности и смерти.
Любовь может стать не только обретением, но и утратой себя, растворением в другом; она может связываться с представлением как о бессмертии, так и о гибели – одновременно («После смерти» / «Клара Милич»). В «Песни торжествующей любви» вообще представлен полный набор «готических» мотивов, включая колдовские чары и воскрешение мертвеца (правда, «Песнь…» стилизована под старинную «новеллу с чудесами»).
Но критика была шокирована – на дворе просвещенный, рациональный XIX век, как-никак! – когда и в повестях из вполне современной жизни стали появляться всякие «простонародные суеверия», пусть даже исповедовал их не сам автор, а его персонажи:

Присуха упоминается и в «Степном короле Лире». Вдобавок герой этой повести своей похвальбой приводит в действие таинственный механизм, который народ называет сглазом (тоже без прояснения его сущности). В «Рассказе отца Алексея» история Якова так же укладывается в суеверные представления о порче.
Речь не о том, что Тургенев под старость ударился в суеверия (подобные и даже более резкие высказывания звучали в критике, привыкшей к рациональным объяснениям всех сюжетных загадок). Сглаз, порча, присуха и т.п. - всего лишь народные понятия для обозначения явлений, источники которых скрыты от понимания, хотя большинство людей все-таки признает существование «чего-то такого» («есть многое на свете, друг Горацио…») если не на словах, то на практике. Даже убежденные рационалисты и скептики инстинктивно стараются избегать публичной похвальбы на тему своих ожидаемых достижений и побед – из-за смутного ощущения, что каким-то неясным образом это снижает шансы на успех. Так это или не так, в данном случае неважно. Для Тургенева существенно было признание того факта, что рационализм не есть универсальный и непогрешимый инструмент постижения мироустройства, которое люди берутся объяснять так часто и охотно; между тем как единственное, что, видимо, можно утверждать - мы не в состоянии достоверно установить, каково оно «на самом деле». «Бытовой план сюжета имеет в своем подтексте план архетипический, а под ним, в свою очередь – космический» (© Ю.М.Лотман).

Как следствие – никто из классиков XIX века не обнаруживал такого интереса к иррациональному, как Тургенев. «Таинственные повести» вращаются вокруг таких сюжетов, как измененные состояния сознания, «паранормальные» явления и т.д. - где-то на грани между странным и мистическим (никогда, впрочем, не заходя дальше). Русская классическая литература не увлекалась мистикой даже в эпоху романтизма, и читатели были, в общем, приучены к тому, что под конец им всё объяснят. А Тургенев настойчиво исследовал проявления подсознательного – и внутренний мир человека, оказавшегося на пороге Неизвестного. Оно проявляет себя в разных формах: поразительные совпадения («Собака», «Стук… Стук… Стук!»), сон («История лейтенанта Ергунова», «Сон»), телепатия («Несчастная», «Странная история»), таинственная власть вещей («Часы»), «голос крови» («Сон»), галлюцинация («Рассказ отца Алексея», «После смерти»), гипноз («Песнь торжествующей любви»)… В результате этого соприкосновения человека с тайной приходит пугающее понимание своей ограниченности, малости; очертания воспринимаемого мира делаются зыбкими («Призраки», «Сон»). В «Сне» сплетается целая сеть загадок из сбывающихся предчувствий, вещих видений, исчезновений и воскрешений. В «Собаке» вообще описано явление, известное нам как полтергейст.
Легко представить, какие насмешки посыпались на Тургенева, когда он начал описывать подобные вещи! Не только современники – даже и литературоведение ХХ века, обращаясь к повестям (а это половина всего написанного Тургеневым), предпочитало не заострять внимание на «неудобных» вопросах. При том что по Тургеневу написаны тонны научных работ, только в 1998 году один из исследователей (В.Н.Топоров) рискнул озаглавить свою монографию «Странный Тургенев».
«Странность» жизни и странности людей у Тургенева превращаются в универсальную метафору – предостережение от излишней поспешности и самоуверенности в суждениях.

И сейчас русская литература, среди прочего, обязана Тургеневу еще и тем, что он одним из первых – еще до появления Юнга, Эйнштейна и других, кто поколебал твердую, казалось бы, навсегда сложившуюся картину мира, - почувствовал, как бесконечен мир, простирающийся во времени и пространстве, в тайны Космоса - и вглубь, в загадку микрокосма человеческой души.

P.S. А это - снизить градус пафоса:
Песня про Муму