#цитаты #юмор и немного #психология
Мало у кого не случалось искушения громко потосковать по поводу собственного ничтожества — да не просто так, а на чьем-то блистательном фоне. Мол, где я — а где титаны духа / герои спорта / акулы пера / отцы русской демократии… (нужное вставить). Дело ясное: любой цветочек периодически нуждается в живительном дождике похвал (а иные особо влаголюбивые культуры вообще требуют тропических ливней: такая уж порода). И пусть, как говорится, первым бросит камень то закованное в дзен жестокосердное чудовище, которое ни разу не оглядывало ревниво свои закрома, перебирая стопки блестящих медалек, диадемы званий, ожерелья мимимишек, россыпи (ну ладно-ладно, хотя бы кучки) фидбэка.
Однако бывают такие цветочки, которым никакой дождик не впрок: видать, что-то с корневой системой; и по их неизменно чахлому виду ясно, что и в одиночестве они предаются все тому же унылому извращению… а как его еще назвать: тут-то ведь уже ни пользы, ни удовольствия! Вот в них периодически хочется кинуть одной ссылочкой... Но как ни странно, в Интернете искомого нету.
Теперь будет. Хотя бы в сокращенном виде — и хотя бы на этом сайте.
Итак, уважаемые блогосожители, вашему просвещенному вниманию предлагаются выдержки из эссе Джона Бойнтона Пристли «Чужие свершения»!

***
Я включил радио, и кто-то тотчас заговорил со мною тонким, ясным голосом. Я, видимо, попал на славословие какому-то неведомому гению. Тот, как я понял, был большой ученый, и голос из приемника не уставал перечислять: «Он был не только выдающимся ботаником и замечательным геологом, но внес немалый вклад и в астрономию. Как заявляет астроном Его Величества, он сам обязан ему многим».
Тут я не стал ждать продолжения и выключил приемник. Уж это я был вправе сделать. Хотя я и не геолог, не ботаник, не астроном и не ученый, но это было в моей власти, и я ее употребил. Я вовсе не желаю, чтоб мне расписывали — а это непременно бы последовало дальше, — что неизвестный гений знал 12 языков, был чемпионом в легком весе среди борцов-любителей, играл за Англию в хоккей, всех обошел в соревнованиях на милю и, уж конечно, был прекрасным музыкантом. С меня довольно было услышанного.
Я просидел в гостиной до обеда, размышляя, потом поднялся и поел с отменным аппетитом, как делаю почти всегда. Но как-то трудно записать это по части достижений. Если когда-нибудь придет пора превозносить мои заслуги (хотя не вижу для того причины), вряд ли удастся скрыть их скудость, признав, что я был выдающийся едок.
Меня давно уже тревожит эта чужая образованность и грандиозные успехи. Ни разу не читал я биографии какого-нибудь замечательного человека, где не было бы сказано, что он умел и знал гораздо больше, чем я успел бы совершить за десять жизней. Начать с того, что даже те из гениев, которые болеют, как это было с Чеховым и Стивенсоном, всегда отлично развиты физически, наделены изрядной силой и обладают редкостной выносливостью. И на восьмом десятке лет они расхаживают, бегают, взбираются на горы намного лучше каждого из нас. Дальше мы узнаем, что все они способны к языкам. Нам никогда не увидать, как кто-нибудь из них корпит над изучением грамматики или хотя бы пробегает взглядом ряды неправильных глаголов, но вместо этого нам сразу заявляют, что все они на удивление свободно владеют кучей иностранных языков и говорят на них без всякого акцента. Работа их не ограничена одной какой-то областью, а непременно обнимает несколько наук, и в каждой они доки. В великой книге тайн природы они читают как по нотам. Мне лишь вчера попались строки в биографии одного известного писателя, необычайно тонкого, изысканного человека, где говорилось, что не было в стране цветка, травинки, дерева и птицы, которых он не знал бы досконально: их свойств, происхождения и названия. Но мало этого, среди всех этих выдающихся персон нет человека, который не был бы «искусным, чутким музыкантом» (о них обычно говорится в этих выражениях), или любителем-акварелистом, мастерски владевшим кистью, или блистательным стилистом. <…>
Я потрясен, я ничего не понимаю. Как это получается, терзаюсь я вопросом, и в голосе моем, срывающемся в крик, легко услышать зависть и досаду. Подумайте, каких усилий стоят музыка, и акварели, и писательство (вскользь упомянутые и немедленно забытые), как много нужно прилежания и тяжкого труда, как много долгих лет необходимо провести за инструментом, за столом, перед мольбертом. Не так уж трудно побренчать на пианино, как делаем мы все, для вида лишь беря аккорды левой, намалевать две-три веселых акварельки и, нацарапав несколько корявых строчек, украсить их фигурами старинной речи, но стать серьезным музыкантом, писателем, художником — совсем другое дело. Добро бы говорилось лишь о первом, это б я мог еще понять, но о втором, и вместо развлечения? Нет, это слишком! А тут еще и спорт, и знанье языков, наук, ботаники и зоологии! Я сокрушен и ошарашен. <…>
Мне бы хотелось все уметь и знать… <…> Но правда остается правдой, и я нимало не надеюсь стать образованным и истинно культурным человеком. Я просто не успею это сделать, и лишь успею позабыть немногое, изученное прежде, ибо запас моих познаний неуклонно истощается. <…>
Пожалуй, я пишу теперь немного лучше и стал играть получше в бридж. Все остальное составляет горестную повесть о разрушительных набегах времени. <…> Я больше не сажусь за пианино и разучился танцевать; в футбол я не играю; бильярд и шахматы смешно и вспоминать; в былые годы я немного рисовал, но больше не рисую; и даже по-французски говорю я скверно; я задыхаюсь, прибавляю в весе, и у меня немеет левый бок. Я бы смирился, если б таков был общечеловеческий удел, но это, видимо, не так. Ведь существуют выдающиеся личности, которые все знают и все могут. Ко мне вернулся бы душевный мир, если о них писали бы такое: «По части атомной теории (или международных отношений, или болезней почек, ультрафиолетовых лучей, природы солнечных пятен) такой-то превзошел всех современников, но что касается физических и умственных достоинств, общественных и политических воззрений, успехов и талантов в музыке, изобразительном искусстве и литературе, он был ничуть не лучше прочих полуграмотных фигляров». Но ничего такого никогда не пишут.
Подчас меня охватывает дерзость, и я готов бываю заподозрить, что эти нескончаемые перечни свершений и заслуг не слишком точно соответствуют реальности и кое-где грешат преувеличением. Но, к сожалению, чтобы подвергнуть их проверке, я слишком мало знаю. И все-таки, когда о ком-нибудь из этих государственных мужей, являющих собой блестящий образец разносторонне развитых талантов, сообщается, что, среди прочих совершенств, они владели превосходным слогом, я не ленюсь и открываю том такого гениального стилиста-самородка и — в изумленьи развожу руками. А что если и прочее, вся эта глубочайшая ученость, спортивные рекорды, музыкальность и уменье рисовать, преподносилось с тем же основанием?
Не скрою, недоверчивость мою питает зависть, но все же не могу не сомневаться.

Дж. Б. Пристли. Заметки на полях. М.: Прогресс, 1988.