Немного диалектики (джен)

Пока своим богам ни в чем не изменили,

В программе наших судьб передают рояль.

Ю. Визбор

Мало кто помнит, что профессор Флитвик некогда закончил магический факультет Гейдельбергского университета — еще в те времена, когда неумолимое наступление Статута о секретности не похоронило окончательно магические факультеты, а вместе с ними и высшее магическое образование как таковое. Гейдельберг и Прага были последними бастионами, продержавшимися, пусть и в неявном, полускрытом виде до начала Первой магической войны. Так что с «Волшебной горой» студиозус Флитвик познакомился еще в Гейдельберге; там же небрежно пролистал «Безобразную герцогиню», а вот «Доктор Фаустус» и «Игра в бисер» ждали его внимания очень долго — до полного окончания войны.

Пусть вас не смущает его моложавый вид: профессор был полугоблином, а гоблины — долгоживущая раса. И кроме того, хорошо умеющая хранить свои секреты, в чем вы легко убедитесь, открыв любой справочник и прочитав там дату рождения мастера заклинаний профессора Филиуса Флитвика, весьма далеко отстоящую от подлинной.

Впрочем, к началу нашего повествования он уже ощущал себя на свои годы даже по человеческим меркам.

Флитвик всегда старался держаться подальше от политики; от политики магической Англии — в особенности. Однако, многие годы работая бок о бок с Дамблдором, он оставался в неведении тайн мадридского двора ровно до тех пор, пока взгляд его не падал на какой-нибудь особо загадочный кусочек мозаики. После этого любознательность, азарт и страсть к разгадыванию всевозможных ребусов делали свое: мало-помалу, наблюдая и анализируя, он восстанавливал для себя полную картину очередной интриги — и разочарованно вздыхал. Опять пустышка: скучно, бескрыло, замкнуто в узких рамках заданной политической реальности.

Между ними сохранялось своего рода негласное перемирие: профессор никак не вмешивался в интриги директора и никогда не позволял себе их комментировать, директор не мешал профессору делать то, что последний считал своей политикой, своей интригой и своим высоким деянием. То, что перемирие это хрупко, понимали оба. Раньше или позже оно неизбежно должно было нарушиться, но когда это все-таки произошло, профессор оказался не готовым; удар был неожиданным и болезненным для него. Впрочем, разговор об этом еще предстоит.

Так в чем же видел свое призвание и свою надежду декан Равенкло? Флитвик с презрением наблюдал возню Дамблдора, лавировавшего между элитами военной и управленческой, между старыми семьями и предприимчивыми выскочками. По мнению профессора, любые решения, сохранявшие эти центры сил и устанавливавшие то или иное равновесие между ними, неизбежно повергали магическую Англию в своего рода дурную бесконечность, в циклическое повторение прошлого, от одного Темного властелина до другого. Флитвик мечтал об иной элите, даже не элите — иных магах, иных людях, наконец, способных создавать новые смыслы, расширять горизонты, менять не расстановку сил в реальности, а саму реальность. Свой никому не интересный «факультет умников» он стремился превратить в основу, центр кристаллизации этого будущего мира, где, по его мысли, должны были слиться воедино искусство магии и магия искусства, сила науки и наука Силы. Магловский мир, полагал он, утратил свой шанс: слишком далеко разошлись в нем гуманитарные и естественные науки, философия и техника, поэзия и физика. У магического мира, во многом отсталого, но наделенного особым даром, этот шанс на гармонию еще оставался. И это был шанс для всего мира людей; высшим смыслом существования магии и магов была надежда стать сияющим и благодатным подарком человечеству. Впрочем, так далеко мастер заклинаний осмеливался заглядывать только в те особенные минуты, когда Бах или Моцарт под узловатыми старческими пальцами нашептывали ему о невозможном, понятом как достижимое. Собственную задачу на остаток жизни он видел в воспитании людей, способных и жаждущих творить — науку, искусство, магию.

Профессор Флитвик принадлежал к той печальной и светлой категории людей, которых скрипка учит понимать ветер, а не наоборот. Сначала они влюбляются в стихи и только потом — в девушек. Он всегда знал это о себе, еще в юности поняв, что ни студенческая рапира, ни бурные ночи, ни мужество, живущее в сердце, ничего тут не могут изменить: книга была вначале. Ему случалось завидовать людям действия, но он не пытался занимать их место в жизни. Ему довелось воевать, но и война его, за исключением нескольких многому научивших его эпизодов, проходила в тишине и одиночестве, в различении знаков и голосов. Однажды, уже будучи преподавателем, он взял, да и то не по собственной инициативе, на себя роль наставника в вещах практических, и нельзя сказать, чтобы эта попытка была особенно удачной.

* * *

Мальчишку за третьей партой, справа, он выделил курса с третьего, может, с четвертого. Флитвика всегда слушали хорошо — он умел увлечь, но никто за всю долгую карьеру не слушал его так, как этот ребенок. Любой опытный лектор выбирает в аудитории кого-то одного и к нему обращается, следя за реакцией; обычно Флитвик часто менял адресатов. Обращаясь к мальчишке за третьей партой, профессор начинал говорить увлеченнее, ярче — и сложнее. Напряженный внимательный прищур черных глаз говорил ему: студент следит за мыслью, не теряет ее. Иногда профессор увлекался так, что говорил только для него, для этого ребенка, говорил заветное, и только шум в оставленной без внимания аудитории заставлял его опомниться.

К концу лета 1976-го года стало ясно, что преподавателя Защиты от темных искусств на новый учебный год найти не удается. "Вам придется взять это на себя, — сказал ему директор, — лучше так, чем вообще никак. Вы мастер заклинаний, придумайте что-нибудь. Хотя бы барьеры грамотно научите их ставить, и то хлеб. Как знать, может быть, это кого-нибудь спасет, времена сейчас сложные». Флитвик согласился.

Времена действительно были не самые простые, и он старался. Отрабатывал с детьми защитные барьеры, учил их вклиниваться в плетение заклинания противника и разрушать его, изобретал разнообразные способы заморочить и отвлечь. От танцующих ананасов и самопоющих скрипок перешел к тактике защиты и нападения и был в целом доволен собой. Однажды, объясняя шестикурсникам очередную свежеизобретенную им тактическую уловку, он, по привычке, приобретенной на совсем других уроках, взглянул на третью парту справа — и встретил насмешливый и слегка презрительный взгляд черных глаз.

Год с небольшим спустя студент с третьей парты справа закончил школу и ушел в бандиты.

* * *

Флитвик никогда не разделял всеобщего почтительного, чуть ли не мистического страха перед Волдемортом. Для профессора, прошедшего глобальную войну, развязанную Гриндельвальдом (Гейдельберг, в черном исступлении вглядывающийся в бездну — и бездна вглядывалась в него; ощетинившиеся магией и пушками меловые берега родины; отчаянное, бледное лицо Дану; пустынный остров с древним маяком, видимым не всем, где Флитвик в полном одиночестве читал книги, слушал ветер и служил связным Морских магов Его Величества), Волдеморт всегда был всего лишь зарвавшимся, не встречавшим должного отпора полевым командиром, по наглости вообразившим себя вождем. Идеи, которые он провозглашал, следуя Гриндельвальду, переставали быть идеями и становились дешевыми лозунгами, всего лишь прикрывающими то, ради чего за ним действительно шли: жажду власти, денег, неограниченной бандитской свободы творить насилие. Даже бессмертие, традиционно входящее в набор искушений такого рода, Волдеморт предположительно оставлял только для себя. Во всяком случае, в прейскуранте для последователей оно, насколько было известно профессору, не числилось.

Флитвику было не очень понятно, что во всем этом могло привлечь юношу с третьей парты: тот производил впечатление натуры куда более глубокой. Но, увы, говорил себе Флитвик, — видимо, только производил.

* * *

Вряд ли подросток Северус Снейп мог бы внятно объяснить, чем для него важен профессор Флитвик, который с ним даже ни разу не разговаривал. Просто каким-то непонятным образом все его тайные радости были связаны с Флитвиком. Усовершенствованное зелье; им самим созданное, до той поры никому не известное заклинание; даже книга по темной магии, обнаруженная в библиотеке, — одним словом, все, что давало радость открытия, радость познания, все это почему-то казалось ему если не подаренным Флитвиком, то, во всяком случае, полученным с его благословения. На уроках слизеринец напряженно слушал декана Равенкло; нет, не заклинания, которые он знал и так, — его интересовали обмолвки, случайные экскурсы в неведомые области знаний, прихотливые ассоциации и неожиданные сближения далеких, казалось бы, вещей — все то необязательное, чем изобиловали лекции профессора и на что другие ученики обращали внимание разве что ради безобидной насмешки (Флитвика любили), — все это было для него подлинными лекциями и наставлениями, обращенными к нему одному. Он незаметно учился сам выстраивать ассоциативные ряды — ради того, чтобы не потерять ни одной мысли своего учителя. Иногда он вдруг с изумлением обнаруживал у себя знание поэзии, музыки, даже магловской истории, которым неоткуда было взяться — ведь соответствующих книг он не читал. (Мы, со своей стороны, полагаем, что здесь давало о себе знать то свойство ума Снейпа, которое впоследствии так ярко проявилось в его научных работах, — исключительная способность к систематизации и обобщению. Из кусочков мозаики, щедро и беспорядочно рассыпаемых профессором Флитвиком, — цитат, анекдотов, упоминаний, исторических экскурсов и дат, — его дотошный разум складывал единую и непротиворечивую картину). Иногда ему казалось, что между ним и профессором существует внутренняя связь. И он был почти уверен, что бывали такие моменты, когда профессор говорил только для него, для него одного. Взрослый Снейп, вынесший из горя и ужаса безжалостную привычку никогда не обольщаться, полагал это вздором. Воспоминание о восторженности подростка вызывало в нем брезгливость.

Став коллегами, бывший учитель и бывший ученик в силу какой-то необъяснимой неловкости избегали смотреть в глаза друг другу. Даже здороваясь, умудрялись глядеть вскользь и мимо. Вероятно, каждый из них имел на то свои причины, но, так или иначе, встречаясь на дню по нескольку раз, они жили так, как будто бы не встречались вовсе.

От отчаяния, граничащего с помешательством, молодого профессора спасала работа, и в первые годы своего пребывания в школе он погрузился в нее целиком. Отдав неизбежную дань преподаванию и деканским обязанностям, он закрывался в лаборатории и проводил там долгие часы, уделяя еде и сну тот необходимый минимум времени, который требовался, чтобы не свалиться и не утратить работоспособность. Он изготавливал лекарственные зелья для школьного лазарета, улучшал и доводил их до совершенства. Принимал заказы от больницы Св. Мунго, не брезговал и частными: школьный бюджет покрывал стоимость далеко не всех необходимых ему ингредиентов, приборов и инструментов, а требования его росли. Из средства занять руки и голову работа постепенно становилась единственной доступной ему радостью; а позже в ней забрезжил и смысл.

Из прагматических его занятия все больше превращались в научные. Эксперименты потянули за собой теорию, теория выливалась в новые эксперименты. Существовавших положений было недостаточно, приходилось разрабатывать иные, захватывая всё большие пласты неведомого, обобщая и расширяя горизонты. В рамках собственно зельеварения ему уже было тесно; наметились контуры междисциплинарных обобщений.

Он вычислял, формулировал, экспериментировал. Для описания новых закономерностей потребовался новый понятийный аппарат, а заодно и не применявшиеся до сих пор формализмы. Торопясь, он заимствовал всё, что могло пригодиться, не считаясь с рамками магического мира: тензорный анализ, векторную и матричную алгебру, теорию групп… Их приходилось объединять с рунами и символами, а это требовало в свою очередь нового уровня понимания общих закономерностей.

В угаре вычислений, в чаду котлов, в тяжелом изматывающем труде профессор Снейп в своей мрачной подземной лаборатории закладывал фундамент того, что невесомым проектом присутствовало в светлом кабинете профессора Флитвика, где пахло шиповником и жасмином, где на звуки рояля сонными мечтательными голосами отзывались струнные инструменты со стен, а в раскрытых томиках стихов сами собой переворачивались страницы.

Снейп помнил этот кабинет; еще лучше он знал этот рояль. С ранней весны и до поздней осени в кабинете старого полугоблина было открыто окно. Поэтому-то там и веяло запахами цветов и дождя: подножие башни, где обитал декан Равенкло, сплошь заросло диким шиповником, жасмином, сиренью; профессор не разрешал лесничему Хагриду, следившему заодно и за территорией, ни выпалывать, ни прореживать эти заросли — только ограничивать их разрастание небольшим участком возле старой стены, там, куда выходило окно кабинета. Волшебство или звуки рояля были тому причиной, но цвели кустарники у подножия башни тоже с весны и до поздней осени. Именно там, спрятавшись в глухих зарослях, среди колючих веток и нежных цветов, где ниоткуда не заметно, студент Слизерина Северус Снейп слушал этот рояль. А иногда, в вечерней тишине, когда звуки отчетливы, если повезет, — негромкий голос профессора. (Странное дело: разговаривал Флитвик обычно сиплым фальцетом, к которому так привыкли поколения учеников, что без него и Хогвартс был бы не Хогвартс. А вот пел — негромким баритоном, глуховатым, но изумительно верным, как будто бы в песне подключались совсем другие пучки голосовых связок, а может, так оно и было.)

* * *

«Видишь ли, мой мальчик, — сказал Альбус Дамблдор, когда вопрос о публикации работ Снейпа встал ребром, — я думаю в первую очередь о тебе. Твоя репутация, скажем так, неоднозначна. И ты знаешь, что не в наших с тобой интересах здесь что-либо менять. Если мы будем направлять к публикации твои работы от имени школы, за моей визой, это привлечет к тебе и к школе внимание не только дружественное. И может даже встать вопрос о твоем здесь пребывании. Ибо одно дело, когда ты направляешь рукописи от себя, и совсем другое — когда тебя поддерживает Хогвартс. Очень нежелательно, чтобы эти два имени — твое и школы — все время маячили рядом. Тут, кто и не помнил, сразу вспомнит, что бывший Пожиратель смерти учит детей. Ты ведь понимаешь меня? Но это нисколько не означает, что твои труды пропадут даром. Ничто ведь не мешает тебе публиковаться частным порядком, просто посылая статьи в соответствующие журналы от своего имени. Поверь, я нисколько не буду в обиде. Я очень рад, что ты нашел себе увлечение на то время, пока Гарри Поттер еще мал, и твоя помощь не требуется».

Снейп не поверил ни единому слову. На тот момент положение главы Визенгамота было прочным, как никогда, и молодому профессору это было отлично известно. Одного только вскользь выраженного пожелания Дамблдора было достаточно, чтобы заткнуть любого, кто осмелился бы критиковать решения директора Хогвартса. Осмелившихся и не находилось. Было очевидно, что директор по каким-то причинам не желал оказывать ему поддержку.

Однако спорить Снейп не собирался. Напротив, в тот момент ему даже казалось, что «добро» от директора на право публиковаться самостоятельно — в его интересах. Он прекрасно отдавал себе отчет в том, что не все из сделанного им может понравиться Дамблдору. Более того — допускал, что его работы могут вызвать скандал в научных кругах. И совсем не хотел, чтобы его научная дерзость как-то нежелательно отразилась на школе. В таких случаях всегда предпочтительнее принимать ответственность за последствия на себя, не делясь ею ни с кем другим.

Воспользовавшись предложенной свободой, он разослал в известные научные журналы целую серию статей и стал с нетерпением ждать ответов. Ответов не было. Ни от одного из изданий. Не было ни публикаций, ни писем с вежливыми отказами, ни возвращенных рукописей — в том числе и от тех журналов, которые такой возврат гарантировали. Он стал рассылать уточняющие запросы. Ответов не было. Профессор, с трудом выкраивая время, лично поехал по редакциям. Везде происходило одно и то же — его вежливо принимали, заверяли, что ничего от него не получали («Ну вот же, сэр, журнал поступлений, можете убедиться сами!»), а на предложение оставить рукопись прямо здесь, в редакции, под расписку, неизменно отвечали: «У нас так не принято, сэр».

Хуже всего было то, что, торопясь покончить с отвлекавшей от работы возней с публикациями, он не всегда оставлял себе копии. Восстанавливать их заново, разбирая сваленные в угол шкафа папки с рабочими материалами, было занятием настолько малоинтересным и пожирающим неоправданно много времени, что проще было махнуть рукой. Таким образом, часть работ оказалась утраченной.

Хотя все уже было ясно, неизжитые амбиции, гордость за сделанное и ответственность ученого не позволяли ему остановиться. Во время летних каникул профессор под взятым с потолка именем Карл Келлер снял комнату у одинокого, сильно пьющего пожилого волшебника недалеко от Бата и местными совами стал на пробу высылать по адресам редакций работы, подписанные этим же псевдонимом.

Две первые попытки увенчались успехом, статьи были опубликованы и впоследствии наделали много шума в колдонаучных кругах Мюнхена, Санкт-Петербурга и Нью-Салема.

В «Практическом зельеварении» появилась работа, скромно названная «О некоторых подходах к прогнозированию свойств создаваемого зелья». В ней были сформулированы положения, получившие впоследствии название «пяти принципов Келлера» систематизации всех возможных ингридиентов. Там же были приведены «ряды Келлера», которые теперь многие сравнивают с магловской таблицей периодических элементов Менделеева.

В «Успехах магических наук» появилась статья «Единство магической природы», в которой предлагался единый формализм, одновременно способный описывать зелья и заклинания, и намечались подходы к созданию общей теории магии, охватывающей все ее разделы.

Кроме того, никому не ведомый автор как будто торопился высказаться и боялся быть остановленным, поэтому в многочисленных сносках и примечаниях к статьям щедрой рукой рассыпал то, что ученые обычно придерживают для себя: свежие идеи, гипотезы, схемы возможных экспериментов. С легкой руки молодых магов из Нового Китежграда эти примечания, сведенные воедино, получили название Меморандум Келлера.

Но на этом удачи закончились. Следующую статью «Карла Келлера» постигла судьба статей профессора Снейпа.

Движимый неясной тревогой, Снейп потратил значительную долю имевшихся у него свободных средств на то, чтобы скрытно переселить старого пьяницу из Сомерсета в такую же лачугу в другом уголке страны. Стирание памяти не понадобилось: старик и так уже не был способен помнить ничего. Он вряд ли даже заметил само переселение; разве что путь до паба как-то немного изменился.

Дальнейшее показало небезосновательность тревоги: заглянув в оставленную лачугу спустя какое-то время, профессор обнаружил там следы грубого обыска. Вряд ли это можно было списать на бродяг: уезжая вместе со стариком, Снейп поставил на хижину вполне серьезную защиту.

Следующая, последняя попытка обнародовать свои труды была предпринята Снейпом в связи с обнаружившейся вдруг популярностью его работ за рубежом. Келлер возродился и направил свой очередной труд непосредственно в редакцию мюнхенских «Zauber wissenschaftlichen Notizen». Ответа он не дождался; зато его дождался Северус Снейп.

Однажды в Косом переулке к нему подошел невзрачный, похожий на магла человечек с его, «Келлера»-Снейпа, рукописью в руках. С жестковатым акцентом он попросил профессора уделить ему несколько минут и, устроившись за столиком в ближайшем кафе, озвучил свои предложения.

Рычагов давления на Снейпа у невзрачного не было: двадцатисемилетний ученый не имел семьи, родных и привязанностей; собственной смерти боялся меньше всего на свете и мог не опасаться за репутацию, которая у него и так была из рук вон скверной. Поэтому немец сразу же перешел к приятному. Английскому магу предлагались: собственная лаборатория с любым оборудованием и любыми расходными материалами, полная свобода творчества (разумеется, помимо тех работ, которые предлагается делать по контракту: их придется выполнять неукоснительно, но уверяю вас, герр профессор, при ваших дарованиях много времени вам на них не понадобится), гарантированные публикации в любых (совершенно любых, герр профессор, в том числе и в английских!) научных изданиях (разумеется, это не распространяется на те работы, которые вы будете делать по контракту; их секретность будет обеспечена Непреложным обетом), защита научной и личной репутации (и да, да, от использования компрометирующих материалов, которые, возможно, — я сказал, возможно!— имеются на сегодняшний день у заинтересованных лиц — тоже) и очень солидное материальное вознаграждение.

К комфорту и признакам обеспеченности Снейп был равнодушен, роскошь (в которой никогда не жил) вообще считал симулякром — полностью выдуманной ценностью, не имеющей оснований в реальности, но свободу, даваемую наличием денег, понимал и ценил.

Конечно, опасная подоплека предложений немца от него не укрылась, но он был уверен в своих силах, не боялся непреложных обетов и особой разницы между магической Англией и магической Германией в тот период своей жизни не усматривал.

Но было то, о чем серенький переговорщик не знал или чего не учитывал: старые долги, неоплаченные счета и раз данное слово.

Северус Снейп отказался.

Больше попыток публиковать свои работы он не предпринимал; со свойственной ему педантичностью оформлял результаты очередного исследования и складывал законченные работы все в тот же пыльный угол шкафа. Если уж говорить совсем точно, угла было два: один из них, в рабочем кабинете профессора в Хогвартсе, предназначался для текстов, которые могли понадобиться для дальнейшей работы, хотя бы в качестве справочных материалов. Работы, потерявшие в его глазах актуальность, перекочевывали в такой же шкаф в его доме в Паучьем тупике и там уже оседали навсегда.

* * *

Примерно в это же время профессор Флитвик посетил ежегодное клубное собрание проживавших в Великобритании выпускников магического факультета Гейдельберга, среди которых попадались и весьма влиятельные и осведомленные персоны. Все было как всегда: много пили, много пели, активно сплетничали, негромко делились эксклюзивной информацией. По окончании банкета желающих ожидали гостеприимно распахнутые двери полностью снятого на всю ночь борделя — из самых респектабельных и дорогих. Профессор все это любил: хорошее вино, песни, разговоры, а под настроение — и женщин. Однако в этот раз он вернулся в школу неожиданно рано, встрепанный, расстроенный, сердитый.

Посидел за роялем, взял несколько диссонирующих нот, с отвращением прислушался. Потом, несмотря на позднее время, через камин связался с директором и попросил принять его.

Дамблдор сиял радушием, вопросов о раннем возвращении не задавал, зато с интересом расспрашивал о Гейдельберге и студенческой жизни. Флитвик пустился в воспоминания о молодости, особенно подробно почему-то рассказывая о недолгой дружбе с одним немецким аристократом — маглом, его ровесником, которого звали Вернер фон Браун. Профессор подробно описывал жизнь этого молодого талантливого магла, который в двадцать пять лет уже руководил лабораторией, а когда ему исполнилось тридцать три, стал объектом соперничества трех великих держав, каждая из которых желала заполучить его именно затем, чтобы он работал по специальности. Флитвик всячески подчеркивал дальновидность тех маглов, которые понимали, что яркий талант, когда он молод и может еще долго быть полезным, — это такая ценность, ради которой не жалко тратить агентов и класть солдат.

Директор слушал вполуха. О Вернере фон Брауне он знал гораздо больше, чем мастер заклинаний: ведь это он, Дамблдор, а вовсе не Флитвик, в августе 1943 года по поручению Министерства принимал участие в совместной с одной магловской спецслужбой операции, целью которой было обеспечить сохранность самого фон Брауна, его разработок и материалов во время союзнического налета на Пенемюнде, когда на полигон было обрушено тысяча восемьсот тонн бомб.

Когда профессор выдохся, директор благодушно покивал и сказал: «Да, Филиус, да. Я подумываю о том, чтобы расширить наш курс магловедения. Их логика для нас совершенно непостижима, если она вообще есть, эта логика. Ведь заметьте: этот молодой ученый, о котором вы рассказываете, всю жизнь работал на разрушение их магловского мира, на то, чтобы сделать его хуже и несчастнее. А они постоянно спасали его, защищали и давали ему возможность продолжать эту опасную деятельность. Можете ли вы представить себе что-то более нелепое?»

Профессор уже и сам где-то с середины своего рассказа начал догадываться, что пример им был выбран неудачно. Впрочем, что-то подсказывало ему, что любой другой, сколь угодно удачный, ничем бы не помог. Оставалось только признать поражение, — по крайней мере, в этом разговоре. Но он еще попытается. Распрощавшись, он поплелся к двери и, уже взявшись за ручку, услышал холодно сказанное ему в спину: «И кроме того, у меня на Северуса другие планы».

Он обернулся. Директор как раз отправлял в рот засахаренную лимонную дольку, и его голубые глазки за стеклами очков светились довольством.

В ту ночь в кабинете декана Равенкло звучал Бетховен. Впрочем, мы с вами — единственные, кому стала известна эта незначительная подобность. Звукоизоляция в когтевранской башне была превосходной (сам же декан в свое время об этом позаботился), а за приоткрытым в темноту окном были только ночь и голый кустарник.

* * *

С учениками у профессора Снейпа не сложилось сразу и окончательно. Дети его боялись: его прошлое Пожирателя смерти ни для кого в школе не было секретом, а перманентно мрачное настроение и отсутствие улыбки, что для детей является едва ли не главным признаком плохого человека, довершали дело. Кроме того, постоянная изнуряющая работа в наполненной чадом лаборатории не самым лучшим образом сказалась на его внешности, и без того не особо располагающей.

Но, в конце концов, люди привыкают и не к такому; у нас перед глазами пример маленького и довольно безобразного полугоблина, которого ученики любили всегда. И умей Северус Снейп своими уроками привлекать детские души, все это было бы не так уж и важно. Но он не умел или не хотел уметь.

Следует принять во внимание, что все дальнейшие рассуждения на эту тему основаны на наших шатких и довольно произвольных предположениях. Скажем, нам доподлинно известно, что рекомендация (а по сути — приказ, и мы не думаем, что Снейп обольщался на это счет), данная директором Хогвартса молодому преподавателю, сводилась к следующему: ему надлежало демонстрировать свою лояльность Слизерину настолько недвусмысленно и откровенно, чтобы разговоры об этом постоянно доходили до родителей даже самых туповатых и ненаблюдательных учеников. Кроме того, в демонстрационный пул входила подчеркнутая неприязнь к Гриффиндору, в котором директор усматривал свою опору в грядущем противостоянии.

Известно нам и содержание тех возражений, которые были в ходе разговора выдвинуты Снейпом, но не приняты директором во внимание. Так, по первому пункту профессор с необычной горячностью и совершенно несвойственным ему многословием заявил, что он и сам был готов поддержать растерянных детей, для которых итоги взрослой войны обернулись крушением их собственного детского, семейного мира. Родители одних из этих ребят были мертвы или в Азкабане, других — с трудом избежали этой участи или все еще ожидали ее, а сами маленькие слизеринцы перед лицом детей победителей и общественного мнения, которое, увы, разделялось многими преподавателями, оказывались в положении изгоев. Сама мысль о детях-изгоях была, по его словам, отвратительна ему настолько, что он был безусловно готов идти на очень многое, чтобы защитить от этого своих воспитанников. Да — закрывать глаза на срывы и не слишком зловредные шалости, да — завышать баллы, чтобы и эти дети могли почувствовать себя победителями и ощутить уверенность в себе, да — прикрывать их перед другими учителями, особенно если будут основания сомневаться в их, этих учителей, непредвзятости. Но он, Снейп, считал правильным и необходимым проделывать все это так, чтобы сами дети его заступничества не замечали или, по крайней мере, не были в нем уверены.

По второму пункту профессор всего лишь саркастически заметил, что его бывшие соратники по внутреннему кругу Пожирателей смерти были в большинстве своем людьми трезвыми, неглупыми и если уж мстительными — то никак не мелко. Вряд ли петушиные наскоки на чужих детей могли убедить их в лояльности или вообще хоть в чем-нибудь, кроме очевидной глупости наскакивающего.

Замечания эти, как мы уже упомянули, Дамблдором были пропущены мимо ушей, и, сказав напоследок совсем уже, с учетом предшествующих обстоятельств, несуразное «в дальнейшем, мой мальчик, ты убедишься в моей правоте, как убеждался всегда», он отпустил подчиненного.

И это, пожалуй, все, что нам действительно известно. Мы не можем, например, знать, каким образом неукоснительное выполнение профессором указаний директора могло привести к тому, что начав говорить перед аудиторией, найдя (быть может, неожиданно для себя) нужные, захватывающие детей слова и интонации, едва почувствовав класс в своей власти, профессор не только не развивал успех, а напротив, комкал выступление и портил впечатление от него раздраженным замечанием или явно несправедливой придиркой. Почему в тусклом взгляде учителя порой мелькало нечто похожее на облегчение, когда он читал откровенную и горячую ненависть в глазах маленьких гриффиндорцев. Почему его отношения с собственным факультетом, столь им лелеемым, так и не стали по-настоящему доверительными, а приобрели со временем доступные внимательному взгляду черты некого негласного договора, в котором обе стороны вполне чувствуют и даже осознают фальшь происходящего, однако старательно делают вид, что не замечают ее, потому что им это удобно.

И наконец, мы уже совсем не можем знать, как часто Северус Снейп внезапно останавливался посреди пустого коридора, в очередной, кто ведает какой, раз застигнутый мыслью: почему получается так, что больше всего он калечит души именно тех детей, ответственность за которых призван нести?

Со временем он перестал сдерживать овладевавшую им в общении с учениками раздражительность. Фирменным стилем профессора стала холодная язвительность, позволявшая надежно держать детей на расстоянии; осмелимся осторожно предположить, что в этом, исключающем привязанность и доверие со стороны любого ребенка расстоянии он усматривал что-то, хотя бы отдаленно похожее на честность.

* * *

Надо сказать, что в игре «снизь баллы ненавистному факультету» Снейп не был одинок. Его надежным спарринг-партнером неизменно выступала декан Гриффиндора профессор МакГонагалл. Пришло время сказать о ней несколько слов. Если у профессора Снейпа были серьезные сомнения относительно собственной честности и допустимости своих действий вообще, если профессор Флитвик сомневался в разумности и осмысленности того, что происходило вокруг, то профессор МакГонагалл не ведала ничего подобного. Честная, как только может быть честна дочь пресвитерианского священника, и преданная без сомнений и колебаний, как целый шотландский клан, горячая и всегда готовая к борьбе, она твердо знала, что: Дамблдор велик и добр и плохого не посоветует; добро — это добро, а зло — это зло; добро в Хогвартсе — это Гриффиндор, а зло в Хогвартсе — это Слизерин. Поэтому такие вещи, как кубок школы и победа в чемпионате по квиддичу, которые Флитвика не занимали вовсе, а Снейпа занимали в силу принятых им на себя обязательств, для этой пожилой женщины имели значимость едва ли не религиозную. Победа Гриффиндора над Слизерином в спорте или по начисленным очкам была победой добра над злом, необходимым этапом его полного торжества. Против совести она не шла, откровенной несправедливости не допускала (да и какая может быть несправедливость в отношении воплощенного зла?), но там, где совесть позволяла, действовала решительно и беспощадно.

Сочетание, как отмечал, слушая разговоры вокруг себя и собирая свои мысленные паззлы, профессор Флитвик, было подобрано идеально. Злобный сальноволосый ублюдок, бравирующий своей предвзятостью, его обнаглевшие от безнаказанности высокомерные выкормыши, с одной стороны, — и отважная прямая женщина, чье чистосердечие просто ощущалось на расстоянии, и ее юные паладины света, с другой. На чьей стороне всеобщие симпатии — говорить не приходится. Дамблдор тщательно готовился к грядущей войне. Если ему удастся затянуть с ее началом до того момента, когда это поколение выйдет во взрослую жизнь, поддержка противной стороны будет минимальной. По сути, Дамблдор сам конструировал своего противника, заперев всех его потенциальных сторонников в рамках «плохого» факультета, не позволяя заразе вырваться наружу, формируя всеобщую к ним неприязнь, а в них самих поощряя безответственность и неоправданную самоуверенность. Вряд ли только стараниями Снейпа по части завышения баллов можно объяснить то, что Слизерин в последние годы стал устойчиво выходить на первое место во внутришкольных соревнованиях, хотя сколько-нибудь заметных изменений в успеваемости детей Флитвик не наблюдал. Кто-то последовательно и аккуратно помогал этим детям зарваться.

Впрочем, профессор подозревал, что предполагаемой будущей войной с Волдемортом, который то ли жив, то ли нет, планы директора не ограничивались. Испольуя свое положение главы единственной в стране магической школы, через которую проходило подавляюее большинство волшебников, Дамблдор отрабатывал схему, которая позволила бы перманентно формировать ослабленного врага с заранее заданными свойствами, подтягивать к нему всех недовольных и периодически уничтожать, обеспечивая таким образом своего рода «конец истории», отсутствие развития, и превращая мир магический в устойчивый конклав внутри изменяющегося и, возможно, стремящегося к концу магловского мира.

Изящество схемы не могло не восхищать, «конец истории» не мог не тревожить, но главное, что не нравилось здесь профессору: расходным материалом этой глобальной схемы были дети.

* * *

Профессор Снейп, разумеется, должен был замечать, что его факультет чем дальше, тем больше становится объектом всеобщей неприязни. Не мог он не осознавать и того, что значительной частью этой неприязни Слизерин обязан был его, Снейпа, персональному имиджу. К числу попыток изменить этот имидж мы относим настойчивое стремление профессора занять кафедру Защиты от темных искусств. Должность преподавателя ЗОТИ неизменно оказывалась вакантной в конце каждого учебного года. Поговаривали всякое; профессор Снейп, который лучше других знал, на чем, сколько времени и посредством каких механизмов удерживаются проклятия, в чары, наложенные на должность, не верил. Постоянные неудачи с выбором преподавателя ЗОТИ он объяснял просто: настоящие профессионалы вовсе не стремились обучать детей за смешные для настоящего профессионала деньги; кроме того, не всякий профессионал имел шанс вписаться в специфическую атмосферу Хогвартса: такие люди плохо управляемы. Оставались дилетанты и авантюристы, но они не выдерживали боевого взаимодействия с детьми, значительную часть которых чему-то все-таки учили дома. Северус Снейп профессионалом был — его обучали боевым искусствам с шестнадцатилетнего возраста, в течение пяти лет, причем такими жесткими методами, которые Аластору Грюму не могли присниться даже в кошмарном сне. И не только обучали: в ход шли зелья и заклинания, улучшавшие скорость реакции, координацию, подвижность. Крайне неприятные.

Мы предполагаем, что в обучении детей защите от темной магии Северус видел единственный для себя способ пробиться к ним со своей правдой и своим подлинным отношением, объяснить нечто тем невербальным способом, который не подлежит коррозии, порождаемой ложью слов и обусловленных поступков. Иными словами, изучив весь свод доступных нам материалов, мы склонны думать, что Северус Снейп, которого школьники считали своим врагом, и который действительно в каком-то смысле, хотя и не так, как понимали дети, был таковым, жаждал быть им другом.

Каждый год он получал отказ; в конце каждого следующего обновлял свое заявление. В конце концов, полагал он, должен же директору когда-нибудь надоесть парад самоуверенных идиотов. И если есть сомнения в его, Снейпа, надежности, разве каждый год, проведенный им в школе, не делает их слабее?

Мы сейчас, с высоты нашего знания ситуации, можем, конечно, улыбнуться наивности молодого преподавателя, но не будем забывать, что мы всего лишь смотрим издалека, из очень удаленного далека на жизнь, надежды и поступки этих людей, а они эту жизнь жили.

Для себя же, в скобках, отметим, что не тогда, когда Альбус Дамблдор, в своих, разумеется, целях и интересах, предложил некому полумертвому от горя молодому человеку сделать смыслом своей жизни защиту некого ребенка, и не тогда, когда Гарри Поттер прибыл в Хогвартс, а именно в эти годы, когда Северус Снейп стал настойчиво и безуспешно добиваться для себя места преподавателя ЗОТИ, руны «защита» и «смысл», дрогнув, впервые соединились в его стремлениях и в его судьбе.

* * *

Профессор Флитвик избегал назначать и снимать факультетские баллы; он не приветствовал идею коллективной ответственности. Редким исключением были случаи, когда вина или достижения были в самом деле коллективными. Например, когда студенты Пуффендуя, запросив у профессора необходимые подсказки, создали для своих троих временно ослепших в результате неудачного эксперимента товарищей, которым нужно было сдавать СОВ, магическую систему оповещения о наличии в ближайших окрестностях предметов, их форме, размерах, скорости и направлении движения, что позволило пострадавшим хоть как-то сдать чары, профессор оценил это достижение в сто баллов Пуффендую. В тот год вечно отстающий факультет едва не вышел на первое место. И вышел бы, если бы не лютая зловредность декана Слизерина, который успел-таки подсуетиться.

Но как правило, профессор оценивал студентов индивидуально. Для учебных отметок у него была заведена книжечка вишневого сафьяна, в которую он заносил по сложной системе напротив каждой фамилии крестики, галочки и прочерки, которые потом выливались в обычные «превосходно», «выше ожидаемого», «отвратительно». Проступки наказывались отработками, причем отрабатывать полагалось только у самого профессора Флитвика. Если студент не справлялся с материалом, такая отработка выливалась в простое дополнительное занятие, чтоб не сказать — бесплатное репетиторство со стороны профессора. В отношении дисциплинарных проступков Флитвик каждый раз придумывал способы отработок, проявляя при этом мерлинову изобретательность и поистине гоблинское зловредное чувство юмора. Шустрого непоседу профессор усаживал выписывать отмеченные места из пыльных фолиантов, причем писать полагалось специальным зачарованным перышком, которое всегда оставляло только безупречно каллиграфические записи, но писало тем медленнее, чем хуже был почерк самого писавшего.

Небрежным и торопливым иногда поручалось перемывать коллекцию фигурок из цветного стекла, причем эти тонко поющие от прикосновения фигурки были так прекрасны, что даже самые небрежные и торопливые становились осторожными настолько, что, кажется, никто так и не узнал, какие меры принял старый чароплет против повреждения своей драгоценной коллекции.

И конечно, неисчерпаемым источником самых коварных отработок был созданный деканом Равекло самодеятельный театр. Ленивым там всегда находилась работа. Нужно было раскрашивать декорации, подрубать и отглаживать костюмы. Особо заносчивым ленивым предлагалось помыть на сцене пол — без применения магии. Магии, как объяснял хитроумный полугоблин, будет достаточно в спектакле — нельзя, чтобы накладывалась.

Но самым утонченно издевательским наказанием была подача реплик во время репетиций. Если декану нужно было не просто наказать, а наказать до печенок, кто-нибудь из участвующих в репетиции юных актеров "заболевал" или "был занят", а чтобы репетиция не сорвалась, его реплики другим участникам подавал наказанный. Причем кто именно заболеет или будет занят — решал Флитвик. Иногда заболевший или занятый актер вальяжно располагался тут же в зале — послушать, как его реплики звучат в чужом исполнении. Профессор не возражал.

Так вот и получалось, что подчас утонченному слизеринскому потомку древней семьи приходилось громко, на весь зал сообщать, что на нем желтые чулки и подвязки крест-накрест, а заклятым врагам — клясться друг другу в вечной дружбе.

Но самое поразительное заключалось в том, что все это оказывалось вдруг не обидным и не страшным. Кроме наказанного на сцене все время находились актеры, а они — играли. Взахлеб, азартно, изобретательно. И подхваченный общей волной наказанный тоже начинал играть.

Зародившийся как затея внутрифакультетская, театр Флитвика не отказывал в приеме никому. Студент любого факультета мог попроситься на прослушивание, принести свою пьесу, песню, макет. Решала труппа, если нравилось — брали. Но если талантов не находилось, а участвовать хотелось, всегда можно было стать костюмером, осветителем, рабочим сцены. На обсуждениях, чтениях, послерепетиционных посиделках-чаепитиях различий между рабочим сцены и ведущим актером не делалось. Не говоря уже о том, что чернорабочими трудились все — и актеры, и самые искусные ведьмочки-гримерши, и сам обожаемый, великий и грозный главный режиссер.

Дети, не нашедшие друзей на своем курсе, приходили и находили их в театре.

Труппа обретала лицо поразительного, спаянного межфакультетского товарищества, и Филиус Флитвик иной раз тайком суеверно делал старые гоблинские жесты, отгоняющие зло, — так оно замечательно получалось, что даже самому не верилось.

Театр приобретал популярность. На спектакли ломилась вся школа, ведущие актеры затмевали самых удачливых игроков в квиддич. Самопальные колдографии любимых, смешных или просто удачных сцен из спектаклей украшали спальни всех факультетов, включая Слизерин.

А потом все закончилось.

Однажды вечером Флитвика пригласил к себе директор и скорбно сообщил ему, что Попечительский совет при поддержке Министерства требует закрытия театра как изобретения чисто магловского и не соответствующего традициям школы. «Родители возмущены, — сообщил он. — Собираются забирать детей. Филиус, я не в силах противостоять этому давлению, вы же понимаете, я не могу потерять школу из-за вашего театра. Печально, да, мне самому очень жаль. Но решение окончательное. Детям скажу я?»

Флитвик хотел спорить, но в груди больно сдавило. Он отчетливо понял всю бессмысленность возражений. «Я сам», — беззвучно ответил он.

Он шел и думал, что он скажет детям. Детям,у которых только начало получаться, которые только поверили ему и в себя. Детям, которые сумели создать прекрасное, которого никогда и нигде еще не было. И сказать нужно будет так, чтобы они не взбунтовались. И не начали коситься друг на друга, выясняя, кто предал и чьи родители жаловались. Он не сумел их отстоять, но подставлять не имел права. А значит, надо будет лгать.

Старый полугоблин медленно плелся по коридору и не замечал, что его морщинистая лапка все чаще и чаще протягивается к стене в поисках опоры, а узловатые пальцы, сильные, казалось бы, пальцы музыканта, все чаще и чаще этой опоры не находят, проскальзывают.

Когда профессор Флитвик пришел в себя в больничном крыле, он узнал, что перенес обширный инфаркт и что говорить детям ему ничего не придется. Наутро после того вечера, когда профессор упал без сознания в коридоре и был, по счастью, практически сразу замечен перепуганными школьниками, директор, попросив старост проследить, чтобы в Большом зале собрались все, сделал объявление. Он сказал, что состояние мастера заклинаний внушает большие опасения, и неизвестно еще, чем все кончится (что было правдой). Мадам Помфри, рассказывавшая это Флитвику, уверяла, что в лице Дамблдора при этом читалось настоящее горе, голос дрожал, а в глазах были слезы, которые он то и дело утирал, снимая очки. Дальше директор дал понять, что в тяжкой болезни старого профессора повинен театр — нагрузка, оказавшаяся непосильной. «Я знаю, что не должен бы вам этого говорить, — говорил он печально и проникновенно, — но я верю в вашу стойкость и в ваши сердца. Дети мои, вы загоняли вашего учителя. Вам хотелось развлечений, впечатлений, может быть, славы — а он шел вам навстречу, не жалея себя. Он очень вас любил, очень хотел порадовать, а вы не приглядывались и не замечали, чего ему это стоит. Вы были жестоки, требуя от него все больше и больше. Но я верю, что это послужит вам уроком, что вы все поймете — поймете, что жизнь человека гораздо важнее любых увлечений, и в ваших сердцах восторжествует любовь».

Состояние профессора и в самом деле было не просто тяжелым — оно было катастрофическим. («Что ж вы хотите — сердечко-то почти пополам», — сказала мадам Помфри.) Отправить его в Мунго было невозможно: он был нетранспортабелен и не перенес бы дорогу, а средствами лазарета справиться с повреждением такого масштаба нечего было и думать. Максимум, что могла мадам Помфри, — какое-то время поддерживать в нем жизнь, не давая поражению распространиться дальше. Все грозило обернуться совсем худо, но буквально уже ночью в лазарет ворвался профессор Снейп и резким тоном потребовал дать ему возможность изготовить для Флитвика индивидуальное зелье, сваренное точно по параметрам его организма. Мадам Помфри знала о таких зельях и знала, что они действительно эффективны. То, что они были запрещены Министерством магии как темномагические из-за того, что в них используется кровь пациента, ее бы не остановило. Когда речь шла о жизни больного, колдомедиков никогда не останавливал этот запрет — было бы кому сварить, умели немногие. Однако целительница колебалась. Она не доверяла не познаниям Снейпа (все его зелья были безупречны по качеству — уж в этом-то она разбиралась), а самому зельевару. Его прошлое пугало ее. Тем более, что речь шла о крови. Допустить к больному, к его крови темного мага — могла ли она на это пойти? Однако Снейп не только заявил, что берет всю ответственность на себя, — он тут же, не сходя с места, на одном дыхании принес все необходимые клятвы и даже некоторые избыточные. И колдомедичка согласилась — да и выхода-то другого она не находила.

Однако, когда черная крючконосая тень склонилась над беспомощным больным, ее больным, вытягивая кровь, отбирая лимфу, — она не могла побороть дрожи.

Закончив свое дело, черный человек молча канул, стремительно и жутко — только темнота взметнулась вслед. И мадам Помфри, переведя дыхание и опасливо косясь в темные углы такого привычного, такого родного покоя, начала готовить больного к замедлению жизненных процессов — она знала, что изготовление индивидуального зелья требует значительного времени, четыре-пять дней, и нужно было, чтобы Флитвик дожил.

Снейп явился снова через без малого трое суток — как ему это удалось, она не знала. Но зелье оказалось эффективным, эффективным на удивление, профессор был, можно сказать, в порядке, хотя полежать, конечно, придется: все-таки не зуб выращиваем — сердечную ткань восстанавливаем, не шутки.

Когда профессор Флитвик покидал лазарет, его встречали дети. «Все время здесь были, — тихо сказала мадам Помфри, — сменяли друг друга, с раннего утра и почти до ночи». Но в этот день они были там все — маленькие актеры, осветители, костюмеры, рабочие сцены… Они не взбунтовались, им уже не нужен был никакой театр, им все это время нужно было только одно — чтобы жил их старый учитель. Они смотрели на него своими круглыми детскими глазами, смотрели счастливо и виновато — и эти глаза чуть не уложили Флитвика обратно на больничную койку.

«А профессор Снейп, хоть он вас и спас, — поделилась целительница, любуясь детьми, — все-таки нехороший человек — злой и завистливый. Как он здесь на детей орал, гнал, это надо было видеть. И лицо такое… злобное, прямо перекосился весь».

* * *

Когда Снейп нес зелье в лазарет, детей он не заметил. Он боялся упасть и разбить склянку, поэтому уделял внимание только тому, что могло представлять угрозу его осторожному сосредоточенному движению. Мы, со своей стороны, готовы признать страхи профессора небезосновательными. Он не спал трое суток и примерно столько же толком не ел. Зельевар не сомневался, что Помфри применит замедление и сделает это качественно. Но никакое замедление не может полностью остановить процесс некротизации пораженных тканей. Эффективность зелья напрямую зависела от того, как скоро его удастся применить. Если бы каким-то чудом Флитвик получил снадобье в первые сутки после инфаркта, его сердце восстановилось бы полностью и не несло бы на себе никаких следов перенесенного заболевания. Но, увы, магическая технология такой возможности не допускала. Основной процесс нельзя было ускорить никак. Но если нельзя ускорить основной процесс, надо выигрывать время на вспомогательных, на переходах от процесса к процессу, на исключении непроизводительных затрат, выигрывая каждую минуту, потому что каждая минута равнялась доле здоровья Филиуса Флитвика. Если что-то можно делать одновременно — запараллелить. Если к чему-то надо подготовиться — сделать это, пока идет предыдущая стадия. Не спать; есть, когда это можно сделать, не отрываясь от работы; не отвлекаться. Всегда может найтись еще что-то, на чем можно выиграть время. Дамблдор был извещен, что профессору зельеварения нужна замена, — и не возражал. Это обнадеживало. Если бы директор счел, что спасение Флитвика не соответствует его планам, все стало бы намного сложнее.

Тем не менее, мастера зелий не оставляла тревога. Он опасался помех, если директор или Помфри вдруг по каким-то причинам передумают. Но больше всего он боялся, боялся каждую минуту, что сейчас кто-нибудь войдет и скажет, что надобности в зелье больше нет. При обширном инфаркте такое бывает — даже если действует замедление.

Эти страхи приходилось загонять глубоко внутрь: точность движений в зельеварении значит очень много. И когда наконец зелье было доставлено и применено, Снейп вместе с облегчением почувствовал слабость и дурноту. Он шел к выходу из больничного крыла, представляя, как через какое-то — теперь уже совсем нестрашное! — время этим путем пойдет профессор Флитвик.

Выйдя на крыльцо, он увидел детей. Шел дождь, и они жались к контрфорсам, стараясь укрыться под выступами карниза, маленькие, мокрые, скорченные, непоправимо виноватые не своей, взваленной на них виной. Профессор знал, что значит быть виноватым.

Да, он повел себя отвратительно и понимал это. И с какой-то дикой, уродливой радостью чувствовал, что остановиться не может.

* * *

Выйдя на работу после болезни, профессор Флитвик нашел ситуацию в Хогвартсе ужасающей. И главное — имеющей отчетливую тенденцию к дальнейшему ухудшению. Если раньше его театр как-то смягчал и нивелировал вражду факультетов, то теперь она вышла на новый виток. Доставалось и его бывшим студийцам: проигравшие, чуть не загнавшие в гроб собственного руководителя, предатели своих факультетов, они разом из любимцев всей школы стали париями. Впрочем, это оказалось не самой серьезной проблемой. На своем факультете Флитвик пресек травлю «убийц декана», сообщив, что истинной причиной его болезни было некое полученное им известие, разглашению не подлежащее, что театр всегда был для него чистой радостью, а печалью стало то, что продолжить он не может в силу, гм, обстоятельств (студенты поняли это как намек на его болезнь, а декан не спорил), и вообще убивают меня ваши ссоры. Пуффендуй успокоился быстро. Как ни странно, студийцев совсем не притесняли в Слизерине. Флитвик заинтересовался и расспросил бывших актеров. Выяснилось, что в зоне одного из первых конфликтов возник ниоткуда декан Слизерина и, взяв зачинщика за грудки, прошипел ему в лицо, делая жуткие паузы после каждого слова: «Я. В этом. Не. Заинтересован». Умные слизеринцы решили, что ссориться со Снейпом — себе дороже. Все ограничилось косыми взглядами и некоторой отчужденностью, которая, впрочем, и без того была в Слизерине обычным стилем отношений. Дольше всех бушевал Гриффиндор. Флитвик уже собирался идти к Дамблдору с воинственным ультиматумом, но неожиданно все затихло. Профессор предположил, что директор, который всегда знал все, что происходит в школе, не пожелал оставить в неудобном одиночестве факультет, которому предназначались лидирующие позиции.

Но если в отношении артистов враждебность удалось если не убрать, то, по крайней мере, сгладить, то межфакультетская война представлялась Флитвику проблемой более чем серьезной. Враждовали дети, начиная с одиннадцатилеток и заканчивая выпускным классом. Враждовали уже почти всерьез. Флитвик давно пришел к выводу, что целью Дамблдора являлись управляемые гражданские войны. И для того, чтобы они были полностью управляемыми, директор их конструировал. Заранее разметив контуры грядущего противостояния, силы противоборствующих сторон, их лозунги и интересы, он заполнял контуры материалом — живыми людьми, формируя их в соответствии с намеченным планом. Сейчас Флитвик понял окончательно, что не хочет этого. И не потому, что сама перспектива мира, удерживаемого в равновесии таким образом, представилась ему сомнительной — такой она представлялась ему давно. Другое дело, что, кроме довольно-таки смутных мечтаний и ясного, но субъективного и бездоказательного понимания, что такой сконструированный мирок не стоит того, чтобы в нем жить, профессору нечего было противопоставить проекту главы Визенгамота. Никакого собственного плана, никакой просчитанной конструкции у него не было. И если подчинять судьбы людей планам Дамблдора было делом дурным, то совсем уже чудовищным было бы рисковать их будущим, даже таким куцым, ради мечтаний одного старого полугоблина. Созданный деканом Равенкло театр не был осознанным противодействием; Флитвик далеко не сразу вообще понял, что это противодействие. Для него театр был просто театром.

Но сейчас он чувствовал, что с него хватит. Он не желал, чтобы дети, которых он учил, как заставить перышко взлететь, служили топливом для запланированной войны, — и точка. И гори любое будущее мерлиновым огнем, как-нибудь выкрутимся.

Поняв это, он осознал также, что совершенно бессилен что-либо предпринять. Второго театра ему создать не дадут, и вообще любая откровенная попытка в таком духе просто закончится тем, что он вылетит с работы. В лучшем случае.

Он подумал о другом человеке, которому глаза детей у больничного крыла оказались небезразличны. О человеке, которого происходящее касалось в первую очередь, потому что это именно его воспитанники были предназначены на роль проигравших. Вдвоем они могли бы сделать многое. Декан Равенкло решил поговорить с деканом Слизерина.

Недели две он колебался, продумывал доводы, оттачивал аргументацию. Потом, выбрав время, когда им с наименьшей вероятностью могли помешать, отправился к Снейпу.

* * *

Снейп что-то писал, сидя за столом. Увидев в дверях мастера заклинаний, он легко поднялся и одним текучим стремительным движением оказался перед Флитвиком.

Вот тут-то и обнаружилось, что работая бок о бок, постоянно встречаясь и постоянно помня один другого, они слишком давно не видели друг друга.

Флитвик помнил неловкого мальчика с мягким овалом лица и задумчивыми глазами, и именно к этому мальчику он мысленно обращал все свои доводы и рассуждения. А перед ним стоял взрослый мужчина с опасной повадкой хорошо обученного бойца, жестким неприятным лицом и волчьим взглядом. «Да это же убийца, — подумал Флитвик в смятении, — настоящий убийца, уголовник, о чем с ним можно разговаривать?»

Это было всего лишь мгновение малодушия, вызванного растерянностью перед неожиданным, но этого мгновения оказалось достаточно.

Снейп, давно и горячо мечтавший об этом разговоре, долгом, обстоятельном, открытом, и в порыве бросившийся навстречу старому учителю, прочитал, задохнувшись, в глазах Флитвика страх и отвращение — и не сумел увидеть ничего, кроме страха и отвращения.

Профессор Снейп, глядя в угол, поинтересовался, чему обязан, тоном, граничившим с оскорблением.

Профессор Флитвик заговорил о спасении своей жизни, долге и благодарности.

Профессор Снейп любезно пояснил, что ни о чем подобном не может быть и речи, поскольку готовить снадобья для больничного крыла — его, Снейпа, обязанность, и ему совершенно безразлично, как и для кого их используют.

Профессор Флитвик откланялся.

Оба остались довольны тем, как держались, и оба чувствовали, что все пошло совершенно не так.

* * *

А за окнами сияла весна, очередная школьная весна, приближавшая экзамены, и цвели, сменяя друг друга и одновременно, сирень, жасмин и шиповник. И в светлом кабинете профессора Флитвика очередной шалун-непоседа склонялся над пергаментом, невыносимо медленно выводя зачарованным перышком строки, отмеченные профессором в пыльном фолианте.

«Вот именно: горят и жгут слова, ибо не могли быть высказаны, когда назрели, тогда как функция слов — именно в том, чтобы быть высказанными и, попав и внедрившись другому в душу, произвести там свое действие. Итак, слово есть высшее проявление жизнедеятельности целого человека, синтез всех его деятельностей и реакций, разряд повышавшейся уровнем внутренней жизни, выявленный аффект; первоначально же, когда словом владели хуже, а внутренняя жизнь с большим напором прорывала более тонкий слой повседневного сознания, или, когда люди ближе были к истокам райской сплошной экстатичности, тогда слово, по признанию новейших лингвистов, не говорилось, а вырывалось из переполненной сверхсознательными переживаниями груди, было всецело творческим словом, вторгающимся экстатически в мир. И тогда слово, не высказанное, воистину раздирало и грызло…»*

* П. Флоренский. Магичность слова.

И там сгорел он ни за грош —

Ведь был солдат бумажный.

Б. Окуджава

Лето 1991-го года выдалось для Альбуса Дамблдора хлопотным. Вступила в стадию реализации операция, которую он разрабатывал и проводил совместно с заинтересованными силами в магловском мире. Среди магов России, которая до этого лета называлась Советский союз, уже долгое время созревали опасные настроения. Там всегда имела силу та идейная группировка волшебников, которые, подобно британским Морским магам, интересы своей (общей с маглами) страны ставили выше интересов магического сообщества. Но если Морские маги представляли собой узкий круг стихийников, не афиширующий к тому же своего существования ни в волшебном, ни в магловском мире, то русские маги всерьез обдумывали планы легализации волшебников в обществе не-магов: безопасность и высокий общественный статус в обмен на магические возможности и превращение СССР в сильнейшую страну мира. Очевидно, что сами эти планы, не говоря уже об их возможной реализации, угрожали принципу изоляции магического мира. И очевидно, что влиятельный маг, которому не нравилась такая перспектива, легко мог найти столь же влиятельных союзников среди маглов. Маглов волновало возможное усиление России; Дамблдору до этого не было дела, но интересы в данном случае совпадали. Так родился проект «Перестройка», целью которого было разрушение России и полная зачистка «патриотического» крыла ее магического сообщества. И именно этим летом проект требовал самого неусыпного внимания.

Кроме того, именно этой осенью Гарри Поттер должен был появиться в Хогвартсе — а это тоже требовало определенной подготовки.

И в довершение всего, оставленный на самое короткое время без присмотра Николя Фламмель взбунтовался. Старик уже давно заговаривался, вместе со своей сумасшедшей женой решив, что сама их долгая жизнь — грех гордыни и вызов Господу, а лишенный на какое-то время увещевающих бесед Дамблдора, окончательно спятил. В последнем письме он ставил Альбуса в известность о своем решении уничтожить философский камень — и вполне мог так поступить. Надо было торопиться, надо было действовать, но «Перестройка» требовала неусыпного внимания.

* * *

Профессор Флитвик с группой старшекурсников совершил , наконец, тем летом давно запланированный поход в Альпы совместно с мюнхенской частной магической школой профессора Йозефа Вейсмана. Профессор Вейсман, пожилой, невысокий, плотный, был старым приятелем Филиуса и составлял ему прекрасную компанию в этом путешествии. С насмешливой лаской в глубоких карих глазах посматривал он на своих длинноногих поджарых воспитанников. Немцы щеголяли в штанах до колена, камзолах и тирольских шляпах. Англичане — в твиде, клетчатых плащах с пелеринами и каскетках. У немцев были: две флейты, гобой, видавшая виды скрипка профессора Вейсмана, томик Гейне и восхитительная идея единой теории магии, высказанная загадочным англичанином с немецким именем Карл Келлер. У англичан: кларнет, лютня, колокольцы, видавшая виды гитара профессора Флитвика, сонеты Шекспира и соображения на тему магических свойств интеллигибельного мира. И конечно — палатки, спальники, котелки, альпенштоки. И были колбаски, поджаренные на костре, много свежего пива и хрустальной вкусной воды из горных источников, туман долин и рассветы в горах, пыль троп, щемящее чувство дороги, юный смех и торжественная тишина под близким звездным небом. В эти дни Флитвик редко вспоминал свои постоянные тревоги и сомнения.

* * *

Профессор Снейп провел лето за письменным столом в тесной и запущенной гостиной своего дома в Паучьем тупике, иногда наведываясь в лабораторию в Хогвартсе. Он спешил завершить все начатое, поскольку предполагал, что новые обязанности, которые должны были появиться у него с началом учебного года, могли не оставить ему времени на научную работу. Он ожидал этих своих новых обязанностей с сильными и очень смешанными чувствами, самыми явными и очевидными из которых были досада и раздражение, а самым потаенным и глубоким, как мы осмелимся предположить, — отчаянная надежда.

* * *

У профессора МакГонагалл лета, считайте, что и не было. Слишком много забот легло на ее плечи. Ремонт, подготовка к новому учебному году, оформление чудовищного количества бумаг, присутствие на заседаниях взамен постоянно занятого директора, составление списка новичков, отправка им писем. Хорошо еще, что подготовку к школе Гарри Поттера директор поручил Хагриду. Ей, конечно, не терпелось взглянуть на мальчика, но уж слишком много дел, слишком много.

* * *

А профессор Квиринус Квирелл этим летом вернулся из своего двухлетнего путешествия — и, как мы знаем, вернулся не в одиночестве.

Профессор Квирелл? Да-да, именно так — Квирелл. Мы еще ни разу не упоминали его имени в нашей беглой хронике, а между тем он все время был тут, рядом. И, по-видимому, то, что его вполне можно не упомянуть, когда он тут, рядом, и составляло главную жизненную проблему профессора Квирелла.

Не то, чтобы он был чрезмерно честолюбив, — почестей и славы, конечно, хотелось, но не это было главным. Он жаждал что-то значить.

Квирелл поступил в Равенкло в тот год, когда Флитвик вел курс ЗОТИ и когда насмешливый и слегка презрительный взгляд с третьей парты стал главной причиной того, что профессор решительно отказался возобновлять этот контракт в дальнейшем. Квиринус отнюдь не был лишен способностей, — напротив, они были весьма значительны. Но ни один предмет не интересовал его живо. Преподаватели его хвалили, провалов и неудач у него не было — и это до поры до времени вполне его удовлетворяло. Война с Волдемортом обошла его стороной: он был полукровкой, и его семья оставалась в стороне от противостояния, а сам он был слишком мал. А когда подрос, ни той, ни другой стороне нечего было ему предъявить. Квиддич, шалости и прочие школьные забавы не увлекали его: он предпочитал прилежно учиться, чтобы в дальнейшем занять то место, которое позволит ему проявить себя. В чем именно проявить — об этом он не задумывался.

По окончании школы Квирелл около трех лет работал в магических фирмах, осуществлявших поставки из мира маглов. Там-то он впервые и почувствовал неладное. Нет, обид ему не чинили: он был старателен, успешен, и его отмечали. Но Квиринус внезапно осознал, что жизнь он закончит клерком, хотя и на более высокой должности, и ему это не понравилось.

Узнав, что в Хогвартсе открылась вакансия преподавателя магловедения, он не задумываясь подал документы. Работа в единственной в своем роде школе, близость к всесильному Альбусу обещали перспективы. Мысленно он уже видел себя ближайшим помощником, а потом и преемником Дамблдора. В конце концов, с его способностями — почему нет?

Его послужной список устроил директора, и он был принят.

Это был молодой человек приятной наружности, с правильными, хотя и чуть смазанными чертами лица, с обаятельной, несколько застенчивой манерой держаться. Дамы находили его милым; значительного интереса он у них не вызывал, но располагал к покровительству.

Маглы, составлявшие предмет его курса, не интересовали Квирелла совершенно; впрочем, и ненависти к ним он не испытывал. Знаний, полученных за время работы в сфере поставок, хватало, чтобы вести уроки не затрудняясь. Студенты докучали не слишком, как будто проникаясь всеобщим безразлично-благожелательным отношением. Директор беседовал с Квиреллом всего однажды — когда принимал на работу.

Квиритус изо всех сил старался подружиться с профессором Снейпом, самым близким к нему по возрасту среди преподавательского состава. Ему казалось, что Снейп владеет тем искусством, которым он стремился овладеть сам, — искусством быть значимым. Директор довольно часто беседовал со Снейпом наедине. Хмурый зельевар во время общих трапез заходил в Большой зал, ни с кем не здороваясь, усаживался за стол и равнодушно жевал то, что перед ним стояло. Стояло, как правило, дежурное блюдо: домовые эльфы по каким-то своим причинам не жаловали профессора Снейпа. Ему не старались угодить, а о том, чтобы обслуживать в апартаментах, и речи не шло. Или же Снейп не пытался. Во всяком случае, собираясь работать долго, он, случалось, захватывал со стола пару кусков чего-то, что казалось ему наиболее удобным для переноски, и утаскивал с собой в лабораторию. Но при этом, как казалось Квиреллу, присутствие или отсутствие профессора Снейпа замечали все. Когда декан Слизерина обводил тусклым взглядом ученические столы, студенты затихали.

Квирелл пользовался появлениями вечно занятого Снейпа в Большом зале, чтобы сблизиться с ним. Усаживался рядом и затевал оживленные беседы. Снейп отвечал односложно. Погруженный в мир формул и закономерностей, он чувствовал себя если не хорошо, то спокойно; выходить из этого мира было для Снейпа мучительно, но он покорно терпел, считая, видимо, профессора Квирелла естественной составляющей уготованного ему ада. Находить же темы, которые бы Снейпа увлекли, Квирелл не умел, да и не задумывался о такой необходимости.

Однако, когда Квирелл попытался продвинуться в своих притязаниях дальше и зашел за Снейпом в подземелье, чтобы вместе идти на обед, Снейп воспротивился и крайне неприязненно, даже злобно заявил, что в стенах этого учебного заведения в поводырях пока не нуждается.

* * *

Профессор Флитвик, напротив, встретил своего бывшего студента очень приветливо. Он останавливал Квирелла в коридорах и затевал разговоры о маглах, засыпая его именами, цитатами, биографическими справками и анекдотами. Квирелл слушал с кислым выражением лица, почти не скрывая нетерпения. Старый учитель, обитавший где-то на периферии событий, ни в чем значимом не участвовавший, не был ему интересен.

* * *

Молодой человек мучился, и чем дальше — тем больше. Школа, на которую возлагалось столько надежд, оказалась не трамплином в будущее, а болотом — вязким, унылым, однообразным. Все те же лица, те же уроки… Единственным, что как-то развеивало скуку учительской, были разговоры об исчезнувшем Том-кого-нельзя-называть. Квирелл слушал опасливые шепотки сначала презрительно, потом — со все нараставшим интересом. Идея отыскать Темного лорда, поначалу показавшаяся случайно залетевшим в голову бредом, постепенно овладевала им. Он не представлял, что будет делать, если в самом деле отыщет Волдеморта: убьет, попытается договориться, попросится в ученики… Да, последнее тоже не исключалось: Темные искусства таили такие возможности… Глупы и ограничены те, кто их с порога отметает. Квирелл вдруг почувствовал в себе что-то новое, незнакомое; нечто, что мы бы назвали душевным подъемом — или его слабым подобием.

Он попросил двухгодичный отпуск для совершения кругосветного путешествия в целях расширения своего кругозора как мага — и получил его.

Чудеса мира оставляли его равнодушным; только случайные обмолвки, намеки, рассыпанные там и здесь указания на то единственное, что однажды вызвало в его пораженной пустотой душе нечто похожее на волнение, привлекало его. И он шел к цели, путем безошибочным и почти прямым.

* * *

Пусть вам не покажется странным, что появление в школе спустя два года профессора Квирелла заикающимся, держащим себя еще более неуверенно, чем раньше, распространяющим сомнительные ароматы, да еще в лиловом тюрбане, не привлекло к нему всеобщего и пристального внимания. Определенная дань экзотике после кругосветного путешествия как бы предполагается; а поведение его было именно таким, что подтверждало всеобщее мнение: этот молодой человек не создан для приключений и опасностей, и его натура — не для переживания хоть сколько-нибудь значимых событий.

Его прежнее место работы было, разумеется, занято другим преподавателем; директор предложил Квиреллу кафедру ЗОТИ, и тот охотно согласился.

* * *

Когда действительно хотят что-то спрятать, это делают совсем не так.

Дамблдор привлек учителей к оборудованию защитой помещения, в котором, по его словам, предполагал хранить полученный от Николя Фламмеля философский камень.

Почти любой из преподавателей школы мог бы создать охранную систему, не допускающую нарушителя на запретную территорию и извещающую о попытке проникновения всех, кого это касается, — благо, и бежать не далеко. Но то, чего хотел от них директор, было гораздо больше похоже на полосу препятствий — причем рассчитанную на возможности первокурсника. Все это понимали, и никто вслух не комментировал. Флитвик не был исключением. Если Дамблдору угодно испытать и отточить возможности своего будущего героя — пусть так и будет. В этом, по крайней мере, не было ничего дурного. Дурное, и очень дурное, виделось Филиусу в самом воспитании этого ребенка, однобоком и обрекающим его на определенную, не им выбранную роль, — но тут уж мастер заклинаний не мог ничего поделать. Все магическое сообщество уже десять лет рассматривало Гарри Поттера так и только так, и то, что довольно многие понимали, что общественное мнение было умело сформировано и подогрето, опять-таки ничего не меняло. Хотя ребенка было жаль. Мальчик, насколько Флитвик мог судить по первым урокам, звезд с неба не хватал, но это был хороший мальчик — скромный, совестливый и незлой. Его отца профессор помнил смутно, но, похоже, характером юный Гарри пошел в мать; жаль, что, по-видимому, не унаследовал ее способностей. Поразмыслив, Флитвик пришел к выводу: единственное, чем он сейчас может помочь мальчику, — ничем его не выделять. Пусть хоть на каких-то уроках этот ребенок чувствует себя просто ребенком.

В этом профессор был не одинок: большинство дам в коллективе(профессор МакГонагалл составляла исключение) придерживались того же мнения. Чего нельзя было сказать о профессоре Снейпе: его придирки к ребенку, постоянное выпячивание особого положения юного Поттера стали быстро известны всем и служили предметом обсуждения в учительской.

Снейп вообще, как это формулировали дамы, с начала учебного года словно с цепи сорвался. Никогда особо к себе не располагавший и не склонный к общению, теперь он стал просто невыносим. Любая, самая мирная и безразличная попытка к нему обратиться вызывала ответ ядовитый, а то и просто оскорбительный. Флитвик, со времени памятного неудачного разговора с деканом Слизерина взявший за правило исподтишка наблюдать за бывшим учеником, полагал, что видит перед собой человека в состоянии глубочайшей и всеобъемлющей растерянности.

За свою часть работы по созданию «полосы препятствий» Флитвик принялся без воодушевления. В то, что в охраняемом таким образом помещении будет действительно скрыт философский камень, будто бы до поры до времени находившийся в директорском кабинете, он не верил. О подобных вещах не оповещают столь широко; и уж кто-кто, а Дамблдор никак не походил на человека, склонного доверчиво делиться серьезными тайнами со всем педколлективом. А философский камень — это очень серьезно. Так что, думал Флитвик, на самом деле философского камня либо нет на территории школы, либо, что более вероятно, вообще уже нет в природе. Особенно если вспомнить глухие слухи о покаянных настроениях старого Фламмеля, доходившие до ушей выпускника Гейдельберга.

Все это больше походило на ловушку, в которую непонятно кого пытались заманить. Не считая юного Поттера, конечно. Ложь и невнятность раздражали.

Однако процесс увлек.

Профессор придумал летающие ключи, похоже на птиц, — прекрасных птиц в разноцветном сияющем оперении, запертых в темном подземелье. И, конечно же, тот единственный истинный ключ, который предназначен открыть заветную дверь, будет синей птицей — вечной птицей Метерлинка. Работая, Флитвик оживился. Символизм увлекал и радовал, птицы-ключи расцветали щемящей нежностью красок, напоминавших о детских снах. Теперь еще надо каждой птице дать свой голос, чтобы внешне беспорядочное их кружение рождало симфоническую мелодию, которая будет дополнительной подсказкой — синяя птица счастья поведет основную тему. Это будет урок гармонии.

Конечно, из педагогических соображений следовало бы предпочесть гармонии логику — дать ребенку логическую задачу. Логика, светлое детище Аристотеля, лежит в основе всего, порожденного гением человека, — в том числе и гармонии. Мир маглов разорвал эту связь, связь алгебры и гармонии, и первым, кого винил здесь Флитвик, был боготворимый и ненавидимый им Моцарт — Моцарт, придавший безупречность божественной гармонии капризу и случайному своеволию.

Логика! Почему их не учат логике в этих их школах?

Когда-то Флитвик уделял часть каждого урока обучению детей основам логики, решал с ними логические задачки, но понимания не нашел ни у кого.

Да, следовало начать с логики. Но здесь уже профессор не мог удержаться: само понятие «ключ» требовало сказки, театра, всего того, что скрыто за нарисованным на холсте очагом в каморке папы Карло.

Директор, вышедший из внутренних помещений вместе с МакГонагалл, прервал полет фантазии профессора. По мнению Дамблдора, сделанного было вполне достаточно, музыкальная подсказка было уже излишней. Следовало завершать: буквально через полчаса все соберутся у выхода на третьем этаже, чтобы окончательно активизировать чары, последовательно, помещение за помещением; Квирелл приведет свою тварь. ("Тварью" Квирелла был здоровенный тролль, с которыми новый профессор ЗОТИ непонятно откуда, но умел управляться. Тролля тоже было решено использовать для усиления охраны.) И в завершение лесничий Хагрид посадит на люк в подземелье выращенного им трехголового пса чудовищных размеров. Прошу вас, Филиус, заканчивайте; у вас десять минут, не больше.

Оставшись в «полосе препятствий» в одиночестве, Флитвик из любопытства прошелся по еще доступным, с неактивированными чарами, помещениям, чтобы посмотреть, что сделали другие. Последняя комната, где должен был разместить камень Дамблдор, была пуста: директор не раскрывал своих тайн. Пусто было и помещение, предназначенное для «твари» Квирелла. Снейп, как и можно было ожидать, обошелся предельным минимализмом: стол, на столе ряд склянок и пергамент с инструкцией. Флитвик подошел, прочитал.

Инструкция была в стихах.

Флитвик аккуратно положил пергамент на место, тихо и как-то осторожно ступая, пошел к выходу.

Логика. Светлое детище Аристотеля. Начало начал, та педагогическая основа, в выборе которой профессора Флитвика не понимал никто. Его, Флитвика, любимая идея. Задача, выбранная Снейпом для полосы препятствий, была классической задачей на логику.

* * *

Снейп в который раз пытался поговорить с директором о Квирелле. Профессор не сомневался, что Темный лорд присутствует в школе, и его носителем является Квирелл. Это подсказывала метка, об этом же говорила обострившаяся до болезненности наблюдательность. Дамблдор отмахивался с беспечно-благостным видом впавшего в маразм старикашки. Эту маску он надевал всегда, когда хотел избежать серьезного разговора, и она его неизменно выручала. Раздраженный до предела профессор сумел добиться только одного: раз и навсегда пресек передергивавшее его обращение «мой мальчик». Едва ли в сложившейся ситуации это можно было считать успехом.

«Оставь это, — в конце концов сказал директор, — твоя забота — безопасность мальчика».

Мальчик… Давайте не будем говорить о профессоре Снейпе. Тем более, что мы, из нашего далека, мало что можем разглядеть и поистине смотрим как сквозь мутное стекло. Пытаемся ли мы по документам и свидетельствам очевидцев воссоздать какую-нибудь историю, произошедшую в нашем собственном мире, всматриваемся ли в события, происходившие в мире воображаемом или том, который мы полагаем за таковой, нам никогда не удается достичь полной ясности. С этим приходится смириться; и только поставив себя на место другого человека, вообразив себя им, мы немного приближаемся к пониманию.

Давайте представим, что это мы, мы сами, десять лет готовились к тому, что нам предстоит оберегать ребенка, которого мы никогда в жизни не видели; чужого сына, которому не стать нашим. Да, мы понимали, что он окажется не таким, каким мы его себе представляли, странно было бы ожидать иного. Но все равно, против воли, неустанно пытались представить, бросаясь из одной крайности в другую и в мучительной вольтовой дуге, заключенной между этими крайностями, кристаллизуя некий образ. И, конечно же, реальность, когда мы с ней, наконец, столкнулись, не имела с этим образом ничего общего. Мальчик оказался чужим. Нет, не заносчивым сыном заносчивого отца — это было бы слишком легко. Так легко, что в это хотелось поверить. Просто совсем чужим — таким, как множество других детей, которые не будят в нас никаких чувств. Заносчивый сын заносчивого отца — насколько это было бы лучше и проще. Неприязнь милосерднее пустоты. А если добавить к этому, что образ, возникший в десятилетнем накале вольтовой дуги, никак не хотел умирать, — пожалуй, мы уже сожалеем, что решились все это себе представить.

Профессор Снейп полагал, что защита мальчика напрямую связана с Квиреллом и его возможной (и несомненной, с точки зрения самого Снейпа) связью с Волдемортом. Он старался не выпускать Квирелла из виду. Мышеловка, созданная по указанию директора, занимала в его мыслях на эту тему центральное место. Ему мнилось, что отнюдь не философский камень был в этой мышеловке основной приманкой.

И Снейп склонялся к тому, чтобы в деле защиты ребенка действовать независимо от директора и полагаться только на самого себя.

Прежде всего профессор попросил завхоза Филча немедленно поднимать его в случае любых ночных шевелений в замке. Ничтоже сумняшесь, Снейп сослался при этом на приказ директора, хотя и знал, что Филч выполнил бы его просьбу и без этого. Но на случай каких-либо разбирательств он предпочитал, чтобы вина за самоуправство лежала целиком на нем.

К тому времени между профессором и завхозом существовала если не дружба, то своего рода молчаливое приятельство, какое порой возникает между замкнутыми людьми и не требует постоянного общения, слов и демонстраций. Все началось с того, что однажды ночью профессор был разбужен осатаневшим от горя и ужаса Филчем, на руках которого корчилась в судорогах издыхающая кошка. Миссис Норрис, единственная привязанность одинокого старого сквиба, определенно угостилась чем-то не тем. Разбираться, чем именно, было некогда, и Снейп попросту запихнул в оскаленную пасть безоар. Судороги прекратились, дыхание зверька выровнялось. Неодобрительно глядя на валявшуюся на его диване кошку (Северус не любил животных), он провел необходимые исследования. Похоже, умысла на убийство у отравителей не было: шутники пытались превратить кошку в мышку, но не сумели правильно приготовить оборотное зелье. Пожалуй, сообщать об этом завхозу было бы неразумно: только убийств учеников в школе и не хватало. Разбираться с шутниками придется самому. «Съела несвежее», — сухо проинформировал он завхоза, наскоро повязывая голову, чтобы приготовить очищающий отвар. «Но она же никогда…» — поднял недоуменные покрасневшие глаза Филч и вдруг затрясся в сухих рыданиях. Снейп, повернувшись к нему спиной, готовил зелье для кошки. «Чаю со мной выпьете?» — спросил он спустя какое-то время.

Приведенная в порядок кошка мирно спала на профессорском диване; двое мужчин среди ночи неторопливо пили чай, глядя в огонь камина.

А начиная со следующего вечера близнецы Уизли две недели безропотно мыли котлы в кабинете зельеварения; лютая, холодная злоба декана Слизерина напугала их настолько, что мытье котлов вручную казалось сущим удовольствием.

Филч был надежным; наглая Миссис Норрис, с той памятной ночи упорно предпринимавшая попытки проникнуть в апартаменты Снейпа и достичь вожделенного дивана, — существом на редкость чутким и наблюдательным. Профессор мог быть уверен, что никакая ночная деятельность в замке не пройдет мимо его внимания.

* * *

Квирелл боялся Снейпа. Господин сказал ему, что не будет выдавать себя перед прежним последователем, но это не успокаивало — скорее наоборот. Под сверлящим неприязненным взглядом холодных черных глаз он чувствовал себя одиноким и уязвимым. Он уже давно не был одинок; давно не чувствовал себя тем молодым человеком, которого мучила собственная незначительность. О, теперь он незначительным не был; он был наполнен величием, он сжился с величием, и было совершенно неважно, что об этом пока никто не знал. Это состояние наполненности, в котором он теперь жил, рождало в нем восторг и преданность. Но то ли прежнее инстинктивное уважение давало себя знать, то ли в самом облике зельевара, в его вечной черной мантии, измученном серьезном лице, взгляде, на дне которого — Квирелл чувствовал это! — всегда жила суровая непонятная честность, было что-то, убивавшее этот восторг, но общество Снейпа заставляло Квирелла… трезветь. И от этого становилось так холодно, так страшно и одиноко, что Квиринус боялся зельевара до дрожи. Он говорил об этом Господину; тот смеялся. «Этот вздор ты себе придумал, — отвечал он, — я знаю Северуса. Да, он умен, но под завязку набит иллюзиями, делающими слабым. Он мой и всегда будет моим, потому что только я могу сделать его сильным. А он хочет силы, наш маленький Северус, очень хочет, даже больше, чем ты. Разуй глаза, цыпленочек, и посмотри, как он здесь живет. У него отнято все, даже его дурацкую, никому не мешающую науку — и ту отобрали. Даже мальчишку его пассии не отдали ему, хотя это напрашивалось. Думаешь, он доволен такой жизнью? А я — я умею одаривать».

Да, с последним Квирелл был полностью согласен (а мы, пожалуй, что и нет), но страх оставался.

* * *

Надо сознаться: профессор Флитвик заподозрил, что с Квиреллом не все ладно, с большим опозданием. Это произошло во время праздновния Хэллоуина.

Квирелл вбежал в Большой зал во время торжественного ужина и, закричав, что в подземелье тролль, затрясся и свалился в обморок. Флитвик насторожился. Позвольте, какой обморок, с чего? Профессор Защиты прекрасно умел управляться с троллями, они слушались его, как ягнята, Флитвик сам был тому свидетелем во время установки «полосы препятствий». Даже если этот конкретный тролль, предположим, был каким-нибудь взбесившимся, все равно — «не верю», как говаривал, по слухам, основатель порочной театральной Системы.

Обеспокоенный не столько предполагаемым появлением тролля, сколько непонятностью происходящего, Флитвик огляделся. Большинство преподавателей были так же растеряны и возбуждены, как и ученики. Снейп быстро покинул зал.

Среди всеобщего шума раздался решительный голос директора: преподавателям обезвредить тролля, ученикам организованно идти в спальни. Для Слизерина, чьи спальни располагались как раз там, где, предположительно, разгуливал взбесившийся тролль, оговорки сделано не было. Недомыслие — это на Дамблдора не похоже совсем. Ладно, все потом, сначала — дети.

Флитвик нашел глазами растерянно озиравшегося старосту Слизерина, подозвал движением руки. «Следуете за моими», — безапелляционно приказал он. Парень кивнул, лицо его просветлело. Явно думал о том же; все сделает, как надо. Отдав нужные распоряжения своим старостам, профессор отправился ловить тролля.

Долго заниматься этим не пришлось, хотя пустые гулкие подземелья маленький полугоблин обыскивал добросовестно. Стало известно, что Гарри Поттер с друзьями убили горного тролля в туалете для девочек, который располагался отнюдь не в подземелье. Могло, конечно, так быть, что бессистемно блуждавший тролль сам в конце концов туда забрел. Могло быть и так, что именно эти дети оказались там совершенно случайно. Флитвик никак не мог сосредоточиться и сложить все, что ему было известно, в единую картину. Картина не желала складываться, рассыпалась. Махнув рукой, он пошел к детям.

Когтевранцы разошлись по спальням, слизеринцев Флитвик велел разместить в гостиной — в высокой, полной воздуха бело-голубой гостиной Равенкло с круговым обзором. Дети осматривались с любопытством, многие прилипли к окнам, где открывался безбрежный, игравший гаснущим золотом, янтарем и первой прозрачной синевой закатный осенний простор. Смотрели завороженно и робко. «Они живут в подземелье, — со стеснением в сердце вдруг подумал профессор; он всегда это знал, но сейчас эта мысль почему-то поразила его, — эти дети живут в подземелье. У них фальшивые окна на стенах, они видят только фальшивый мир. Кто придумал это для них?»

* * *

Снейп явился за своим факультетом лично. Он был бел, перекошен и хромал. Мерлин знает, чего ему стоило подняться на башню. Объяснять ничего не стал, да Флитвик и не ждал объяснений. Несмотря на свое состояние, Снейп не торопился скомандовать своим подопечным собираться на выход. Он смотрел мимо Флитвика на детей, прижимавших носы к уже потемневшим стеклам, смотрел долго. Уже уходя, Снейп взглянул Флитвику прямо в глаза, и в лице его проступило что-то грустное и мягкое. Уголок рта дрогнул, как будто бы декан Слизерина пытался улыбнуться, но мышцы лица забыли, как это делается.

* * *

Не успев отшуметь по поводу вторжения горного тролля и героической победы над ним доблестных гриффиндорцев, Хогвартс с головой погрузился в ожидание первого в этом году матча по квиддичу. Играть должны были Слизерин и Гриффиндор, что делало интригу напряженной. Готовились плакаты из простыней, группки болельщиков слонялись с вызывающим видом, ища столкновений. Флитвик сбился с ног, разводя ссорившиеся компании, причем среди их участников он замечал детей, которых трудно было заподозрить в повышенном интересе к спорту. Объяснялось это просто: по рекомендации профессора МакГонагалл ловцом в команде Гриффиндора стал Гарри Поттер. На фоне его вчерашней победы вопиющее нарушение правил со стороны администрации — принятие в команду первокурсника и данное ему разрешение иметь собственную метлу — уже не казалось таким вопиющим. Перестал возражать даже профессор Снейп, который сначала пытался спорить, указывая на то, что правило придумано не просто так и столкновение в воздухе с крупными старшекурсниками и бладжерами может кончиться для одиннадцатилетнего ребенка плохо. В учительской профессору никто не поверил: все были убеждены, что он говорит это в интересах своей команды. Мадам Хуч, преподаватель полетов на метле, даже подмигнула коллегам за его спиной, скорчив смешную гримаску. А Флитвик, напротив, был почему-то убежден, что Снейп озабочен именно безопасностью юного Поттера, причем больше, чем это было объяснимо.

* * *

В опустевшей к вечеру учительской Филч помогал Снейпу бинтовать ногу. Старый сквиб вздыхал и морщился от сострадания — раны выглядели пугающе. Кровотечение, всего лишь ослабленное, не останавливалось полностью уже почти сутки. «А колдовством — никак не можете?» — робко спрашивал завхоз. «Уже, — скрипнул зубами Снейп. — Все, что можно, — сделал. У этой псины слюна… специфического состава. Придется потерпеть».

Миссис Норрис подчеркнуто держалась в стороне. Она чуяла, кем были нанесены раны, и не желала иметь со всем этим ничего общего. Нестрашных собак вообще не бывает, но попадаются такие, с которыми соприкасаться нельзя даже вот так. Свои права на человека в черном и его квартиру она предъявит позже, когда все утрясется.

Она знала, что за дверью стоит мальчик и подглядывает в щель. Знала и то, что в сердце мальчика нет сочувствия к человеку в черном, которому больно, нет страха перед трехголовым псом, страха, который ей самой, миссис Норрис, мешает проявить сочувствие, и на диван он тоже не претендует. Мальчик был ей неинтересен.

* * *

Пусть вас не удивляет, что мы, честно признающие, что не в состоянии доподлинно различить сквозь мутное стекло нашей удаленности душевные движения и мысли профессора Снейпа, а можем в большинстве случаев только предполагать, рассказываем вам без всяких колебаний, о чем думала кошка. Тут нет никакого противоречия. Кошки — известные путешественницы между мирами. Миссис Норрис — она там, и вот она же здесь, можно протянуть руку и коснуться ее теплой шерстки. Но сколько бы мы не тянули руки через бездну — нам никогда не дотянуться до профессора Снейпа. Мы можем только с тоскливой жадностью следить за ним из нашего бесконечного далека, и всякий, кто скажет вам, что может иначе, — обманщик.

* * *

Профессор Флитвик на матч не пошел. Он и на игры собственного-то факультета ходил редко — только если студенты очень уж настойчиво давали знать, что хотят его там видеть. А сегодня ему и вовсе хотелось побыстрее остаться одному, в своем кабинете, внутри задумчивой тишины опустевшего замка. С утренними совами он получил неожиданное письмо от человека, которого считал своим другом, хотя не имел от него никаких вестей вот уже двадцать лет. Он не торопился вскрывать конверт — нес его в подрагивающей руке, пробираясь против течения толп возбужденных болельщиков. Филиусу Флитвику, профессору, Хогвартс, от Джона Бильдера, капитана, борт «Коварной девственницы», пролив Кассет… Есть ли на магловских картах такой пролив? У Морских магов свои пути. Двадцать лет назад Бильдер уже был капитаном. А полвека назад — молодым штурманом, начинающим заклинателем ветров.

Флитвик тогда непростительно задержался в Германии. Он любил Гейдельберг, наслаждался напряженной и острой атмосферой духовного риска, скольжения по краю пропасти, в которой жила предвоенная интеллектуальная и магическая Германия. И да, он был честолюбив, и должность адъюнкта много значила для него. Весной 1940-го года он словно бы проснулся — и понял, что проснулся поздно. Шла война, и выпускать английского мага на родину никто не собирался.

Уходил он трудно — в одиночку, без помощи, на одном отчаянии и ненависти к себе. Хороший заклинатель (а Флитвик уже тогда был очень хорошим заклинателем) может многое, но далеко не все. В Кале его ждали, и он в последнюю минуту понял, что соваться туда нельзя. И в любой другой порт на побережье — тоже.

Он стоял на скале над вздыбленным морем, а за проливом была его родина, которая воевала, и ему, магу и заклинателю, потомку гоблинов, гейдельбергскому адъюнкту, это было небезразлично, и он еще даже не подозревал — насколько.

И вот тогда-то он и увидел фрегат.

(«Не всякий маг видит наши корабли, — сказали ему потом, — и не всякий, кто их видит, — маг».)

Фрегат уходил от берегов Франции на всех парусах, с невозможной скоростью и невозможными галсами, рыская и чуть ли не вертясь волчком; он казался сотканным из тумана, но над кормой плескался огромный — в полпаруса! — Юнион Джек.

И Филиус ринулся со скалы.

Человек — не альбатрос. Тот комплекс левитационных и поддерживающих заклинаний, который наскоро, в порыве вдохновения, сплел молодой маг, недолго смог бы нести его над кипящей водой и уж точно не дал бы ему возможности догнать корабль, но с борта его заметили. Ветер, только что бывший главной бедой и опасностью, вдруг стал огромной прозрачной теплой рукой, и эта рука понесла Флитвика к фрегату.

Уже готовясь опуститься на палубу, к ногам ожидавшего его капитана, он увидел того, кто его спас. Яркие голубые глаза на бронзовом лице, сдвинутые белые брови, длинные спутанные пряди светлых волос, синий камзол. Маг ветров Джон «Снесискалу» Бильдер, которому тогда был двадцать один год.

Джон знал великое множество грубых и смачных моряцких песен и варварски, со взвизгами, аккомпанировал себе на гитаре. Флитвик играл намного лучше, и Бильдеру понравилось петь под его аккомпанемент, но Филиусу все время казалось, что от этого песни что-то утрачивают.

В следующий раз они встретились три года спустя. Пустынный остров, так необходимый Морским магам, пришлось оборонять от магов немецких — Флитвику, Бильдеру и восьмерым его матросам. Мастер заклинаний может многое — особенно если стоит плечом к плечу с заклинателем ветров. Они отбились и даже остались живы — втроем. Так получилось. Задумывалось наоборот.

* * *

Бильдер писал в своей обычной манере человека, который меньше, чем писать, любит только чистить гальюны, но профессору показалось, что на это раз Джон так лаконичен потому, что не может доверить бумаге большее.

«Старый краб, ты еще жив? Я пока тоже.

Помнишь, как ты хотел учить меня тому хитрому перебору, а Блендер налил в гитару соленой водички?

Так вот. Ветра говорят — все не так просто, как кажется радужным кочетам в вашем курятнике.

Будь начеку, береги себя. И детишек ваших, не мне тебя учить.

Твой и все такое

Джон Бильдер»

Перед войнушкой с Волдемортом двадцать лет назад Джон таких предупреждений не делал. Просто чиркнул — жив, мол, и при деле; если эти тебе там надоедят — вали ко мне. Даже неясно было, относилось ли это вообще к начинавшейся войне. Теперь — яснее некуда.

* * *

Профессор пытался работать, но все не клеилось, мысли возвращались к письму. В задумчивости Флитвик вышел из кабинета — и тут же натолкнулся на толпу возбужденных болельщиков. Он узнал, что Гриффиндор победил, Гарри Поттер поймал — ртом, с ума сойти! — снитч, а перед этим у него взбесилась метла и чуть его не сбросила.

Метла? Взбесилась? Метла?

Мастер заклинаний желал видеть эту метлу. Причем немедленно.

В кабинете директора уже находились с трудом сдерживавшая ликование МакГонагалл и Снейп, выглядевший хуже некуда. Проигрыш слизеринской команды был не при чем; письмо Бильдера всколыхнуло старую память, и Флитвик без труда определил знакомые с войны признаки: потеря крови и перерасход магической энергии. Как еще на ногах держится, непонятно.

Искомый предмет был тут же.

«О, Филиус, — обрадовался директор, — вас-то мы и ждали! Что скажете?»

Метла, конечно, не взбесилась; она оставалась самой обычной гоночной метлой. Но на ней отчетливо читались следы темномагических заклинаний (это кто же здесь так грубо работает?) и контрзаклинаний — последние были за авторством Снейпа. Отлично сделанные, кстати.

С перерасходом все было ясно. Но вот кто накладывал заклинания, «взбесившие» метлу и чуть не убившие ребенка, Флитвик не знал. Этот «почерк» был ему незнаком, мало того — он вообще был странным.

«Если бы такое было возможно, я бы сказал, что работали двое — человек и нечеловеческая сущность — причем в унисон. Вот здесь, видите, — как бы двойной контур… Очень, очень мощно. И да, коллега, примите мои поздравления — ваша работа превосходна. Если бы не ваше плетение, эта штука, — профессор ткнул узловатым пальцем в метлу, — попросту развалилась бы в воздухе. На мелкие фрагменты».

Снейп вяло кивнул. Похвалы собственному мастерству его сейчас явно интересовали в последнюю очередь.

«На мелкие фрагменты, — медленно повторил директор. — То есть — чтоб никаких следов?»

МакГонагалл слегка побледнела. Как подозревал профессор Флитвик, скоростную метлу ребенку подарила она.

У него возникло стойкое впечатление, что самое сенсационное из его сообщений — о двухсущностной природе того, кто накладывал темные чары, — ни Дамблдора, ни Снейпа не удивило.

* * *

Профессор Флитвик любил Рождество, его запахи, краски, его атмосферу, и особенно — подготовку к нему. Он любил делать рождественские подарки. В этом году в порыве неудержимого озорства он снял со стены изящную и женственную, как придворная красавица, лютню и отправил ее на «Коварную девственницу» — в не менее коварный пролив Кассет или где она там сейчас находилась. Представляя, как будут комментировать морские маги его подарок их капитану, профессор хихикал. Отправил еще несколько посылок с подарками, в которых его гоблинское чувство юмора проявлялось в разной степени. Среди преподавателей школы было принято делать рождественские подарки по лотерее. Профессор Снейп, кстати, не принимал участия в этих лотереях никогда — на все предложения отмахивался и уходил к себе. Уже давно и не предлагали. Профессор Флитвик участвовал всегда. В это раз он был очень доволен: ему досталось одаривать молодую учительницу магловедения Чарити Бербидж. Делать подарки дамам старый чародей любил особенно; молодым и привлекательным — в превосходной степени. Он обожал удивлять и не жалел на это трудов. Добыв совершенных форм пунцовую розу, он придал ей долговечность, не сказавшуюся никак на ее живой хрупкой красоте. Заставил нежные лепестки чуть заметно сиять глубоким внутренним светом. И наконец — о, гоблин остается гоблином! — научил розу убирать шипы, едва лишь к ней прикоснется предполагаемая хозяйка, и зловредно выпускать в любых других руках. К розе прилагалась трогательная и застенчивая серенада, которую Флитвик усердно репетировал. Такая серенада, исполняемая старым уродливым карликом молодой красавице, была совершенно в духе шекспировских комедий; профессор наслаждался.

Но еще больше Флитвик любил украшать к Рождеству Большой зал. Это уже было для студентов, для их детских глаз и впечатлений, и тут юмор профессора утрачивал всякую ядовитость. Каждый год он создавал новую сказку, выпуская из сердца неистощимый запас нежности, удивления и безоглядной преданности прекрасному. В эти дни он бывал малообщителен, ворчлив и даже сердит. Его старались не трогать. Наверное, Флитвик бы удивился, если бы кто-нибудь наблюдательный сказал бы ему, что в те часы, когда он развешивал своей волшебной палочкой на терпко пахнущей свежей хвое простые золотые шары, от которых почему-то невозможно было отвести глаз, он по стилю поведения очень напоминал Снейпа.

* * *

Рождественские каникулы в школе — время тишины. Немногочисленные не разъехавшиеся по домам школьники предпочитают ставшие вдруг уютными и родными гостиные своих факультетов шатанию по пустым коридорам. Снег падает крупными хлопьями, скрадывая звуки, засыпая башни, скрывая простор. Окно в кабинете декана Равенкло плотно закрыто: на улице холодно. Нота, еще нота. Аккорд. Тишина.

Вечером после ужина в этом кабинете соберутся желающие ученики на чаепитие с музыкой и разговорами; Флитвик традиционно устраивал по несколько таких чаепитий на протяжении каникул. А пока он был один, и у него было непривычно много свободного времени. Как раз чтобы поразмыслить и разложить наконец все по полочкам.

История с зачарованной метлой проясняла многое, но начинать все-таки следовало с событий Хэллоуина. То, следы чего профессор различил на метле Гарри Поттера, в старых книгах называлось одержанием. В отличие от одержимости, одержание не предполагает присутствия чужой личности внутри сознания и непосредственного руководства действиями одержанного; это больше походило на симбиоз, однако симбиоз недолговечный. Слабели обе личности; в первую очередь — носитель, а вслед за ним и паразит. Магия при этом суммировалась, магические возможности такой двойной личности превышали возможности каждого в отдельности, но тем быстрее расходовались силы носителя — единственные, какими эта пара располагала без подпитки извне. Симбионт был отчаянно ограничен во времени. Поэтому философский камень, дававший такую внешнюю подпитку и предоставлявший паразиту возможность самостоятельного существования, был, надо признать, идеальной приманкой.

Профессор не верил в то, что в конце рассчитанной на возможности ребенка «полосы препятствий» действительно содержался философский камень: Дамблдор был не из тех, кто рискует подобным образом. А вот Снейп, видимо, верил — и бросился камень спасать. То, что свои травмы последний получил именно в результате близкого знакомства с песиком Хагрида, для Флитвика было очевидно: в тот короткий промежуток времени, когда Снейп отсутствовал в его поле зрения, у зельевара не было другой возможности заполучить ранения такого рода, чтоб он не мог вылечить их за сутки. Флитвик не сбрасывал полностью со счетов версию, что Снейп, наоборот, сам пытался под шумок прихватить камень, но находил ее маловероятной, притянутой за уши и противоречащей принципу Оккама. В самом деле, два независимых охотника за философским камнем, один из которых устраивает отвлекающий шум, а другой этим пользуется, — это явный перебор и умножение сущностей сверх необходимого. А то, что охотники именно независимые, а не действуют в сговоре, доказывалось поведением Снейпа во время матча по квиддичу: он противодействовал симбионту, а не был с ним заодно.

Итак. Снейп верил в философский камень; сам Флитвик в философский камень не верил, но допустил существование тролля и оказался прав: тролль действительно обнаружился, хотя и не там, где говорилось. Дамблдор не беспокоился о камне, потому что знал, что его нет, — и не верил в тролля? Именно поэтому спокойно отправил слизеринцев в их подвал? Или отправил, как раз рассчитывая на жертвы, которые, конечно, выйдут боком директору, но зато поссорят с Волдемортом ряд старых семейств? После серьезного-то расследования, когда факт присутствия в школе симбионта раскроется? Флитвик слишком давно знал Дамблдора, чтобы не сомневаться: если это будет нужно для осуществления его планов, на жертвы он пойдет. Даже на жертвы среди детей. Или же директор просто знал, где на самом деле находится тролль?

Так или иначе, директор был уверен, что управляет ситуацией.

А вот Джон Бильдер в этом не уверен не был.

«Все не так просто, как кажется радужным кочетам в вашем курятнике…»

Профессор прикинул и даже расчертил схематически несколько вариантов магических ловушек, которые не позволили бы паразиту ускользнуть и дали бы возможность его уничтожить, пока он еще слаб. Да, это было вполне реально, но имелось одно «но». Вместе с паразитом неизбежно погибал и носитель. Даже если бы удалось разлучить паразита с носителем, особенности данной стадии его физического существования не позволяли создать такую ловушку, которая его удержала бы. Удержать и убить можно было только симбионта, так сказать, в комплекте.

А Флитвик не был готов убить Квирелла.

Даже учитывая все обстоятельства.

Флитвик думал о Снейпе. О Снейпе, из последних сил спасавшем мальчишку на этом их дурацком стадионе — и, между прочим, с применением той самой темной магии, которой он научился понятно где. Об этом Флитвик не стал ничего говорить в кабинете директора, и бровью не повел, но для себя запомнил. И даже, оставшись один, несколько раз пробормотал себе под нос: «Что ж, бывает и так, бывает и так» — что для профессора являлось выражением крайней степени изумления перед непредсказуемостью вселенной. Легендарный сын легендарных Поттеров остался жив в тот день только потому, что когда-то один из его учителей предал все, чему его учили, и ушел в бандиты.

Конечно, с Квиреллом все обстояло намного сложнее. Профессор смутно представлял себе психологическую сторону такого симбиоза, но не сомневался, что все там обстояло очень и очень безрадостно. Любая, даже частичная нравственная реабилитация молодого человека представлялась Флитвику маловероятной. И тем не менее — убить Квирелла он был не готов.

Более того. Несмотря на весь гнев, яростный, почти неуправляемый гнев, который охватывал его при мысли о покушении на ребенка, несмотря на отвращение и острую жалость, порождаемые противоестественным симбиозом, несмотря даже на то, что он не воспринимал уже Волдеморта как человека, профессор не чувствовал в себе однозначной, побуждающей к действию готовности убить паразита.

Что-то мешало. Чувство непроясненности и даже фальши всего происходящего не оставляло и мучило.

Еще раз. Возрождающийся Волдеморт (ну а кто еще-то? других кандидатов на роль паразита Флитвик не видел; магическая Англия — тесный и маленький мирок) нуждается в философском камне, который по странному стечению обстоятельств именно в это время оказывается (безопасности ради!) в Хогвартсе, куда одновременно поступает учиться ребенок, считающийся главным врагом и убийцей Волдеморта. Круг замкнулся. А, нет, еще не совсем. Волдеморт затевает собственное возрождение и оказывается в Хогвартсе потому, что его по личной инициативе находит где-то в дебрях Венгрии или Румынии преподаватель вышеупомянутого учебного заведения.

Главного режиссера и руководителя убитого театра от такой драматургии просто корежило. Да что там! Любой из его юных помощников непременно попытался бы сгладить навязчивую нарочитость совпадений — если бы такую пьесу труппа вообще согласилась принять к постановке.

* * *

Эти рождественские каникулы для Снейпа сильно отличались от всех предыдущих. Контроль за мальчишкой, оставшимся в школе, пришлось усилить: пустые коридоры — идеальное место для убийства. Кроме того, профессор старался не спускать глаз с Квирелла, на котором сходились все подозрения. Видимо, все-таки придется с ним поговорить — хотя бы для того, чтобы увериться в своих подозрениях и не распыляться. Нужна уверенность в том, что источник опасности определен правильно. Он, Снейп, просто не в состоянии контролировать всех в этом проклятом замке.

Ночью его поднял Филч с сообщением — кто-то проник в запретную секцию библиотеки. Переход они с Филчем перекрыли сразу же, нарушителю просто некуда было деться — и тем не менее, они никого не обнаружили. Квиреллу, как и любому другому преподавателю, незачем было лезть в запретную секцию среди ночи: он мог совершенно спокойно зайти туда днем в любое удобное для него время. Значит, ученик? Но тогда этот ученик должен располагать чем-то более эффективным, чем чары невидимости, которые профессор Снейп искал, но не обнаружил. Одну такую эффективную вещь профессор знал, и знал, хотя ему и не полагалось, где она находилась все последние годы. И если это была она, мантия-невидимка, все обстояло более чем скверно. С одной стороны, директор настаивал на том, чтобы он, Снейп, охранял Гарри Поттера, с другой — давал мальчику возможность уйти от охраны.

И это при том, что опасность была совершенно реальной.

Магический поединок во время матча по квиддичу Снейпа не только вымотал, но и озадачил. Противник был силен, но это не был Темный лорд, каким Снейп его помнил. Профессор подумал о появлении нового игрока, но заключение Флитвика во время осмотра метлы все прояснило. Разумеется, двойная сущность, не оставляющая четких признаков магического «почерка» ни одного из участников. Заключению Флитвика можно было доверять вполне. Уровень профессионализма старого чароплета был фантастическим. Снейп и сам обладал редкой способностью не только чувствовать, но и видеть «вторым зрением» чужую магию, но талант Флитвика и его умение считывать плетения и восстанавливать их рисунок по малейшим следам поражали. Любопытно, что старый учитель никак не прокомментировал то, что Снейп, разрушая чужое плетение, использовал темномагические элементы, хотя, разумеется, не мог этого не заметить. Сначала Снейп не обратил внимания на похвалу Флитвика, было не до того, но спустя какое-то время неожиданно вспомнил — и удивился тому, как важно для него это оказалось. Мастер заклинаний не был скуп на похвалу — напротив, он всегда с радостной готовностью отмечал любое, даже незначительное достижение своих учеников («Посмотрите, у мистера Снейпа получилось! — вспомнилось вдруг. — Он поднял перышко! Прекрасно, мистер Снейп! Остальные — старайтесь, и у вас тоже все получится».), но в своих похвалах он никогда не кривил душой и не преувеличивал. Убрать бы его отсюда, примерно так подумал Снейп с тоскою, спрятать где-нибудь за тридевять земель, вместе с этой его музыкой, говорящими цветами и поющим стеклом. Не для него все это.

* * *

Миссис Норрис тихо радовалась глупости людей. Ее человек и тот, в черном, глупые люди, хотели поймать того, кто тихонько шуршит и кого не видно, но не умели, а ведь это так легко. Тот, кого не видно, шуршит и пахнет. Миссис Норрис поймает им невидимку, раз уж они этого так хотят, но не сразу. С добычей надо поиграть, а не хватать сразу, как это сделала бы собака. Хорошие глупые люди, не привели собаку, любят миссис Норрис. Она поймает им добычу. В следующий раз. Когда этот мальчик, что стоял за дверью, снова будет играть в невидимку.

* * *

Было ли виной тому присутствие в школе чужого мальчика, скверное состояние после перенесенных травм или вынужденное отсутствие постоянных научных занятий, заставлявших работать ум и погружавших душу в милосердное оцепенение, но позволим себе заметить, что нелепое удовольствие из-за похвалы старого наставника не было единственным, чему профессор Снейп удивился в себе в эти дни. Наглое животное Филча наконец-то смирилось с существующим порядком вещей и перестало лезть в комнаты профессора, вежливо держась в отдалении, когда Филч к нему стучался. Снейп поймал себя на мимолетном разочаровании и внутренне усмехнулся собственной нелогичности.

* * *

Начался семестр, а вместе с ним — подготовка к следующему в сезоне матчу по квиддичу — на этот раз между Гриффиндором и Пуффендуем. Снейп потребовал от директора предоставить ему судейство. Единственную возможность надежно подстраховать Гарри Поттера он видел в том, чтобы находиться непосредственно на поле и обязательно на метле. Раньше профессор матчей никогда не судил, к игре этой относился со сдержанным неодобрением, но правила знал. Впрочем, и освежить в памяти не составит труда. Для Снейпа квиддич ассоциировался с Джеймсом Поттером — как, видимо, и для МакГонагалл, раз уж у нее хватило ума втравить в это одиннадцатилетнего ребенка с плохими физическими данными.

Директор с любопытством посмотрел на Снейпа сквозь очки. «Северус, а вы отдаете себе отчет, что в этом случае будут о вас говорить?» — невозмутимо поинтересовался он. Снейп как будто натолкнулся на барьер. Меньше всего он задумывался о том, что будут о нем говорить, тем более, что и без того говорили всякое.

«Разумеется, все подумают, что вы напросились на судейство, чтобы помешать Гриффиндору опередить ваш факультет по очкам. Мне бы очень хотелось, чтобы вы подружились с мальчиком, нашли с ним общий язык, — продолжал Дамблдор, — а вы делаете все возможное, чтобы восстановить его против себя».

Это было правдой примерно наполовину. В тех условиях, в которые был поставлен Снейп, и поставлен, кстати, самим Дамблдором, нахождение общего языка с юным гриффиндорцем было делом проблематичным. Но профессор не мог не признать, что его собственные усилия в этом направлении были не просто провальными — они ухудшали дело. Он отдавал себе отчет в том, что все его отчаянные попытки вызвать мальчика на разговор, установить какую-то связь были чудовищно неуклюжи, неумелы и с точки зрения ребенка смотрелись ничем иным, как придирками. В общем, «проигрывать лучше» у него не получалось. Каждая следующая попытка была безнадежней предыдущей.

Вряд ли даже самое пристрастное судейство могло здесь что-то изменить. И уж в любом случае жизнь ребенка была важнее, чем его отношение к профессору зельеварения. Если бы существовал способ спросить мнение Лили Эванс на этот счет — оно не было бы иным.

«Как скажете, — вздохнул Дамблдор. — Решено, Северус, вы судите этот матч. Я, кстати, ни разу, кажется, не видел вас на метле. Непременно приду посмотреть, это должно быть впечатляющее зрелище».

Замечательно. Если директор собирался присутствовать на матче, репутационные издержки, о которых он напомнил Снейпу, действительно становились излишними. Вряд ли Волдеморт решится на покушение в присутствии Дамблдора: как ни относись к директору, а волшебником он был мощнейшим. Но предупредить о чем-то заранее — это не в правилах Дамблдора. «Мне бы очень хотелось, чтобы вы подружились с мальчиком»…

* * *

Выйдя от директора утвержденным судьей предстоящего матча, Снейп подумал, что он и сам не помнит, когда в последний раз сидел на метле. Нужно было потренироваться, и уж разумеется, не на глазах у всей школы.

Профессор вызвал метлу в сумерках с опушки леса. Снег уже сошел; только в лесу, на участках, где было больше тени, смутно белели недотаявшие сугробы. Земля размокла, идти пришлось, утопая в грязи. Хмарь, казавшаяся весь день нескончаемой, рассеивалась; ночью, наверное, подморозит, но пока было тепло. Остро и забыто пахло мокрой землей, оживающими деревьями, грибами, весной. Сквозь прошлогоднюю листву пробивались крокусы, напоминая в блеклом свете сумерек обессилевшие звезды. Непонятно, из какой прихоти, но профессор старался на них не наступать.

Он взлетел над лесом. На западе еще дотлевало, но горы уже сливались с небом, появились первые звезды. Озеро белело молочно и неподвижно. Снейп проделал несколько фигур, проверяя быстроту и точность движений, потом пошел на бреющем над верхушками деревьев, стремительно ускоряясь. Черные стволы и белые пятна сугробов внизу слились в неразличимое серое половодье.

Снейп остановил метлу, когда ветер в лицо стал нестерпимым. Небо совсем очистилось, было спокойным и звездным. Под ним ни о чем не думалось.

Профессор поднялся выше. И без того едва слышный шелест леса под ним совсем умолк. Тишина казалась абсолютной, и под безмолвно и вечно переливающимися звездами абсолютной казалась свобода. Абсолютной, блаженной и пустой.

Он стал медленно спускаться. Снова завздыхал лес. Снова запахло проталинами, свежестью, весной, чьими-то еще не развеянными робкими весенними надеждами.

Профессор неохотно развернул метлу и медленно полетел назад, к замку, к боли и памяти, к вечному неотступному призраку себя самого.

* * *

Почти с самого начала матча декан Слизерина соответствовал своей репутации судьи неправедного. Постоянно удерживать «второе зрение» и одновременно добросовестно разбираться в мельтешении игроков и мячей на поле оказалось задачей невыполнимой; чем-то приходилось жертвовать. Проще всего было пожертвовать и без того никуда не годной репутацией и засуживать Гриффиндор как попало. Это, по крайней мере, никого не удивляло и не привлекало внимания. Дамблдор, как и обещал, явился на матч, но сидел расслабленно, вполоборота; магического контроля с его стороны Снейп не выявил. Впрочем, профессор в любом случае предпочитал полагаться только на себя.

Накануне поздно вечером, когда Снейп возвращался к себе, перед ним внезапно возник Кровавый барон. До этого момента призрак Слизерина не проявлял к нему внимания: видимо, прежние деканы, более родовитые, устраивали его больше. Однако в это раз он начал именно с обращения: «Декан!»

«Тот тип, за которым вы приглядываете, — сообщил призрак, демонстрируя изрядную осведомленность, — сейчас направляется в Запретную секцию на третьем этаже».

Снейп круто развернулся и быстро направился к Запретной секции. Кровавый барон летел рядом. «Почему вы мне помогаете?» — помолчав, спросил профессор. «Видите ли, любезный сэр, — светским тоном начал Барон, беря его под руку, — призраки должны помогать друг другу. Вы ведь в какой-то мере из наших».

Локоть сковал неприятный холод. Снейп поморщился, но руку не убрал. «Вот как?» — произнес он с большей, чем ему хотелось, заинтересованностью. Вспомнилось возвращение после полета на метле, когда ему то ли показалось, то ли привиделось — он сам, бродящий вокруг гриффиндорской башни. Говорят, видеть двойника — не к добру. Неважно.

«Ну разумеется! Судите сами, дорогой мой сэр. — все так же светски продолжал Барон, — вы любите мертвую женщину. Как и все мы, как и все мы. Это, знаете ли, очень характерно для призраков — любить мертвых».

Снейп не дернулся. Его лицо было каменным.

«Вам все равно, что есть и где спать. Вы не отражаетесь в глазах живых: никто не знает, кто вы и чего хотите. Вы все время трудитесь в этой своей… ну, мастерской, наверное, но где плоды ваших трудов? Короче, дорогой сэр, вам осталось только умереть, чтобы стать совсем таким, как мы».

«По логике — наоборот: чтобы перестать быть таким, как вы», — пробормотал Снейп, высвобождая локоть из холодного тумана.

«Или наоборот, — вдруг печально и серьезно согласился Кровавый барон, растворяясь в воздухе, — или наоборот…»

Снейп настиг Квирелла у самого входа в Запретную секцию. Схватил за плечо, с силой вжал в стену. «Не выйдет, — со злобой пришипел в перепуганное лицо, — Ты думал, я не слежу за тобой? Поговорим позднее — в Запретном лесу, после матча. Нам есть о чем поговорить».

И теперь он старался не выпускать Квирелла из виду.

Все шло спокойно, но вдруг в какой-то момент Поттер без всяких видимых причин вошел в пике и начал падать. Снейп ринулся наперерез и лишь в последний момент сообразил, что мальчишка вполне контролирует движение — просто гонится за снитчем. Торопясь развернуть метлу, чтобы освободить ему путь, профессор случайно скользнул «вторым зрением» по трибунам — и от изумления едва не сорвался с метлы сам.

Матч закончился. Маленький ловец стоял на земле, сжимая пойманный мячик, и сиял от счастья. К нему подошел Дамблдор, положил руку на плечо, говорил что-то покровительственно и ласково. Ребенок смотрел на него доверчиво и радостно, он верил в свою победу, в себя, он вообще во все верил. Вряд ли ему пришло бы в голову, что из него лепят победителя, придают нужное положение — как куклу усаживают в кукольном домике в нужной играющему позе.

Снейп тяжело приземлился и, не в силах справиться с нахлынувшим отвращением, сплюнул себе под ноги.

Очень все трогательно получилось, но мячик-то вы зачем для мальчика придерживали, а, господин директор?

* * *

Назначая Квиреллу встречу в Запретном лесу, Снейп рассчитывал на то, что Волдеморт, раз уж он последовательно стремился не обнаруживать себя, на этой встрече присутствовать не будет: среди безлюдья риск быть обнаруженным для него возрастал. Снейп хотел поговорить именно с одним Квиреллом.

Трудность состояла еще и в том, что сам Снейп не имел права открыть свое знание о присутствии Волдеморта.

С тех пор, как сведения о событиях того года стали достоянием широкой общественности, многие отмечали странную нелогичность и непоследовательность поведения всех участников этой истории. Почему, например, директор Дамблдор беспечно допустил присутствие в школе Темного лорда в течение целого года? Ведь профессор Снейп, пообещавший ему некогда полное содействие в борьбе с Волдемортом и верный на протяжении всей истории однажды данному слову, не мог не предупредить его об активизации своей метки? Почему, наконец, бездействовал сам Снейп? Нам известно, что помимо неукоснительного исполнения указаний Дамблдора он позволял себе самостоятельную активность в рамках своей миссии — и не только.

Не на все вопросы мы можем ответить. Кое-чего мы не знаем и не узнаем никогда: такова особенность вглядывания в чужие жизни и побуждения сквозь мутное стекло непоправимой удаленности. Чего-то мы не знаем пока: ведь здесь и сейчас, пока мы рассказываем эту историю, она для нас длится, что и было замечено и сказано задолго до нас. В самом деле, чем наше вглядывание так уж отличается от вглядывания в бездонный колодец мифологической истории, — к примеру, как вы уже догадались, истории Иосифа и его братьев? Разве что иллюзией близости, порождающей безнадежность еще более мучительную.

Но что-то мы можем сказать уже сейчас. При все более нарастающем недоверии к директору, его целям и методам, Снейп был связан данным словом, связан накрепко и навсегда: предать еще раз для него было невозможно. Всю глубину противоречия, порождаемого этой невозможностью, ему ее только предстояло испытать.

И кроме того, Снейп, как и Флитвик, не был готов убить Квирелла.

* * *

Расчет оправдался: метка молчала, Квирелл был один. И он был перепуган.

— Н-н-не знаю, п-почему вы ре-ре-решили встретиться именно здесь, С-С-Северус?

— О, я просто подумал, что это очень личный разговор, — ответил Снейп, внимательно его разглядывая. — Нам ведь не нужны третьи лица, способные услышать нас двоих, верно?

— К-кого… что вы имеете в виду?

— Например, школьников, — пояснил Снейп с откровенной насмешкой. — Им-то про философский камень знать ни к чему.

Он не отрывал внимательного взгляда от зрачков Квирелла — и видел, что его намеки попадают в цель. Бедняга еще не утратил способности соображать самостоятельно — и это было очень, очень хорошо. Но в глазах его были только страх и высокомерие — и это было плохо. Что ж, придется использовать страх.

— Вы уже узнали, как пройти мимо этого трехголового зверя, выращенного Хагридом? — резко спросил он, наклоняясь вперед. Квирелл отпрянул, в глазах заметалось сомнение — он явно пытался понять, на чьей стороне Снейп. Надо заставить его быть откровеннее. Двусмысленность этого разговора была неизбежной, но, если не удастся получить других результатов, то по крайней мере, однозначной ясности для себя Снейп обязан был добиться. — Вам не нужен такой враг, как я.

— Северус! — истерично выкрикнул Квирелл. Он даже забыл, что надо заикаться. — Зачем враг? Давайте вы с… со мной?

Снейп смотрел на него с интересом. Квирелл вдруг успокоился, как будто вспомнил какую-то подсказку, указание, позволявшее не быть в одиночестве.

— Ну правда, а? Ну что у вас здесь за жизнь? — он становился увереннее с каждым словом. В его голосе зазвучало даже что-то вроде снисходительности. — Вас даже не печатают!

— Не печатают, — подтвердил Снейп спокойно. Квирелл — сам по себе — об этом знать не мог.

— Ну вот! И вообще! Значит, вы сделали неправильный выбор!

Снейп решился. Для Темного лорда его слова не будут значить ничего, а не попытаться он не мог.

— А чего стоит ваш выбор, — тихо сказал он, — если вы за него ждете конфеток?

Страстные желания раньше или позже сбываются. Чаще позже, чем раньше, и всегда — не вовремя. Квирелл долго и упорно добивался, чтобы Снейп открыл ему тайну того, как быть значимым, а когда услышал — не понял этого.

Обозначившееся в его глазах превосходство того, кто сумел устроиться, над неудачником, не дрогнуло — несмотря на весь страх, который он испытывал перед Снейпом. Даже и сам этот страх улетучился. Прав, как же прав был Хозяин: «под завязку набит иллюзиями, делающими слабым»!

— Подумайте хорошенько, — скучно, как по обязанности, заговорил Снейп, — стоит ли подвергать себя опасности, ввязываясь в дела, в которых вы ничего не смыслите. Подумайте, этого ли вы хотели — того, что имеете сейчас. Помните — я не собираюсь терпеть ваших фокусов. В ближайшее время мы снова встретимся — когда вы все обдумаете и решите, на чьей вы стороне.

Снейп повернулся и беззвучно растворился в подступающих сумерках. Квиреллу снова стало страшно. Он не мог оставаться один — к горлу подступал непонятный душащий ужас. Даже лицом к лицу со злобным сальноволосым ублюдком он не чувствовал себя так неуютно, как наедине с собой.

* * *

День ото дня Квирелл становился все бледнее и прозрачнее. Профессор Флитвик извелся: смотреть, как молодого человека доедает темная тварь, и ничего не предпринимать, представлялось нестерпимо подлым, а предпринять ничего не получалось — Квирелл был на стороне твари и все попытки старого профессора с ним об этом хотя бы заговорить отметал заносчиво, а впоследствии даже и грубо. Флитвик попытался обратиться к директору, но результат был тем же: Дамблдор посоветовал ему не выдумывать, не лезть в чужие дела и получше смотреть за своим факультетом, который в последнее время не блещет. Определенный резон в этом был: лютое противостояние двух факультетов, подогретое присутствием в школе Гарри Поттера, вывело равенкловцев из зоны внимания большинства педагогов, чем дети не замедлили воспользоваться, чтобы облениться. А между тем до экзаменов оставалось совсем немного времени. Профессор с головой погрузился в подстегивание нерадивых и организацию помощи отстающим, но душа ныла.

«И почему я не Снейп? — мрачно размышлял профессор Флитвик, обозревая непринужденно расположившуюся перед ним компанию двоечников, не давших себе труда выучить даже самые простейшие заклинания. — Посмотрел бы сейчас на них вот этаким взглядом — они бы живо всё выучили как миленькие». Двоечники напрягались, настороженно наблюдая за профессором. «Вот этакий» взгляд на подвижной гоблинской физиономии явно внушал им опасения. Флитвик ухмылялся в усы. Дети успокаивались и даже начинали неуверенно улыбаться в ответ. Конечно, выучат и сдадут, просто нужно немножко терпения.

* * *

Очередная отработка-после-ужина (она же — натаскивание отстающих в преддверии неминуемого экзамена) затянулась. Двоечники неожиданно успешно подвигались в умении шевелить мелкие предметы, не прикасаясь к ним, и профессор чувствовал себя счастливым, как всегда бывало, если вдруг что-то такое удавалось, когда дверь в класс приоткрылась. На пороге стоял Квирелл, его истончившееся личико под нелепым лиловым тюрбаном было отчаянным, в потемневших глазах стояли слезы. Он с мольбой смотрел прямо на Флитвика, и этот взгляд профессору потом не суждено было забыть. Бледные губы шевелились. Он протянул руку и сделал какое-то странное движение, как будто хотел ухватиться за мантию профессора Флитвика, которого от него отделял целый класс. «Да-да, профессор Квирелл, уже иду!» — поспешно выкрикнул Флитвик, слетая с кафедры, и на ходу бросил детям: «Потренируйтесь тут сами пока». Дверь закрылась.

Он бежал к выходу какие-то считанные секунды, но, выскочив из класса, увидел, что коридор пуст. Флитвик беспомощно оглянулся. В какую сторону пошел Квирелл, где его искать? Подавив подступающую панику, профессор сосредоточился на поиске магических следов. Их не было. Что бы ни привело Квирелла в такое отчаяние, это не было волшебство.

Флитвик бросился к выходу из замка: может быть, кто-нибудь видел? В пустом вестибюле ему наперерез стремительно шагнула из тени высокая черная фигура. Снейп! «Вы не видели Квирелла?» — задыхаясь, крикнул ему профессор. «Сам ищу», — резко бросил зельевар. Его неприветливое лицо было очень серьезно. «Откуда он шел?» Флитвик указал. «Я — с другой стороны. Значит, на выход», — решил Снейп и, круто развернувшись, ринулся на улицу. Флитвик побежал за ним. Снейп без колебаний взял курс на Запретный лес и через несколько стремительных шагов растворился во тьме.

Старый профессор блуждал вдоль опушки, запускал светящиеся шары, выкрикивал имя Квирелла. Сколько это продолжалось, он не знал. Потом из глубины чащи донесся протяжный, полный боли и смертельного ужаса крик, а еще через какое-то время на свет шаров вышел Снейп. «Я опоздал», — коротко проинформировал он. И подумав, поправился: «Мы опоздали». Он взглянул на Флитвика. В свете волшебных шаров его черные глаза были глубоки и печальны.

Квирелла они вновь увидели наутро за завтраком. Ни тени прежней слабости и прозрачности не осталось в его лице. Оно сыто лоснилось розовым; красные пухлые губы влажно причмокивали, бессмысленные глазки посверкивали самодовольством.

Флитвик взглянул на Снейпа. Профессор зельеварения не смотрел на Квирелла, он вообще никуда не смотрел. И не ел. У него был вид человека, потерпевшего поражение.

О том, что этой ночью в лесу был убит единорог, Флитвик услышал чуть позднее.

* * *

Она же обещала поймать? Она поймала. Шуршащие и пыхтящие (в этот раз их было несколько) тащили детеныша Старого Зверя на самый верх. Там у них его забрали другие, прилетевшие издалека. Это было правильно, и миссис Норрис позволила. Большой человек, живущий у леса, вырастил детеныша из яйца — миссис Норрис слышала запах. Старому Зверю нечего делать в ее владениях, пускай уносят. Она только потихонечку ухватила зубами сброшенную шкурку, делающую людей невидными, и оттащила в самый незаметный угол, за выступ. С глаз долой. И побежала за своим человеком.

* * *

Как мы знаем, Филч и вызванная им МакГонагалл уже не застали на Астрономической башне драконоведов, прилетавших по вызову Гарри Поттера и его друзей — Гермионы Гренджер и Рона Уизли, — чтобы забрать подросшего в хижине лесничего Хагрида и ставшего опасным дракона, но зато застали детей в неположенном месте в неположенное время, что, безусловно, было серьезным нарушением.

* * *

«Мне это не нравится», — угрюмо сообщил Филч, зайдя в рабочий кабинет Снейпа. Профессор молча кивнул на кресло. Он не задавал вопросов: раз старик пришел и заговорил, значит, все скажет сам. «Выпороть — другое дело, — продолжал завхоз, с кряхтением усаживаясь, — тут я всегда за. Но в Запретный лес! А велено. Нарушителей, значит, вести Хагриду помогать насчет единорога. Вроде как там единорог раненый. И ночью. А ведь дети. Нет, не дело».

Устав от такой длинной речи, Филч замолчал, хмуро разглядывая руки. Накануне профессор просто отмахнулся от его сообщения, что школьники ночью пошли на Астрономическую башню. «Ничего там с ними не случится. Пусть МакГонагалл занимается», — вяло пробормотал он. Филчу показалось, что декану вообще ни до чего нет дела.

«Велено — ведите, — сказал Снейп, вставая. — А я подстрахую».

Миссис Норрис дожидалась завхоза в коридоре. «Вишь как, — обратился к ней за пониманием Филч, — вчера что? Вчера нарушали. А ему дела не было. А сегодня директор приказал нарушителей вести. Директор! А он — видела, как подорвался? Как солдат по побудке! Тебе понятно?»

Миссис Норрис пренебрежительно махнула хвостом. Ее человек был, конечно, свой, но глупый. Черный умнее. Конечно, ничего плохого вчера наверху с добычей случиться не могло — ведь там была она. А в лес она не пойдет. Нет уж.

* * *

В мутном рассветном свете профессор Снейп с раздражением обрабатывал зельем многочисленные царапины, оставленные на нем колючим кустарником и ветвями деревьев. О состоянии мантии и говорить не приходилось. Идиот Хагрид не нашел ничего лучшего, чем разделить детей на две группы. Пока Снейп не обнаружил, что ту группу, в которой находился Гарри Поттер, плотно опекал агент Дамблдора из кентавров, пришлось-таки побегать от одной к другой. А обнаружив это и не доверяя пустоголовому лесничему, сосредоточил свое внимание на второй группе, которую не опекал никто, — и, как оказалось, напрасно. Юный Малфой, бывший в группе с Поттером, испугался, бросился спасаться в одиночку и, разумеется, должен был стать легкой добычей любой лесной твари. Профессору просто крупно повезло, что, побежав на крик ребенка, он успел вовремя и прикончил парочку особо голодных. Малфою, впрочем, повезло в этом еще больше. Одним словом, спасибо вам, господин директор, за увлекательно проведенную ночь. И вряд ли стоит обращаться к вам за возмещением стоимости изодранной мантии.

Ядовито усмехаясь, Снейп представил себе, что сказал бы ему директор, — и вдруг замер.

Дамблдор сказал бы, что его, Снейпа, дело — охранять Гарри Поттера. Который, кстати, заботами все того же Дамблдора, в этот раз был практически в безопасности. Так что, скажите на милость, делал всю ночь в лесу профессор зельеварения? Продираясь в темноте сквозь заросли, чтобы не оставить в опасности других детей? И какое вышеупомянутому профессору до всего этого вообще было дело?

* * *

Бурно цвели кустарники у подножия когтевранской башни. Кого-то или что-то оплакивал рояль и не мог утешиться. Заканчивались экзамены.

* * *

То, что первокурснице Гермионе Грейнджер никакой разговор с ним не нужен совершенно, Флитвик понял сразу. Девочка превосходно сдала экзамены, помощь и советы ей не требовались. И если она говорила, что дежурит у двери учительской потому, что ей ну просто-таки необходим профессор Флитвик (а она именно это и говорила), то, безусловно, врала. Увидев вышедшего к ней профессора, она не только не обрадовалась, а напротив, занервничала и заскучала. А когда мимо них, выйдя из учительской, быстро прошел куда-то профессор Снейп, девчонка и вовсе стала напоминать удерживаемую на поводке ищейку, почуявшую след. Разве что не скулила.

Флитвик ухмыльнулся в усы. Выслеживание показавшегося подозрительным преподавателя — традиционное ученическое развлечение во всех, наверное, школах мира, и Хогвартс не был исключением. Флитвик и сам несколько раз становился объектом преследования юных пинкертонов (полугоблин с коварной ухмылочкой — вполне подходящий объект подозрений для тех, кто понимает!) и получал от этого немалое удовольствие, изобретательно запутывая следы и оставляя то там, то здесь многозначительные и мрачные подсказки. А Снейп был просто идеален в роли затаившегося злодея, и шустрая троица первокурсников, в которую входила и мисс Грейджер, уже давно проявляла к нему повышенный интерес. Вот только профессору зельеварения это вряд ли доставляло удовольствие, особенно сегодня.

Когда Дамблдор во всеуслышание сообщил в учительской, что дела заставляют его срочно отбыть в Министерство, Флитвик удивился. Не в обычае директора было информировать о своих планах широкую учительскую общественность. А когда он заметил, как забегали при этом известии глазки Квирелла, и ощутил тяжелое напряжение, исходящее от Снейпа, всякие сомнения отпали — что-то готовилось. Да и пора уже было: заряженное ружье лишком долго висело на стенке, вот и экзамены закончились, еще несколько дней — и все разъедутся. Самое время ему выстрелить.

Очевидно, что в планы директора участие в происходящем троицы детей входило. А вот в планы Снейпа — вряд ли. В последние годы, когда мастер заклинаний заинтересованно и почти открыто наблюдал за своим молодым коллегой, он успел утвердиться в мысли, что Снейп — последний человек, который допустит участие детей в делах, кладущих на лицо такие глубокие черные тени.

Что ж, дадим коллеге немного времени. Пока мисс Грейнджер здесь, остальные участники предприимчивого трио вряд ли двинутся с места: ведь это она послана выслеживать Снейпа, мальчики ждут от нее сигнала.

Профессор заулыбался ученице совсем уже ласково и даже слегка придержал ее за локоть — для надежности. Он собирался беседовать долго и обстоятельно.

Черная тень бесшумно и стремительно летела безлюдными коридорами. На лице профессора Снейпа, каким мы видим его в этот момент сквозь наше мутное стекло, читалась строгая и отчаянная решимость. Этот человек спешил, чтобы убить или умереть. И еще: как нам показалось, предчувствие близкого освобождения от лжи, притворства, вечного двойного дна делало это лицо, неестественно бледное в обрамлении черных прядей, просто-таки вдохновенным

«Вам туда не надо, Северус», — спокойно прозвучало рядом. Профессор едва не споткнулся — перед ним стоял директор. «Вы не сможете его уничтожить, — спокойно продолжал Дамблдор, — и только выдадите себя. А это поставит под удар все наши дальнейшие планы».

«Почему — не смогу?» — хрипло спросил профессор.

«Причин много, — охотно отозвался Дамблдор, — и некоторые из них были бы очевидны вам самому, если бы вы дали себе труд задуматься. Вы достаточно умны, чтобы понимать, что волшебники такого уровня никогда не действуют без подстраховки, и достаточно опытны в темной магии, чтобы представлять, какого рода подстраховка здесь возможна».

«Крестражи», — пробормотал Снейп.

«Ну хотя бы, — согласился Дамблдор. — Идите к себе, Северус, ваша помощь сегодня не нужна. Я полностью контролирую ситуацию».

«А дети? — спросил Снейп, сдаваясь. — Поттер?»

«Ах, Северус, Северус! Ну неужели вы думаете, что я не позабочусь о Гарри?» — и заметив взгляд Снейпа, поспешно добавил: «С остальными тоже все будет в порядке. Если, конечно, вы не намудрили там чего-то смертельного со своими зельями».

* * *

На следующий день вся школа узнала, что Гарри Поттер с друзьями героически сражались со злоумышленником и похитителем философского камня профессором Квиреллом и доблестно победили его в честной схватке, предотвратив похищение. Юный герой пострадал в сражении и был доставлен в больничное крыло, но день-другой — и он будет в порядке. Подарки и поздравления принимаются.

В больничное же крыло (о чем вся школа не узнала) был доставлен с тяжелейшими магическими ожогами профессор Квирелл. Он умер к рассвету, несмотря на отчаянные усилия мадам Помфри и профессора Снейпа. Мадам Помфри по секрету рассказывала, что в предсмертном бреду Квирелл все время просил прощения у мамы и единорога.

* * *

И наступил день подведения итогов. «Любовь моя — цвет зеленый, — насмешливо прокомментировал профессор Флитвик, оглядывая выдержанное в цветах Слизерина убранство Большого зала, — зеленого ветра всплески». Прокомментировал, впрочем, без огорчения и зависти, просто к слову пришлось. К соревнованию факультетов профессор всегда относился индифферентно, а в условиях накаленного противостояния Гриффиндора и Слизерина Когтевран в качестве претендента на победу и вовсе не рассматривался, — следовательно, от разочарования ребята не страдали.

Директор встал и объявил то, что и так все было известно: в общем соревновании этого года победил Слизерин.

Декан «зеленого» факультета-победителя радостным не выглядел — но он таким не выглядел никогда. Впрочем, когда Снейп поглядывал на ликующий стол Слизерина, где особенно светились радостью маленькие первокурсники, резкие черты его лица неуловимо смягчались и в глазах появлялось что-то, напоминавшее Флитвику о профессоре Вейсмане.

Однако директор продолжал свою речь — и продолжение заставило оторопеть. Внезапно, вот прямо здесь и сейчас, как будто не было двух предыдущих дней, когда весь Хогвартс жил победой Гарри Поттера и его друзей, Дамблдор назначил за эту победу достаточное количество очков, чтобы Гриффиндор вышел на первое место.

По взмаху его руки зеленое убранство зала сменилось красным.

На слизеринцев было больно смотреть. Удар был слишком неожиданным, вдобавок — публичным и унижающим.

Декан Слизерина после первого, проникнутого тревогой, взгляда на стол своего факультета, не отрываясь смотрел на директора. Взгляд его был непривычно открытым, искренне-изумленным — как будто бы он увидел нечто, во что не мог поверить.

Флитвик и сам с трудом верил в происходящее. Что стоило объявить эти очки вчера, позавчера? Зачем эта внезапность? Профессор привык считать директора беспринципным, но умным и масштабным интриганом и политиком, и никак не предполагал в нем мелкой злобности, мелкого мстительного торжества — да еще по отношению к детям!

МакГонагалл сияла. С ее точки зрения все было хорошо, просто отлично. Снейп, уже вполне овладевший собой, поздравлял ее. Флитвик тоже подошел. «Как неожиданно, не правда ли? — сказал он довольно громко. — Кто мог ожидать такого поворота событий еще вчера вечером?»

Директор повернул голову и одарил его ласковым непроницаемым взглядом. Нет, мстительность тут не при чем. Это какой-то очередной далеко идущий расчет. Чтобы не смотреть на три ликующих и один скорбящий ученический стол, профессор наклонился к тарелке и стал размышлять о том, может ли такое быть, чтобы все далеко идущие расчеты Дамблдора в основе своей таили самую обыкновенную жажду мстительного торжества.

К бесам рояль, сегодня будет гитара.

И, видимо, жизнь

не такая уж вещь пустяковая,

когда в ней ничто

не похоже на просто пустяк.

Из песни

В конце лета к профессору Снейпу в Паучий тупик пожаловал неожиданный гость. Гость был великолепен: утонченно красив, изыскан, безупречно одет. Одна его трость стоила больше, чем вся обстановка профессорской гостиной. Если не считать книг, разумеется. Но книги никогда не числились среди основных приоритетов Люциуса Малфоя, лорда, одного из столпов наследственной аристократии магической Британии.

Может быть, кому-то это покажется странным ввиду биографий обоих участников состоявшейся в тот день в Паучьем тупике беседы, но пересекались они мало и, если можно так выразиться, поверхностно.

Люциус Малфой завершал свое обучение в Хогвартсе в тот год, когда Северус Снейп туда поступил. Хотя учились они на одном факультете, общего между родовитым старшекурсником, к тому же — старостой факультета, и щуплым чудаковатым полукровкой не было ничего. Разумеется, раз или два Люциус Снейпа избил — для порядка и чтоб не выделялся. Но делал это по обязанности, без вдохновения и личной включенности, просто потому, что новичков, особенно полукровок, особенно чудаковатых, полагалось воспитывать — в интересах факультета. И первокурсник отнесся к этим избиениям спокойно: формальность и обезличенность исключали унижение, а физическую боль Северус Снейп никогда не считал чем-то таким, чему стоило придавать значение. К тому же в лазарете было больше возможностей для чтения и гораздо меньше настоящих унижений, так что в чем-то первокурсник был старосте даже благодарен.

Впоследствии и этот вопрос снялся: одаренный, трудолюбивый и жадный до знаний полукровка приносил факультету очки, и его не трогали.

Снова встретились они уже в ближнем кругу лорда Волдеморта, но и там существовали как бы параллельно. При внимательном рассмотрении можно было заметить, что этот круг состоял из двух отдельных групп, почти не связанных между собой ни общими заданиями, ни общими интересами. Одну из этих групп составляла влиятельная аристократия, в другую входили худородные и в основном молодые волшебники, выделявшиеся способностями, волей и интеллектом. Те, что не выделялись, составляли "пушечное мясо" и в ближний круг не входили, хотя и не всегда об этом догадывались.

Болгарин Каркаров, сверстник Снейпа, входивший в ближний круг на тех же условиях, что и последний, называл эти группы: «бояре» и «опричники». Обычное дело в истории, говорил он. Властители, затевающие серьезные реформы, нуждаются в поддержке с двух сторон. Богатая аристократия обеспечивает им легитимность, связи и средства на проведение реформ, а безродные выскочки, будущее которых от этого властителя полностью зависит, — личную преданность, на которую можно положиться. Именно их руками реформы и осуществляются: аристократы для этого слишком косны. Такие опричники были у английского короля Генриха Восьмого, русского царя Ивана Грозного — да у любого, кто имеет отвагу переиначить прежний порядок вещей. Мы с тобой — те руки, которыми будет твориться будущее, говорил он и сам верил в это. И Северус верил — до поры до времени.

Видимо, следуя этому принципу, Волдеморт не приветствовал тесных контактов между «боярами» и «опричниками» — и всячески разводил их. Всегда стоявшую под сомнением преданность «бояр» он стремился обеспечить, повязав каждого из них кровью и теми деяниями, после которых возврата к его противникам быть не могло. Именно они руководили и лично принимали участие в акциях устрашения, включавших массовую резню; пытках и отдельных спланированных убийствах. Молодых преданных «опричников», свой интеллектуальный штаб Темный лорд от такой деятельности ограждал — трудно сказать, почему. Скорее всего, потому, что тратить задания, призванные обеспечивать преданность, на тех, кто предан и так, — неразумно и расточительно. Или чтобы иметь возможность в любой момент натравить «бояр» и «опричников» друг на друга. Но иногда впоследствии Снейпу приходило в голову, что Волдеморт и в самом деле берег их для осмысленной и одушевленной деятельности по внедрению каких-то неведомых перемен. Впрочем, никаких намеков на содержание таких перемен он не обнаруживал — обычная риторика о крови и тайне. Тогда работало и такое. Во всяком случае, юный Северус пошел к Темному лорду именно за тайной.

Молодые "бояре", прошедшие через воспитание акциями, для осмысленного внедрения чего-либо уже не годились — и не только потому, что интеллектом и волей большинство из них изначально не отличалось: безнаказанная жестокость затягивала. Очень быстро они становились психопатами, зависевшими от чужих мучений, как от наркотика, и психологически зацикленными на Темном лорде. Устоять смогли только самые дальновидные, хитрые и хладнокровные, кто сумел полностью устраниться от заданий такого рода эмоционально и по возможности устранялся физически. И в первую очередь — Люциус Малфой, который сумел уберечь от деградации себя и свою жену. Безусловно, этот человек заслуживал уважения.

Происходи это в мире маглов, выражение, с которым Люциус Малфой оглядел гостиную Снейпа, непременно принесло бы ему какую-нибудь театральную премию. Идеальный этюд на тему «подлинный аристократ, выдержанный и воспитанный, наблюдает вопиющее убожество». Но на профессора это не подействовало. На него такие вещи не действовали, даже будучи совершенно искренними, а в данном случае он не сомневался: Малфой играет. Нет ему никакого дела до обстановки, да видал он и похуже. В берлоге Сивого в свое время даже глазом не моргнул. Сейчас Люциус готовил почву для предстоящего разговора, стараясь задать дистанцию и заранее подавить собеседника. Снейп молча ждал.

Заметив, что выбранный подход не принес результатов, Малфой поменял тактику. Только что это был аристократ в обиталище нищеброда — и вот уже старый боевой товарищ пришел к товарищу, с которым ему есть что вспомнить и о чем поговорить. Единомышленник — к единомышленнику.

События, произошедшие в Хогвартсе в прошедшем учебном году, о которых Малфой имел подробные сведения как от сына, так и от соглядатаев, которых лорд в Хогвартсе держал, не забывая оплачивать их услуги, заставили его задуматься.

Своим нынешним положением он не был доволен — да и странно было бы, если бы было иначе. С трудом, ценой огромных усилий, унижений и, что скрывать, затрат избежав Азкабана, он за одиннадцать лет так и не сумел вернуть себе и своему дому даже то влияние, ограниченность которого заставила его в свое время примкнуть к Темному Лорду. Его положение было шатко; у многих он оставался на подозрении. О том значении, какое дом Малфоев имел в магическом мире когда-то, и говорить не приходилось — и не только потому, что глава дома, как и его вассалы, оказался на проигравшей стороне. Само существующее положение вещей, сам ход событий исключал возврат к старому — если это положение вещей не изменить кардинально. Именно понимание этого и заставило Малфоя в свое время примкнуть к Волдеморту.

С поражением которого все стало еще хуже.

Однако события последнего года давали надежду на реванш.

Очень ощутимую надежду: Темный лорд был жив, он не утратил воли к действию, а это, насколько Люциус знал своего прежнего повелителя, означало, что все впереди. Случайное поражение в Хогвартсе не играло никакой роли: события не только не окончились с этим поражением, они еще толком не начинались.

При этом Малфой понимал, что его собственное поведение после падения Волдеморта в глазах последнего не могло не выглядеть двурушничеством или даже предательством. Следовало быстро и незаметно организовать доказательства своей неуклонной верности Темному лорду. Но этого одного было недостаточно, Люциус смотрел дальше.

В его положении единственного, кто сумел сохранить влияние и немалые средства после поражения, помимо очевидных минусов были и свои плюсы. При правильной, хорошо продуманной политике это могло дать Малфою возможность занять в иерархии приближенных Темного лорда, которая низбежно претерпит изменения, главенствующее положение. Сам Лорд будет в значительной мере зависеть от него, Малфоя, — больше, чем от кого бы то ни было еще.

И готовиться следовало начинать не откладывая. Прежде всего собрать прежних сторонников Волдеморта, сохранивших втайне верность ему, и знать в их среде место лидера и организатора. С Крэббом и Гойлом проблем не было: их семьи всегда шли за Малфоями и в свите Темного Лорда оказались потому, что там оказался Малфой. С Ноттом, скользким, увертливым и корыстным, пришлось повозиться: Малфой выкупил его векселя. Труднее всех было с Макнейром: полубезумный садист плохо понимал любые доводы. Но и к нему удалось подобрать ключик, как и ко многим другим, с кем Малфой, осторожно прощупывая почву, установил за последнее время контакты.

На очереди был Снейп; к нему следовало приглядеться. Полукровку, никогда не принадлежавшего к избранному кругу чистокровных волшебников, в котором Малфой формировал группу своих сторонников, можно было бы и не привлекать, но Люциуса очень интересовал Хогвартс.

Ему нужны были конкретные дела, которые он мог бы предъявить впоследствии Волдеморту в качестве доказательства своей верности и исключительной полезности. То, что, едва объявившись, Лорд устремился в Хогвартс, говорило о том, что это место для него важно.

Если суметь обеспечить присутствие, хотя бы в некотором смысле, Волдеморта в Хогвартсе, вопрос о его, Люциуса Малфоя, отступничестве отпадет сам собой. Такая услуга стоит дорого.

И, что самое главное, возможность оказать ее у Люциуса была. С прежних времен в его доме хранился некий артефакт, про который Волдеморт некогда сказал: «В случае необходимости и на какое-то время это может послужить заменой мне». Люциус много раз все просчитал, перепроверяя себя, и пришел к окончательному выводу: да, время пришло.

Немаловажно было и то, что при соблюдении элементарной осторожности Люциус ничем не рисковал: о существовании артефакта, как и о том, что он хранился в доме Малфоя, знал только Волдеморт.

Снейп мог оказаться очень полезен, но, собираясь на встречу с ним, Малфой еще не знал, как именно будет его использовать: слишком уж неясной фигурой был для него профессор.

Он помнил мрачноватого юнца, который ел глазами Волдеморта. Впоследствии, однако, этот юнец каким-то образом сумел заручиться поддержкой Дамблдора, что Малфоя, который и сам выкрутился и считал умение выкручиваться безусловным достоинством, отнюдь не смущало.

В течение многих лет доклады соглядатаев о поведении Снейпа в школе ложились на стол Малфою. Это и те короткие встречи, во время которых декан Слизерина успевал, тем не менее, продемонстрировать Люциусу тем или иным способом свою готовность оказывать поддержку, утвердили последнего в мысли, что, чем бы Снейп ни сумел расположить к себе директора Хогвартса, своему прежнему выбору он оставался верен.

Такая доверчивость проницательного и осторожного Малфоя может показаться странной. Но не будем все-таки забывать, что его сторона была стороной побежденной. Для побежденных гораздо привычнее и естественнее наблюдать, как бывшие сторонники меняют сторону и изо всех сил стараются доказать свою лояльность победителю, чем наоборот. И когда такое «наоборот» проявляется из года в год, невзирая на все укрепляющуюся власть победителей, это не может не внушать доверия.

Добавим сюда то бессознательное презрение, то неотрефлексированное, не поддающееся контролю чувство превосходства, с которым «бояре» относились к «опричникам». Для Малфоя безродные волшебники не были ровней; соответственно и поведения от них он ожидал более примитивного, чем то, какое проявил бы в сходной ситуации сам.

И то, что Малфой явился к Снейпу лично, и то, как именно он начал разговор, — все это свидетельствовало о том, что в главном — в вопросе приверженности Темному лорду — Люциус Снейпу, безусловно, верил. Открытым вопросом для него оставалось то, какое место может быть отведено пофессору в его планах.

(Снейп с некоторой даже досадой отметил, что Дамблдор в свое время был прав, приказав ему демонстрировать свою верность Слизерину самым беспардонным и глупым образом. Если уж эта беспардонность не насторожила, а, наоборот, убедила умного и трезвого Люциуса, остальные тем более проглотят. Профессор тогда не подозревал, что среди «остальных» будет человек, который раскусит его без труда, — и поможет в этом отнюдь не ум и не трезвость.)

— Северус, — произнес гость, стараясь поглубже заглянуть в тусклые черные глаза человека напротив, — он возвращается. Ты это чувствуешь?

— Да, — без выражения ответил Снейп. Это была просто констатация. Снейп согласился со сказанным Малфоем — и только, ничем не выдав своего отношения. И, хотя на вопрос он ответил, и ответил вполне определенно, не делая вида, что не понимает, о чем речь (к такому варианту развития разговора Люциус был готов), но следующий шаг снова приходилось делать Малфою. Малфой внутренне одобрительно кивнул. Он ценил выдержку и умение не дать козырей противнику. В качестве противников рассматривались все — кроме тех, кто был орудием или добычей.

Однако разговором нужно было овладевать, и Люциус снова сменил тон и манеру разговора.

— А ты вырос, маленький Северус, — заметил он покровительственно. — Уже не тот щенок, каким оставался в моей памяти. Школа Дамблдора?

— Вряд ли, — сухо ответил профессор.

Он понимал, зачем пришел Малфой, и свою задачу в этом разговоре видел в том, чтобы, с одной стороны, сохранить независимость, не став членом группировки, которую сейчас в своих интересах сколачивал Люциус, а с другой — установить с этой группировкой доверительные отношения и, разумеется, ни в коем случае не дать заподозрить себя в неверности Темному Лорду. Нужно было убедить Малфоя в том, что он, Снейп, полезен в качестве союзника, но очень неудобен как подчиненный.

Он продолжал осаживать Малфоя во всех попытках взять верх в разговоре, но, когда речь зашла о положении в Хогвартсе, обрисовал ее четко и подробно, выделив некоторые детали, которые Малфой не мог узнать из других источников, и вскользь упомянув, что положение довернного лица Дамблдора, которого он, Снейп, добивался много лет, будет полезно господину, когда тот вернется.

А Малфой отметил для себя, что со Снейпом надо быть аккуратнее и предупредительнее. Малыш действительно вырос, и если чутье не обманывало Люциуса (а обманывало оно его крайне редко), в новой иерархии Лорда Снейпу предстояло занять особое и высокое место.

И Люциус окончательно решил: поручать Снейпу внедрить в школу артефакт, представлявший из себя маленькую черную тетрадку, он не будет. Слишком рискованно: разговор показал, что, раскрывшись Снейпу в этом отношении, он скорее сам попадет в зависимость от профессора, чем свяжет его. А этого допускать было никак нельзя. К этому новому Снейпу следовало хорошенько приглядеться, с ним, по-видимому, имело смысл дружить, но вот зависеть от него не стоило.

В конце концов, в запасе всегда имелись безмозглые Уизли, под грамотно спровоцированный скандал с которыми можно было переправить в Хогвартс хоть слона.

Профессор Снейп ничего не узнал о маленькой черной тетрадке.

* * *

Профессор Флитвик вернулся в Хогвартс соскучившимся. На лето он принял приглашение одного из своих клубных знакомых провести время в его имении за охотой, рыбалкой и магическими экспериментами. Охота и рыбалка наскучили профессору почти мгновенно, а вот мощный полигон очаровал. Флитвик оттуда почти не вылезал, воспользовавшись возможностью отработать наиболее разрушительные заклинания из числа недавно пришедших в голову. Работа продвинулась вперед просто замечательно, но чем дальше, тем больше не хватало шума, событий, ребячьих голосов.

Накануне нового учебного года Флитвик летал по школе сияющий, шумно и радостно раскланиваясь со всеми подряд.

Снейпа, который при встрече поздоровался с ним вежливо и отчужденно, он нашел сильно изменившимся, и это сделало совершенно иным его настроение. Теперь Флитвик понимал, что в том «уголовнике», который так напугал его когда-то, было еще очень много молодости — горькой, измученной, но молодости. Сейчас это был человек без возраста. «Все мы не молодеем», — успокаивал себя восьмидесятилетний профессор. Но он знал, что дело не в этом.

Зато профессор Бербидж, завидев Флитвика, рассиялась всеми ямочками. Впрочем, после рождественской серенады она встречала его так всегда. «Бедная девочка, — посочувствовал впавший в мрачность профессор, — сидит тут со старыми дураками безвылазно почти весь год и только от старого дурака серенаду и услышит».

Мисс Бербидж и в самом деле жилось невесело. Способностей она была невеликих, предмет вела непопулярный. Некоторые дети встречали его и вовсе в штыки. Единственная приятельница — преподаватель астрономии Аврора Синистра — была слишком сухой и замкнутой, такой в жилетку не поплачешься и о заветном не расскажешь. Самый молодой из мужчин-преподавателей — профессор Снейп — одной даже своей внешностью внушал ей стойкое отвращение. Она бы и дня не оставалась в этой школе, но мама так хотела видеть ее профессором! Желания мамы были для Чарити законом всегда. А теперь, когда мама болела, — особенно. Лето, как вы уже догадались, молодая преподавательница провела у постели больной матери, выполняя ее капризы и терпя придирки. Но и возвращение к профессиональным обязанностям ее не радовало. Старый безобразный карлик, галантный и приветливый, был единственной отдушиной. Он, как фея из старой магловской сказки, всегда нес в себе то, что называли волшебством маглы. Рожденная в смешанной семье, Чарити всегда подозревала, что существует какое-то другое волшебство — кроме того, которому обучают в Хогвартсе.

* * *

То стекло, сквозь которое мы наблюдаем описываемые события, неровно в своей затуманенности. Иные из этих событий просматриваются вдруг очень хорошо, с замечательной четкостью, другие — едва-едва. Например, нам довольно плохо видно, как профессор Снейп, обнаружив отсутствие среди прибывших в Хогвартс на поезде учеников Гарри Поттера и его друга Рона Уизли, предпринял срочные поиски, как он аппарировал на вокзал Кингс-Кросс, искал на платформе, купил, выйдя на магловскую сторону, газеты — и спешно вернулся в Хогвартс, их пролистав. Перед нами только мелькнуло весьма смазанное изображение летящего в облаках автомобиля — настолько смазанное и мелькнувшее так быстро, что мы даже не уверены, что оно там действительно было.

В сгустившейся темноте, тоже не добавляющей ясности нашему взору, нам удается разглядеть этот самый автомобиль, неуклюже приземляющийся в самую середину кроны Гремучей ивы; двоих школьников, помятых, но целых и невредимых, и профессора, наблюдающего за ними из мрака.

Мы видим, как школьники, приникнув к бросающей яркий свет щели в драпировке окна, наблюдают за происходящем в Большом зале, а неслышно подошедший профессор стоит за их спинами. Дети в этом момент как раз и обсуждают отсутствие этого профессора на церемонии, высказывая свои самые радужные надежды: «А может, он заболел?» — «А может, вообще умер?»

Но мы не можем сказать, задели ли и в какой мере профессора Снейпа человеколюбивые упования подрастающего поколения, — его лицо в тени. И как мы ни силились, нам ничего не удалось разглядеть.

Зато церемонию распределения, происходившую в это время в Большом зале, мы можем видеть во всех ее живописных подробностях. Потолок, имитирующий звездное небо, нечадящие факелы; нетающие свечи, плавающие в воздухе.

Преподавательский стол, за которым сегодня царит новый преподаватель защиты от темных искусств — Златопуст Локонс, красавец, автор бестселлеров, обладатель самой обаятельной улыбки по версии журнала «Ведьмополитен» — весь лазоревый, золотистый, переливающийся и шелково шуршащий, как новое платье Суок. Чарити Бербидж не сводит с него восторженного взгляда.

Смущенная кучка первокурсников перед табуретом, на котором вальяжно расположилась старая шляпа, давно утратившая свой первоначальный цвет, теперь — пыльно-серая. Никто из присутствующих в зале не помнит ее иной.

Мы видим Луну Лавгуд — очень хорошенькую, белокурую и голубоглазую, похожую на фарфоровую куклу тонкой прелестью и странной неподвижностью личика. «Равенкло!» — объявляет шляпа. Луна не радуется и не огорчается. Впрочем, на этом факультете учился когда-то ее отец, так что все ожидаемо. Профессор Флитвик как раз его вспоминал: этот мальчик нравился ему своей безудержной фантазией, в которой, как казалось профессору, иногда мелькали прозрения. Теперь декан с благожелательным интересом разглядывал его дочь, очень на него похожую.

Мы видим Гленну МакАртур — наследницу магической ветви шотландских МакАртуров, прямых потомков короля Артура Пендрагона, некоронованных королей-колдунов горной Шотландии. Девчонка катастрофически некрасива: тощая, долговязая, угловатая. На бледном треугольном личике — приплюснутый нос, длинный рот с тонкими губами, бесцветные маленькие глаза. Темно-красные волосы заплетены по всем правилам в шотландские косы, но все равно дыбятся и производят впечатление мотка жесткой медной проволоки. «Слизерин?» — осторожно спрашивает шляпа. «Можешь», — милостиво разрешает наследница горных королей. Ей все равно: Пендрагоны живут по собственным правилам и сами выбирают себе друзей и наставников. Не им зависеть от обстановки — пусть обстановка трепещет.

Когда шляпа объявляет решение, за преподавательским столом возникает легкий ропот: не расслышав в шуме фамилии, из-за красных волос многие спутали Гленну с Джинни Уизли — тоже первокурсницей, тоже рыженькой, но гораздо более миловидной. Все Уизли традиционно учатся в Гриффиндоре.

А вот шляпу надевает Торквиниус Сент-Клер — стройный, изящный, с непринужденными манерами и аккуратной прической на светло-русых волосах. Он, как и Гарри Поттер, носит очки — но какая разница! Элегантные, в тонкой оправе очки не портят узкого лица с правильными чертами — скорее дополняют облик отпрыска древнейшего магического семейства центральной Англии. Пусть давно затворившегося в своих владениях и потерявшего всякое влияние — но древнейшего. «Слизерин», — предлагает шляпа. «Не думаю, мэм, — учтиво, но твердо отвечает ребенок, — нет, это не подходит». «Тогда Гриффиндор?» — «Мне не кажется, что это лучшее решение, — все так же вежливо и невозмутимо. — А что, мэм, вы думаете насчет Равенкло?»

«Равенкло!!!» — громко, с облегчением орет шляпа.

Проходя к столу Равенкло, Торквиниус бросает короткий взгляд на теперь уже своего декана. Но профессор Флитвик, как нарочно, поглощен беседой с мадам Синистрой — вопрос о музыке сфер в применении к периодическим пульсарам возник как-то совершенно неожиданно. Сент-Клер едва заметно морщится: он хороший мальчик, умный и добрый, но тяжело переносит отсутствие внимания к своей особе.

И наконец, Джинни Уизли — та самая, с которой некоторые спутали Гленну МакАртур, хотя как тут можно спутать! Никаких неожиданностей — Гриффиндор. Именно в девичьи спальни Гриффиндора и отправляется в этот миг вместе с прочими вещами Джинни маленькая черная тетрадка, незнамо как оказавшаяся в котле девочки во время внезапно возникшей в книжном магазине ссоры Люциуса Малфоя с ее отцом.

* * *

На первом практическом занятии по зельеварению студенты пытались изготовить зелье от фурункулов. В классе царил шум, складывавшийся из стука ножей и лопаточек, шепотков, сосредоточенного пыхтения — и ровного заунывного пения Гленны МакАртур. Набор ингридиентов, лежавший перед девчонкой, ничего общего не имел с написанным на доске рецептом. Напарница Гленны — темненькая тихая девочка с глазами мышки, фамилию которой Снейп не мог вспомнить, — не вмешивалась, с молчаливым ужасом следя за действиями буйной шотландки. А та, постепенно входя в транс, ритмично помешивала в котле, и ее заклинания становились все более звучными и тягучими.

Снейп наблюдал. Он знал эту методику, знал и использованный Гленной рецепт, но еще раз посмотреть на аутентичное, причем качественное, исполнение, было не лишне.

«Надо полагать, бабка изрядно потаскала егозу за косы, — думал он,— чтобы так хорошо вбить ремесло ей в голову».

В горной Шотландии зельеварение считалось сугубо женским занятием; секреты передавались внутри семьи — через поколение.

Девчонка замолчала внезапно, как будто ей заткнули рот. Варево в ее котле приобрело густой темно-красный цвет. Зелье, изготовленное по рецептуре, написанной им на доске, должно было в идеале быть светло-зеленым и прозрачным. Вряд ли у кого-нибудь сегодня получится.

Профессор неслышно подошел к ее столу. «За правильно изготовленное мисс МакАртур зелье, — объявил он, — три балла Слизерину». Все взгляды обратились на котел Гленны. Среди гриффиндорцев нарастал возмущенный ропот. Профессор подождал. «За отклонение от предписанной рецептуры, — добавил он, — минус пять баллов». И глядя в глаза девчонки, в которых уже вспыхнули злые зеленые огоньки, негромко пояснил для нее одной: «Нет смысла делать на уроках то, что и так хорошо умеешь. Учитесь новому». МакАртур немного подумала и мрачно кивнула. Она умела признавать чужую правоту.

Профессор двинулся к кафедре. «Конечно, слизеринка, — проговорили за его спиной, — кто проверит, правильно она сделала или нет?»

«Я рекомендую вам, мистер Криви, — сказал Снейп, не оглядываясь, — уделить внимание вашему собственному котлу. В противном случае родителям придется покупать вам новую мантию».

За спиной сдавленно охнули. Но, как и ожидал профессор, справиться с ситуацией Криви и его напарник не сумели. То, что выплеснулось из их котла, обладало изумительным клеящим эффектом. Теперь гриффиндорцу предстоял короткий, но унизительный визит к мадам Помфри, а его мантию ждал путь на помойку.

* * *

«Профессор, — в учительской было принято называть друг друга по именам, в крайнем случае — по фамилии, подчеркивая равенство, но Снейп всегда, в тех редких случаях, когда обращался к Флитвику, обращался именно так — как ученик к учителю, — я вынужден оставить вашего студента Сент-Клера на отработку у себя в лаборатории. Ему, видите ли, неясно, что магия — это труд». «Ему пойдет на пользу, — с веселой готовностью согласился Флитвик. — А чем вы планируете его занять?» Снейп даже слегка удивился: «Как всегда — мытьем котлов». «Я бы порекомендовал полы, — задумчиво сказал Флитвик. — Вручную».

* * *

Профессор МакГонагалл ворвалась в кабинет Снейпа, таща за собой студентку МакАртур. «Дерется, — пояснила она, тяжело дыша. — Девочка! Да вы на нее посмотрите!»

Снейп посмотрел. Студентка выглядела предосудительно. Ее мантия была измята и местами порвана. Волосы растрепаны. На одной щеке красовалась свежая царапина, другая была в чем-то испачкана. Под глазом наливался фингал. При этом девчонка отнюдь не производила впечатления удрученной или пристыженной: на ее лице читался неостывший боевой задор.

«Хорошо, Минерва, — устало сказал Снейп, — идите, я разберусь».

«Почему вы дрались? — спросил профессор, когда они остались одни, — Были причины?»

«Были! — девчонка вздернула подбородок. — Они ее унижали. Девочку одну. Луну».

«Она ваша подруга? Как это касалось вас?»

«Нет, просто… Я — Пендрагон! Мы такого не терпим!»

Профессор задумался. По его мнению, наказывать было не за что. Но если не наказать, эту — вот именно эту! — съедят. Клеймо «любимчика Снейпа» может безнаказанно носить юный Малфой, а у брыкливой одиночки и своих-то собственных проблем будет более чем достаточно. «У меня в лаборатории, — сообщил он, — моет полы один Каролинг. По-моему, подходящая для вас компания. Не хотите ему помочь?»

Шотландская ведьма вдруг расплылась в щербатой улыбке. В сочетании с неземной красотой и боевыми ранами зрелище было устрашающим.

«Моет полы? — переспросила она. — Парень?! Пустите меня туда, я хочу на это посмотреть!»

И добавила покровительственно: «Все отдраим, профессор, не волнуйтесь. Не впервой. Блестеть будет!»

* * *

Полы блестели. Котлы блестели. Блестели тщательно протертые банки с препаратами. Профессор отсутствовал, делать больше было нечего, уходить не хотелось. Им здесь нравилось. Точнее — нравилось Торквиниусу, которому все в зельеварне было интересно, а Гленне нравилось его общество. Ей было интересно с ним. Целую неделю они придумывали себе все новые задания. Гленна влетала в кабинет Снейпа и радостно, громко докладывала: «Котлы вымыты! Но полки под них у вас — это же ужас что. Сплошная грязь, сплошная! Профессор, честное слово! Давайте мы заодно полки вымоем, а?» Профессор морщился, смотрел беспомощно, но соглашался.

И вот мыть больше нечего. Профессор Снейп еще вчера дал понять, что больше ничего немытого он им в своей лаборатории обнаружить не позволит. Торквиниус разглядывал банки с препаратами. «Наглядеться не может», — сердито думала Гленна. Она сидела на столе и качала ногой.

«Глен, — окликнул ее потомок Каролингов, — а поучишь меня играть на волынке?»

* * *

Наступил октябрь; с ним пришли дожди и холод. Все ходили простуженными. Классы сотрясались от хриплого кашля учеников и преподавателей. Те, кто рисковал принимать противопростудное средство мадам Помфри, выздоравливали быстро, но из ушей у них валил дым. Рисковали не все.

Профессор Снейп зашел в каморку завхоза, чтобы дать указания по поводу проветривания помещений и других противоэпидемических мероприятий. Присев за стол Филча, он записывал пункты своего плана, давая по ходу пояснения. Завхоз кивал.

Внимание профессора привлек лежащий на столе толстый блестящий конверт. Крупная надпись гласила: «Колдовать? Это легко!» Вопросительно взглянув на Филча, Снейп взял конверт в руки. Завхоз ответил взглядом, одновременно затравленным и вызывающим, но промолчал. Профессор бегло просмотрел пачку листов: инструкция для сквибов по развитию магических способностей. «Да понимаю я, — вдруг хрипло заговорил завхоз, глядя в пол; его лицо, морщинистое, плохо выбритое, кривилось и подергивалось, — понимаю. Молодые вон, талантливые… сколько лет учатся… а получается не у всех. Только поймите, господин профессор, — я же старый! Мне терять — нечего. Ну не получится — и что такого? Я же не для чего-то… волшебником мне не стать. А для себя, вот немножечко… чтобы почувствовать», — он осторожно поднял взгляд на Снейпа. Черные глаза профессора смотрел на него спокойно, без насмешки и жалости.

* * *

Проблема сквибов всегда была крайне болезненной для магического мира. В обществе, организованном таким образом, что не только положение в нем, но и само право быть его членом определялось магическими способностями, не так уж редко рождались люди, этих способностей начисто лишенные. Ни одна семья, сколь бы древней и чистокровной она ни была, не могла быть гарантирована от этого несчастья — появления в ней сквиба. Иногда таким оказывался долгожданный и единственный ребенок, и все надежды на продолжение рода рушились. Но если у обделенного магическими дарованиями ребенка и были вполне даровитые братья и сестры, положение было не намного лучше. На всех детей в семье ложилась печать позора, и у них было очень мало шансов достичь того положения, которое было бы им гарантировано, не случись в семье этого несчастья. Неудивительно, что в старых и влиятельных семьях детей-сквибов зачастую попросту тайно убивали, не доводя дело до огласки. Жизнь тех из них, кто оставался жить, была печальна. Отторгнутые тем миром, в котором родились, они либо уходили в мир маглов, порывая связи со всеми и всем, к кому и к чему были привязаны первыми годами своей жизни, либо оставались изгоями, чья участь — терпеть непрестанные унижения. Родительская радость магов от первых лет жизни их отпрысков всегда была омрачена страхом ожидания.

Разумеется, не было ни одного великого мага, не говоря уже о множестве прочих, который не пытался бы эту проблему решить. Все эти попытки не приносили никаких результатов. Природа словно издевалась, мстя магическому сообществу за его замкнутость и высокомерие. Проблема сквибов оставалась неприступной твердыней для магической науки и практики.

Однако все маги, бравшиеся ее решать, ставили перед собой задачу социализации в магическое сообщество молодых сквибов — формирование или возвращение им способностей, заложенных в них, казалось бы, в силу рождения, — в объеме, достаточном для того, чтобы они могли обучаться и жить в качестве волшебников.

Никому и никогда не приходило в голову поставить перед собой такую задачу: «немножечко, для себя». Филч был прав: прожив сквибом всю жизнь, он уже не нуждался в социализации. А это позволяло рассматривать вопрос в совершенно ином ключе. Представим себе сообщество, состоящее из одних музыкантов. Человеку, начисто лишенному музыкального слуха и чувства ритма, в таком сообществе места нет. Любые попытки социализировать в нем такого человека, то есть дать ему недостающее, ждала бы, скорее всего, судьба попыток вернуть в магическое сообщество сквибов. Но в то же время абсолютно любого человека можно обучить исполнять на фортепиано несколько простых пьесок. Вот именно это и нужно дать Филчу. А значит, прежде всего нужно понять не что есть способности мага (как раз этим и занимались все предыдущие исследователи), а что есть его инструмент. Его фортепиано, его холст и краски. Его тело танцора, если угодно. Да, пожалуй, последняя аналогия ближе всего.

Сидя за столом в своем кабинете, Снейп размышлял. Тренированный мозг уже перебирал и совмещал возможности, строил и отбрасывал гипотезы. На лежащий перед профессором лист легли первые схемы, — как всегда, четкие и аккуратные.

Понимая, что взятые им на себя обязательства, скорее всего, не позволят ему завершить хоть сколько-нибудь серьезное исследование, Снейп таких исследований и не затевал. Но мозг ученого тосковал и требовал пищи. Задачка, предложенная Филчем, представлялась выходом. Компактная и на первый взгляд не требующая объемных экспериментов. «Немножечко, для себя», вот именно.

Привыкший быть честным с самим собой, Снейп понимал, что, определяя задачу как компактную и нетрудоемкую, он лукавил. Пока не сформирована основная гипотеза, говорить об объеме работы просто рано. Да и когда она сформирована, это можно определить далеко не всегда: подводные камни есть в любом исследовании, а неожиданные повороты — в очень многих.

* * *

Мы же, способные лишь беспомощно наблюдать происходившее когда-то и где-то, да и то не во всей полноте, робко и смиренно радуемся тому, что профессор заинтересовался проблемой сквибов, а значит — хотя бы ненадолго получил возможность уходить в неомраченные сферы вычислений, формул и ничем не сдерживаемой свободы решений, где он был если не счастлив (счастлив — не был; боль не оставляла его и там, как не оставляет нас во сне чувство утраты), то, по крайней мере, спокоен и свободен. По нашему мнению, в этот период Гарри Поттер стал для Снейпа источником не только настороженной озабоченности и горькой неловкости в попытках выстроить отношения, содержания которых он и сам для себя не мог вполне определить, как это было в прошлом году, но и тревоги гораздо более глубокой. Почти с самого начала года Снейп наблюдал в поведении мальчика моменты иррациональности, которые его чрезвычайно беспокоили. Обостренная чуткость и ясный ум ученого подсказывали профессору ответы, и ответы эти ему очень не нравились. На контакт ребенок не шел. И когда, после скандального появления в школе Поттера и Рона Уизли на угнанном летающем автомобиле, Снейп настойчиво требовал исключения Гарри из Хогвартса, он почти не играл. Он чувствовал некую нависшую над мальчиком неустранимую опасность и мучительно желал вывести его из-под нее. И да простится нам эта дерзость, но мы усматриваем некое сходство того, что испытывал профессор Снейп, и наших собственных чувств, когда мы, отсюда, смотрим на него сквозь туманное стекло, не в силах изменить ничего.

* * *

Филч постучался к Снейпу поздно вечером. Открыв ему дверь, профессор почувствовал, как что-то задело край его мантии и слегка прикоснулось к ногам. И вот прорвавшаяся в квартиру кошка уже вспрыгнула на диван.

Снейп в замешательстве смотрел на нее. Конечно, кошка на его диване — это никуда не годится.

«Сейчас, господин профессор, — засуетился завхоз, протискиваясь мимо него, — сейчас заберу. Миссис Норрис, ну что это вы опять, а?»

Снейп продолжал рассматривать кошку. «У нее что — глисты?» — спросил он неожиданно. «Нет у нее никаких глистов! — оскорбился Филч, подхватывая кошку с дивана и прижимая к себе. — Она не тощая. Она короткошерстная».

Кошка вцепилась когтями в куртку завхоза и тоже обернулась к профессору. Теперь на него смотрели две пары круглых обиженных глаз.

А с другой стороны, когда он в последний раз пользовался этим диваном? Снейп попытался вспомнить. Получалось, что никогда. И гостей у него не бывает. Да, но — только диван! Если эта тварь попробует сунуться куда-нибудь еще, он вышибет ее немедленно.

«Филч, — раздраженно сказал профессор, — может быть, вы оставите животное в покое и объясните, наконец, зачем вы сюда явились?»

Отпущенная Миссис Норрис немедленно водворилась на свое, теперь уже законное место. Филч подошел к профессору почти вплотную. «Миссис Норрис тревожится, — сказал он шепотом, — она что-то чувствует».

«Разумеется, она что-то чувствует, — подтвердил профессор холодно. — Она — живое существо».

Это призраки не чувствуют ничего, хотел добавить он, но промолчал.

«Что-то в стенах, что движется, — продолжал завхоз, не обратив внимания на реплику Снейпа, — или кого-то».

Миссис Норрис сощурилась. Ей было понятно, о ком ее человек рассказывает человеку в черном. Теперь будут думать, как поймать. Они правильные, хорошие люди, охотники. Вот только им его не выследить. Он выскочит неожиданно, и они погибнут. Это плохо. Выслеживать придется ей, Миссис Норрис, чтобы этого плохого не случилось. Ей было страшно, но не так сильно, как должно было быть. Может быть, когда-нибудь она даже будет меньше бояться собак.

* * *

Мы можем наблюдать вечер Хэллоуина. Видеть, как в коридоре, прямо в луже натекшей откуда-то воды неподвижно стоит Филч и держит на руках окоченевшее, мокрое, щуплое («Она не тощая. Она — короткошерстная!») кошачье тельце. Миссис Норрис выследила, кого собиралась.

* * *

Профессор Флитвик узнал о загадочном нападении на кошку завхоза и еще более загадочной надписи на стене, наверное, позже всех в школе. Эпидемия не обошла его стороной; он заболел, и заболел серьезно. Старого профессора мучили жар, головная боль и ломота во всем теле. Прибегать к средству мадам Помфри он не стал, сочтя, что в сочетании с его внешностью дым из ушей смотрелся бы чересчур экстравагантно. Не то, чтобы он чурался экстравагантности, но все-таки — не на уроках же дымить ушами, преподаватель — не клоун, надо и честь знать. Вести уроки Флитвик не прекратил — его класс был достаточно просторным, чтобы, стоя за кафедрой, он мог не опасаться заразить учеников. А слезть оттуда у него все равно не было сил.

Отработав уроки, он сразу шел к себе, и хватало его только на то, чтобы сразу же забраться под одеяло, сотрясаясь от лихорадки. Одолевали мысли о старости, одиночестве и том самом пресловутом стакане воды, который никто ему не подаст.

«Хорошо, что я волшебник, — думал он, слабым движением морщинистой лапки подзывая со стола кувшин с лимонной водой, одновременно подогревая воду в полете; кувшин послушно наклонялся над стоящим на тумбочке стаканом, наполняя его, — а маглам каково? Впрочем, нет, у маглов обычно хорошие, дружные семьи, где подадут воды и одеяло подоткнут… как же холодно… и погладят по плечу. А вот сквибам? Они одиночки — ни там не нужные, ни здесь. Как бы…»

Но мысль о неведомых старых бессильных сквибах, болеющих гриппом, уже растворялась в наплывающем жару, и профессору мерещилось в бреду белое слепое пространство, в котором плавало огромное количество переливающихся разноцветных шаров. Откуда-то он знал, что эти шары — человеческие души, и внутри они устроены удивительно сложно и интересно, но радужные оболочки не позволяли ничего разглядеть, и он плакал от горя и тоски, когда шары, столкнувшись упругими боками, разлетались в стороны.

Наутро, слабый после кризиса, Флитвик все воспринимал, как сквозь толстый слой ваты, но нездорового возбуждения, царящего в аудитории, не заметить не мог. Дети были взвинчены; некоторые как будто торжествовали, но большинство испытывало страх.

Недоумение профессора тут же с готовностью развеял целый десяток звенящих от волнения голосов. Флитвик узнал о надписи на стене, сообщавшей о возвращении наследника Слизерина и грозившей погибелью грязнокровкам; о судьбе злосчастной кошки ему тоже сообщили. «Профессор Дамблдор сказал, что Миссис Норрис жива, — поведали ему, — просто оцепенела». Ничего себе просто! Создать оцепенение намного, намного сложнее, чем кого-нибудь без затей убить. Но пугать такими соображениями и без того напуганных детей Флитвик, разумеется, не стал. Еще ему сообщили, что на месте преступления был застигнут Гарри Поттер, и Филч обвинил в произошедшем с кошкой его. «Ерунда, — отмахнулся профессор. — Гарри Поттер — такой же наследник Слизерина, как и я. И если, не допусти высшие силы, что-то случится с вашим любимым животным, вы обвините в этом хоть собственную тетушку, хоть воробья с ветки — лишь бы не признать, что недоглядели вы». Флитвик и в самом деле ни в малейшей степени не подозревал Поттера: мальчика готовили в предводители светлых сил, а вовсе не в наследники Слизерина и уж точно не в убивцы кошек. Но сказанное навело его на мысль, что текст на стене по стилю действительно совершенно подростковый. Однако никакой подросток не смог бы проделать такое с кошкой. Мастеру заклинаний мнилась двойственность действующей силы, подобно тому, как это было в прошлом году, но развить мысль у него не было сил.

* * *

Кошкой дело не ограничилось. Следующим оцепеневшим оказался ребенок — первокурсник Колин Криви. На этот раз профессор Флитвик, все еще слабый и раздражительный после болезни, успел к месту происшествия вовремя, чтобы считать магический след. Успел-то он вовремя, но вот следа — не было. По всему выходило — действовал не человек.

Школа была напугана. Ученики не ходили по одному, как будто бы это могло помочь; преподаватели, сменяя друг друга, патрулировали коридоры. Раздражение Флитвика достигло крайней степени. Все казалось ему нелепым: и это патрулирование, больше похожее на имитацию деятельности, и отсутствие хоть сколько-нибудь системного подхода к происходящему, и собственное бессилие, слабость, неспособность предложить решение. Профессор напоминал нахохленного старого воробья, замерзшего и сердитого.

Идя рядом со Снейпом пустынным ночным коридором, Флитвик, обычно приветливый и разговорчивый, не произносил ни слова, изредка взглядывая снизу вверх на напарника. Он чувствовал, что при его нынешнем настроении вполне может сорваться. Вымещать свое дурное настроение на ком бы то ни было Флитвик считал недопустимым, а в отношении его нынешнего напарника — особенно. Ему давно было ясно, что не очень понятной и порядком смахивающей на шантаж властью директора над молодым профессором проблемы последнего не исчерпывались. Декан Слизерина молча, с какой-то обреченной покорностью нес в душе нечто настолько мучительное, настолько не допускающее прикосновения даже самого сочувственного и бережного взгляда, что бережность и сочувствие Флитвика могли заключаться только в том, чтобы быть в этом вопросе полным бревном. Бревном, которое, при всем при том, не должно позволять себе раздражительности.

Снейп тоже молчал. Двигаясь мягко и бесшумно, он направлял луч из волшебной палочки так, чтобы освещать все закоулки и ниши перед ними, не задевая при этом портретов, которые, будучи разбуженными, могли поднять шум.

Флитвик в вопросе скрытного патрулирования тоже новичком не был и двигаться бесшумно умел. Два учителя передвигались по спящей школе грамотным рейдом двух обходящих периметр бойцов. Южные звезды, плеск волны, запах соли и пороха…

Внезапно чуткий слух Флитвика уловил посторонний шум. Тихий шорох, как будто за стенкой (за стенкой? Здесь, по идее, очень толстые стены!) передвигалось нечто очень объемное. Он обернулся к Снейпу, но тот, тоже что-то уловив, уже погасил палочку и замер.

Звук повторился, теперь уже более отчетливо. Снейп стремительно переместился так, чтобы по отношению к источнику звука Флитвик оказался у него за спиной. «Кажется, этот сопляк собирается меня оберегать? — сердито подумал старый профессор, в свою очередь занимая правильную позицию — чтобы прикрывать Снейпу спину и иметь впереди доступный сектор огня, — чему их только там, в бандитах, учили?!»

Источник звука стал удаляться, учителя следовали за ним. Снейп оказался небезнадежен — один раз поправленный в диспозиции, дальше он уже перемещался так, чтобы сохранять напарнику оперативный простор и свободу маневра. Движение двойки приобретало слаженность.

Объект ускорился, двигаясь по диагонали вниз. Преподавателям пришлось бежать по лестнице. Увы, этажом ниже звуки уже не прослушивались. Они постояли, прислушиваясь. Одинокий дежурный факел освещал пустой коридор. Мужчины переглянулись. «Подвалы?» — предложил Флитвик. Снейп кивнул.

Остаток дежурства они посвятили тщательному обследованию подвалов, которое ни к чему не привело. Тварь — если это было тварь — больше никак себя не проявляла.

* * *

А теперь мы заглянем в мир маглов. Он почти ничем не отличается от того мира, в котором мы сейчас пребываем и из которого с мучительным интересом смотрим сквозь мутное стекло, и в нем тоже есть интернет и социальные сети, а в англоязычных социальных сетях если не царит, то по крайней мере пользуется очень большой популярностью блогер с ником Каролинка — или пани Каролинка, как предпочитают называть ее поклонники ее таланта. Тут нет никакой иронии — пани Каролинка и в самом деле талантлива.

О Каролинке известно, что она полячка из Варшавы, в силу неких личных обстоятельств временно проживающая в Англии. Ее английский почти безупречен — мало того, очарователен; ее неповторимый стиль, легкий, печальный и чуть ироничный, трогает и затягивает, а небольшие ошибки, которые она, иностранка, изредка допускает, делает его еще трогательнее и милее.

Каролинка пишет небольшие посты — зарисовки из английской жизни, которая для нее нова и интересна, и на которую пани смотрит с проникновенной нежностью и почти детским любопытством. Все, столь привычное и обыденное для ее читателей, — двухэтажный автобус, дождь с силуэтами торопливых прохожих, задумчивая мордочка мопса, взирающего из низкого окна, смех, разговоры, детский лепет — под взглядом мечтательной славянки становится чудом, наполняется грустным волшебством и пронзительной тайной быстротекущей жизни. Каролинка берет обыденные мгновения этой жизни — и возвращает их своим читателям наполненными трепетным и грустным светом.

Тысячи людей с нетерпением ждут ее постов, которые появляются не чаще раза-двух в неделю. Каролинка популярна; но при этом никому ничего о ней не известно. Ни адреса, ни семейного положения, ни даже лица. На аватарке — тоненькая грациозная фигурка, длинный светлый локон выбивается из-под широкополой шляпки, скрывающей это лицо.

Мало кто из читателей сомневается в том, что оно очаровательно.

Ах, эта славянская красота — широкие скулы, огромные синие глаза, нежный маленький рот. Прекраснее полячек нет женщин в Европе, это же всем известно.

У мадам Ирмы Пинс, потомственной магички, библиотекарши Хогвартса в течение вот уже десяти лет, темные, с заметной проседью волосы подстрижены в каре с ровненькой челкой, которая совсем не идет к ее грубоватому лицу. На ней очки в темной пластмассовой оправе с сильными диоптриями, которые, как это ни странно, не делают ее маленькие бесцветные глаза с короткими ресничками ни больше, ни выразительнее. У нее сухая сутулая фигура, одно плечо чуть выше другого, и кроме того, мадам Пинс немного прихрамывает.

И тем не менее, Каролинка — это она.

Вернее, не так. Каролинка, нежная, грациозная, задумчивая и веселая, с ее светлыми локонами и васильковыми глазами, живет внутри мадам Пинс. Иногда пани кажется немолодой библиотекарше намного более настоящей, чем она сама. И мадам Пинс поднимает руку к лицу, чтобы поправить светлую прядь.

Блогерство, размышляем мы, — не есть ли род писательства? И чем тогда является Каролинка, как не персонажем, сотворенным талантом никому не видимого автора? Или, может быть, блогерство — вид актерства, и незаметная женщина среди книжных шкафов — играет?

Раз или два в неделю, когда библиотека закрыта, мадам, привычно сославшись на необходимость посещения больной родственницы, покидает магический мир. В неброском коричневом твиде, незаметная и непривлекательная, она бродит по улицам английских городов и деревенек, вглядываясь своими бесцветным глазами за толстыми стеклами очков в окружающий ее чужой, недоступный мир, а потом заходит в интернет-кафе. Каждый раз в новое.

И под ее коротковатыми, квадратными пальцами с небрежно остриженными ногтями в стремительном темпе шуршит клавиатура, рассказывая миру о ее безответной светлой любви.

Каролинка нисколько не замкнута. О нет, эта полячка — очень общительная особа. Пусть ее никому не известная, но, видимо, очень насыщенная жизнь оставляет ей мало времени для общения в сети, но в те вечера, когда пани публикует свои посты, она непременно отвечает на все комментарии своих поклонников, разговаривает с ними неизменно остроумно, ласково и заинтересованно.

За это ее любят еще больше. И многим, очень многим из проводящих вечера за клавиатурой кажется, что нет у них друга задушевнее и ближе, чем пани Каролинка.

У мадам Пинс нет друзей. У нее даже собачки нету. Иногда она завидует Филчу, у которого есть кошка, и мельком думает, не завести ли и ей хоть кого-нибудь — если не собачку, то, может, хомячка или черепаху, — но тут же понимает, что на самом деле никого ей не нужно.

У мадам Пинс есть книги.

Книги Ирма любила с детства. В Хогвартсе эту невзрачную тихую девочку не обижали, но и не дарили дружбой. Ее как бы и вовсе не было. Ирму не игнорировали, не стремились задеть пренебрежением — ее просто совершенно искренне не замечали. И все время, свободное от уроков, девочка проводила в библиотеке, забившись в уголок. Книги были ее друзьями, собеседниками, ее миром. У юной Ирмы никогда не было романов, встреч, свиданий с мальчиками, впоследствии — с юношами, молодыми людьми. А о ее истинных романах, с книжными героями, пылких и страстных, позвольте нам умолчать.

Постепенно она и вовсе как бы перестала замечать тех людей, что теснились вокруг нее. Они будто стали тенями — серыми тусклыми тенями, на которые, тем не менее, приходилось как-то реагировать. Это было докучно и утомительно. С этим хотелось побыстрее покончить. Зато книги светились в сером туманном окружающем мире свежей яркой подлинностью.

Отдавать книги в руки учеников библиотекарше всегда было мучительно. Эти дети их не любили, не дорожили ими и даже не понимали, что держат в своих вечно испачканных руках вместилища подлинной жизни. Книги, которых часто касались детские руки, казались ей оскверненными и посеревшими, выцветшими. Тем более драгоценны были для мадам Пинс книги из Запретной секции.

Когда студентка Гренджер пришла с разрешением профессора Локонса на получение из Запретной секции редкой книги по зельеварению, мадам Пинс, как обычно, приложила все усилия к тому, чтобы этой книги ей не дать. Но придраться было не к чему. Хотя было совершенно непонятно, почему профессор ЗоТИ рекомендует свои ученикам книги, явно к его специальности никакого отношения не имеющие.

Ирму это так озадачило, что она даже доложила о произошедшем директору. «Ну что вы, дорогая Ирма, — сказал профессор Дамблдор, как обычно, сыто и блаженно улыбаясь, — это все в порядке вещей, в порядке вещей. И даже очень хорошо, что это так. Пусть попробуют. И не волнуйтесь вы так, дорогая, уверяю вас, эта девочка любит книги ничуть не меньше, чем вы, и умеет с ними обращаться».

Мадам Пинс это не убедило. Девочка, любившая книги, была для нее такой же серой тенью, как и все остальные.

Но делать было нечего. Ирма вернулась в библиотеку. В этот день она планировала вырваться «к больной родственнице», которую не посещала уже неделю, но перед этим необходимо было выполнить еще одну докучную обязанность — подобрать книги по спискам, оставленным преподавателями. К выдаче книг профессорам мадам Пинс относилась спокойнее, чем к выдаче студентам: профессора были взрослыми, аккуратными, равнодушными и… и она не испытывала ревности. Но и радости это занятие ей не доставляло.

Сегодня у нее было два списка: профессор Снейп затребовал гору книг, совершенно друг с другом не связанных ни по тематике, ни по авторам, а профессор Флитвик, как всегда, хотел какой-то немыслимой экзотики; о существовании некоторых из заказанных им книг в библиотеке не знала даже она, Ирма. В общем, пришлось повозиться.

* * *

Двенадцатилетний (с недавнего времени) Торквиниус Сент-Клер обрел цель в жизни, и целью этой было стать величайшим зельеваром в мире. Лаборатория, в которой они с Глен мыли полы в начале своего обучения в Хогвартсе, поразила его воображение. Это было Наука — настоящая, та самая, о которой его дед (родители Тора умерли, так уж получилось, и воспитывал его дедушка, старый лорд Сент-Клер), знакомя его с портретами предков, говорил с особой торжественной дрожью в голосе: «А вот это, мой милый, познакомься — Фабрициус Сент-Клер. Он занимался НАУКОЙ!» И эта дрожь, и торжественность, и весь дедушкин облик в такие моменты так глубоко отложились в душе маленького Торквиниуса, что ничего желаннее и соблазнительнее Науки он и представить себе не мог. И вот, отправленный мыть полы в наказание за хронически не выполнявшиеся уроки, он увидел Науку воочию — и она его не разочаровала. Она, Наука, была именно такой, какую он желал, — и даже еще лучше. В мерцании колб и банок с препаратами, в жирном медном блеске котлов и деталей сложных, восхитительных приборов, во всем духе этой лаборатории, духе аскетизма, исступленности и отваги, духе запойного труда, который мальчик почувствовал сердцем, он признал свое. И разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы он не стал самым великим.

Но все великое начинается с малого; для начала Торквиниус решил стать лучшим на курсе по зельеварению — и стал. Вернее, стали они с Луной. На зельеварении, занятия по которому Когтевран посещал вместе с Пуффендуем, студенты выполняли лабораторные работы, разбившись на пары, и Торквиниус, бегло оценив однокурсников, выбрал себе в пару Луну Лавгуд. Задумчивая молчаливая девочка спокойно, без возражений, предоставила ему лидерство, не оспаривала его решений, не горела желанием схватиться за лопатку для помешивания — и была при этом идеальной ассистенткой. Ровно и правильно резала, точно взвешивала, вовремя подавала. А Сент-Клер, который все время, не занятое текущими уроками, разговорами и играми с Глен, прочно занявшей в его сердце второе после Науки место (она с этим не смирилась, но мудро выжидала момента занять первое), посвящал книгам по зельеварению, щедро и подробно делился с напарницей полученными знаниями. Луна не разделяла его одержимости, но ясный ум и исключительная память позволяли ей с его помощью идти по предмету почти вровень с ним. Они стали лучшими, и это признал весь курс и даже профессор Снейп, от которого доброго слова, конечно, не дождешься, но зато он не только ставил им всегда «превосходно», но иногда, проходя мимо их парты, кидал вполголоса пояснение или совет, которого невозможно было найти ни в книгах, ни в рецептах, предлагавшихся профессором классу. Нечего и говорить, что такие моменты Торквиниус ценил очень высоко.

Но в этот день профессор подошел к их столу не затем, чтобы дать совет. «Вы ничего не хотите мне сказать, мистер Сент-Клер?» — спросил он тихо и холодно. «Хочу! — хотелось закричать Торквиниусу. — Возьмите меня в лабораторию! Позвольте поучаствовать в настоящем эксперименте! Или хоть посмотреть! Пожалуйста!» Но он ничего этого не сказал. Взгляд профессора был ледяным и пронизывающим. Таким, наверное, был ветер родных гленкиных гор. И было понятно, что разговор о лаборатории совсем не к месту. Торквиниус проглотил комок в горле и только помотал головой.

* * *

Кто бы ни украл ингредиенты из его кабинета, это был не Сент-Клер. Интерес мальчика к предмету не был секретом для профессора, и предположение, что шкура бурмсланга и прочее могли понадобиться ему для собственных опытов, казалось естественным, но этот ученик ничего не крал.

И кстати, где была Грейнджер, когда на прошлом уроке второго курса Слизерина и Гриффиндора явно искусственно взорвался котел?

* * *

В учительской обсуждали сложившееся положение. В школе нарастала паника, ученики — особенно те, что происходили из семей маглов или смешанных, — боялись ходить в одиночку. Учителя тоже с трудом справлялись с нервами. Впрочем, справлялись не все. Чарити внезапно бурно разрыдалась. МакГонагалл резко, слишком резко на нее прикрикнула. «Да что вы себе…» — повысила голос Аврора, от которой этого никто не ожидал.

И тут с места поднялся профессор Локонс.

Обладатель самой обаятельной улыбки был непрошибаем, как бетонный надолб. Толщине его шкуры могли бы позавидовать мамонты. Он не боялся и не тревожился; он был для этого слишком занят: любовался собой.

Флитвик замер в восхищении. Зрелище того стоило.

Профессор Локонс донес до сведения присутствующих, что в школе опасно. Присутствующие восприняли это шокирующее заявление с некоторой оторопью. Профессор Локонс полагал, что школьники должны уметь защищаться, и в целях обучения этому предлагал открыть дуэльный клуб, который скромно соглашался возглавить.

Профессор Флитвик идею горячо поддержал.

В свое время он отдал дань искусству дуэли как на рапирах, так и на волшебных палочках, и был в этом деле не из последних. Флитвик понимал, что в деле самозащиты дуэльные навыки почти бесполезны. Но это все-таки тренировка, и, что самое главное, дуэли с их почти театральной ритуальностью отвлекут и успокоят детей. Профессор опасался паники не меньше, чем неизвестного врага.

«Но мне понадобится ассистент, — продолжал Локонс. — Нет-нет, не смущайтесь, от него не будут требоваться умения, равные моим. Просто кто-то должен помогать мне показывать приемы».

Флитвик встрепенулся.

Он запрещал себе тосковать о театре, но…

«Я», — сказал Снейп.

«Эти сопляки воображают себе…» — маленький профессор возмущенно обернулся — и осекся.

Лицо Снейпа было хмурым и сосредоточенным. Он ничего не воображал — он работал. Делал какое-то неприятное, но необходимое дело.

«Поддерживаю», — негромко сказал Флитвик.

Дамблдор благосклонно кивнул. За все время шумного обсуждения он не произнес ни слова — только ласково улыбался.

* * *

На первое заседание дуэльного клуба Флитвик не пошел — не хотел будить в своей душе, которую и без того почему-то ощущал загрязненной, зависть и ностальгию. Как и в случае с нападением на кошку Филча, обо всем, там произошедшем, ему рассказали ученики.

В том, что Снейп в назидание юным размажет красавчика по стенке одним движением, профессор не сомневался с самого начала, но все равно порадовался и с удовольствием выслушал подробности. С него даже на мгновение слетела сонная вялость, мучившая его последнее время, и яркое гоблинское злорадство воспело в душе.

А вот то, что произошло дальше, заставляло задуматься. Снейп для чего-то спровоцировал юного Поттера проявить способность разговаривать на змеином языке. Причем публично, что влекло для ребенка неприятные последствия. То, что Снейп исследует душу этого мальчика с настойчивым, почти болезненным пристрастием, Флитвик замечал и раньше, но это было уже чересчур. Что бы про него ни говорили, а изувером Снейп не был, это маленький профессор чувствовал совершенно точно. Поступить таким образом зельевара могла заставить только очень серьезная тревога. И именно такую тревогу, почти страх ощущал Флитвик в Снейпе последнее время.

Снейп боялся за душу Поттера. Боялся всерьез, до лихорадки, до отчаяния.

Об этом следовало поразмыслить.

* * *

Пожалуй, никогда еще у профессора Флитвика не было такого мучительного года. Тяжелое, страшное, горькое — все было, но никогда еще он не ощущал себя таким старым, ненужным и пустым.

Второго окаменевшего ребенка (это не считая кошки и подвернувшегося вместе с ребенком непонятной заразе призрака) — Джастина Финч-Флетчли — доставлял в больничное крыло он сам с помощью Авроры Синистры. Глядеть в неподвижное личико было тяжело. Но хуже было вязкое равнодушие, на которое, как на ватную подушку, ложилась эта тяжесть.

То ли перенесенная болезнь, то ли беспомощность перед происходившим в школе привели к тому, что он плохо спал. Полусном, урывками, то и дело просыпаясь. Ему снились странные сны. То это был некто, кричавший, что не выйдет, если не будет зеркала. Нет, нет и нет, если не будет хоть какого-нибудь зеркала — ни за что. Голос казался женским, и Флитвик ожидал, что выйдет из-за двери капризная красавица, но появлялся карлик, похожий на него самого, но почему-то с завязанными глазами.

То какая-то птица жаловалась ему, что не увидит неба. «Но почему?» — удивлялся профессор. «Чтобы оно не упало, — доходчиво объясняла птица, — не упало и не разбилось. На десять тысяч мелких осколков». Спящего Флитвика ужасала картина разбивающегося на десять тысяч осколков неба, но птицу было жальче. «Пусть падает», — великодушно предлагал он. «Нет, — печально отвечала птица высоким чистым голосом, — я люблю небо. Больше всего на свете я люблю небо, хотя никогда его не видел». И почему-то превращалась в змею — ту самую, с которой разговаривал Гарри Поттер.

* * *

Раздраженный и измученный, Флитвик посерел и осунулся, все забывал и с трудом вел уроки. Он путал сны с явью. Однажды ему привиделся обращенный на него вопросительный взгляд профессора Снейпа, полный теплоты и тревоги. Но уж это-то несомненно было во сне.

И еще кто-то убивал петухов. Хагрид на это жаловался. Флитвик знал связь между петухами и зеркалами, определенно когда-то знал, но никак не мог вспомнить. Мешало небо, низкое, серое зимнее небо, за которое так боялась печальная птица.

* * *

К Рождеству полегчало. Школу засыпало снегом, в голове у профессора прояснилось, он украсил Большой зал, может быть, не с таким вдохновением, как обычно, но достойно и с увлечением.

На каникулы в этом году осталось меньше учеников, чем обычно. Замок стоял почти пустым. Неведомая опасность не давала о себе знать, но никто не мог поручиться, что она не проявится в следующий момент. Чтобы держать детей на виду как можно больше, не пугая их, профессор Флитвик устраивал каникулярные посиделки в своем кабинете не время от времени, как обычно, а ежевечерне. Приходили не только когтевранцы — оставшиеся в школе ученики Пуффендуя охотно к ним присоединились. Ученики лидирующих факультетов держались наособицу; впрочем, из Гриффиндора в школе оставались только Поттер, его приятели и другие дети из семьи Уизли. В том, что за ними присмотрят, Флитвик не сомневался. Ученики Слизерина вообще чувствовали себя в безопасности: приснопамятная надпись на стене грозила «грязнокровкам», а среди слизеринцев таких не водилось.

На второй или третий раз, приглашая в кабинет собравшихся перед ним учеников, профессор вдруг заметил волчий взгляд из темноты коридора — и осознал, что ощущал его и накануне. Страшненькая первокурсница, стоя в стороне, провожала заходящих к профессору студентов жадным, завистливым взором. Гленна МакАртур, вспомнил Флитвик, слизеринка.

«А вы что же? — невозмутимо кивнул он ей на дверь. — Заходите быстрее».

Дважды приглашать не пришлось. Девочка боком, по-волчьи, проскользнула в кабинет и забилась в угол дивана.

Там и просидела она весь вечер, тихая и насупленная, переводя внимательный напряженный взгляд с одного лица на другое, — пока слушали ноктюрн Шопена, пока спорили о будущем магической науки, пока старшекурсники пели под гитару песню собственного сочинения «Я сердце оставил в Рейнских горах…». Когда стали разливать чай, профессор встал и сам принес ей кружку. Маленькие грязноватые пальчики цепко охватили фаянсовые бока, но взгляд малышки был прикован к лицу профессора. «А завтра можно будет прийти?» — спросила она сиплым от долгого молчания голосом.

«Конечно», — Флитвик улыбнулся ей, как умел улыбаться только он, — и девчонка просияла ему навстречу.

«А ведь обычно бойкая», — подумал профессор, чувствуя, как теплая волна разливается в груди.

Бойкость Гленны МакАртур потерялась ненадолго. Уже к концу каникул чай в профессорском кабинете заваривала и разливала она. Командовала когтевранскими старшекурсниками: «Убери ноги, дылда, обварю!» Они называли ее «кнопка», таскали на плечах и учили играть на гитаре. Ее свирепая решительность забавляла их.

Но на профессора Гленна по-прежнему смотрела с диковатой робостью и обожанием — и нельзя сказать, чтобы этот взгляд совсем уж не льстил старому мастеру заклинаний.

* * *

Состоявшееся в середине каникул полупревращение Гермионы Грейнджер в черную кошку расстроило мадам Помфри и вызвало бледную усмешку профессора Снейпа. Последний выразил удовлетворение тем, что оборотное зелье было сварено более-менее грамотно. «Все могло быть намного хуже, — утешил он целительницу, — все-таки чему-то я их научил. А незначительная расплата за воровство — это даже полезно… в воспитательных целях».

«Но зачем им это могло понадобиться?» — недоумевала мадам Помфри.

«Шпионят друг за другом», — равнодушно пояснил Снейп. Он уже думал о чем-то другом.

Впрочем, чтобы быстро изготовить зелье для излечения незадачливой шпионки, профессор отложил все прочие свои дела — опасаясь возможных осложнений и ущерба для психики ребенка.

* * *

Мандрагоры, необходимые для возвращения к жизни жертв нападений, подрастали, новых нападений не было, солнце второй половины зимы показалось из-за туч, все повеселели.

Профессор Локонс, который совершенно не мог выносить отсутствия повышенного внимания к своей персоне, по собственной инициативе затеял широкое празднование дня святого Валентина, столь безвкусное и помпезное, что радовался в школе этому только он один — и, может быть, стайка наиболее верных его поклонниц. Большой зал был весь в ядовито-розовом — как и сам профессор Локонс. Пришедшие к завтраку преподаватели мрачно оглядывали это великолепие. У МакГонагалл дергалась щека. Снейп явно боролся с тошнотой, стараясь увести взгляд от розовых бантиков и розочек, но, увы, они были повсюду. Златопуст постарался от души. Флитвика зрелище поначалу настроило на хулиганский лад, он, похихикивая, уже прикидывал, то ли заставить розочки поочередно испускать зловоние, сопровождая это соответствующими неприличными звуками, то ли превратить их в кривляющиеся рожи — или, может, сделать и то, и другое сразу. Но тут разгулявшийся Локонс, произносивший между тем похабный спич, который он, видимо, считал проникнутым тонким юмором, допустил нечто, что вполне могло стоить ему жизни. Предложив желающим обращаться за рецептом любовного напитка к профессору Снейпу («О майн Готт, — ужаснулся Флитвик, — ты бы хоть соображал, кого задевать, дубина!»), Златопуст продолжил: «А приворотным чарам вас научит профессор Флитвик. Он знает в них толк, шалунишка!» Локонс залихватски подмигнул и погрозил мастеру чар пальчиком.

Чтобы не напугать детей своим видом, Флитвик непроизвольно закрыл лицо руками. Оскорбление было таково, что убивали и за меньшее.

Да, маленькому полугоблину случалось пользоваться продажной любовью. Может быть, кого-то это удивит, но знавал он в своей жизни и бескорыстную. Но сама мысль о насилии — любом насилии! — в любви была для него чудовищной. А насилие над духом Флитвик полагал еще более омерзительным, чем насилие над телом. Если только в этом мерзком деле вообще могут быть градации.

Выровняв дыхание и взяв себя в руки, Флитвик понял, что Локонсу повезло. Спонтанную реакцию удалось обуздать. И он, Флитвик, не будет убивать идиота — ни сейчас, ни позже. В замке все и так обстояло слишком скверно, чтобы позволить себе устилать его полы трупами безмозглых пошляков. Профессору почему-то вспомнился его двойник из сна — тот, что требовал зеркала. Зеркалом, отразившим сейчас его смертоносный гнев и спасшим Локонса, послужили лица детей — и его собственные ладони.

В этот момент Златопуст был спасен окончательно: Флитвик начисто забыл и о нем, и о нанесенном оскорблении. Он все понял — про петухов, зеркала и монстра Слизерина.

* * *

Василиск — искусственное существо. В природе, даже магической, не встречается. Чтобы василиск появился на свет, кто-то должен его создать. Рецепт создания василиска можно найти в памятной книге любой деревенской ведьмы, но на практике все намного сложнее. Создать василиска и при этом остаться в живых под силу только очень могучему магу — каким, например, был, согласно преданию, Салазар Слизерин. Василиск разумен, бессмертен и, если уж не убил своего создателя, предан ему и может подчиняться (в известных пределах) тем, на кого хозяин укажет. Василиск убивает взглядом; отраженный или пропущенный через преграду взгляд вызывает оцепенение. Петухи — единственные создания, которых боится василиск; неудивительно, что нынешний владелец салазаровой твари, кем бы он ни был, поспешил с ними разделаться.

* * *

Профессор Флитвик не счел возможным скрывать свои соображения от директора.

Когда он зашел в кабинет Дамблдора, там находился Снейп. Флитвик уже обращал внимание на то, что Снейп предпочитал разговаривать с директором стоя; профессор зельеварения избегал сидеть в этом кабинете, как будто бы сесть в одно из кресел означало то уменьшение дистанции, которого он допускать не хотел.

Увидев Флитвика, Снейп вопросительно взглянул на него и сделал было движение уйти. Флитвик покачал головой: он не видел никакой нужды скрывать от Снейпа то, что хотел сообщить. Более того, присутствие зельевара его устраивало.

Снейп остался.

Флитвик коротко доложил. Не стал скрывать и своих снов, которые теперь представлялись ему отчетливо наведенными. «Василиск не хочет убивать, — закончил он, — и сопротивляется тому, кто его заставляет».

— Филиус, — мягко сказал директор, — это всего лишь сны. Вы не можете знать наверняка.

— Было три покушения, — негромко заметил Снейп, — кошка и два ребенка. Все три — через отражение. Вода, фотоаппарат и призрак. Три эпизода — это уже не может быть случайностью. Это закономерность.

— Допустим. И что это меняет?

— Он не убийца, — сказал Флитвик, — он не хочет зла. Мы можем попытаться с ним договориться.

— Как? Как, Филиус? Посредством ваших сновидений?

— У нас есть змееуст, — напомнил Снейп.

— Даже думать не смейте! Я не позволю использовать Гарри…

— Можно подумать, вы не собираетесь его использовать, — неожиданно горько произнес Снейп, — вот только не для того, чтобы договориться.

— Мальчик будет в безопасности, — вставил Флитвик, — мы вполне способны об этом позаботиться.

— Да, я считаю это неоправданным риском, — сильно и властно заговорил директор. — Вы понимаете, с кем, вернее — с чем вы собираетесь договариваться? Это машина для убийства, чистое порождение зла. И вы собираетесь направить ребенка с ним разговаривать? А о душе этого ребенка вы подумали?

— Да, для его души лучше убить, чем разговаривать, — едко заметил Снейп.

— Он бережет небо, — тихо сказал Флитвик.

— Что?

— Василиск. Он любит небо больше, чем себя. Хотя никогда его не видел.

— Избавьте нас от ваших фантазий, Филиус. С возрастом вы становитесь сентиментальны, раньше я за вами этого не замечал. Скольких вы убили на первой войне? А это, между прочим, были люди, а не чудовища. Одним словом. Я запрещаю вам — вам обоим — даже приближаться с этим к Гарри. Пожалуйста, помните, что в стенах школы я — опекун мальчика, я несу за него полную ответственность. Имейте совесть, не допускайте безответственных поступков. И наберитесь терпения. Вы не понимаете Гарри, вы не знаете этого мальчика так, как знаю я. Вы можете нанести ему огромный вред, поверьте мне. Думайте в первую очередь о ребенке, а потом уж… Филиус, я вас больше не задерживаю, спасибо за информацию. Северус, а вы мне еще нужны на пару слов.

Снейп слушал разглагольствования директора еще примерно полчаса; ничего существенного сказано не было. Ему было ясно, что Дамблдор задержал его только затем, чтобы он не вышел вместе с Флитвиком. Опасался, что по горячим следам они сговорятся? А потом, когда оба остынут, сделать это будет намного труднее? Что ж, какой-то резон в этом был. Какой-то. Снейп, пропустив мимо ушей очередное общее рассуждение Дамблдора, представил свой сговор с Флитвиком. Получалось что-то очень похожее на мечты юного остолопа, прятавшегося в зарослях шиповника и сирени. Снейп криво и презрительно усмехнулся, вызвав недоуменный взгляд директора. Видимо, в контексте директорских рассуждений получилось не очень кстати.

* * *

Профессор Флитвик перестал рассматривать возможность участия Гарри Поттера в поисках василиска, поскольку отмахнуться от предупреждений директора не чувствовал себя вправе. Действительно, он не знал этого мальчика. Он не представлял себе его домашних условий, хотя краем уха слышал, что они не очень хороши. Не знал ни его страхов, ни его надежд. Директор был близок с родителями Гарри и принимал в нем участие с тех пор, как мальчик их потерял. Он мог знать, что говорит, в то время, как Флитвик не знал ничего.

Конечно, можно было посоветоваться со Снейпом, который во время разговора в директорском кабинете явно был на его, Флитвика, стороне. Но Флитвик помнил, что Снейп каким-то непонятным и болезненным образом зависел от Дамблдора. Профессор опасался своим обращением поставить молодого коллегу в неловкое или мучительное положение, а сам Снейп к нему не подходил.

Но и совсем уж бездействовать старый профессор не мог. Василиск мог вывести на того, кто принуждал его убивать, и это был единственный путь. Бессмысленно было взывать к стенам, внутри которых, по-видимому, ползал гигантский змей: взывай не взывай, а змеиного языка Флитвик не знал все равно.

Оставались сны, как с насмешкой и предлагал Дамблдор.

Сны не нуждались в переводе.

Но сны не возвращались, как ни старался Флитвик привести себя в нужное состояние. Сны молчали; снилась какая-то обычная неразборчивая чепуха или вовсе ничего.

Профессор оставил сны и попробовал использовать транс. Он последовательно применял все чары, позволявшие растормошить «спящую» часть мозга. Иногда на краю сознания что-то мелькало, но это было мало, слишком мало не только для диалога, но даже для того, чтобы установить более-менее устойчивый контакт. Попытки срывались, связь терялась.

В мгновенных прозрениях Флитвик видел смутные лабиринты, топология которых не имела ничего общего с человеческим восприятием пространства; чувствовал гнев и бессилие нечеловеческого существа, направленные против его повелителя. Но ничего не успевал крикнуть в ту темную пустоту, на дальнем конце которой ощущал слабое движение этого сознания.

«На этот раз убей!»

Приказ был отчетливым, как удар хлыста.

Флитвик выскочил из транса, как будто его ударили. Он был весь в поту, сердце колотилось. Не было ни малейших сомнений в том, что приказ прозвучал на самом деле.

Сумеет ли василиск ему противостоять на этот раз?

И куда бежать, кого защищать, где это произойдет?

Профессор вспомнил: идет матч по квиддичу. Вся школа, по крайней мере большинство детей должны быть на поле.

Он выскочил как был — без мантии, в домашних туфлях, растрепанный. Метнулся по коридорам, прислушиваясь, где зазвучат голоса. Бежать к полю не было смысла: василиск туда не доберется. Все должно было произойти здесь.

Он услышал легкий вскрик и с остановившимся сердцем бросился в том направлении. На повороте столкнулся с МакГонагалл; вид гриффиндорского декана сказал ему все.

«Кто?» — выговорил он непослушными губами.

«Две девочки — Кристал и Грейнджер».

«Мертвы?»

«Оцепенели».

Флитвик перевел дыхание; облегчение было настолько сильным, что он был вынужден прислониться к стене. Ноги дрожали. Василиск все-таки выстоял.

«Зеркало. Там было зеркало?»

«Да, — МакГонагалл смотрела на него с удивлением, уже готовым перерасти в подозрение, — маленькое ручное зеркальце на полу. А откуда вам это известно?»

«Я предполагал. Теоретически», — туманно ответил Флитвик. МакГонагалл слегка успокоилась: то, что профессор Флитвик очень многое знал «теоретически», было обычным делом; это возвращало ее к реальности, к привычному порядку вещей, из которого она была выбита новым внезапным происшествием.

«Это у библиотеки, — сказала она, — идите туда и побудьте… с ними. А я извещу директора и верну в спальни детей. Больше в этой школе никто не будет ходить без охраны. Мерлин! Что будет, что будет? Позиции профессора Дамблдора и так пошатнулись, боюсь, что теперь будет совсем плохо», — бормотала она, удаляясь.

«Кому что, — подумал Флитвик во внезапном приступе мрачного юмора. — Дети цепенеют, кто-то переживает за директора, а кто-то — за василиска». Последнее своей абсурдной и кощунственной верностью настолько поразило его, что он не удержался от нервного хихиканья. Хорошо, что МакГонагалл была уже далеко и не слышала.

* * *

Четвертое покушение повлекло за собой обширные и неприятные изменения в школьной жизни. МакГонагалл сдержала слово: дети передвигались по замку только группами и только в сопровождении преподавателей. Действовал комендантский час. Уроки проходили как попало, по сути школьники отсиживали часы под наблюдением учителей. В учительской вовсю обсуждали перспективу отмены экзаменов.

По подозрению в совершении покушений был арестован и препровожден в Азкабан лесничий Хагрид. Его задержанием руководил лично министр магии Фадж, специально для этого прибывший в Хогвартс.

Вопрос, какое отношение недалекий честный Хагрид мог иметь к василиску, принадлежал к числу бессмысленных. Было совершенно очевидно, что информацией о василиске Дамблдор с министерством не делился. Министерство действовало вслепую и наугад, а директор опять, как и в прошлом году, ждал некой развязки, не предпринимая никаких решительных действий.

Профессор Флитвик снова и снова предпринимал попытки связаться с василиском — и снова безрезультатно.

Нельзя сказать, чтобы профессор не ощущал порочности, глубокой внутренней нечистоты того занятия, которому столь отчаянно предался. Собственная повышенная чувствительность к веяниям, которых люди вокруг него не воспринимали или воспринимали менее остро, никогда не была для него секретом, но он всегда старался сохранять внутреннюю опрятность, инстинктивно отталкиваясь от тех областей невнятицы и липкого, неясного зла, которые таятся за всеми опытами с расширением ментальности. И сейчас он вполне отдавал себе отчет, что вышел за рамки.

Василиск — искусственно созданное существо, созданное человеком, недобрым и с недобрыми целями. Почему такое существо оказалось наделено личностью отнюдь не злобной, можно было только гадать. Флитвик предполагал, что мощь василиска представлялась опасной самому создателю, и он подстраховался, вложив в свое чудовищное создание кроткую душу. При этом ментальные возможности василиска, ватные темные пространства, в которых они реализовывались, принадлежали целиком той сфере недоброго, ради которого василиск был создан.

Несколько дней Флитвик не мог решиться и пребывал в колебаниях, пока не произошло событие, положившее им конец. Исчезла ученица — первокурсница Джинни Уизли, а на стене коридора появилась новая надпись, гласящая, что труп девочки навсегда останется в Тайной комнате.

Теперь уже профессор нещадно ругал себя за промедление.

Как и несколько лет назад, он тщательно выбрал время для своего визита, но на этот раз профессор Снейп не бросился ему навстречу — лишь поднял от своих записей больные, обведенные темными кругами глаза.

«Мне нужно зелье, усиливающее ментальные возможности», — без предисловий сказал Флитвик.

Снейп коротко взглянул на него и стал смотреть в угол. Требование Флитвика его не удивило, но отвечать он явно не хотел.

«Ребенок, — раздраженно напомнил Флитвик. — Девочка. Джинни Уизли. Мы учителя. Мне нужно зелье».

«Оно готово», — спокойно ответил Снейп. И, помедлив, добавил: «Я сам пытался им воспользоваться — но безуспешно», — он чуть усмехнулся. Во взгляде и движениях Снейпа не было ничего, кроме спокойствия и непонятной отрешенности, но Флитвик вдруг почувствовал себя маленьким, беспомощным и виноватым. Ему показалось, что Снейп пытался использовать зелье не только для связи с василиском — и тоже безуспешно.

«Вы же владеете легилименцией…» — глупо пробормотал он, чтобы что-то сказать.

«Легилименция — это волевое вторжение в чужое сознание, осуществляемое глаза в глаза, — четко ответил Снейп. — А чтобы говорить с василиском, нужно уметь… расслышать». Последнее слово он произнес почти беззвучно.

Они помолчали.

«Дело в том, — заговорил Снейп, все так же задумчиво глядя в угол, — что это зелье по своим побочным действиям крайне… неприятно. Ментальная связь — это для драконов и василисков, созданных по образцу драконов, но не для людей. Людям дано общаться иначе. Я пытался обойти побочные эффекты, приводящие к медленному и долговременному разрушению здоровья, но, видимо, они имеют онтологически обусловленный характер. Иными словами, неотменимы».

«Дайте мне его», — сказал Флитвик.

И Снейп посмотрел ему в глаза. Людям дано общаться иначе.

«Я все-таки предпочел бы, чтобы вы делали это в моем присутствии», — сказал Снейп.

«Что ж, тогда прямо сейчас и начнем — если у вас нет возражений».

Но начать прямо сейчас им не удалось.

Дверь распахнулась, и в кабинет упругой походкой вошел Люциус Малфой, отец ученика Драко Малфоя, лорд, глава Попечительского совета.

— Северус… О, я вижу, ты не один? Прошу прощения, профессор, мне нужно сказать профессору Снейпу буквально пару слов.

Сказано это было безупречно учтивым тоном, но как-то так получалось, что «иди отсюда» звучало бы менее пренебрежительно. Флитвику не оставалось ничего другого, как кивнуть Снейпу и выйти из кабинета. Договариваться о чем-то, даже обиняками, при Малфое было невозможно. Время неумолимо уходило, и невозможно было сказать, жива ли еще девочка — и как долго она останется жива.

Малфой с непринужденным изяществом опустился в кресло напротив Снейпа, не дожидаясь, разумеется, приглашения.

— Только что, — заговорил он, разглядывая набалдашник своей трости, — я поставил в известность директора Дамблдора, что он больше не директор. Двенадцать членов попечительского совета проголосовали за его отставку. Очень надеюсь, Северус, что ты не заплачешь.

— Не заплачу, — подтвердил Снейп. Его лицо было тусклым и невыразительным.

— Пока что исполняющей обязанности назначена МакГонагалл. Но это пока что. Временно. Директором Хогвартса должен быть ты. Это бы меня устроило.

— Меня тоже, — неприятно усмехнулся Снейп, — при условии, конечно, что нападения прекратятся. Надеюсь, Люциус, вы не собираетесь повесить эту проблему на меня?

Это прозвучало совершенно естественно, без нажима и без сомнений, так что Малфой чуть не попался. Он уже открыл было рот, чтобы ответить, но вдруг сообразил — Снейп ничего не знал о маленькой черной тетради, а значит, не мог ничего знать о связи его, Малфоя, с нападениями на учеников Хогвартса. Блефует? Может быть, может быть. А может быть, и нет. Он ничего об этом не узнал от него, Малфоя, но нельзя исключить, что Снейп поддерживает связь с, гм, другим лицом и знает все от него. И даже больше, чем сам Малфой. Так что ответить? Если начать все отрицать, раньше или позже это откроется, и тогда Снейп, если он сейчас блефует, будет знать, что Малфой ему не доверяет. А со Снейпом надо дружить, это уже определенно. А если он не блефует, тогда, начав запираться, Малфой покажет себя менее информированным, чем зельевар. Тогда получится, что Снейп знает о Малфое все, а Малфой о нем — ничего. Как оно на самом деле, похоже, и есть. Значит, говорим правду — но осторожно, осторожно!

— Конечно, нет, — легко ответил Малфой, — будет еще только один инцидент — для того нам и нужна сейчас МакГонагалл. Это будет на ней — и за это она и вылетит. Ты будешь чист, как снег.

— Не будьте самоуверенны, — посоветовал Снейп, — наша Минерва не так проста, как кажется. Это кошка, которая умеет очень крепко вцепиться в седло.

— «Мальчика-который-выжил» ей не простят.

Малфой внимательно вглядывался в лицо Снейпа. Блефует или знает? Если знает — ставить на место уже поздно, придется признать его новое место в будущей иерархии. Если блефует — соперник опасный, но можно побороться.

Снейп равнодушно повел плечом, — мол, мое дело предупредить…

— Что требуется от меня?

— Пока ничего. Быть готовым к событиям и перехватить, так сказать, бразды правления, как только они вылетят из рук очаровательной Минервы. В общем, зашел поставить в известность. Удачи, Северус.

— Удачи, Люциус.

Снейп был очень недоволен собой. Он узнал мало, слишком мало, — собственно, ничего, кроме того, о чем и так догадывался. Но проявлять инициативу было нельзя — Малфой был слишком насторожен. Интересно, почему? Не доверяет? Или предполагает в нем соперника? Но последнее означало бы, что все происходящее — не просто заговор аристократов по смещению неугодного директора. Это означало бы, что игра началась — Волдеморт активизировал подполье. Но это терпит, пока терпит. Сейчас главное — девочка. Он ни на шаг не приблизился к выявлению «наследника Слизерина», а значит, все, что есть, — Флитвик и зелье, которого тот ждет.

* * *

«Я его нашел», — безжизненно сообщил Флитвик стоявшему рядом Снейпу. Маленький профессор полулежал в кресле, его глаза были закрыты, морщинистое личико обострилось и побледнело.

Он пребывал как бы одновременно в двух мирах. Он осознавал, что сидит в кресле, что рядом стоит коллега, ждущий от него сообщений. Но его тело было легким, как если бы он пребывал в воде, и временами Флитвик вообще не ощущал его границ, как будто бы тело его растворялось в пульсирующей темноте, которой на первый взгляд казался тот, второй мир. Через это мир, темный и густой, Флитвик тянулся к образу, который помнил из своих снов, — образу карлика-двойника, сливавшемуся с образом печальной птицы. Внутренняя их суть была одна.

Василиск узнал его и обрадовался — Флитвик чувствовал эту радость, — потянулся навстречу.

«Со мной давно никто не разговаривает. Только ты один», — пожаловался он беззвучно.

«Ты хороший, — профессор так же беззвучно кричал в темноту, вкладывая в крик всю душу. — Не убивай. Ты увидишь небо. Я помогу. Оно не окаменеет. Оно — небо».

«Я — хороший. Не убиваю. Не хочу. Он заставляет».

«Он — какой? Покажи мне его».

Что-то случилось. Густой мир подернулся рябью, Флитвик потерял василиска. Он слепо тыкался в упругие стены, не находя, куда двигаться. Василиск сам пришел к нему.

«Он зовет. Я не хочу. Я хочу к тебе. К небу».

«Не ходи».

Боль сдавила Флитвика. Боль василиска, которого выдавливал приказ. Он вдруг на мгновение увидел в странных пропорциях полость земли, черную кляксу и мальчика в мантии, закрывшего лицо руками.

«Не убивай!!!»

То, что пришло дальше, невозможно было объяснить. Оно было огромным, обжигающим и полным лютой, клокочущей ненависти. Злобы, далеко превосходящей человеческую. Готовности терзать. Флитвик, знавший многие нечеловеческие сущности, был поражен. Это было абсолютно чуждым, как будто родившимся не на земле, и бесконечно древним — гораздо, гораздо древнее василиска, молодого, перепуганного, обреченного, терзаемого.

Боль, обрушившаяся на профессора, была нестерпимой.

«Держись! Пожалуйста, держись…»

«Я не убью. Я стараюсь. Я не вижу. У меня больше нет глаз. Люблю небо. Люблю тебя».

Все кончилось.

* * *

Боль. Обыкновенная боль. В щеке.

У него есть щека?

Флитвик сообразил, что его били по лицу. Ладонью, с размаху. Он с трудом открыл глаза. Перед ним плыло белое, отчаянное лицо Снейпа, руки зельевара крепко сжимали его плечи.

«Все в порядке, коллега, — с трудом ворочая языком, пробормотал Флитвик. — Не надо так рьяно, я и без ваших стараний не красавец».

Снейп судорожно перевел дыхание, отпуская его. «Выпейте!» — в губы Флитвика ткнулась какая-то склянка. Морок рассеивался.

«Его убили, — сказал он Снейпу сквозь давящий комок в горле — его все-таки убили. А он — не убивал. До последнего мига».

«Я знаю, — сказал Снейп скупо, — вы говорили».

«Я что-то говорил?»

«Шептали. Все, что вы хотели сказать… ему. И повторяли за ним».

«Что это было, Снейп? То, что напало? Там?»

«Судя по результату, — губы Снейпа болезненно кривились, — это был феникс нашего уважаемого директора. По имени Фоукс. Все было просчитано, Флитвик. Феникс сделал всю работу, но последний удар нанес, несомненно, Поттер. И, готов поклясться, — мечом Гриффиндора. Для полноты картины». Снейп помолчал, сдерживаясь. «А сейчас вам лучше лечь. Я пойду узнаю новости и приду рассказать вам. Если вы не будете спать. Если будете — будить не стану. Торопиться уже некуда».

«Да, — сказал Флитвик готовой исчезнуть за дверью черной прямой спине, — мы опять опоздали».

Внезапно Снейп развернулся. Он смотрел на Флитвика с неожиданным глубоким состраданием, даже жалостью, однако тон его, когда он заговорил, был сух и деловит.

"Возможно, для василиска это был наилучший исход. Светлая душа в чудовищном теле, и никакой возможности жить иначе, кроме вечного заключения в этом подземелье. Единственный способ общения — та насквозь искусственная мерзость, которую он проделывал с вами. Ничего другого. Никогда".

"Он говорил на змеином языке..."

Губы Снейпа искривились.

"Он воспринимал приказы на змеином языке. Это разные вещи".

* * *

Школа праздновала так, как не праздновала, наверное, никогда. Новость о том, что бояться больше нечего, монстр Слизерина убит, убит, разумеется, Гарри Поттером, Дамблдор снова директор, и все, совсем все теперь хорошо, разнеслась мгновенно.

Радостные учителя во главе с сияющей МакГонагалл собирали школьников на ночной пир в Большой зал прямо как были — в пижамах. Среди учителей не было профессора Локонса; шепотом говорили, что он пострадал в битве с монстром — потерял память, никого не узнает, не помнит, кто он, и теперь будет долго лечиться в больнице святого Мунго. Еще более шепотом — что пострадал Локонс вовсе не в битве, а в попытке с нее сбежать: Гарри Поттер и его друзья вызвали его на помощь, он пытался наслать забвение на Поттера и Рона Уизли, но сломанная палочка Рона, которой профессор пытался воспользоваться, подвела и отразила проклятие в него самого. Были и те, кто в последнее не верил, предпочитая видеть героя в обладателе самой обаятельной улыбки. Чарити Бербидж даже расплакалась и сидела за столом, вытирая катившиеся по щекам слезы. Может быть, и неуместно высказывать тут наше мнение, но мы с теплотой и нежностью смотрим на мокрые щечки Чарити и некоторых студенток: справедливость справедливостью, но нам милы эти слезы — милее холодного и чистого голоса справедливости.

Отдельное ликование вызвало появление в зале исцеленных наконец-то созревшей мандрагорой бывших оцепенелых — и к этому ликованию мы с радостью присоединяемся. Выздоровевших детей обнимали друзья; одноклассники вставали в очередь, что потрясти им руки. Кошка стояла у входа в зал рядом со своим хозяином, который светился от счастья. Кошка сохраняла невозмутимость.

Призрак Гриффиндора Почти Безголовый Ник, послуживший щитом для ученика Финч-Флетчли и тоже исцеленный, порхал между столами, рассказывая всем, как он без колебаний бросился заслонять мальчика от смертоносного взгляда василиска.

На празднестве отсутствовала Джинни Уизли — та первокурсница, которую похитил и затянул в Тайную комнату наследник Слизерина. Она находилась в Больничном крыле. Опять-таки шепотом поговаривали, что никакого наследника и не было: выпустила монстра и делала надписи на стенах сама Джинни, одурманенная миазмами из некой маленькой черной тетрадки, хранившей дух Сами-Знаете-Кого. К чести учеников, никто не ставил этого Джинни в упрек: одурманенность есть одурманенность, неизвестно, как бы вы себя повели. И, кроме того, ведь всё закончилось хорошо, не так ли?

Профессора Флитвика тоже не было на ночном пиру: он недомогал и крепко уснул. Жаль, конечно, но возраст, что вы хотите.

Профессор Снейп взял на себя ночной обход территории школы. Было тепло и звездно, пахло наступающим летом — травой, близкой водой, какими-то цветами. Сам не зная зачем, профессор свернул к когтевранской башне.

Мы опять опоздали, сказал Флитвик. Опять опоздали, и Гарри Поттер убил вторично. Двенадцать лет. Маленький герой, к которому подвели жертву для последнего удара.

Мы опять опоздали. Вот только «мы» — это сладкая иллюзия, слабость, искусительная, но недолгая. Не бывает «мы» для вины и расплаты.

И старый учитель ко всему этому не имеет никакого отношения. Не должен иметь. Никакого.

Снейп не сказал Флитвику, что для того смерть василиска была отчаянной удачей. В противном случае жаждущая общения тварь едва ли когда-нибудь оставила бы его в покое. И Флитвик стал бы безумцем, способным разговаривать лишь с одним собеседником — голосом в своей голове.

Правда, Снейп подозревал, что старый учитель об этой опасности догадывался. Просто другие вещи были для него важнее.

Наверху жаловалась одинокая скрипка. Она говорила о поражении, о долгой череде поражений, о бедных слепых душах, которые тычутся в ватную тьму, не в силах вырваться из нее к свету, воздуху, небу.

Одуряюще пахли шиповник и жасмин, и, наверное, сирень. Снейп протянул руку к цветку шиповника, слабо мерцавшему среди темных веток, зачем-то коснулся нежных лепестков. Шиповник незамедлительно ужалил. Профессор усмехнулся и пошел дальше — в обход территории.

А скрипка пела еще — о любви к небу существа, ни разу неба не видевшего. Эта любовь, считала скрипка, не может закончиться со смертью того, кто ее испытывал. И вряд ли закончится, даже если небо рассыплется на десять тысяч мелких осколков.

Спокойно, товарищ, спокойно, у нас еще все впереди.

Пусть шпилем ночной колокольни беда ковыряет в груди…

Ю. Визбор

Этим летом дом Сент-Клеров, чинный, торжественный и обветшалый, подвергся нашествию. Предки на многочисленных портретах только скорбно сдвигали брови и поджимали фамильные четко очерченные губы, наблюдая вихрь, проносящийся по залам. Дедушка Сент-Клер косился на предков, пряча злорадную усмешку. Лорд Сент-Клер, чопорный и сухой внешне, втайне страдал, видя таким же сухим и чопорным своего маленького внука. Одиночество и благовоспитанность, считал он, пристали старикам, но не детям. Он понимал, что Торквиниусу нужна другая жизнь, другое общество вместо общества старика и книг, но не мог ему этого обеспечить. Не умел.

Этим летом все изменилось. Где-то в туманных горах Шотландии одна маленькая ведьма выпросила, вымолила и вытребовала два разрешения: во-первых, погостить в поместье Сент-Клеров, и во-вторых, поделиться с юным Торквиниусом некоторыми семейными тайнами, знать которые ему очень хотелось. Последнее было особенно трудно: горцы считали, что тайны котла нельзя открывать мужчинам. Но Гленна справилась. Старая Имхэйр души не чаяла во внучке, а ее слово в этом вопросе было законом.

Дети варили зелья по древним горским рецептам, а в перерывах носились на метлах — и носились просто так, бегом и вприпрыжку, сшибая все на своем пути. Изысканный юный наследник на глазах превращался в неуправляемого хулигана. Дедушка прятал в выцветших серых глазах довольную усмешку.

Но окончательно маленькая дикарка завоевала старика, проявив жадный интерес к семейному оргАну. Играть она на нем не могла: педали не были рассчитаны на ее рост, но слушала старого лорда так, как никогда не слушал его равнодушный к музыке внук. Сент-Клер приказал извлечь из пыльного небытия и настроить давно забытый клавесин и стал ежевечерне давать Гленне уроки музыки. И то, что способности девочка проявила самые посредственные, его не огорчало и не расхолаживало: потомку королей пристало понимать музыку, но профессиональным музыкантом становиться незачем.

В общем, это было чудесное лето.

Новость принесла тетушка Бастинда, леди Бастинда Уэлворт, кузина и старая приятельница лорда Сент-Клера, единственная, кто регулярно навещал его в добровольном заточении. Точнее, единственная, чьи регулярные посещения старый лорд терпел, — кажется, исключительно ради того, чтобы было кого громко назвать «старой курицей». Впрочем, леди Уэлворт тоже не проявляла к высокородному кузену излишней почтительности и на подобные выпады всегда отвечала в том же духе.

К этому следует добавить, что леди Бастинда внешне была классической старой ведьмой из магловских сказок — с неряшливыми седыми патлами, массивным крючковатым носом и восхитительных размеров волосатой бородавкой на нем.

— Алоизиус, — задыхаясь, выпалила она прямо с порога, — детей нельзя пускать в школу! Сириус Блэк сбежал из Азкабана и пробирается в Хогвартс!

— Что? — изумился старый лорд. — Сбежал из Азкабана — и лезет в Хогвартс? Он сумасшедший? И кто такой, прах побери, в конце концов, этот Сириус Блэк?! Бастинда, отдышись и попробуй сначала. Эта попытка освоить членораздельную речь тебе не засчитывается.

— Сам дурак, — изысканно ответствовала леди, усаживаясь в кресло и пристраивая на коленях линялый армейский вещевой мешок, служивший ей парадной сумочкой. — Сириус Блэк — опасный преступник, он убил тринадцать человек и просидел в тюрьме двенадцать лет. И да, он сумасшедший.

— Года, значит, не досидел, — сделал глубокомысленный вывод Сент-Клер, — если считать по одному за каждого. А если хотя бы по два — сидеть бы ему и сидеть. И что ж это его вдруг сдернуло с насиженного места, а? Да, Гленна, дитя мое, распорядитесь о чае для нашей гостьи, будьте так добры. Торквиниус, помоги Гленне.

— Так что, старая кошелка, — спросил он, когда за детьми закрылась дверь гостиной, — ты действительно чуешь опасность или наслушалась министерских ослов вроде твоего племянника?

— Освальдус — не осел, — привычно, как уж было заведено, обиделась за племянника леди, — он умный мальчик. В министерстве все считают, что Сириус Блэк сбежал, чтобы мстить Гарри Поттеру, и Освальдус находит это вполне вероятным. Мальчик нарушил служебную тайну, чтобы я предупредила тебя.

— Абсурд, — отрезал Алоизиус. — Если уж у этого вашего Блэка хватило соображения выбраться из Азкабана, то должно хватить, чтобы выждать и не лезть туда, где его ждут. Даже если ему кровь из носу понадобился Гарри Поттер — парень не последний год в Хогвартсе, будет еще время повидаться. Двенадцать лет ждать, чтобы все провалить, — это вряд ли. И чуйка твоя, как я понял, молчит. Нет, Бастинда, Торквиниус поедет в школу. Родителям Гленны я в подробностях все напишу, спасибо тебе за сообщение.

Слушавшие под дверью дети переглянулись.

«Мои тоже отпустят, — прошептала Гленна, — МакАртуры не бегают от опасности».

«Значит, мы его и поймаем. Убийцу», — шепнул Торквиниус с горящими глазами.

Гленна покосилась на него. «Таким ты мне нравишься, парень», — изрекла она, принимая от домовика поднос с чаем. Если по правде, он ей нравился всяким, каким бывал, но не сказать к месту такую замечательную фразу — себя не уважать.

— Может быть, ему просто раньше не предоставлялся случай, — между тем продолжала Бастинда, — а вот предоставился — и раз, сбежал. И прямиком в школу.

— Не говори, чего не знаешь, неумная ты женщина, — в этот раз Сент-Клер был на редкость мягок и терпелив с кузиной и даже снизошел до объяснений. — Прелесть тюремного распорядка — в его постоянстве. Через месяц ты уже знаешь об этом распорядке все. Все случаи, которые только могут предоставиться, предоставляются в первый год. Если в этот срок не сбежишь — потом только влачишь существование, день за днем. Нет, этого вашего Блэка что-то сильно подтолкнуло, что-то извне, и хотел бы я знать что, — задумчиво закончил он.

Не в обычаях леди Уэлворт было оставлять сказанное кем-либо без достойного ответа. Но тут она промолчала. Дело было в том, что лорд Сент-Клер действительно знал, о чем говорил.

* * *

Когда поезд остановился и свет погас, старшекурсники, ехавшие в одном купе с Гленной и Торквиниусом, отправились выяснять, в чем дело, и, видимо, задержались с приятелями. Во всяком случае, когда на пороге купе появился дементор, двое второкурсников были одни.

И потом долго молчали.

«Знаешь, — наконец, задумчиво сказал Торквиниус, — а я, пожалуй, буду за Сама-Знаешь-Кого. Вряд ли он хуже тех, кто отдает людей, пусть даже и плохих, в лапы таким тварям».

Гленна мрачно кивнула.

* * *

Преподавательский состав школы воспринял решение министерства усилить охрану Хогвартса дементорами именно так, как и следовало ожидать, — в штыки. Конечно, любое учебное заведение не бывает радо вмешательству властей в его жизнь, в особенности, если это вмешательство выражается в выставлении стражи по периметру. Но здесь было и другое.

Стражи Азкабана, как никакая другая сущность из известных, подходили под определение «чистое беспримесное зло». Говорили, что они высасывают из человека душу. Насколько это верно — неизвестно: ни одному магу не удалось проникнуть в природу этих чудовищных созданий, да, по правде говоря, и желающих как-то не находилось. Природа дементоров отталкивала жаждущий познания ум так же, как они сами гасили всякую радость и уничтожали полноту бытия во всяком, кто оказывался вблизи. Мерзкие, похожие на разложившиеся трупы внешне, перед «вторым зрением» они представали в виде гигантских содрогающихся воронок, затягивающих в непроглядную тьму. Самое жадное любопытство, самый безоглядный научный энтузиазм гасли при соприкосновении с ними, обращаясь в тягостную давящую скуку.

Многим, включая, в частности, профессора Флитвика, неоднократно приходила в голову мысль, что человечеству следовало бы объединиться ради того, чтобы изгнать из своего мира эти порождения инфернальных слоев бытия, и что их присутствие на Земле потенциально смертельно, а всякое сотрудничество с ними — преступно.

Министерство магии, как мы знаем, этого мнения не разделяло. Дементоры были удобны: никто не мог сбежать из Азкабана, а его стражи никогда не покидали периметра тюрьмы.

И вот оба эти правила в одночасье оказались нарушенными. Сириусу Блэку удался побег, а неряшливые сгустки опасной мерзости окружали школу, в которую вот-вот должны были прибыть без малого четыре сотни беззащитных детей.

И было непонятно, кто же инициировал это решение. Дамблдор, вслух им возмущавшийся, утверждал, что решение продавило министерство, несмотря на его, Дамблдора, решительное сопротивление. Однако Корнелиус Фадж на движущейся колдограмме в газете казался напуганным и действовавшим из-под палки. Флитвик не сомневался в том, что директор озабочен искренне, хотя ему и казалось, что истинная причина озабоченности и беспокойства Дамблдора — не в дементорах, висящих вокруг школы. Она была глубже.

* * *

В вечерней тишине едва слышно потрескивали шарниры и передачи старинных колдовских механизмов. Фоукс, которого директор втайне, не решаясь признаваться в этом даже самому себе, считал существом куда более страшным, чем все дементоры, вместе взятые, мирно дремал на жердочке.

Дамблдор сидел в своем удобном кресле, полузакрыв глаза и слегка улыбаясь. Время от времени он отправлял в рот очередное лакомство из стоявшей на столе тарелки со сладостями. Чашечка чая перед ним курилась влажным дымком, не остывая.

Со стороны казалось, что директор отдыхает после беспокойного рабочего дня, оставшись, наконец, в блаженном одиночестве и наслаждаясь им.

Видимостью было и то, и другое: Дамблдор не был в одиночестве, и он отнюдь не пребывал в блаженной расслабленности. Легкая улыбка скрывала беспокойство, полуопущенные веки прятали недремлющие глаза, а сам директор пребывал в растерянности и напряженных размышлениях. Видимость была призвана обмануть портреты, следившие за ним со стен, и Фоукса. Дремлющий феникс был чертовски чуткой тварью.

Директор Хогвартса мог остаться в одиночестве только тогда, когда в ночном колпаке отправлялся в постель и гасил свет, — и в туалете, конечно. Но слишком ранний отход ко сну выглядел бы подозрительно. Портреты прежних директоров непременно обсудили бы это между собой и, конечно, пришли бы к выводу, что Альбус уже не тот — не тянет. Понесли бы эту новость из рамы в раму по всему магическому миру, и Мерлин знает, до кого дошло бы. В магическом мире и за его пределами.

Положение обязывало, и Альбус уже давно к этому привык. Настолько, что не позволял себе расслабляться ни в туалете, ни отходя ко сну в ночном колпаке.

Сейчас, как уже упоминалось, им владели беспокойные мысли. Дело в том, что директор действительно резко возражал против размещения дементоров в Хогвартсе, а Фадж, который это предложение коллегии авроров активно поддержал и фактически продавил, выглядел при этом человеком, действующим против собственной воли. Дамблдор был также уверен, что сторонники Волдеморта здесь не при чем. По крайней мере, известные ему. Игру вел кто-то другой, очень влиятельный и не желавший обнаруживать свое участие перед ним, Дамблдором. Альбус знал только одного такого игрока, и если этот игрок действовал в обход его, это было очень, очень плохо. Совсем плохо.

Начнем с начала. Из Азбакана сбегает Сириус Блэк. Событие абсолютно невозможное, если ему не помогли. Директор Хогвартса всегда знает очень многое из того, что происходит в школе, гораздо больше, чем могут предполагать прочие ее обитатели, и незарегистрированные анимагические способности Блэка не были для Дамблдора секретом. Альбус имел все основания полагать, что не были они секретом и для аврората — он сам в свое время намекнул на них главе этой организации.

Скримджер не из тех, кто пропускает мимо ушей подобные намеки. Так что то, что Блэк был анимагом, ключей от свободы ему не давало — как не давало и ничто другое. Блэку помогли, это было несомненно — даже если сам Блэк был уверен в обратном. И наверняка ведь был уверен.

Директор Хогвартса почти не сомневался в невиновности Сириуса Блэка. Почти — потому что в истории с покушением Блэка на Питера Петтигрю и гибелью двенадцати человек на месте этого покушения было все-таки много неясного. Но то, что Блэк никогда не был приспешником Волдеморта и не предавал Поттеров, Дамблдору было известно доподлинно. Кому ж это было знать, как не ему, — ведь именно он устанавливал защиту на дом Поттеров! И хранителем этой защиты был отнюдь не Блэк. Зная это, Альбус сделал все, чтобы облегчить пребывание Блэка в Азкабане; условия его содержания и сравнить было невозможно с тем, как содержались настоящие приспешники Темного Лорда. Он мог смело взглянуть в глаза Блэку. «Мой мальчик, большего, чем сделал для тебя я, сделать было невозможно. Да, я не свидетельствовал в твою пользу; сделать это, не раскрыв местопребывание твоего крестника и не подвергнув его смертельной опасности, было нельзя. Надеюсь, ты не осудишь меня за это. Но я пустил в ход все свое влияние, чтобы сохранить тебе жизнь и рассудок. Мне мучительно было осознавать, что ты, невинный, в тюрьме по ложному обвинению. (Оно ведь было ложным, не так ли? Ведь не ты убил всех этих маглов?) Что поделаешь — и я не всесилен. Важнее всего было сохранить жизнь Гарри Поттеру — без этого все наши жертвы и гибель твоих друзей были бы напрасными». Вот что сказал бы он Сириусу Блэку, встреться они лицом к лицу, — и это было бы правдой. Хотя и не всей.

Сириус Блэк, легкомысленный, импульсивный и не очень далекий, был крестным Гарри Поттера и мог с полным основанием претендовать на то, чтобы жить вместе со своим крестником и воспитывать его. А это директора не устраивало категорически. И это было еще одной, хотя и негласной, причиной того, что Сириус Блэк находился там, где находился.

И где находиться с недавнего времени перестал.

Что он предпримет дальше? Это зависело от того, кто способствовал его побегу и какие цели этот кто-то перед собой ставил.

Министерские враги Дамблдора (а такие у него, разумеется были), к примеру, могли узнать что-то лишнее, чего им знать не полагалось, и попытаться использовать Блэка — восстановить его против Альбуса. Идея дурацкая, но вполне в духе этих идиотов. В этом случае Сириуса на какое-то время спрячут, как козырь в рукаве, и о нем ничего не будет слышно. Но причем здесь тогда стражи Азкабана? У министерских врагов директора не было влияния, достаточного для того, чтобы продавить их использование вне тюрьмы, — не говоря уже о том, что им это не было нужно. Может быть, кто-то третий вмешался в сложившуюся ситуацию, чтобы повернуть ее в свою сторону? Например, сторонники Волдеморта? Нет, тоже силенок маловато. Хотя выглядит логично: дементоры на свободе, вблизи школы, дементоры, отвлеченные от Азкабана, — это в их интересах больше, чем в чьих бы то ни было.

Директор еще какое-то время поразмышлял на эту тему, так и этак прикидывая возможности партии Люциуса Малфоя в министерских коридорах при различных раскладах.

О другой возможности он боялся даже думать. Если те, с кем он когда-то договаривался, начали играть в обход его, — последствия было страшно себе представить.

Несмотря на уют кресла, камина и горячего чая директор почувствовал озноб. Маглы… А ведь ему когда-то говорили.

«Ваш мирок, Альбус, — это просто экспериментальная площадка, — говорил ему полный пышноволосый и пышноусый человек средних лет, небрежно прихлебывая гиннес из толстой кружки. Разговор происходил в пабе деревеньки Бэконсфилд, куда тридцатишестилетний Альбус аппарировал специально ради разговора с толстым пышноусым человеком — и не в первый раз. — Никаких чудес вы, разумеется, не творите. Поверьте мне, чудеса — настоящие чудеса — выглядят совсем по-другому. А то, что делаете вы, — просто еще один вариант воздействия человека на природу — наравне с паром и электричеством. Недостаточно изученный, согласен, — и поэтому выглядящий столь… гм, романтично. Но ничего сверхъестественного. Ваши возможности изучают, не привлекая к этому внимания общественности, — и если что-то пойдет не так, попросту прихлопнут, как мух».

«Вы полагаете — никаких чудес?» — спросил тогда Альбус, небрежным движением превращая стоявшую на столе пепельницу в кролика. Кролик подергал усами и поудобнее устроился на столе.

«Вне всякого сомнения», — его собеседник без церемоний ткнул толстым пальцем в бок кролику. Нет, в край пепельницы, куда пышноусый незамедлительно и положил дымящуюся трубку, которую до этого держал в другой руке. И все-таки он был маглом, несомненным маглом, это много раз проверяли, в том числе и сам Альбус. Маглом, на которого не действовало волшебство.

"Альбус, — продолжил толстяк, и его широкое добродушное лицо стало очень серьезным, — вы сейчас испугались за свой мир, а я не хотел вас пугать. Я всего лишь хотел воззвать к вашему здравому смыслу. Вы — люди, такие же, как и все. Кто-то умеет играть на скрипке, а кто-то превращать пепельницы в кроликов. Это не делает вас чем-то другим, нечеловеческим. Опасность для вас кроется в том, что вы верите или можете поверить, что вы не люди или люди, отличные от всех остальных. Именно это делает вас мишенью. Помните, что вы просто люди, и тогда вы спасетесь или погибнете только вместе со всем человечеством, и никак иначе".

«Гилберт, а вот и вы! — раздался над ними низкий голос, говоривший по-французски с едва уловимым тягучим акцентом. — Ваша супруга назвала несколько мест, где вас можно найти в это время, а я угадал с первым же. Прошу прощения, если помешал».

«Нет, Николя, вы не помешали, — широко улыбнулся Гилберт, пожимая руку худощавому молодому человеку с пристальным взглядом темных глаз, — Познакомьтесь — это Альбус Дамблдор, который считает, что он волшебник. Альбус, а это Николя Гумилев из России — волшебник настоящий».

Подошедший молодой человек был маглом.

«Но он и в самом деле волшебник», — возразил Николя, внимательно разглядывая Дамблдора.

«Откуда вы знаете?» — не удержался Альбус.

«У меня жена — ведьма, — спокойно объяснил Гумилев, но лицо его болезненно дрогнуло. — Впрочем, она старается».

«Старается перестать быть ведьмой?» — Дамблдор во все глаза рассматривал человека, которого Честертон назвал настоящим волшебником. Конечно, это был магл, но было в нем что-то… тревожащее. Даже пугающее.

«Старается при этом быть человеком. Но получается плохо», — сухо ответил Гумилев, давая понять, что больше он на эту тему разговаривать не намерен. Дамблдор не настаивал. Ему было неуютно, впечатления требовали осмысления, и он стал прощаться.

Больше они не встречались. Дамблдор неохотно признавался себе, что оба эти странных магла вызывали в нем страх.

"Прихлопнут, как мух..." Он старался быть осторожным, очень осторожным. И, кажется, поставил не на тех.

* * *

Давайте подрегулируем немножко наше волшебное стеклышко, чтобы еще чуть-чуть посмотреть на тех давних собеседников Дамблдора, которых мы увидели в его воспоминаниях. Тем более, что в нашей истории они больше не появятся.

Они сидят друг напротив друга в полутемном пабе — полный пышноусый англичанин и подтянутый русский в военной форме. Это их вторая и последняя встреча, и о ней, в отличие от первой, Честертон ничего не напишет в своей "Автобиографии".

"Почему вы назвали меня волшебником, Гилберт?"

"Потому что вы волшебник. Я спрашивал, и мне рассказали, какое впечатление производят ваши стихи. Это куда большее волшебство, чем превращение пепельницы в кролика. Это то, чем вы должны заниматься. Вы по-прежнему считаете, что поэты должны править миром? Вот прямо так — брать скипетр и править?"

"Почему бы и нет? Разве у древних кельтов не правили короли-скальды? И разве это не было хорошо?"

"Гм. Наверное, было. Это были другие времена, и правили тогда не поэты, а поэзия. А короли... короли всего лишь следовали ей. Вы очень вовремя приехали. Как вам ваш новый знакомый? Он и его приятели считают, что править должны мудрецы".

"А вы, конечно, скажете, что не мудрецы, а мудрость?"

"Я скажу — здравый смысл".

"Разве творчество — не высший дар, который дал людям Господь?"

"Людям, Николя! Всем людям, а не только мудрецам и поэтам.Так же, как честь, верность и человеческое достоинство. И здравый смысл, собственно, именно в том и заключается, чтобы никогда не упускать этого из виду".

* * *

Почему-то новый преподаватель ЗоТИ не воспользовался камином и не аппарировал в деревеньку Хогсмит — он прибыл в замок на поезде вместе со школьниками. Поэтому он не был представлен коллегам предварительно — они увидели его только во время торжества в Большом зале, — собственно, в тот момент, когда Дамблдор представил его учащимся.

На первый взгляд Римус Люпин (так звали нового профессора) производил впечатление человека приятного и незлобивого, но что-то неуловимое в его облике настораживало Флитвика. Схожие ощущения вызывали в нем люди, страдавшие тяжелым душевным недугом, в период ремиссии. И, если присмотреться, сходство в самом деле имелось: мягкий, безвольный, несколько одутловатый подбородок, сглаженные носогубные складки, кроткий и в то же время давящий взгляд мутноватых глаз. И все-таки по ощущениям это было не совсем то.

Флитвик оглянулся на Снейпа. В последнее время у него появилась привычка сверять свои впечатления с реакцией более молодого коллеги — привычка, которую он сам вряд ли осознавал. Снейп смотрел на Люпина не отрываясь, и в его взгляде читалось открытое и глубокое отвращение. Флитвик, удивленный этим взглядом, попытался подобрать аналогию. Сам бы он, наверное, так смотрел на коллегу, явившегося в класс к студентам мертвецки пьяным, перемазанным губной помадой и с предметом женского интимного туалета, торчащим из нагрудного кармашка. Притом, что в иной, более соответствующей обстановке такой облик приятелей никаких возражений у профессора не вызывал.

С этим типом определенно что-то не в порядке. Взгляд профессора метнулся к студентам, и поймав себя на этом, Флитвик усмехнулся. Становишься наседкой, старик: чуть что непонятно, первое движение — упрятать птенцов под крыло.

Студенты, между тем, переживали следующую новость, сообщенную директором: преподавателем ухода за волшебными животными назначался лесничий Хагрид, полуграмотный, но добродушный детина, большой друг Гарри Поттера и всего факультета Гриффиндор. Гриффиндорцы громко торжествовали, собственный факультет Флитвика снисходительно аплодировал, слизеринцы свистели и возмущались. Флитвик поискал глазами Кнопку. Девчонка, не обращая внимания на творящийся вокруг переполох, старательно складывала из листа пергамента птичку. Закончила, прицелилась. Птичка плавно перелетела через два стола и ткнулась прямо в лоб когтевранцу Сент-Клеру. Мальчик потер лоб, поправил очки, повернул голову, выискивая глазами обидчицу, — и улыбнулся ей так радостно и светло, что Флитвик сам невольно заулыбался. «По крайней мере здесь — никакой розни и предрассудков», — довольно подумал он.

«Филиус, когда закончите ужинать — поднимитесь ко мне в кабинет», — проходя мимо, распорядился директор. Профессор честно старался не заставлять себя ждать, но у выхода его поймал когтевранский староста, требовавший распоряжений, так что в кабинет Дамблдора Флитвик пришел, по-видимому, последним из приглашенных. Там уже находились МакГонагалл, Снейп и новый преподаватель ЗоТИ, скромно притулившийся на стуле.

«…разумеется, я буду это готовить, — злобно говорил Снейп. — Можно подумать, у меня есть выбор».

«Почему же? Есть, — директор отвечал с холодной насмешкой. — Вы можете отказаться, Северус, и тогда Римуса выгонят отсюда после первого же эксцесса».

«После того, как он задерет кого-нибудь насмерть, хотите сказать вы».

«Вас это волнует?»

Лицо Снейпа дернулось. Флитвик быстро шагнул вперед, оттесняя Снейпа в тень: «Вы просили меня зайти…»

«Да-да, Филиус, нам нужна ваша помощь. Видите ли, наш новый коллега — оборотень», — час от часу не легче! Дамблдор что, решил побить все рекорды безответственности?

«Римус — прекрасный специалист, умеет ладить с детьми, — между тем невозмутимо продолжал директор, — что вы можете предложить, чтобы нивелировать возможные негативные последствия его состояния?»

«Как по-писаному чешет, собака!» — сказал бы на это Бильдер. Его старый боевой друг смотрел дальше. «Никаких проблем! — живо заверил Флитвик. — Я сделаю неснимающиеся браслеты на руки и на ноги. В момент наступления полнолуния они будут активизироваться и намертво приковывать пациента к любым твердым поверхностям, какие попадутся, — к стене, так к стене, к полу, так к полу».

Не проронившая до сих пор ни слова МакГонагалл посмотрела на него с симпатией. Ей идея явно понравилась. Директору — не очень. «Филиус, а вам самому такой способ не кажется излишне жестоким? — мягко спросил он. — Вот профессор Снейп предлагает зелье, которое поможет нашему коллеге, что называется, не терять головы в критические дни». Снейп за спиной у Флитвика что-то едва слышно прошипел сквозь зубы. «Прекрасно! — отозвался Флитвик. Ему стало любопытно и даже весело — опасно весело. — А я сделаю напоминалку. Если коллега Люпин забудет выпить зелье…»

«Нет-нет, это лишнее, — поспешно прервал его директор. — Мы надеялись, что, может быть, вы предложите что-нибудь более гуманное, чем зелье, которое, что ни говори, отрицательно сказывается на здоровье оборотня, но если вам нечего предложить — я вас больше не задерживаю. Спасибо, Филиус».

Флитвик даже не поверил своим ушам. Вот так откровенно директор заявлял о том, что ему нужен практически неконтролируемый оборотень в замке! Потому что Снейп, конечно, мог сварить зелье, но никто не в состоянии был проконтролировать, как Люпин будет его употреблять.

Профессор взглянул на виновника переполоха. Люпин сидел сгорбившись на краешке стула, и в глазах его тлела такая тихая обреченность, что у Флитвика сжалось сердце. Одет оборотень был скверно, серая физиономия с ввалившимися щеками говорила о хроническом недоедании. Ему очень нужна была эта работа. «Ладно, глядишь, обойдется. Может, Дамблдор действительно в кои-то веки просто пожалел человека», — почему-то сердито думал профессор, спускаясь вниз по винтовой лестнице. И еще его жег стыд — то ли из-за того, что в присутствии человека, причем человека беспомощного, несчастного, нуждавшегося в помощи, он позволил себе это хамски-жестокое обсуждение, то ли, наоборот, — из-за того, что так легко внутренне сдался, а ведь тут дети… не поймешь. Но жег.

* * *

Зелье, тормозящее процесс превращения оборотня в полнолуние и помогающее ему сохранить на это время человеческое сознание, известно давно, и проблемы оборотней могло бы вообще не существовать, если бы не некоторые «но».

Во-первых, такое зелье очень дорого. Для него требуются ингредиенты, стоимость которых не по карману не то что цивилизованным оборотням, которые чаще всего сидят без работы, но и подавляющему большинству населения магического мира.

Во-вторых, оно очень сложно в приготовлении. Зельеваров такого уровня очень немного — единицы. Понятно, что их услуги стоят дорого, но если даже представить себе, что они начнут работать на голом альтруизме или их работу оплатит министерство, — все равно специалистов не хватит, чтобы на постоянной основе снабжать зельем даже десятую часть существующего поголовья оборотней.

И наконец, как мы уже услышали от Дамблдора, такое зелье — штука для здоровья оборотня крайне неполезная. Постоянное его употребление самого здорового из них свело бы в могилу за десять-пятнадцать лет, а скверное самочувствие и развитие всех заложенных от природы болезней было обеспечено с первых же дней приема.

Профессор Снейп, чихая и кусая губы от досады на себя, рылся в заветном углу, куда складывал свои работы, еще не потерявшие, на его взгляд, актуальности. Наконец, искомое оказалось у него в руках. Это была небрежно сколотая пачка листов — давние расчеты, целью которых было минимизация вредного влияния зелья на оборотней. Тогда он с задачей не справился: им еще не был разработан универсальный формализм, позволяющий приводить магические уравнения такого типа к решаемому виду. Теперь эту работу можно было закончить за часы.

К утру она была закончена.

Бывший однокашник мог не опасаться за свое здоровье: да, слабость и головокружение на те дни, когда он будет принимать препарат, ему, конечно, были обеспечены, но системное воздействие зелья на организм практически было нейтрализовано. Сильный дополнительный магический контур его гарантированно гасил. «А заодно пусть послужит подопытным. Экспериментальным образцом», — злобно думал Снейп, хотя и прекрасно знал, что для контуров такого рода ни проверочные, ни уточняющие эксперименты не требуются: в некоторых своих аспектах магическая наука очень сильно отличается от магловской — иначе она не была бы магической. Злобная мысль утешала: работая на пределе возможностей ночь напролет ради бывшего одноклассника из компании, называвшей себя «мародерами» (прелестное название, не правда ли?), он чувствовал себя глупым и униженным. Но отношение к человеческому здоровью для зельевара давно исчерпывалось категорическим императивом «что сможешь — сделай», и иначе он не мог.

* * *

Профессор Люпин на уроке у гриффиндорских третьекурсников показывал боггарта — привидение, которое для каждого становится тем, чего он больше всего боится, и с которым нужно бороться смехом — представляя его себе в смешном виде. Невилл Лонгботтом представил декана Снейпа в наряде своей бабушки. С битой молью лисой на шее и с красной сумочкой. И на каблуках. Вообще, как рассказывали, гриффиндорцы здорово развлеклись на этом уроке. А слизеринцам и когтевранцам, даже третьекурсникам, боггарта не досталось — гриффиндорцы его всего израсходовали. Сдох от передозировки смеха. Второкурсникам вообще надеяться было нечего: с ними профессор Люпин практических занятий еще не проводил, рассказывал теорию. Но про декана в бабушкиной юбке все равно всем было смешно, кроме самого декана — тот ходил сердитый. Общим мнением было «так ему, гаду, и надо», и Торквиниус Сент-Клер к этому мнению охотно присоединился: на первых занятиях по зельеварению профессор Снейп опять ставил ему «превосходно» и опять проявлял полнейшее равнодушие к его, Торквиниуса, заинтересованности в предмете. Лаборатория оставалась недосягаемой, сам профессор — тоже. Гад и есть.

«Нет, — сказала Глен, — декан Снейп хороший человек. У нас в горах про таких говорят: надежный». Девчонка немного подумала, тряхнула своей медной проволокой и вынесла окончательный приговор: «Но скучный».

«Он ученый, — против воли заступился Тор, — ученый не обязан быть занимательным. Его ценность в его работе».

«Ученый ученому рознь, — сказала Глен со знанием дела. — Знаешь, когда я прошлой зимой ходила на вечера к вашему декану — ну, когда ты уезжал на каникулы. Там рассказывали про Карла Келлера. Никто не знает, кто он такой, где жил и все такое. Он написал всего две статьи, а потом, наверное, умер. Но у него — полет мысли! Он все перевернул! И все его помнят. Вот так надо жить — даже ученому».

«Ага, — буркнул Тор, — написать две статьи и помереть».

«А может, он и не помер», — азартно возразила Гленна.

«А что?»

«Превратился в ежика и убежал в Румынию. Он был анимаг», — тихим мелодичным голосом сказала Луна Лавгуд.

Торквиниус и Гленна молчали, пораженные странной судьбой и не менее странными поступками таинственного Карла.

Дети втроем возвращались с урока травологии, где Слизерин занимался совместно с Когтевраном. Тщательно выкошенный Хагридом косогор был еще совсем зеленым, но Запретный лес уже расцветился золотистыми мазками, которые казались светящимися под низким темно-серым небом.

Луну, одноклассницу Торквиниуса и его напарницу по урокам зельеварения, не связывала с двумя другими ребятами такая доверительная и близкая дружба, какая сложилась у них между собой; она вообще была девочка замкнутая и погруженная в себя. Но принимали ее оба. Она часто составляла им компанию в играх, прогулках и долгих горячих разговорах. По большей части молчала и внимательно слушала, глядя прямо перед собой задумчивыми глазами фарфоровой саксонской голубизны. Иногда вставляла несколько слов — и эти слова, как правило, ошарашивали.

Собственно, только эти двое ее и принимали. Странности Луны Лавгуд и ее безответная кротость непременно сделали бы ее вечной жертвой школьного коллектива, если бы не свирепое заступничество Гленны, всегда готовой подраться за любую безответную жертву, за Луну — в особенности, и не спокойное, но надежное покровительство Торквиниуса. Впрочем, даже это не спасало ее от отдельных неприятностей: ей случалось, встав поутру, обнаружить шнурки своей обуви крепко связанными между собой мокрым узлом, а трусики — заброшенными на держатель факела в коридоре. Луна относилась к таким вещам с философской отрешенностью и никогда не жаловалась на них друзьям.

После того, как первый шок, вызванный сообщением Луны, прошел, фантазия детей разыгралась. Были высказаны предположения: Келлера пытались убить враги, и только анимагическая форма спасла его от верной гибели; его предали (забыли, не поняли — нужное подчеркнуть) друзья, и поэтому он предпочел жить с драконами в заповеднике; за его научными разработками охотились немецкие шпионы, и ему пришлось скрываться, унося с собой тайны, способные перевернуть мир.

«А когда это было?» — спросили Луну друзья.

«По-моему, это еще только будет», — неуверенно ответила она. Подумав, закончила: «И не здесь».

* * *

Два предыдущих года серьезные неприятности в школе начинались на Хэллоуин, что уже смахивало на традицию. Так что преподаватели с беспокойством ожидали наступления этого праздника — и не ошиблись в своих ожиданиях. Нет, торжественный ужин в Большом зале прошел без сучка без задоринки, все было, как надо, как должно быть: огромные тыквы плавали в воздухе, медленно и солидно разворачивая свои пылающие рожи из стороны в сторону; еда была обильной и вкусной, директор Дамблдор — умиленным и ласковым, преподаватели, за исключением, разумеется, профессора Снейпа, — веселыми и оживленными. Снейп время от времени поглядывал на профессора Люпина оценивающим взглядом знающего свое дело диагноста, а тот, порозовевший и приободрившийся, увлеченно разговаривал с Флитвиком.

Профессор Флитвик, все еще мучимый стыдом за свое поведение в кабинете директора, был с Люпином особенно приветлив и предупредителен. А когда маленький полугоблин проявлял предупредительность, мало нашлось бы на свете сердец, способных не раскрыться ему навстречу. И оборотень не был исключением.

К тому же Римус, что называется, намолчался. Ни сильным, ни волевым человеком его нельзя было назвать при всем желании — он был добрым, слабым и всегда нуждался в лидере. Когда-то, в школьные годы и позже, таким лидером был для него Джеймс Поттер, и признательность к нему, не только взявшему на себя руководство жизнью забитого маленького Лунатика, но и подарившему ему счастье иметь друзей, готовых сделать что-то ради него, Люпин сохранил навсегда. Ведь Поттер и его друзья Сириус Блэк и Питер Петтигрю стали анимагами ради того, чтобы он, оборотень, не чувствовал себя одиноким.

И пусть вас не введет в заблуждение то, о чем с восторгом рассказывали третьекурсники Гриффиндора после памятного урока, на котором Люпин демонстрировал им боггарта, запертого в шкафу в учительской: как решительно, независимо и даже снисходительно держался профессор ЗоТИ с задержавшимся там профессором Снейпом. Дело в том, что Люпин еще по инерции смотрел на бывшего однокашника глазами покойного Джеймса Поттера, а Поттер Снейпа презирал.

После гибели Джеймса, исчезновения Петтигрю и ареста Блэка Римус держался Дамблдора, бывшего главой Ордена Феникса, к которому Люпин и его друзья принадлежали. Но вскоре Орден был распущен за ненадобностью, и бывший Лунатик поплыл по жизни без руководства и смысла. Он с трудом находил работу и быстро ее терял, постепенно опускаясь. Последние несколько месяцев он голодал и не имел рядом ни одной живой души, с которой мог бы перекинуться словом.

Сочувствие Флитвика к молодому человеку росло по мере того, как он исподволь узнавал подробности этой незадавшейся жизни. И в то же время ему все понятнее становились опасения профессора Снейпа: неглупый и хорошо образованный Люпин ни надежностью, ни обязательностью явно не отличался.

Они заговорились: теплый и грустный взгляд старого профессора, его понимающее молчание побуждали Люпина говорить все откровеннее и горячее; кажется, он готов был умоляюще ухватить Флитвика за рукав, если бы тот вознамерился уйти. Но Флитвик не уходил.

Студенты шумно досмотрели праздничное представление, устроенное школьными привидениями, и покинули зал; стали подниматься с мест преподаватели.

Появление в зале старосты Гриффиндора, побледневшего и запыхавшегося, не сразу привлекло внимание собеседников. И только когда торопливо поднялся с места Дамблдор, стремительно выскользнул из-за стола Снейп, засуетилась МакГонагалл, Флитвик сообразил: случилось что-то серьезное.

* * *

Из-з спин рослых старшекурсников, с молчаливым ужасом смотревших на вход в гриффиндорскую башню, Флитвик с трудом мог разглядеть ущерб, нанесенный скрывавшей этот вход картине. Ее обитательница — Полная Дама в розовом платье — с картины исчезла; Даму искали. Полотно было исполосовано с яростью, наводившей на мысль о невменяемости или, по крайней мере, полном невладении собой того, кто это сделал. Болтавшийся под потолком полтергейст Пивз глумливо сообщил: Сириус Блэк. Это был никто иной как Сириус Блэк. Изуродованное полотно Флитвику видно было плохо, зато очень хорошо — полный подозрения взгляд, брошенный Снейпом на Римуса Люпина.

Школьников собрали в Большом зале — там же и уложили спать в спальных мешках. Преподаватели тем временем обыскивали замок. Старосты, к огорчению Торквиниуса и Гленны, бдительно следили, чтобы никто из учеников не мог покинуть помещение и отправиться искать Блэка. «Да и зачем он нам? — лицемерно смирилась с положением Гленна, следя из-под ресниц за перемещениями старосты школы Перси Уизли. — Мы же не собираемся сдавать его дементорам?»

«Конечно, нет! Мы с ним поговорим и все выясним», — глаза Торквиниуса горели. Положительно, юный аристократ стал неузнаваем. Но Перси Уизли оставался прежним, то есть ответственным и добросовестным сверх всякой меры, и третьекурсникам не оставалось ничего другого, как завернуться в спальные мешки и увидеть что-то, что было никак не связано с беглым преступником, но наполнено событиями, красками и тем чувством полноты бытия, которое обычно присутствует только во сне, да и то — чаще у детей.

* * *

Они обходили замок уже отработанным порядком, привычно перестраиваясь на поворотах, перед ответвлениями коридоров и вблизи лестниц и не нуждаясь во взглядах, чтобы чувствовать движения друг друга. Снейп был зол, а Флитвика преследовало ощущение дежа вю.

Точно так же они ходили этими темными коридорами в прошлом году, ища несчастного василиска, который не хотел убивать и никого не убил, и тогда старого профессора радовала новообретенная слаженность их движений. Теперь ему казалось, что они движутся по замкнутому кругу, повторяя уже пройденный путь, и из этого круга он не видел выхода. «Вечно кого-нибудь ловим, — досадливо думал он, — в кошки-мышки играем».

«Вы знаете, что Сириус Блэк — анимаг?» — неожиданно спросил Снейп.

«Да, мне Люпин сегодня сказал». И между прочим, предал школьного друга. Пусть даже он считал, что, раз Снейпу это известно, то это уже не секрет, но, несмотря на участие в тайном ордене, Римус явно не придавал значения известному всем когда-либо воевавшим правилу: молчи обо всем — а вдруг противнику еще неизвестно то, что ты считаешь известным всем?

«Может быть, имеет смысл сказать об этом директору?» — осторожно спросил Флитвик.

«Он знает», — нехорошо усмехнулся Снейп. Флитвик, впрочем, и сам в этом не сомневался, но проверить себя все-таки стоило.

Стоило проверить и еще кое-что.

«Люпин не верит, что это Блэк предал Поттеров», — обронил Флитвик.

Снейп замер. Дежурный факел был далеко, за поворотом коридора, но Флитвику не нужно было света, чтоб почувствовать: его спутника трясет от ненависти. «Конечно, не верит. Это же так удобно — закрыть глаза на все и оставаться при своих», — злобно прошипел Снейп.

Флитвик тихонько вздохнул. Между Снейпом, который все больше становился его, Флитвика, внутренним собеседником, к которому профессор, размышляя, обращал свои мысли и чьи ответы мысленно старался услышать, и тем Снейпом, который стоял сейчас рядом с ним, обозначился разрыв. «Закрыть глаза на все и оставаться при своих» не получалось. И если он не хотел потерять совсем своего внутреннего собеседника (а он не хотел), оставалось одно: принять в свою душу человека, заходившегося от злости при одном упоминании бывших однокашников.

Флитвик молча пошел вперед. Снейп легко шагал с ним рядом, не соблюдая диспозиции. В то, что Блэк еще находится в школе, они оба не верили.

* * *

Директор Дамблдор пребывал в ярости и недоумении. Недоумение он тщательно прятал, ярость — выставлял напоказ. Мало того, что Блэк зачем-то притащился в школу (спрашивается — зачем?! выкрасть крестника? предъявить счет ему, Дамблдору? бред, бред, бред), но еще и дементоры словно сорвались с цепи. Да что там «словно» — именно сорвались! На первом в сезоне матче по квиддичу, когда практически вся школа находилась на стадионе, дементоры, проигнорировав все приказы, слепо ринулись туда — на эмоции, на детскую радость. Слепо ли? Твари это загадочные, но до сих пор не было такого случая, чтобы они преодолели действие кодовых заклинаний. Иначе их не использовали бы при охране тюрьмы. Слишком уж это страшные создания, малейшее подозрение в их недостаточной управляемости породило бы панику в аврорате. А ведь он сам выставлял им границы вокруг школы, выставлял со всем тщанием. Но они-таки вылезли на поле. Гарри Поттер упал с двадцатиметровой высоты, слава неведомым, что удалось задержать его падение. Такое испытание директором для мальчика не было предусмотрено: при всей несомненной талантливости слабоват он был против дементоров, да и не на то должен был быть заточен.

Дементоров Дамблдор загнал обратно на посты, усилил кодирующее заклятие. Он был в ярости, это все видели, все и должны были видеть: ярость была понятна. И кроме того, за не удобно было скрыть растерянность и даже страх, которых не должен был заметить никто.

Против него играли, это уже было очевидно, никак иначе происходящее объяснить было нельзя. И что пугало — он по-прежнему не знал, кто и с какой целью.

* * *

«Сегодня я взорву котел», — предупредил Торквиниус Луну на уроке зельеварения. «Чтобы попасть на отработку, — невозмутимо кивнула она, продолжая нарезать ингредиенты, — Снейп тебе все равно не назначит».

«Почему это?»

«Он знает, что для тебя это не наказание».

Ладно, проверим. Торквиниус разложил на коленке под партой заранее припасенные смеси. Вот это — в первую очередь, потом…

«Аккуратнее, мистер Сент-Клер», — вполголоса предупредил Снейп, проходя мимо.

…потом это. Котел грохнул. Брызги смеси и клубы фиолетового и розового пара создали великолепный эффект. В классе завизжали.

«Мистер Сент-Клер, — не оборачиваясь сказал Снейп с ноткой раздражения в голосе, — я же просил вас быть аккуратнее. На полграмма аконита меньше — шум был бы такой же, но соседей бы не забрызгало».

Профессор небрежным движением палочки уничтожил последствия взрыва.

Школьники возбужденно зашушукались. Любого другого за такое профессор заставил бы мыть котлы, но первому ученику, получается, все сходило с рук.

«И минус десять баллов Равенкло, — добавил Снейп устало, как по обязанности, — большая радость профессору Флитвику».

«Профессору Флитвику плевать на баллы», — радостно доложили откуда-то сзади.

Снейп обернулся. Что-то вроде усмешки проступило на его губах. «А мне — нет», — сообщил он.

Торквиниус сидел, кусая губы. Луна была права. Профессор Снейп прекрасно видел, как ему хочется попасть в лабораторию, и нарочно делал наоборот. Не то, чтобы профессор совсем игнорировал интерес Сент-Клера к предмету, — он по-прежнему останавливался у их парты, чтобы бросить короткую реплику, каждый раз попадавшую в цель и открывавшую Тору глаза на тайны и возможности, мимо которых он едва не проскочил. Но к себе, своей работе, ко всему настоящему упорно не подпускал, не позволяя Торквиниусу ни на чуть-чуть сократить дистанцию. Это было обидно, горько и несправедливо. «В следующий раз весь класс наружу вынесу. В сторону Запретного леса», — мрачно пообещал себе Тор. Профессор как будто услышал. Он впервые взглянул Тору в глаза. Взгляд был невеселый. «Если попытка повторится, мистер Сент-Клер, — раздельно произнес он, — я лишу вас права посещения уроков как минимум на месяц».

Угроза была суровой, но странное дело — Торквиниусу как будто бы даже полегчало.

* * *

Снейп не учел одного: Люпин был очень истощен и ослаблен в результате нескольких лет голодной жизни, и это сказалось. Пару полнолуний он продержался вполне пристойно, на третье едва таскал ноги, на четвертое просто слег. Если бы он вовремя сказал зельевару о том, что с каждым периодом приема лекарства чувствует себя все хуже, этого удалось бы избежать. Соответствующее восстанавливающее средство и теперь давало эффект, но будь оно применено своевременно, профессор Снейп не чувствовал бы себя отравителем. Тем более, что отравить-то как раз хотелось. Неизвестно, чувствовал ли это идиот, но он перемогался, не говоря ни слова. Теперь, стоя у постели бывшего однокашника, бледного и едва шевелящего губами, Снейп не испытывал ни ненависти, ни злорадства, ни жалости — только глухую непонятную тоску.

Подменять заболевшего Люпина он вызвался сам. Полагаться на ответственное отношение оборотня Снейп считал безумием: он очень хорошо помнил, какого рода «ответственность» культивировалась в компании, к которой тот принадлежал. Каркаров, с которым когда-то юный Северус вел долгие разговоры об аристократах, разночинцах и реформах (а Игорь был большим любителем таких разговоров), говорил о «психологии мажоров». «Понимаешь, с какого-то момента исторического развития это уже не аристократы, которые, по крайней мере, за свои вотчины отвечали лично. Это мажоры. Мальчики, с детства усвоившие, что им обязаны все — в силу их рождения в избранных семьях, да и просто потому, что вот они такие красивые, умные и талантливые, а они сами не обязаны никому и ничем. Это не меняется, они такими и остаются на всю жизнь. Для них война — просто приключение, в котором им вздумалось поучаствовать, а мир — время для комфортной жизни. Наш Лорд это отлично понимает, потому и не полагается на них ни в чем». Северус мысленно применял сказанное к представителям другой стороны — и не видел отличий. Он уважал Игоря за эту его способность любую ситуацию соотнести с глобальными историческими процессами, но подозревал, что она как-то связана с теми чертами в характере его приятеля, которые у Северуса уважения не вызывали.

Сейчас он не мог в открытую пресечь опасную для детей ситуацию, но, по крайней мере, насторожить их, обозначить признаки, по которым они могли бы распознать опасность, и научить способам избежать ее он считал себя обязанным. Во всех классах, где он заменял Римуса на уроках ЗоТИ, Снейп рассказывал об оборотнях. В классе Гарри Поттера это вызвало сопротивление. Дети, видимо, о чем-то догадывались, но были целиком на стороне Люпина. Поттер смотрел на профессора с открытой ненавистью, и Снейп снова с глубокой усталостью и безнадежной тоской думал о том, что живет напрасно.

* * *

Приближение Рождества всегда привносило в школьную жизнь толику покоя: умиротворение, отдохновение от тревог. Этот год не был исключением. Сириус Блэк больше не объявлялся. Мело, все вокруг было белым и задумчивым; во всем жило предчувствие праздника.

Профессор Флитвик повеселел, будто проснулся. Бессолнечная белизна требовала разноцветных огней; он украсил стены своего класса фонариками, превращавшимися в сияющих искристых птиц, и охотно согласился, когда профессор Мак-Гонагалл предложила ему подышать зимним воздухом и прогуляться до Хогсмида.

Они вышли в середине дня: праздник праздником, но в Хогсмиде действовал комендантский час, вечерами деревню патрулировали дементоры, и задерживаться там не стоило.

Они шли по прибитой ушедшими в деревню с утра учениками тропинке, неторопливо болтали о мелких школьных делах, о последнем номере «Новостей трансфигурации», но Флитвик нет-нет да и поглядывал искоса на спутницу с невольным сочувствием. Все-таки Минерва сдала; события последних лет или что-то иное пробило брешь в броне, всегда окружавшей железную замдиректора. Она уже не была тем прежним воплощением справедливости с горящими глазами; сейчас профессор МакГонагалл куда больше походила на усталую сельскую учительницу, ей бы очень подошло закутать плечи в теплый и мягкий пуховый платок.

Уже то, что она позвала его с собой, было необычным: они никогда особо не дружили, и никогда профессор МакГонагалл не избегала быть одна. Флитвику всегда казалось, что Минерва относится к одиночеству, как к погоде: погода может быть хорошей или плохой, приятной или нет, но она всегда есть, и здесь даже не о чем задумываться.

Сам Флитвик не просто задумывался, невозможность для людей преодолеть отделяющий их друг от друга барьер и почувствовать другого как себя была его вечной тайной болью. Даже любовь, даже предельная близость не могли разрушить этот мучительный барьер.

«Ты же богиня, — сказал он тогда, — ты можешь все. Сделай что-нибудь.» Немона, его Немона, его любовь и божество, засмеялась. Она была тоненькой, удивительно хрупкой и нежной, ее кожа светилась на фоне темных мехов их ложа — Немона, Нимейн, Нимуэ, та, что старше всех на земле и могущественней любого мага. «Во-первых, я уже давно не богиня, — сказала она, — я — рядовая обитательница холмов, такая, как многие. А во-вторых, этого не может никто».

«Но в любви…»

«В любви — меньше всего. Поверь. Просто ты еще мальчик».

Он смотрел в ее загадочные кельтские глаза и мучился невозможностью проникнуть в их глубину. Как так: любить — и не иметь возможности понять, расслышать? Тогда, наверное, и родилась в нем эта боль.

«Почему ты полюбила меня? — спросил он, с трудом подбирая слова, — ведь я же…»

«Маленький?» — снова засмеялась она. Ее смех был мягким, как шелест шелка или крыльев бабочки, он мог слушать его бесконечно. И видеть ее улыбку. Вот такую, лукавую, с какой она сказала: «Но не везде же», — вогнав молодого мага в горячую краску. «И потом, — продолжала она серьезно, — я ведь вижу иначе. Мне нужно делать усилие, чтобы увидеть так, как видят люди. Я вижу тебя настоящим, Флитвик». Она называла его только по фамилии, ей не нравилось его имя — Филиус. Ему с тех пор тоже не нравилось. Но он так и не узнал, каким видела его она.

Шла война, холмов она тоже коснулась; ему нужно было отправляться туда, где он мог быть полезен, ей — защищать то, что еще можно было защитить. «В этом мире мы больше не увидимся, — сказала она, когда они прощались на границе мира холмов. Она была очень бледной и очень строгой, — но в тебе останется радость».

Она ошиблась. В нем осталась вечная, неизлечимая тоска.

* * *

По дороге к двум преподавателям присоединился шумный Хагрид и — безмерно удивив этим Флитвика — министр магии Корнелиус Фадж, который, по его словам, прибыл в Хогвартс, чтобы отужинать с Дамблдором, и совершенно случайно — раньше, чем рассчитывал. Флитвик предположил, что эта случайность вызвана намерением проинспектировать положение дел в деревне, но, как показало дальнейшее, угадал лишь наполовину.

Когда они подошли к Хогсмиду, уже смеркалось — в декабре это не удивительно. Густая синева заливала улицы, и в ней особенно теплыми и яркими казались многочисленные огни, особенно нежными — медленно падающие снежинки. Деревня встретила их веселой предпраздничной суетой. Ревели лужеными глотками рождественскую песнь подвыпившие румяные гномы, проносились оленьи упряжки. Шумно расцеловывались -ах! — неожиданно повстречавшиеся кумушки. Мир казался таким уютным и ласковым, что саднило сердце.

В «Трех метлах» их заказ приняла сама мадам Розмерта, хозяйка, бывшая ученица, сегодня особенно нарядная. Ее роскошные формы обтягивало платье в блестках, на ногах были бирюзовые туфли на неимоверно высоких каблуках. Когда она, покачивая бедрами, отходила от их столика, Флитвик нечаянно перехватил взгляд Фаджа, жадный и тоскливый, — и усмехнулся. Нет, не только необходимость инспекции привлекла министра в Хогсмид. Впрочем, о деле он тоже не забывал: подробно расспросил Розмерту о поведении дементоров. Дементоры бдили: по словам хозяйки кафе, жизни от них не было, всех клиентов распугали. Фадж расстроился, хотя и старался выглядеть довольным. Флитвику опять показалось, что привлечение дементоров — не затея министра.

Разговор, разумеется, коснулся, Сириуса Блэка, его предательства, загадочного убийства Питера Петтигрю, а Флитвика вдруг заинтересовало поведение детей за соседним столиком. Не то, чтобы они прислушивались к разговору преподавателей, — напротив, совершенно им не интересовались. Они сидели с неподвижными лицами, изо всех сил стараясь не посмотреть вправо и вниз — так, что даже косили. «И кто же это у нас там, под столом, прячется?» За столом сидели Гренджер и Рон Уизли; по всему выходило, что под — Поттер. Много мы здесь лишнего наболтали? Вроде бы ничего такого, чего мальчик не должен был уже знать сам. А вот то, что он тут бродит, — не дело. Когда стали уходить, профессор под благовидным предлогом «мне тут надо… э… в одно место» отделился от компании и проследил за перемещениями мальчишки. Как будто все в порядке, но все равно — не дело.

«Надо бы поставить в известность Снейпа», — подумал Флитвик, сам удивившись извиву собственной мысли.

* * *

Маньяк и убийца Сириус Блэк оказался для магического сообщества опасностью более понятной и впечатляющей, чем прошлогодние нападения и угрозы «наследника Слизерина». Может быть, это объяснялось тем, что наследник угрожал только волшебникам магловского происхождения, а чего ждать от сбежавшего из тюрьмы пособника Сами-Знаете-Кого, не знал никто, но всем было понятно, что ничего хорошего. Во всяком случае, на каникулы в школе почти не осталось учеников — разъехались все.

Гленна осталась. Дело было не только в том, что Пендрагоны не убегают от опасности, но и в обстоятельствах житейских. К середине зимы перевалы, ведущие к зимнему жилищу МакАртуров, становились непроходимыми, а аппарация в их владения традиционно не допускалась. Таким образом, добраться до дома Гленна, в принципе, могла бы — если бы случилось что-то, что оправдывало бы смертельный риск такого пути. Беглый преступник в качестве такого «чего-то» не рассматривался. Она могла бы, конечно, принять приглашение старого лорда Сент-Клера — он был бы ей рад. Но буйная шотландская ведьма понимала, что Торквиниус, который Блэка тоже не боялся, собрался домой на каникулы только затем, чтобы побыть вдвоем с дедом, — и не хотела мешать. Кроме того, она втайне надеялась на продолжение прошлогодних посиделок у профессора Флитвика, хотя большинство из тех, кто называл ее Кнопкой, таскал на плечах и пел про сердце, оставленное в неведомых ей горах, уже закончили школу.

После ужина накануне Рождества уехали вечерним экспрессом те, кто еще не уехал раньше. В подземном слизеринском общежитии Гленна осталась одна.

Вечером в общежитие заглянул декан. Он огляделся, велел ей быть внимательнее с огнем в камине и заговорил с сомнением: «Кроме вас, в школе осталась еще одна девочка, на год вас старше, — Гермиона Грейнджер, и если вы захотите, я мог бы договориться…»

«Еще чего! — невежливо перебила Гленна, — ночевать с Грейнджер! Сэр, да от нее мухи дохнут! И вообще — мне здесь хорошо». Декан кивнул и, взметнув полы мантии, удалился, даже не подумав сказать что-нибудь поздравительное. Гленна ухмыльнулась. Временами профессор Снейп здорово напоминал ей мужиков с родного Севера. Только те ходили в килтах.

Время до сна Гленна провела в попытках увидеть мозгошмыгов. Перед отъездом Тор заявил, что суеверия им троим чужды, и подарки надо дарить прямо сейчас, нет никакого смысла дожидаться утра, чтобы послать что-то с совой и не увидеть, как друг обрадуется подарку. И тут же преподнес девчонкам: Гленне — старинную бронзовую монетку с полустершимся изображением какого-то короля (он утверждал, что это король Артур) и совсем уже стершейся надписью, Луне — серьги с ягодками поздней малины, остеклененными им с помощью собственноручно изготовленного зелья («а то твои редиски ссохлись уже»). У Гленны для Тора был еще с лета заготовлен подарок, который прижимистая шотландка не пожелала подарить просто так, без повода: склянка с кровью шотландского дракона, которой дома завались, но посторонним не дают, не дождешься. На радость Сент-Клера действительно стоило посмотреть. Для Луны подарка она заранее не предусмотрела и подарила ей духи «Вереск пустошей», которые ей зачем-то сунула в вещи мать. Гленна подозревала, что Луне духи нужны не больше, чем ей самой, но Лавгуд неожиданно обрадовалась подарку до слез. Сама Луна подарила им обоим увеличительные стекла, через которые, по ее словам, можно было увидеть мозгошмыгов. В существование мозгошмыгов Гленна, в отличие от всей школы, верила: она частенько ощущала их присутствие в собственной голове; но вот увидеть! Однако, как ни крутила она увеличительное стекло, как ни старалась, но в поле зрения за весь вечер не попался ни один мозгошмыг.

С утра ее ожидали в гостиной новые подарки: теплые носки и мамины булочки из дома и сборник нот от лорда Сент-Клера.

И наконец, когда она уже вышла из общежития и привычно обернулась запечатать дверь заклятием, она увидела. К двери снаружи огромной бутафорской канцелярской кнопкой был приколот белый конверт, на котором вместо подписи подмигивала небрежно нарисованная рожица. Как только девочка схватила конверт, он рассыпался, превратившись во множество белых бабочек, немедленно разлетевшихся в разные стороны, и в руках Гленны оказалась большая сахарная снежинка — такая искристая, нежная и аппетитная, что, как ни хотелось ее сохранить, а руки сами тянули ко рту.

«Профессор Флитвик!»

Честь требовала отдариться. Посасывая снежинку, девочка бросилась обратно в спальню. Вывалив на пол содержимое своей сумки, она тщательно его рассмотрела. Но увы, духи «Вереск пустоши», подаренные вчера Луне, были единственной из ее вещей, которая вообще могла бы сгодиться в качестве подарка. И уж никак не профессору.

Замерев посреди разоренной спальни, Гленна задумалась. Потом схватила чистый лист пергамента, перо, и быстро, по памяти нарисовала портрет профессора Флитвика. И хотя рисунок был торопливым и вроде бы даже незаконченным, зато Флитвик на нем был похож на самого себя и совсем не походил на старую обезьяну. Он походил на того волшебника, которого ждешь в детстве, когда разобьешь коленку, а мамы рядом нет.

Гленна оглядела свою работу: сначала с восторгом, потом критически. Нет, все-таки, если взглянуть бегло — очень похоже на карикатуру. Профессор может обидеться. Зато если приглядеться…

Так дарить или не дарить?

Пребывая в сомнениях, девочка сунула пергамент в карман мантии и отправилась на рождественский завтрак.

* * *

Оказавшись в Большом зале, Гленна поняла, что надежд на рождественские посиделки в кабинете Флитвика нет никаких. Ученические столы были сдвинуты в сторону, и все, кто оставался в этот раз в замке, учителя и ученики, размещались за одним, общим. Из школьников там был надутый когтевранец-старшекурсник, который на посиделки не заглядывал никогда, зато его часто можно было увидеть возле девчачьих ванных комнат, куда его, видимо, тянуло с непреодолимой силой; первокурсник из Пуффендуя Кевин Джонс, большой поклонник квиддича, который все свободное время проводил в тренировках и отирался возле игроков, надеясь попасть в команду, — и гриффиндорская троица во главе с Гарри Поттером. У этих всегда были какие-то свои дела.

Подойдя к столу, Гленна хмуро оглядела компанию и плюхнулась на свободный стул, не заботясь о манерах. Ее место оказалось прямо напротив места директора, который ласково ей улыбнулся. «Становлюсь настоящей слизеринкой, — подумала девочка, криво ухмыльнувшись ему в ответ, — терпеть не могу директора!» Она оглянулась на декана. Тот сидел мрачный, как всегда. Приятно, что кому-то, как и ей, праздник не в праздник.

«Давайте праздновать», — неимоверно веселым голосом провозгласил директор и сунул декану хлопушку: «Откройте ее, Северус!» Даже не поймешь, нарочно он это или дурак. Видит же, что человек не в настроении.

Декан с отвращением дернул за веревочку. Из хлопушки выскочил шутовской колпак. Снейп, держа его двумя пальцами, как дохлую мышь, передал директору. Дамблдор немедленно напялил колпак на голову. Гленна, продолжавшая представлять, что это дохлая мышь, громко хихикнула. Директор, обрадованный поддержкой, приосанился и подмигнул ей. Было скучно.

Зато потом появилась мымра, которой Гленна никогда раньше в замке не видела. Мымра была обвешана бусами, закутана в разноцветные платки в четыре слоя, не совсем трезва прямо с утра и Гленне скорее понравилась. Свое присутствие на завтраке мымра объяснила тем, что ей в кои-то веки звезды велели на него прийти. Обычно, видимо, звезды шептали ей, что выпить бутылочку за едой удобнее у себя в кабинете. Звезды плохого не посоветуют.

Дальше мымра, которую звали мадам Трелони, понесла какую-то блажь о том, что за столом тринадцать человек, а значит, кто-то умрет. Профессор МакГонагалл злилась и язвила. И чего злиться? Ясно же, что Трелони просто дура. Мудрые старухи, когда предчувствуют чью-то смерть, по четверо суток крошки в рот не берут. А эта вон метет с тарелок, как клан домовиков-судомоек.

Так дарить или не дарить?

Стали расходиться, и мадам Трелони снова запричитала — на этот раз о том, что умрет тот, кто первым покинет зал. Но Гленне было не до нее. Она бегом догнала профессора Флитвика, пристроилась рядом и, поглядывая искоса, спросила: «Вечеров ведь у вас не будет, да?»

«Да как видите, — вздохнул профессор, — но если вы, моя дорогая, заглянете на чашку чаю просто так, без поводов и церемоний, вы очень порадуете этим старика».

Онемев, девчонка сунула пергамент в руки Флитвику и не оглядываясь бросилась к выходу.

* * *

Подарок ребенка, так трогательно врученный, хотелось рассмотреть сразу же, но более удобного момента сказать Снейпу пару слов могло не представиться, поэтому Флитвик с сожалением сунул пергамент в карман и присоединился на выходе к зельевару. Причин глубокой заинтересованности Снейпа в судьбе юного Поттера он не знал, но чувствовал, что эта заинтересованность носит личный характер. И если мальчик бродит там, где ему бродить опасно, именно Снейп должен об этом знать.

Разговор профессор начал не очень ловкой фразой: «Знаете, коллега, меня беспокоит…» Снейп молча слушал, кивнул. Лицо его было серым, усталым, неподвижным. «Все оттуда, — подумал Флитвик с непонятной уверенностью, — из этой бандитской авантюры. Сколько же ему еще платить?»

* * *

Ее рисунок висел, как ей показалось, на самом видном месте — под стеклом, в тонкой простой серебряной рамке, с такой важностью и достоинством, как будто бы всегда был частью профессорского кабинета. «Ему понравилось! Понравилось!» — с восторгом подумала Гленна. Теперь ей даже не верилось, что этот портрет, эти легкие линии, из которых складывалось знакомое лицо, создала ее рука.

Ей захотелось еще больше удивить профессора, и после чая она села за рояль, чтобы продемонстрировать, чему научилась за лето в поместье Сент-Клеров. «Неплохо, — сказал Флитвик, — вы хорошо потрудились. Но мне кажется, моя дорогая, что изобразительное искусство для вас более органично».

Гленна не обиделась и не огорчилась. Она поклялась себе, что будет рисовать день и ночь.

Флитвик что-то писал за своим столом, а Гленна, сидя на любимом месте в углу дивана, рассматривала магловские картины из альбомов, огромную стопку которых положил перед ней профессор. Сначала ей была непривычна неподвижность. В их доме в горах картин не было, а те, которые она видела в магическом мире, двигались. Изображенные на них люди разговаривали, скандалили, ходили друг к другу в гости, пили чай и вино и вообще вели себя непринужденно.

Магловские картины не менялись, и через какое-то время она поняла, почему. Умные злые старики в плоеных воротниках, грустные изнеженные юноши в беретах, лукавые красавицы, прячущие за веерами коварные усмешки, не занимались пустяками и не встревали в чужие дела, потому что ждали ее, Гленну. Они хотели рассказать ей свои истории, посмотреть в глаза, именно в ее глаза — и поэтому не отвлекались, хранили настроение. И водопады между похожих на нахмуренные кустистые брови скал, корабли у туманных причалов, изгороди и дома в утреннем косом свете тоже хранили настроение — для нее. Гленна была благодарна. Она это ценила.

Уже собираясь уходить, она заглянула еще в один альбом, просто не удержалась. Этот альбом хранил для нее вещи странные и непонятные, даже страшные. И на одной из картин она увидела дементора. Дементор выпивал душу из человека. Он был похож и не похож на того, в капюшоне, которого они с Тором видели в поезде, но не было никакого сомнения — это был он. И там, на картине, он был самодовольным и сытым, — наверное, уже многих выпил.

«Вас что-то огорчило, дитя мое? — поднял голову от пергамента Флитвик. — А, Босх… Это я, пожалуй, погорячился, подсунув вам его».

Он встал и положил руку ей на плечо, провожая к двери. «Сейчас просто поверьте, — сказал он очень мягко, — это все не так страшно, как кажется на первый взгляд. Там, в картинах, присутствует ужас, но и защита тоже».

Профессор ничего не понимал. Он, наверное, просто пропустил ту картину, когда сам смотрел альбом.

«Мы решили, что будем за Сами-Знаете-Кого! Вот так!» — зло выпалила Гленна.

Профессор остановился.

«Деточка, — горько вздохнул он, — если еще и вы пойдете в бандиты, мое старое сердце разорвется».

«А кто еще?» — немедленно отвлеклась девчонка.

Но Флитвик не ответил. Ссутулившись, он брел к инструменту и был, как никогда, похож на старую больную обезьяну. Может быть, даже слепую.

Гленна растерялась.

«А давайте, я вам тут полы помою?» — по какому-то наитию вдруг спросила она. И деловито добавила: «А то ведь натоптано, смотреть противно».

«Домовики приберут, — безразлично махнул рукой профессор, — для чего-то же они нужны».

И подняв голову, слабо улыбнулся: «Больше так не шутите, моя дорогая, ладно?»

«Ладно!» — жарко поклялась Гленна.

* * *

«Мы не идем к Тому-Кого-Нельзя-Называть», — проинформировала Гленна Торквиниуса сразу же, как только встретила его, вернувшегося с каникул, в вестибюле. Даже «здравствуй» не сказала. «Само собой, — удивился он. — Что мы там забыли?»

Он был рад снова увидеть Гленну. До того рад, что даже внутри стало тепло. Но впечатление, оставленное встречей с дементором, отодвинулось куда-то далеко и совсем выцвело. Кровь шотландского дракона оказалась такой интересной штукой, что ему не хватило каникул, хотелось возиться с ней еще. Подвал древнего родового дома, где он проводил свои опыты, наполнился для двенадцатилетнего мальчика тем самым, однажды почувствованным и узнанным, особенным лабораторным духом, духом аскетизма, отваги и труда, и однажды ему даже показалось, что в запыленных стеклах старых шкафов мелькнуло отражение крючконосого человека в черной мантии.

* * *

С утренней почтой профессор Флитвик получил местной хогсмидской совой корявую записочку следующего содержания: «Мы тута проездом до завтра в Кабаньей голове. Капитан велел повидаца. Фаулз боцман Коварной девственницы», — и едва закончив занятия, устремился в деревню. Плечо профессора оттягивала вместительная кожаная сума, предательски позвякивавшая на неровностях дороги: во-первых, с пустыми руками в гости нехорошо, а во-вторых, качеству подаваемых в «Кабаньей голове» напитков Флитвик не доверял — и не без оснований.

«Кабанья голова» — трактир и гостиница в Хогсмиде — вообще пользовалась не самой лучшей репутацией. Встретить там можно было кого угодно, кроме, разве что, волшебников респектабельных и добропорядочных. Да и те захаживали: у респектабельных и добропорядочных тоже бывают дела, которых они не жаждут афишировать. Там было принято не откидывать капюшонов и не обращать внимания на других посетителей. Но троице волшебников, ожидавших Флитвика в общем зале, хозяин отвел особое место — за дощатой перегородкой, чем-то вроде ширмы, не мешавшей посетителям наслаждаться теплом и светом от камина, но защищавшей их от досужих взглядов. Потому что Морские маги — это совсем особая история, и не привлечь внимания в магическом мире они не могли.

Они всегда были наособицу, моряки, повелители стихий, сходившие на берег только ради кратких передышек между странствиями. И в портах их не интересовало, волшебниками или маглами были торговцы, которым они сбывали привезенные из дальних краев диковины, и красавицы, их привечавшие. Но в любых краях они помнили, что у них есть родина, и зовется она Британией. Это Морские маги разметали флот Юлия Цезаря при его первой попытке высадиться на острове. Это их помощь обеспечивала Англии первенство в морях на всем протяжении ее истории. Они потопили Великую Армаду. Некогда их предки присягнули английской короне, и с тех пор Морские маги стали тайным подразделением Королевского военно-морского флота. Они жили своими кланами и своим обычаем; их морских путей не знал никто. Когда был принят Статут о секретности, Морские маги отказались подписать его и нарушить данную их предками присягу короне; с этого момента они перестали быть частью магического мира.

Когда Флитвик зашел за ширму, троица за столом как раз, сняв камзолы, опробывала пойло Аберфорта. Судя по выражению их лиц, Аберфорту грозила беда.

Боцмана Флитвик определил с первого взгляда — нет, еще до того, как взглянул. Голос Фаулза, пониженный почти до шепота, гудел, как буря в лесу; говори боцман на обычных тонах, его без труда услышал бы весь зал, если не вся улица; повышенным голосом Фаулз без труда перекрыл бы шум морского сражения, включая абордажный бой на палубе. Он был дюж, рыж и космат.

В том из его спутников, который был постарше, Флитвик сразу же заподозрил разведчика. Такие были среди Морских магов: они появлялись на палубе вдруг, в любой момент и без предупреждения, молча проходили в каюту капитана, и очень часто за такими посещениями следовала команда менять курс. Если бы не шейный платок, камзол, валявшийся рядом на скамье, и не густой, как и у его спутников, загар, его можно было бы и не принять за Морского мага: волшебник и волшебник. Аккуратно подстриженная темная борода, тонкие черты лица, внимательный взгляд. Третьим был юнга.

Флитвику и его сумке обрадовались; отличный ром потек в кружки. Кое-что из снеди, захваченное предусмотрительным профессором, тоже оказалось не лишним: кормил Аберфорт примерно так же, как и поил. Темнобородый числился палубным матросом (кто бы сомневался!), назвался он Родом Джонсоном; голубоглазого безусого юнца звали Тимми. «Тимми?...» — решил уточнить профессор. «Тимми Бильдер», — смущась, ответил парень. «Внук, — хохотнул Фаулз, — вообще-то он на «Бешеном баране». Там как раз капитан подходящий — никто у него еще поблажки не имел. Хоть ты внук друга, хоть самой королевы — если бы у нее, конечно, был внук-маг».

«А здесь какими судьбами?»

«Капитаны решили — пусть пути посмотрит. Пригодится для связи».

Вот, значит, как. Нет, два раза: вот, значит, как. Конечно, Флитвик знал, что у Бильдера есть семья: у Морских магов всегда были семьи. Сам Джон почти не писал о ней, только раз, кажется, передал привет «от Фанни и детишек». Так ведь когда это было! Но почему-то, думая о семье друга, Флитвик всегда представлял себе уютную светловолосую хлопотливую женщину и кучу ребятишек за столом. А ведь это, наверно, даже и не старший внук. И Фанни, которой он никогда не видел, уже старушка.

«За это надо выпить, — решил профессор, — за Фанни!» И вдруг испугался до ледяного ветра в груди: а если Фанни уже нет в живых? Но обошлось: тост охотно поддержали. «За бабушку!» — просиял глазами юнга. Как хорошо, что в мире не все так плохо, как может вдруг подуматься.

А вот со вторым «вот, значит, как» все обстояло намного хуже. Если Бильдер обкатывает собственного внука «для связи», причем посылает его с разведчиком и своим, проверенным тысячу раз боцманом, — значит, предвидит серьезные события. Настолько серьезные, что мало кому можно будет верить.

Моряки, словно почувствовав его мысль, посерьезнели. «Проверьте тут — как оно?» — вполголоса сказал ему «палубный матрос».

Флитвик работал. Морские маги ждали.

«Сейчас — все в порядке, — наконец, сказал он медленно, — но совсем недавно, не более часа назад, здесь присутствовал анимаг в превращенной форме».

«Сто чертей! — взревел Фаулз. — Тот пес!»

«Что за пес? — резко спросил Флитвик. — И что вы при нем говорили?»

«Только имя капитана, — подумав, четко доложил Джонсон, — но мы его и не скрываем. Скорее, наоборот. Пес черный, крупный, тощий, очень голодный — реально голодный, без дураков: я видел, как он вцепился в ту ляжку, которую Фаулз ему бросил. Слюна текла потоком — такого не сыграешь».

«Поголодать для легенды — не проблема», — отмахнулся Флитвик.

«У нас тоже легенда, — сказал Джонсон. — Вы».

Итак, он нужен для легенды. Один расчувствовавшийся ветеран посылает внука повидать другого. Ненавязчиво и убедительно. Раньше ты был связным, отсиживался на острове, когда другие сражались на острие, теперь и вовсе — всего лишь крыша. Чего-то в тебе не хватает, Флитвик. И дело не в росте.

«Этим ваша роль не исчерпывается, — проницательно сказал чернобородый, — по крайней мере, капитан так надеется».

«Но это значит, — подхватил Фаулз, — что напиться для легенды мы должны без дураков — как тот пес голодал».

«Только чуть позже, — улыбнулся Джонсон, — а сейчас, раз все чисто, — поговорим».

* * *

Дрова, которые хозяин заведения по недоразумению считал банджо, могли зазвучать только в руках Флитвика, причем Флитвика, сильно пьяного, — в его руках они и звучали. Уже и речи не шло ни о каких ширмах, призванных защитить гостей от нескромных взглядов, — с моряками гулял весь зал, если не вся улица. Во всяком случае, народу все прибывало.

Ему оставалось только радоваться, что сегодня не тот день, когда школьников отпускают в деревню, потому что песни, которые он пел, моряки дружно подхватывали лужеными глотками, а все остальные — как придется… ох.

Капитан, прямо с трубкой во рту,

Задирал на ней серую юбку…

Потом, бурно попрощавшись с многочисленными новыми друзьями, моряки провожали его до ворот Хогвартса. Пьяный юноша с плывущими глазами горячо говорил заплетающимся языком: «Дед рассказывал, что вы самый лучший человек, какой только бывает на свете, — а я, дурак, не верил…» Флитвику хотелось спеть еще.

Как он добирался от ворот до своей двери — он и вовсе не помнил. Один раз только, в зарослях, обступивших дорогу, ему примерещилась темная тень с горящими глазами — и хмель разом отпустил. Но сколько он не вглядывался, больше ничего не увидел. Спиртное снова взяло в оборот бедную профессорскую голову; хорошо, мимо спальни не промахнулся. Еще лучше, что никого не встретил.

* * *

С тех пор, как флоты, благодаря пару, дизелю и множеству других магловских изобретений, перестали быть так зависимы от ветра и волны, значение магии в морских делах значительно уменьшилось. Одновременно с этим Британия утрачивала свою роль величайшей морской державы. Это место прочно заняли США, где стихийные маги не служили правительству, зато на него работало множество ученых, изобретателей и инженеров. Даже самый мощный Круг Морских магов мало что может противопоставить авианосцу с соответствующим сопровождением.

Корпус Морских магов Ее величества перестал быть самой оберегаемой тайной короны и самой вожделенной целью для противников и соперников. Он уже давно стал всего лишь одним из секретных подразделений, ценимым за то, что в определенных условиях он кое-что может. В какой-то мере — данью традиции. При этом он никому и не мешал, расходуя бюджетных средств гораздо меньше, чем любое другое секретное подразделение, и не играя никакой роли во внутриполитических раскладах.

Поэтому, когда в самых влиятельных кругах стала настойчиво лоббироваться идея упразднения Корпуса, насторожились не только лорды Адмиралтейства, но и люди, чьей прямой обязанностью было реагировать на непонятное. Они-то и предприняли кое-какие изыскания, закончившиеся плачевно. Агенты исчезали один за другим, начальник подразделения, курировавший операцию, попал вместе с семьей в автомобильную катастрофу со смертельным исходом. Руководитель службы ушел в отставку и затворился в своем загородном доме, отказываясь общаться не только с журналистами, но и с бывшими коллегами.

Однако, благодаря стараниям нескольких очень тихих и незаметных людей, информация обо всем происходящем ушла в Корпус.

Морские маги, со своей стороны, уже некоторое время ощущали определенное давление. Подобраться к ним всегда было трудно: Корпус — очень закрытая среда, где все свои как на ладони, а чужих не бывает вообще. И тем не менее, незаметно и как бы само собой, но что-то происходило.

Выяснять предстояло самим.

При всей своей закрытости Корпус, просто в силу морской профессии, заставляющей порой пересекаться с самыми разными людьми, имел обширные связи как в магическом мире Британии, так и с волшебниками и маглами за ее пределами.

Соединив то, что «ветры нашептали» с тем, что слили незаметные люди, старшины Круга пришли к пугающему выводу. Некая неясная, но в высшей степени влиятельная сила посчитала существование в мире магии как таковой угрозой своим далеко идущим планам по переустройству мира. Магия, даже в том урезанном, ограниченном и контролируемом виде, в каком она существовала, скажем, в магическом мире Британии, все равно содержала в себе потенциально огромный творческий потенциал; собственно, она основана была на творчестве, а именно творчество среди людей неясная сила полагала подлежащим искоренению.

«Думаете, маглы не замечают? — сказал вчера «палубный матрос». — Да они только и кричат о превращении искусства в шоу-бизнес. Каролинка вон, не знаю, кто это, но среди маглов человек уважаемый, хорошо пишет о волшебстве искусства — мне на пергамент переписали оттуда, куда она пишет. Но вместе все соединить не могут».

«Значит, такие маглы — наши союзники?» — спросил профессор.

«И такие маглы, и маги в других странах. Но у каждого — свой фронт. За нас наше дело никто не сделает».

У каждого свой фронт. Наш — Британия. Магия в Британии. А будущее магии в Британии — дети-волшебники, а значит — единственная на всю страну школа магии и волшебства Хогвартс. Вот ты и на острие, Флитвик, на самом-самом острие. Тебе восемьдесят лет, ты не член Визенгамота, не влиятельный маг, ты всего лишь школьный учитель. Что ты будешь делать, Флитвик?

«Пока — наблюдайте, — сказал ему Джонсон. — Наши считают, что все должно проясниться в ближайшую пару лет. Договоримся о связи».

* * *

Луна была расстроена. Со стороны это было совершенно незаметно: она была все так же спокойна, как и обычно, фарфоровое личико малоподвижно, голубые глаза оставались ясными и чистыми. Но в школе были два человека, которых это обмануть не могло. Луна была чем-то расстроена; Торквиниус и Гленна это видели.

«Тебя в поезде кто-то обидел», — проницательно сделал вывод напарник и командир. Дело в том, что Торквиниус честно искал напарницу в поезде, везшим школьников после каникул обратно в Хогвартс, не нашел и решил, что Луна уехала предыдущим. А ей и в голову не пришло, что кто-то может ее искать. Привыкшая к одиночеству, она не выбирала места и всю дорогу тихо просидела в уголке купе, битком набитого третьекурсниками.

«И мы должны знать — кто», — очень вкрадчиво вставила Гленна, сощурившись.

Луна покачала головой. «Нет, — сказала она ровно, — меня никто не обижал. Они на меня не обращали внимания. Все дело в пальцах».

Третьекурсники обсуждали уроки профессора Люпина, от которого были в восторге. Луна с интересом слушала. У второго курса Люпин тоже вел занятия, но в соответствии с программой объяснял не методы борьбы с конкретной нечистью, а вещи более базовые — простые защитные заклинания и тому подобное. То, что обсуждали ребята в купе, было для нее внове.

Профессор Люпин обучал их сражаться с гриндилоу. Эта водяная нечисть водилась в озере, и ученики, рисковавшие купаться, с ней сталкивались неоднократно.

«Веслом по башке — вот и все сражение», — пробормотал Торквиниус, купаться рисковавший.

«Им нужно ломать пальцы, — вздохнула Луна, — у них пальцы длинные, но хрупкие — их легко ломать».

«И что? — не понял Тор. — Если под рукой ничего нет, а гриндилоу много, — будешь и пальцы ломать, и ухи крутить — жить-то хочется».

«Они их ломали, — пояснила Луна, — на уроке. Люпин принес гриндилоу в аквариуме».

«Зачем?! — не поверила Гленна, — Кому б он что сделал — в аквариуме?»

«Чтобы убедиться, что ломаются легко», — тихо сказала Луна.

«А он?»

«Люпин?»

«Нет, гриндилоу».

«Плакал. Сначала хотел спрятаться, но в аквариуме негде».

Наступило молчание.

«Все оборотни, что ли, ублюдки? — после паузы вопросила в пространство Гленна; она знала много разных слов, хотя королевское воспитание обычно не позволяло ей их употреблять, — а выглядит таким милашкой».

«А с чего ты взяла, что он оборотень?» — полюбопытствовал Торквиниус. Гленна презрительно на него покосилась: «Вся школа знает. Декан намекнул».

Они еще помолчали. Потом Торквиниус посмотрел на Луну, улыбнулся и положил руку ей на плечо. На второе плечо тут же легла гленнина, в цыпках, ладошка. Белокурая фарфоровая кукла вдруг заморгала и неуверенно заулыбалась.

* * *

То ли мы пригляделись, то ли мутное стекло, сквозь которое мы смотрим на происходящее, стекло, то и дело меняющее свои свойства, в самом деле на какое-то время стало прозрачнее — настолько, что мы, честно говоря, и вовсе забыли о его существовании. А между тем оно никуда не делось и по-прежнему далеко не все позволяет нам рассмотреть.

Мы не знаем, сколько времени и с какой частотой уделял профессор Снейп решению частной задачи, которую, как мы помним, перед собой поставил; он про себя называл ее «протезы для Филча». Знаем лишь, что над задачей этой он продолжал работать, но к решению, именно частному решению, которое заключалось бы в том, чтобы помочь Филчу и таким, как он, не приблизился. Зато в ходе исследований обнаружил факты и закономерности глобального характера, которые заставили его задуматься и даже приостановиться.

Мы не можем вам сказать, что это были за закономерности. Замутненность нашего стекла не позволяет нам разглядеть написанное в многочисленных пергаментах и тетрадках; написанное уже хорошо нам знакомым мелким четким почерком Снейпа. Приглядываясь, мы видим отдельные символы и схемы, но когда мы всматриваемся в них, те, что вокруг, безнадежно расплываются, и мы не можем охватить взглядом даже один-единственный листочек. Да если бы и охватили — вряд ли нам удалось бы понять прочитанное.

Но мы знаем, что придя к каким-то предварительным заключениям, Снейп приостановился. День за днем он не прикасался к своим материалам, размышляя не столько, как подтвердить или опровергнуть представшую перед ним картину мира, сколько о том, что будет, если она подтвердится.

Мы уже достаточно хорошо знакомы с профессором; мы знаем, что в науке ему было свойственно абсолютное и запредельное бесстрашие. Мы знаем также, что в отношении людей, его окружавших, да и просто людей, он всегда, на всем протяжении того времени, пока мы за ним наблюдаем, руководствовался в первую очередь ответственностью.

Все это, вместе взятое, позволяет нам сделать определенные, хотя и очень туманные выводы относительно характера тех открытий, смутный очерк которых предстал в ту пору перед профессором Снейпом.

* * *

Ее человек опустился до прямых упреков, и это было обидно. «Что ж это вы, Миссис Норрис? — бормотал он. — Ничего не видите, ничего не слышите, и я не лучше вас, а Сириус Блэк ходит тут, как у себя дома. То портрет порезал, теперь вот на ребенка с ножом. Полог распорол — и хорошо, что только полог! Где был бы этот Рон Уизли, если бы вовремя не проснулся и не закричал? Вооот. А мы-то с вами… эх».

«Бросьте, Филч, — морщился черный, — ваше дело — порядок в школе. Ловить беглого преступника в ваши обязанности не входит. Тем более — в ее, — черные глаза глянули на нее со странным насмешливым выражением. — Она собак боится».

Так то собак, хотела сказать Миссис Норрис, а не тех, кто собаками только притворяется. Этого бояться вообще нечего, он безвредный. К тому же, хотела сказать она еще, собак я тоже уже почти не боюсь.

Но ничего, конечно, не сказала. Вместо этого она спрыгнула с дивана, потянулась и как следует, неторопливо и старательно потерлась о край черной мантии.

* * *

Новое проникновение Сириуса Блэка в башню Гриффиндора переполошило школу. Меры предосторожности вновь были усилены. Филч законопатил все дыры, через которые в замок мог бы проникнуть анимаг. Снейп, предупрежденный Флитвиком о тайных прогулках в Хогсмид Гарри Поттера, которому это было строжайше запрещено, буквально не спускал с него глаз. И тем не менее, каким-то образом упустил. Мальчишка исчез, а потом Снейп заловил его в коридоре уже чумазого, потного, с башмаками, перемазанными глиной, какая встречается только в долине. В Хогсмиде. Ни в замке, стоящем на скальном уступе над островом, ни в лесу с его специфическими почвами, глины такого оттенка не встречалось. При этом ребенок не чувствовал себя виноватым. Смотрел нагло и все отрицал.

«Весь магический мир, начиная с министра магии и заканчивая завхозом, — вразумлял его Снейп в своем кабинете, — делает все, чтобы уберечь знаменитого Гарри Поттера от Сириуса Блэка. А знаменитый Гарри Поттер сам себе закон. Пусть простые смертные беспокоятся о его безопасности. Знаменитый Гарри Поттер ходит, где ему вздумается, не утруждая себя мыслями о последствиях".

Снейпу казалось, что он убедителен. Что лучше все объяснить просто невозможно. И что невозможно не испытать неловкости при мысли, что подводишь всех, заботящихся о тебе.

Мальчишка молчал, и в его молчании неловкости не было. Мажор, сказал бы Каркаров. Непрошибаемый, уверенный в своем праве не считаться ни с кем мажор. Было горько. Почему-то было очень, просто нестерпимо горько.

«Как вы похожи на своего отца, Поттер, — проговорил Снейп трудно, как будто бредя против течения. — Даже удивительно. Он тоже был на редкость высокомерен».

Он чувствовал, что теряет контроль. Хотелось объяснить. Что мажоры с той и другой стороны ничем не отличались друг от друга, что стоило им получить немного власти… иногда совсем немного… скажем, подвесив человека вниз головой… Почему кружится голова? Хотелось схватить мальчишку за плечи и отвести, оттащить от той черты, за которой уже нет человеческих лиц, а только рыла… перевернутые рыла.

«Немного удачливее других на площадке для квиддича, — нес Снейп, с ужасом слушая себя, — а гонору сколько! Так важно разгуливал по школе в окружении друзей и поклонников…»

Не те слова, совсем не те. Но как это сказать? Сказать, чтобы он понял?

«Правила ведь для других, для людей попроще, а не для победителей в Кубке школы…

«Вы не смеете так говорить о моем отце! Я знаю о нем всю правду. Он спас вашу жизнь! Мне рассказал Дамблдор! Если бы не мой отец, вас бы вообще здесь не было!»

А, ну да. Дамблдор рассказал. Подходящая версия для юного героя. Нет уж, мальчик, хочешь ты или нет, а правду ты сейчас узнаешь.

Снейп говорил, чувствуя, как блекло и невнятно получается. Поттер не то чтобы не поверил — его это просто не заинтересовало. Любопытно, сколько раз за эти годы он убеждался, что Дамблдор ему формально не врет, но и не говорит правды? И почему, раз за разом в этом убеждаясь, мальчик не делал для себя никаких выводов?

— Выверните карманы! — резко сказал Снейп.

Поттер сопротивлялся, но Снейп настоял. На столе оказались кулек с конфетами из «Зонко» (ах, Уизли в прошлый раз купил? а Поттер две недели таскал этот дар в кармане? как трогательно) и ветхий кусок пергамента, который на первый взгляд производил впечатление совершенно пустого. Под воздействием заклинания пергамент радостно выдал: «М-р Лунатик приветствует профессора Снейпа и нижайше просит не совать длинного носа не в свои дела. М-р Сохатый присоединяется к м-ру Лунатику и хотел бы только прибавить, что профессор Снейп урод и кретин. М-р Бродяга расписывается в своем изумлении, что такой идиот стал профессором. М-р Хвост кланяется профессору Снейпу и советует ему, чертовому неряхе, вымыть наконец голову».

Плоские школярские оскорбления не стоили бы внимания, тем более, что для упомянутых мистеров они не были чем-то из ряда вон выходящим. В свое время Снейп слышал непосредственно от авторов послания вещи и погаже. Беда состояла в том, что мистера Сохатого уже двенадцать лет не было в живых, как и мистера Хвоста, насколько Снейп понимал. Мистер Бродяга именно что бродил. Вокруг замка, с большим ножом и явно немирными намерениями. И вряд ли его целью был обливаемый помоями профессор Снейп, хотя последний предпочел бы, чтобы было именно так. А мистер Лунатик… Вот с мистером Лунатиком сейчас и поговорим.

— Люпин, — позвал Снейп по каминной связи. — Вы мне нужны на пару слов!

Первый же взгляд Люпина на пергамент сказал Снейпу, что эту вещь мистер Лунатик не видел уже давно. Уж очень удивился. Значит, подсунул Поттеру пергамент не он. Но прятать глаза и делать индифферентное лицо начал сходу. «Эта вещь полна черной магии, — с наслаждением проинформировал Снейп. Разумеется, черной магии в схеме (а это, скорее всего, была схема замка и окрестностей) было не больше, чем в лживых глазах Люпина, но пусть покрутится. Да и ребенка стоило напугать. Хватает все подряд. — А это по вашей части, если не ошибаюсь. Как, по-вашему, где Поттер мог ее взять?»

Люпин не обманул ожиданий — начал крутиться. Выдвинул предположение, что Гарри купил этот безобидный пергамент, заколдованный оскорблять всякого, кто захочет его прочесть, в магазине шутливых розыгрышей.

Снейпа затрясло от гнева. Один из двух оставшихся в живых изготовителей схемы не мог не понимать, что, если он не передавал ребенку пергамент, значит, скорее всего, это сделал другой. И отправившись в путешествие по указаниям этой схемы, мальчик остался жив только чудом. Серьезность ситуации требовала совместных усилий, но мистера Лунатика занимало другое — как прикрыть сына Поттера от нападок злобного ублюдка Снейпа! Это, несомненно, то, ради чего стоит лгать в глаза и, что хуже всего, — на глазах ученика! Подавать добрый пример юным, так сказать. Такая степень безответственности взрослого человека просто не укладывалась в голове.

«Я отнесу пергамент обратно в «Зонко», вы не против?» — пел, между тем, Люпин.

Не против. Забирай свою карту и убирайся с глаз долой, пока меня не стошнило. Надеюсь, у тебя хватит ума не возвращать ее Поттеру. А если не хватит — пеняй на себя.

* * *

В отличие от нас, профессор Снейп не обладал возможностью заглянуть в наше мутное, но безусловно магическое стекло, поэтому он так и не узнал, что профессор Люпин, выйдя вместе с Гарри Поттером из его кабинета, легко добился от мальчика того, чего Снейп добивался тщетно: Гарри устыдился своего поведения. И дело не только в том, что Люпину Поттер доверял, а Снейпу — нет. Дело еще и в том, что Снейп обращался к тому, что мальчику было не близко. Он взывал к ответственности — и безуспешно. Люпин воззвал к чувствам, сказав, что жертва родителей Гарри окажется напрасной, если он лишится жизни по легкомыслию, — и это подействовало.

«Карту мародеров» Люпин Гарри не отдал — в этот раз. И, увы, мы должны констатировать, что остановила его не ответственность взрослого за ребенка, на которую надеялся Снейп, а формальные требования к профессорской должности. Насидевшийся без работы Люпин ею очень дорожил. Забегая вперед: перестав быть профессором, Люпин сразу же вернул Гарри карту.

* * *

В Хогвартс, как и в любую, наверное, школу мира лето приходит вместе с экзаменами. Уроков больше нет; теплый ветерок с одинаковой нежностью колышет травы и страницы раскрытых учебников — раскрытых да так и оставленных на траве размечтавшимися в первой летней прелести школярами.

Двери нараспашку; теплые безобидные сквознячки разносят по коридорам и классам запахи цветов, травы, пыли. Они смешиваются с крепким духом молодого пота от взволнованных стаек подростков, толпящихся перед экзаменационными аудиториями. «Сдал? Сдал?», «Как он — очень придирается?», «Я все, все забыла…», «Сдал!!!» — то и дело взлетают голоса над общим незатихающим гулом.

Атмосфера лихорадочного возбуждения борется и соседствует со сладкой летней одурью. «Да ну его, сдашь! Айда к озеру!» И облака плывут в неправдоподобно высоком небе.

Флитвик любил эту пору. Любил, когда был школьником и студентом и предательски потел перед строгими высокими дверями. Продолжал любить, когда сам стал проводить за такими дверями большую часть чудесных летних дней.

Он сочувствовал всем: трясущимся от волнения отличникам и лихорадочно суетящимся плохишам, собранным честолюбцам и грустным середнячкам.

Первый курс у него заставлял плясать ананасы; второй — петь лесные колокольчики, стоявшие в стеклянной банке на его столе; на третьем применяли веселящие чары.

Ему хотелось, чтобы хотя бы на миг при взмахе волшебной палочки им всем — отличникам, плохишам и середнячкам — стало отчаянно и беспечно весело под стать ликующему летнему деньку.

Он улыбался в пушистые усы; улыбался им всем, а в темных сощуренных гоблинских глазах вместе со смешинкой стоял незаживающий вечный вопрос.

* * *

У Гленны колокольчики спели хорошо, лучше всех на факультете; профессор Флитвик был доволен. Торквиниусу повезло меньше: звенеть цветы-то он заставил, но бестолково и вразнобой. Луна была совершенно спокойна: задумалась, взмахнула палочкой. Тоненько зазвенели колокольчики в банке. Чирикнула какая-то птица. Со стороны луга и леса откликнулся слаженный двухголосый хор: то звенели все луговые колокольчики — узенькие, изящные, с высокими голосами — и все лесные, крупные, широкие, взявшие на себя второй голос.

Профессор замер, склонив голову набок и прислушиваясь. Все ждали, что он скажет «достаточно» или сам взмахнет палочкой, чтобы прекратить не предусмотренный расписанием экзаменов переполох. Он и в самом деле взмахнул. В хор включились новые голоса, низкие, но солнечные, просторные: луговые ромашки.

Толпившихся в распахнутых дверях студентов отодвинула властная рука. «Филиус, — негромко, но укоризненно сказала профессор МакГонагалл, — вы мешаете проведению других экзаменов».

Профессор слегка вздрогнул; наступила тишина. Только в дверях сопели зрители. «Да-да, Минерва», — виновато пробормотал он. И, лучезарно улыбнувшись, лихо подмигнул Луне.

* * *

Профессор Люпин всю энергию употребил на создание полосы препятствий для третьего курса и выше. Смотреть на этот экзамен ходила вся школа. Там были гриндилоу, шарахавшиеся в стороны, не дожидаясь, пока им поломают пальцы; фонарники, уныло освещавшие путь без всякой надежды на доверчивость хорошо подготовленных путников; красные шапки, подпрыгивавшие и угрожающе потрясавшие дубинками, особенно, когда полосу проходили девочки, и составлявшие, пожалуй, самую зрелищную часть программы; большинство зрителей толпилось у рвов, где они сидели. В дупле большого дерева прятался боггарт. Иногда экзаменуемый вылетал из дупла с визгом, как это произошло, например, с Гермионой Грейнджер, но в основном зрителей развлекало то, кто как лез на дерево. Иногда бывало ну просто очень смешно.

Экзамен у первого и второго курса прошел быстро, буднично и скучно; Люпин принимал формально и не придирался.

* * *

Сдать зельеварение не было легко даже для Торквиниуса. Мало того, что зелье для практического задания профессор Снейп выбрал очень непростое, со множеством добавляемых при разных условиях ингридиентов, но в дополнение к этому он ввел еще и теоретическую часть — по билетам, как в какой-нибудь магловской школе. Торквиниус знал все вопросы — какие блестяще, какие похуже — но рука предательски дрожала, когда он протягивал ее к билетам, разложенным на преподавательском столе. Ему был нужен только самый высший балл.

* * *

Нет, мы больше не притворяемся дотошными исследователями эпохи, роющимися в пропыленных архивах в поисках еще одного случайного свидетельства, способного пролить свет на происходившее тогда и там. Еще одного письма, в котором кто-то привычно солгал кому-то, потому что правда слишком мучительна. Или потому, что она представляет пишущего в не слишком приглядном свете. Или…

Нам уже давно надоела эта роль, и мы отбросили ее, не объявляя специально об этом. И да, мы уже давно не скрываем, что наша осведомленность — магического характера. Некое условное стекло, сквозь которое мы смотрим на мир, которого, может быть, никогда и не было, это странное стекло, то тускнеющее, то поясняющееся, показывающее нам подчас то, чего мы, может быть, и не хотели бы увидеть, но упорно скрывающее то, о чем мы узнать жаждем, — стекло магическое. Теперь мы решились предупредить об этом читателя в открытую, осознавая свою ответственность перед ним. Любой взгляд сквозь любое стекло, в особенности, если оно не совсем прозрачно, всегда несет в себе риск заблуждений и неверных истолкований, — и мы просим читателя помнить об этом.

И, проговорив все это, мы вдруг обнаруживаем, что между нашим магическим подглядыванием и работой исследователей чужих лживых писем в пропыленных архивах — не такая уж большая разница. И мы, и они, и девушка из сказки, высматривающая любимого, катая яблочко по тарелочке с голубой каемкой, — мы все легко можем быть обмануты и тем, что видим, и тем, чего нам не удалось разглядеть.

И этот риск неизбежен. Все, что, пожалуй, ему можно противопоставить — и нам, и исследователям, и девушке — это добросовестность, обычная добросовестность, никогда не позволяющая принимать желаемое за действительное.

* * *

Когда накануне полнолуния как раз в вечер дня окончания экзаменов Люпин не явился за очередной порцией своего зелья, Снейп не слишком встревожился. Такое случалось уже не раз: оборотень не отличался обязательностью. Ему удобнее было полагаться на обязательность Снейпа, который, взяв на себя ответственность за изготовление лекарства, не мог уже отмахнуться от заботы о том, чтобы оно было выпито.

Досадливо вздохнув, профессор взял со стола склянку и направился в кабинет Люпина. Оборотня на месте не оказалось, однако кабинет не был заперт; это, по идее, должно было означать, что хозяин покинул его ненадолго.

Снейп присел за стол, и взгляд его уперся в уже знакомый пергамент — на этот раз густо испещренный линиями и завитками. Как Снейп и предполагал, это была карта — но с очень интересными особенностями. Точка с подписью «Люпин» двигалась по территории замка по направлению к Гремучей иве, но не это приковало внимание профессора. Непосредственно под корнями ивы были обозначены точки «Сириус Блэк» и «Гарри Поттер» — и какие-то еще: Снейп не разглядел, потому что уже бежал по коридору, нащупывая в кармане палочку.

Любой нормальный человек, скажете вы, обнаружив местонахождение опасного преступника, вызывает полицию. Или авроров. Или, на худой конец, извещает о происходящем возможно большее число окружающих. Но не мчится захватывать преступника в одиночку, сжимая в руке свой верный смит-и-вессон, волшебную палочку или бейсбольную биту. В особенности, если на подмогу к опасному преступнику поспешает оборотень, пренебрегший зельем.

Так поступают только герои — причем герои не самых лучших боевиков.

В профессоре Снейпе, в его худом напряженном лице с вертикальной складкой между бровями, обрамленном прядями длинных черных волос, нельзя было при всем желании обнаружить ничего героического. Неинформированный наблюдатель скорее принял бы его за еще одного злодея, торопящегося на злодейскую сходку, — и ошибся бы разве что стороной.

Потому что профессор Снейп спешил, чтобы убить.

Там ребенок, напоминаете вы нам, дети (он вроде бы заметил на карте и других детей), дети среди ночи в глухом месте с убийцей и оборотнем, тут не до того, чтобы медлить и терять время, извещая кого-то.

Это так, согласимся мы, но у нас есть серьезные основания считать, что, пока профессор Снейп торопился к Гремучей иве, спускался в подземный ход, пока он поднимался по ветхой деревянной лестнице, стараясь двигаться бесшумно и держа палочку наготове, его вел не страх за детей, а ненависть. Старая, настоянная и неутолимая ненависть к тому, из-за кого… Кто повинен… И неважно, что в самую первую голову профессор всегда винил себя. Сейчас это было совершенно неважно.

* * *

Снейп все время следил, чтобы волшебная палочка была нацелена в грудь Люпина, стараясь при этом не выпускать из виду Блэка. Тот не был вооружен, но анимаг есть анимаг.

«Северус, вы ошибаетесь, — разливался между тем Люпин. Ведь вы слышали далеко не все, я сейчас объясню… Сириус здесь вовсе не для того, чтобы убить Гарри…»

Нет, конечно, он здесь, чтобы наловить бабочек для своей коллекции. Но какая трогательная верность старой дружбе! Без колебаний встать на сторону того, кто…

«Этой ночью в Азкабане станет на двух узников больше. Вот интересно, как это понравится Дамблдору… Он был так уверен в твоей совершеннейшей безвредности, Люпин, вервольф ты наш домашний…»

Зачем он это говорит, зачем вообще здесь что-то говорить? Время разговоров закончилось, все абсолютно, прозрачно ясно. Из палочки Снейпа вылетели тонкие гибкие шнуры и опутали Люпина. Яростно взревев, Блэк рванулся, чтобы напасть.

«Только дай мне повод, — прошептал Снейп, глядя — наконец-то! — ему в глаза, — дай повод, и, клянусь, я убью тебя».

* * *

Да, получается, что мы опять ошиблись. Профессор Снейп, от ненависти и ярости не понимавший и почти не слышавший того, что ему говорят, не убивал. Может быть, хотел. Может быть, даже жаждал, чтобы повод для этого у него появился, — но не убивал. При этом он перемещался по комнате так, чтобы постоянно заслонять собой от оборотня и анимага детей, тоже что-то ему говоривших, он толком не слышал. Не понимая их состояния, едва помня себя, он невпопад отвечал какими-то строгими и обычными учительскими словами, которые должны были успокоить, если дети были перепуганы, или привести в чувство, если обмануты: «Вы на грани исключения… вы вообще перешли все границы, проводите время в компании закоренелого убийцы и оборотня… так что раз в жизни придержите языки…»

Блэк дернулся в сторону Уизли и получил сноп искр в лицо. Снейп все время что-то говорил, отвлекая внимание от движения. Вот теперь позиция удобная.

«Все за мной!» — скомандовал Снейп.

Неожиданно Поттер в три прыжка пересек комнату и загородил дверь. Только этого не хватало!

«Прочь с дороги, Поттер, ты и так в серьезной беде. Если бы я не подоспел сюда, чтобы спасти твою шкуру… А тебя стоило бы убить. Умер бы, как отец, слишком самоуверенным, чтобы допустить мысль, что Блэк тебя одурачил».

Дети ударили одновременно. Грянуло сразу три заклинания, Снейпа сбило с ног и ударило о стену, он безжизненно сполз на пол и остался неподвижен; из-под волос по лицу побежала струйка крови.

«Зря ты это сделал, — сказал Блэк Поттеру. — Нужно было предоставить его мне».

«Мы убили преподавателя… Напали на преподавателя…» — в ужасе прошептала Гермиона Грейнджер, глядя на неподвижное тело: мертвенно-белый четкий профиль, прядь черных волос упала на лоб, струйка крови стекает на пыльный пол. И объяснила причину своего ужаса: «Ох, какие нас ждут неприятности…"

Мы тоже смотрим на профессора Снейпа, беспомощно распростертого на загаженном полу Визжащей хижины. На обстановку этой самой хижины, со всей мерзостью разложения и тлена, с нелепыми обрывками помпезного балдахина над некогда бесстыдно-роскошной постелью. Мы видим этот профиль, как будто вырезанный из белой бумаги, резко контрастирующий с чернотой волос и мантии, кровь, которая все не останавливается. Скверно умирать в таком месте, почему-то думаем мы. Мы знаем, что профессор жив. Мы это знаем, но… шпиль ночной колокольни здесь, может быть, и не при чем, но нам тяжело.

* * *

Мы просим у читателя разрешения не останавливаться подробно на последующих событиях. Все это описано и доступно всем интересующимся: как стало известно, что не Сириус Блэк, а Питер Петтигрю был Хранителем тайны семьи Поттеров и предал ее, будучи перед этим уже год осведомителем Волдеморта; как Петтигрю, двенадцать лет скрывавшийся в облике крысы, жившей в семействе Уизли, в этом же облике сумел ускользнуть от разгневанных мстителей; как благодаря этому невиновность Сириуса Блэка не была доказана, и ему пришлось бежать из-под стражи верхом на приговоренном к смерти гиппогрифе, который тоже непонятно как сумел освободиться от привязи. Как профессор Люпин едва не стал причиной гибели Гарри Поттера и его друзей, совсем не вовремя для всей компании обратившись под действием полной луны; как он бегал, беспамятный и кровожадный, по лесу, и профессор Снейп, а вслед за ним профессор Флитвик, а потом и профессор Страут запретили своим факультетам на это время покидать стены замка, не став скрывать причины. Как вследствие этого профессору Люпину пришлось подать заявление об уходе, и никто из преподавателей не стал его отговаривать, а профессор Флитвик сказал в учительской: «Слава Всевышнему, что обошлось!»

Как дементоры были удалены из замка: на этот раз их попытка напасть на учеников, а именно Гарри Поттера и Гермиону Гренджер, была зафиксирована и уже не могла быть скрыта от общественности.

Все это, несомненно, события интересные и важные; но трудно представить, чтобы кто-то о них не знал, а наше магическое стекло так уж настроено: склонно не задерживаться на слишком известном.

* * *

И наступил прощальный банкет. Гриффиндор вышел по очкам на первое место, и Большой зал расцветился алыми знаменами.

Дамблдор ласково и снисходительно улыбался всем, тщательно скрывая точившее его беспокойство: пока что он вроде бы вернул свои позиции в игре с неизвестным противником и даже остался в выигрыше — ситуация с Петтигрю прояснилась, Сириус Блэк на свободе, благодарен за это ему, Дамблдору, полностью от него зависит и при этом по-прежнему не имеет возможности оказывать определяющее влияние на своего крестника. Тут все сложилось просто идеально. Дементоры из замка убраны. В общем, было не жаль использованного до полной разрядки редчайшего хронотопического артефакта. Конечно, он берег эту вещь много лет, имея в виду ситуации более острые, но с другой стороны — что может быть важнее, чем вернуть свои позиции в игре с неизвестным противником, цели которого неясны? Когда ты не понимаешь смысла игры, и остроты ситуации просто не можешь оценить? Именно это и было причиной тайного беспокойства директора: противник оставался неразгаданным.

Я не верю судьбе, я не верю судьбе, а себе — еще меньше.

Владимир Высоцкий

Рэймонд Миллер, безработный, бездомный и вообще человек опустившийся, выпасал местечко. Местечко было роскошным, просто сказочным: в нише, образованной тремя кирпичными стенами каких-то то ли складов, то ли заводов, стояли в ряд мусорные баки. Причем стояли они не так чтобы вплотную к задней стенке — нет! В том-то и дело, что ниша была довольно глубокой, рабочие, приезжавшие опорожнять баки, не задвигали их до упора, и между контейнерами и задней стенкой всегда было уютное, со всех сторон загороженное от глаз прохожих и от ветра пространство. Вполне достаточное, чтобы лечь не теснясь, как в собственной кровати, и даже вещи на ящик сложить, как на тумбочку. И в довершение ко всем этим достоинствам над мусорными контейнерами, чтобы они не ржавели и грязь от них не растекалась, на всю глубину ниши был устроен пластиковый навес! Ни дождя, ни сырости, чем не дом?

Просто удивительно было, что это место до сих пор никто не захватил. Реймонд был порядком изношен, болен и слаб, и схватки с любым другим претендентом не выдержал бы. Он это понимал и потому осторожничал. Бродил вокруг уже несколько дней, наблюдал, не торопясь вселяться.

Однако все было тихо, место за ящиками, казалось, совершенно никого не интересовало. Просто даже удивительно!

Чутье бродячего человека подсказывало ему, что такого счастья просто так никогда никому не выпадает. Должна была быть какая-то засада.

Но сколько Реймонд ни бродил, ни приглядывался, ничего подозрительного ему обнаружить не удавалось. За ящиками появлялись только крысы, но их соседство Миллера не смущало: давно привык и даже считал хвостатых тварей чем-то вроде домашних животных.

Сегодня, когда Реймонд, оглядевшись, осторожно нырнул за баки, там была одна-единственная крыса: темная, тощая, облезлая, по виду больная. Как и сам Миллер. Реймонд решился. «Да тебе, брат, вижу, в жизни не слаще, чем мне, пришлось, — обратился он к крысе. — Ну ничего. Я сейчас вселюсь, а ты, это, оставайся. Чем смогу — поделюсь всегда. Проживем, брат». Он повернулся, чтобы обогнуть баки в том единственном месте, где мимо них можно было протиснуться на улицу, и забрать припрятанные неподалеку вещи: засаленный плед, консервную банку, служившую ему и кружкой, и котелком, и пачку старых газет, как вдруг какой-то шум за спиной привлек его внимание. Похолодев, он обернулся.

В простенке между баками и стеной стоял человек. Откуда? Только что же никого не было! Человек был низенький, лысоватый, одетый, кажется, не лучше самого Миллера, и вроде бы совсем по виду безвредный, но когда он приблизился, Реймонд все понял. Давно живя на улице, он знал этот взгляд. Такой взгляд означал, что заточка уже в твоей печени, только ты этого еще не почувствовал. И еще у низенького были глаза крысы.

Убежать не получится. Вот и все, Реймонд Миллер, ты ведь знал, что когда-нибудь так будет.

В последнюю свою секунду Миллер распрямился. «Я хоть опустившийся, но человек, — сказал он своей смерти, — а ты — крыса».

Короткой зеленой вспышки он не увидел.

* * *

Тот, кого он назвал крысой, равнодушно перешагнул через труп бродяги и приблизился к боковой стене. Едва слышно зашипел механизм, и дверь, хорошо замаскированная под кирпичную кладку, мягко повернулась, открывая проход. Человек с крысиными глазами прошел внутрь.

Посреди просторного пустого помещения с цементным полом, похожего на цех, из которого убради все оборудование, стоял простой канцелярский стол, уставленный мониторами. За ним на таком же дешевом канцелярском стуле сидел человек. Другой мебели в помещении не было.

Человек-крыса семенящей походкой пересек цех и застыл перед столом в угодливой позе. Теперь в нем ничто не напоминало хладнокровного убийцу, каким он только что был.

— Ну и зачем вы прикончили этого клошара, Петтигрю? — брезгливо спросил человек за столом. — Подождать нельзя было?

— Он собирался вернуться, мой господин, — Петтигрю весь подался вперед, выражая усердие.

— Шуганули бы. Ладно, что сделано, то сделано. Может, и правильно. Видеть вас не должны — у нас на вас большие планы.

— Рад служить, мой господин!

— Рады не рады, а пути назад нет. Впрочем, верю, что рады, — вам ведь всегда хотелось служить самому сильному господину. Прямо святой Христофор. Вот только последнего шага, какой он сделал, не будет — ни у вас, ни у кого. Вы наверху пирамиды, Петтигрю.*

Все время, пока человек за столом говорил, Петтигрю непрерывно кланялся мелкими суетливыми поклонами. По его одутловатому лицу тек пот.

— Я всегда это знал, — бормотал он, — и служил вашей организации верой и правдой. Все сведения, какие слышал от волшебников, где жил…

Но собеседник не слушал его.

— Вернетесь к своему старому хозяину, вот сюда, — человек за столом небрежно перебросил ему листок бумаги, — он сейчас не в лучшем состоянии — вы поможете ему вернуть форму. Ухаживайте, как за родным дитятей. Скажете, что мечтали к нему вернуться, хранили верность, — в общем, найдете что. Про нас пока не надо: придумайте объяснение, как вы его нашли. К примеру, скажите, что крысы подсказали. К следующему лету он должен быть бодр и дееспособен.

Когда Петтигрю ушел, человек за столом склонился к мониторам. Он не был рядовым клерком и поэтому знал, что из всех записей этого дня аналитики организации будут пристальнее всего изучать не поведенческие реакции и психологические параметры агента (они давно изучены, ничего примечательного), а полный достоинства предсмертный взгляд жалкого, дошедшего почти до скотского состояния бродяги.

* * *

Луна Лавгуд любила своего отца нежно и глубоко и всегда, сколько себя помнила, чувствовала себя старше его. В отце всегда было что-то ребячье, наивное и безответственное. «Ты дитя почище Лунки», — смеясь, говорила ему мама, когда еще была жива. Отец польщенно и радостно улыбался: ему нравилось быть взрослым ребенком. Детей больше любят. Он очень, до болезненного, нуждался в любви и сам любил семью всем сердцем, капризной, жадной и ревнивой любовью. После гибели мамы семьей осталась Луна.

Когда папа сказал, что купил билеты на финал чемпионата мира по квиддичу, Луна только кивнула. К квиддичу она была равнодушна, как, впрочем, и ее отец. На чемпионат он собирался в надежде встретиться с людьми, с которыми в другой обстановке у него было мало шансов пообщаться. «Придира», газета, которую он выпускал с помощью Луны, нуждалась в материалах, внимании и спонсорах.

Выехать к месту проведения чемпионата пришлось рано, за неделю до его начала: назначаемое организаторами время пользования порталом зависело от стоимости билетов, чем дороже — тем позже, ближе к началу матча, а обладателям дешевых билетов приходилось дольше мириться с неудобствами походной жизни, попадая на место загодя. Лавгуды дорогих билетов позволить себе не могли.

Луну это не огорчило, напротив: ей нравилось жить в палатке, готовить на костре, сидеть с отцом под звездным небом на чурбачках у входа в палатку, удерживая на коленях мисочки с немудрящей едой и прихлебывая пахнущий дымком чай из кружек, стоявших рядом на траве. Так отец и дочь были ближе друг к другу и оба чувствовали это.

Нравилось ей и бродить среди палаток, подсаживаться к чужим кострам, слушать, не понимая, многоязыкую речь. Задумчивую молчаливую девочку не гнали ниоткуда: она обладала удивительной способностью не мешать. Ей наливали чаю или горячего шоколада из подвешенных над кострами котелков, бегло улыбались и забывали о ее присутствии, погружаясь в свои дела и отношения. А она вглядывалась своими голубыми спокойными глазами в лица, в их переменчивое живое выражение. Ей не нужно было знать языки, чтобы понимать то, что ее интересовало.

Когда приблизился день начала соревнований, она даже почувствовала досаду: удивительная, интересная, наполненная впечатлениями жизнь заканчивалась. Впрочем, ее грела мысль, что разъезжаться зрители будут тем же порядком, что и приезжали, а значит, когда вся эта суета закончится, у нее будет еще неделя прекрасной жизни среди тех, кто не имел дорогих билетов: эфиопских колдунов с их белыми одеждами и любовью к звездному небу — когда они стучали в свои барабаны, звезды становились ближе; шумных латиноамериканцев, у которых каждую минуту происходили ссоры и примирения (Луна подозревала, что латиноамериканцам эти ссоры и примирения дают то же, что им с отцом — совместные хлопоты и ужины у костра: они от этого чувствовали себя ближе друг к другу); таинственных молчаливых индийцев, про которых ничего не было понятно, но очень хотелось понять; многочисленного семейства венгерских цыган, которые Луну особенно привечали: глава семьи, величественная старуха со сплошь золотыми зубами даже подарила ей какой-то талисман, но не смогла объяснить, зачем он нужен.

Но все получилось иначе.

Вечером накануне матча к их палатке вместе с отцом подошел Альбертус Крафт, волшебник из министерства, отвечавший в тот день за порядок в лагере. Он зашел поесть и выпить чаю: очень устал за этот беспокойный день, так что готовить самому не было сил, повезло, что встретился Ксенофилиус, а у Ксенофилиуса такая умелая и хозяйственная дочка, объяснил он.

Прихлебывая чай, Крафт, который и в самом деле выглядел усталым и замотанным дальше некуда, жаловался на неразбериху, легкомыслие и недисциплинированность вновь прибывших, которые ведут себя как попало, не заботясь о сохранении секретности, а ему по десять раз на дню приходится накладывать заклятие Стирания Памяти на магла — сторожа стоянки, от которого все это безобразие, конечно, не скроешь, и сторож задается вопросами, и жена его тоже.

«Им это не повредит?» — спросила Луна.

«Еще как повредит! — почему-то с жаром ответил Крафт. — Они уже как бревном ушибленные, ничего не соображают, а ведь матч еще впереди. Но что поделаешь — Статута никто не отменял».

Луна задумалась, как это: жить со стертой памятью? Вместо того, что было, помнить — что? Или вообще иметь в голове такое пустое место, в котором ничего нет? И как к этому месту относиться?

Сам матч не произвел на нее впечатления. Перед игрой выступали вейлы — женщины с хищными птичьими головами. Отец сначала смотрел на них с непонятным интересом, потом оглянулся на нее, улыбнулся смущенно и виновато, и Луна почувствовала себя не старшей в их тандеме, а маленькой девочкой, которую всегда защитит папа. «Ты красивее — вся в маму», — сказал он, и Луна пожала плечами: по ее мнению, не трудно было быть менее уродливой, чем птицеголовые твари.

Потом над стадионом летали лепреконы, собираясь в разные фигуры, как роящиеся пчелы, и осыпая трибуны мусором. Почему-то это радовало зрителей, они собирали мусор и запихивали его в карманы. Луна бы удивилась, если бы уже до этого не поняла, что болельщики — странные люди. Они покупали трилистники, значки на один раз, никому не нужные маленькие фигурки игроков и тратили на все это деньги, которых им с отцом вполне хватило бы прожить месяц. Вероятно, и лепреконский мусор представлялся болельщикам ценным сувениром.

Потом вылетели игроки, и началось то, ради чего все собрались. Перебрасывались мячами, расквашивали друг другу лица, ссорились и дрались. Орал комментатор — Людо Бэгмен, с которым отец когда-то вместе учился, ревели трибуны. Победили ирландцы — та команда, у которой были лепреконы. Вейлы горестно клекотали и рвали перья на своих птичьих головах. Луна испытала злорадство и устыдилась себя.

От шума, непрестанного мельтешенья и скуки разболелась голова. Она облегченно вздохнула, когда, наконец, дошла до палатки и забралась в спальный мешок. Папа поцеловал ее в лоб, убедился, что температуры нет, и ушел еще с кем-то переговорить. В конце концов, он был журналист, выпускал газету, ему прежде всего нужна была информация.

Разбудил ее, наверное, необычный, не такой, как всегда, шум. Или тревога и страх, которыми наполнился воздух вокруг. Луна выглянула из палатки. Вокруг горело, рушилось, кричали и метались люди. По лагерю шла группа в масках, разбрасывая и поджигая все, что попадалось на пути. Над ними в воздухе висели… висели люди, вниз головой, как воздушные шарики на веревочках. В свете пожара Луна увидела искаженные опрокинутые лица с разинутыми ямами ртов. Ей бросилось в глаза, что одна из висящих фигур — совсем маленький ребенок, младенец. Луна застыла в растерянности. «Гленна бы не стояла столбом, это уж точно», — подумала она и, нащупывая палочку, бросилась наперерез группе в масках.

Не добежала — ее довольно грубо оттолкнули. «Не лезь и не мешайся», — услышала она и тут только заметила, что люди в масках были плотно окружены аврорами, наставившими на них свои палочки. Но применять заклинания авроры медлили: видимо, боялись, что тогда висящие упадут.

«Вот ты где, а я с ума схожу!» — это был отец, он больно схватил ее за руку, а потом прижал к себе. Даже в сполохах было видно, как он бледен. «Пойдем, пойдем, в безопасное место, куда-нибудь, а то затопчут», — бормотал он монотонно и потерянно.

И тут все вокруг закричали снова. Луна с отцом посмотрели туда, куда глядели все. Над лесом, фосфоресцируя, расплывался огромный зеленый череп с высунутым языком в форме змеи.

«Ну вот, — тихо и безнадежно сказал отец, — вот и допрыгались».

* * *

Эвакуировали всех подряд, в срочном порядке, зачастую куда попало, лишь бы убрать из ставшей кошмарной луговины. Торопясь вместе с отцом, куда велели идти, Луна успела увидеть старую цыганку. Пока ее семья суетилась, увязывая узлы и собирая детей, старуха стояла неподвижно, скрестив руки. Заметив Луну, она впилась взглядом в глаза девочки, не отпускала все время, пока было видно, и повторяла один и тот же жест: тыкала себя в грудь согнутым пальцем. То ли приказывала надеть талисман, то ли велела слушаться сердца, Луна не поняла.

Их с отцом, попавших в какую-то большую и случайную группу, выбросило довольно далеко от дома. Нужно отдать должное организаторам: группу уже ждали представители министерства, раздававшие во временное пользование казенные метлы. Отцу и Луне метлы не досталось, даже одной на двоих: они, как всегда, растерялись и промедлили. Им и еще двум дюжинам людей, попавших в такое же положение, предложили ждать, когда метлы вернутся: они были заговорены на возвращение в эту точку.

«А давай поедем автобусом, — неожиданно предложил отец, — одеты мы, как маглы, и магловские деньги у нас есть».

Луна страшно обрадовалась. Это было ее давней мечтой: она видела магловские автобусы, яркие, с удобными высокими креслами, и всегда тихо завидовала тем, кто в них ехал.

Правда, насчет магловской одежды она не была вполне уверена: сама она была в длинной холщовой юбке и простой желтой кофточке, многие магловские девочки так одевались; все немножко помятое, но ничего страшного; но вот отец… Нет, она в самом деле не была уверена, что бордовый стеганый халат — подходящая одежда для путешествия в мире маглов. Во всяком случае, на вокзале Кингс-Кросс она не видела никого, одетого подобным образом. «Сделаем вот так», — сказала она, палочкой укорачивая халат до размеров курточки; под ним на отце были тоже холщовые песочного цвета брюки, так что все вроде бы было в порядке. Заметим, что Луна не ошиблась: оба они, в холстине, с длинными прямыми белыми волосами выглядели неформалами, этакими припозднившимися хиппи, так что ничего удивительного, что никто в дороге на них особого внимания не обратил.

На автобусную станцию, оказавшуюся совсем неподалеку, они пришли, когда уже начало светать. «Доедем до Лондона, — разбирался в расписании отец, — а там из «Дырявого котла» — камином домой. Все очень просто».

Все и в самом деле оказалось просто. Сонная леди в окошке, не глядя, сунула им билеты, а вскоре подкатил и автобус — совсем такой, как Луна мечтала: сине-белый, высокий, с плавными линиями. За блестящими стеклами были видны люди; они дремали. Только одно или два лица были обращены вниз, к новым пассажирам.

И кресла были именно такими, какими казались издалека, — удобными. Глядя на пролетающие за окнами поля, испещренные тенями освещенных низким рассветным солнцем деревьев, Луна стала задремывать. Точно так же, как и остальные пассажиры, которых в салоне было немного — человек пятнадцать. Из-за высоких спинок кресел Луне не удавалось их разглядеть, но общая дремотная атмосфера заражала. Точно так же… как и остальные… остальные… В полусне Луне хотелось получше почувствовать эту общность, от нее почему-то становилось тепло и спокойно, как будто она от чего-то защищала, но помешал папа.

Отойдя от пережитого страха не столько за себя, сколько за дочку, уверившись, что она в безопасности, он пришел в радостное возбуждение. Ему неудержимо хотелось говорить — тем более, что было о чем. Склонившись к самому уху Луны, он торопливо шептал. Мало того, что они присутствовали непосредственно при столь скандальных и важных событиях, и уж тут-то «Придире» будет что сказать, но этим его сегодняшняя журналистская удача не исчерпывалась. Он узнал нечто очень важное и хотя дал обещание не разглашать в открытую, но намекнуть-то можно! И «Придира» будет намекать, еще как! А ей, как сотруднику редакции он сейчас расскажет все, тем более, что ей предстоит присутствовать. И как студентке Хогвартса, и как сотруднику, да.

Так Луна узнала о предстоящем Турнире трех волшебников. Впечатления это на нее не произвело. Трое старшекурсников от трех школ из разных стран будут соревноваться в колдовстве? Ну и прекрасно, пусть соревнуются. В Хогвартс приедут иностранцы? Надо думать, такие же волшебники, не о двух головах. Если бы венгерские цыгане или индусы, или эфиопы, а так… Ей было жаль того чувства общности с другими пассажирами, которое отец развеял своими рассказами, но она ни за что не призналась бы в этом, боясь его огорчить.

* * *

Доктор Джек Ливси, несмотря на столь громкую врачебную фамилию, не был ни пожилым, ни толстым, ни врачом общего профиля. Доктор Ливси, молодой, тощий, длинный, со своим смешным светлым чубчиком и вздернутым веснушчатым носом напоминавший школьника-прогульщика, был психиатром. Причем, несмотря на молодость, — хорошим.

Коллеги признавали за ним умение, а главное, желание вникать и находить решения в нестандартных ситуациях и частенько пользовались этим, подбрасывая Ливси те случаи, в которых для себя усматривали один сплошной геморрой. Он никогда не отказывался.

Последний случай был таким, что доктор Ливси, ознакомившись с сопроводительными документами, закинул длинные ноги в линялых джинсах на стол и, подняв лицо к потолку, возопил громко и горестно: «Где ты, моя Скалли?!»

Скалли не откликнулась. Как и следовало ожидать.

Доктор захлопнул папку, шустро собрал члены и побежал смотреть больных.

Их было трое — целая семья, Робертсы: сторож кемпинга, располагавшегося в отдаленной зоне туристического отдыха, его жена и шестилетний сынишка. Они в крайне плачевном состоянии были обнаружены туристами, приехавшими на уик-энд, и уже прошли несколько госпиталей, где специалисты только пожимали плечами. Физически пациенты были здоровы, если не считать синяков и ссадин непонятного происхождения. Томография не выявила поражений головного мозга. Полиция тоже не могла сказать ничего определенного: ничего подозрительного на территории кемпинга она не усмотрела. Изрядно вытоптанная, в меру замусоренная обширная пустая луговина, следы от старых кострищ, выцветшие бумажки. В этом была странность: если верить журналу регистрации, семейная пара, обнаружившая обезумевших сторожа и его семью и вызвавшая полицию и врачей, были единственными туристами, посетившими кемпинг за последний месяц. Не то, чтобы это направление было популярным среди любителей туристического отдыха, но и пренебрегаемым не было, и в разгар лета представлялось маловероятным, чтобы в кемпинг никто за месяц не заглянул.

И было непонятно, что же все-таки произошло с семьей сторожа.

У мужчины была амнезия: он отвечал на вопросы, ориентировался в обстановке, сохранил бытовые навыки, но не помнил вообще ничего, включая собственное имя. Насколько сохранила память его жена, Ливси пока не мог сказать. Она находилась в реактивном состоянии и на вопросы не отвечала. Вообще ни на что не реагировала, чуть раскачиваясь и глядя в одну точку застывшим взглядом. Все попытки доктора, высокопрофессиональные, осторожные, но очень настойчивые, войти с ней в контакт, не дали результата. Только однажды она чуть шевельнулась и отчетливо произнесла: «Раз они есть, значит, Бога нет».

Доктора передернуло. Он был крещен в католичество и, хотя не отличался набожностью, в храм время от времени заходил, исповедывался и причащался. Успешно заниматься его профессией, не обладая повышенной чуткостью, было бы невозможно, и сейчас доктор отчетливо чувствовал: в душе этой женщины был ад. Из реактивного состояния он ее выведет, выведет непременно, но избавит ли это несчастную от ада в душе, Джон Френсис Доминик Ливси сказать не мог.

Зато малыш рассказывал о произошедшем охотно и подробно. Вот только никакого отношения к реальности его рассказы иметь не могли. По его словам, в луговине построили стадион, где ведьмы летали на метлах. Рогатые демоны подвешивали его, маму, папу и сестренку в воздухе вниз головой.

«А мама и папа этого не помнят», — осторожно сказал Ливси.

«Маму и папу заколдовали, — уверенно ответил ребенок, — меня тоже колдовали, два раза, но у них не вышло».

Но, видно, что-то все-таки у «них» вышло: как его зовут, мальчик не помнил.

В кемпинге с Робертсами находилась еще дочь, восьми месяцев от роду; у нее никаких нарушений выявлено не было, если не считать все тех же синяков и ссадин непонятного происхождения.

Доктор терпеливо проводил тесты, пытаясь выявить причину печального состояния этой семьи. При этом он старался оставаться профессионалом, оставляя в стороне вопрос, кто и ради чего мог сотворить такое с этими несчастными людьми, изуродовать их, сломать их судьбы. Но полностью избавиться от размышлений на эту тему не мог. Самые разные предположения теснились в его голове. Он отталкивал от себя упорные и нелепые мысли о правительственном заговоре, испытаниях психотронного оружия, кознях инопланетян, планирующих захватить Землю… Что ему ни разу не пришло в голову, так это мысль о том, что несчастная семья стала жертвой подготовки и проведения спортивных соревнований.

Да и кому бы такое в голову пришло?

Скорее всего, мы больше не встретим доктора Ливси. Наше волшебное стекло не покажет нам, как долго, терпеливо и кропотливо будет трудиться доктор, чтобы вернуть к нормальной жизни семью сторожа, — и многого добьется. И несчастная женщина в конце концов придет в себя и даже научится улыбаться — неуверенной скользящей улыбкой, совсем не так, как раньше. До всего, что с ней произошло, узнает Ливси в ходе своей работы, эта женщина была хохотушкой, а уж улыбалась всему, что увидит, — от уха до уха.

Не покажут нам и того, как добросовестность доктора в постановке и интерпретации тестов, его виртуозность в гипнотических и некоторых других методах заставят его прийти к неожиданному, но неизбежному выводу: рассказанное мальчиком, лишенным имени, было правдой.

И конечно, доктор Ливси сунет свой веснушчатый нос, куда ему вроде бы и не полагалось.

Мы все это просто знаем.

А не покажут нам этого потому, что у каждого, понимаете ли, своя война, и у доктора Ливси она получится своя; всего ведь никакое стеклышко не осилит. И показали нам его, наверное, только затем, чтобы мы помнили: там, за границами той истории, которую мы наблюдаем, есть доктор Ливси. И многие другие тоже есть. И будущее, которого мы чаем, как и то, которого боимся, зависит от них тоже.

И все, что нам остается на этом случайном перекрестке, — взглянуть еще раз в смешное, храброе веснушчатое лицо и пожелать Джону Френсису Доминику Ливси долгой, трудной и радостной дороги на Земле.

* * *

Некоторые богословы утверждают, что все, что ни делается, в том числе ошибки, грехи и заблуждения, — делается к вящей славе Господней. Мы не беремся никак комментировать это авторитетное мнение, но с любопытством отмечаем, что некоторые грехи и заблуждения профессора Снейпа оказали ему своего рода услугу. Мы произносим слово «услуга» с некоторым сомнением, тут же торопливо добавляя «своего рода», потому что вовсе не уверены, что мы искренне и с готовностью пожелали бы профессору Снейпу продолжать ту деятельность, которую эти грехи и заблуждения продолжить ему позволили.

Речь идет о явной, неразумной и слепой ненависти к бывшим одноклассникам, которую Снейп, к нашему и профессора Флитвика огорчению, проявил. Свидетелем проявления этой ненависти, помешавшей Снейпу правильно оценить обстановку в Визжащей хижине, был Питер Петтигрю, который присутствовал там в анимагической форме и, кстати, остался жив именно потому, что пребывавший в заблуждении Снейп невольно помешал Блэку и Люпину его убить. Доклад Петтигрю об этих событиях лег на стол аналитиков организации. То, что Снейп являлся двойным агентом, там было известно — Дамблдор контактировал с организацией довольно длительное время. Но до сих пор аналитики, досконально изучившие обстоятельства жизни, детские травмы, комплексы, синдромы, фобии и состояние надпочечников профессора Снейпа, сходились во мнении, что для профессора, как для бедной Тани, все были жребии равны, иными словами — ни одна из сторон не была для него своей, и сказать, какой из них он останется верен, а какую будет обманывать, не представлялось возможным. Мнение Дамблдора, считавшего, что Снейп не нарушит данного ему слова, в расчет не принималось. Аналитики организации не вчера родились и знали, что на свете нет ничего более ненадежного, чем слова.

Ненависть — совсем другое дело. Крепкая, настоянная годами неприязнь — это зависимость, хотя и с отрицательным знаком. А людьми, как считали аналитики на основании изучения великого множества детских травм, комплексов, синдромов и фобий, управляют их зависимости.

Они пришли к окончательному выводу: Снейп будет служить Волдеморту.

Мы не знаем доподлинно, что испытывал профессор Снейп, когда вполне осознал и принял мысль, что не Сириус Блэк предал в свое время Поттеров. И что именно его, Снейпа, вмешательство привело к тому, что истинный предатель ускользнул от расплаты. Профессор стал еще более замкнутым и молчаливым, и пожалуй, если можно так выразиться, более отрешенным.

И когда поздним вечером в дом в Паучьем тупике, съежившись от страха, постучал Хвост, его встретил спокойный и холодный взгляд черных глаз хозяина.

— Меня послал Повелитель! — поспешно выкрикнул Хвост, отскакивая. Даже в слабом свете, падавшем из прихожей, было видно, как покрылась капельками пота его лысина. — Он хочет видеть. Вас, — добавил он со слащавой угодливостью, которую сам принимал за почтительность.

Снейп молча кивнул и шагнул за порог.

* * *

Человек из другого мира, наблюдая попытки «Придиры» составить конкуренцию «Ежедневному пророку», припомнил бы, наверное, некую весьма красноречивую мещанку, отважно вступившую в борьбу на ниве высокой моды с дочерью Вандербильда. Мы даже не будем говорить о технических возможностях — это слишком грустная тема, а Ксенофилиус Лавгуд и его дочка, набиравшие каждый номер своей газеты практически вручную, нам небезразличны. У «Ежедневного пророка», помимо целого штата гномов-наборщиков, новейших копировальных зеркал и самопечатающих шкатулок, было еще одно оружие, делавшее борьбу Лавгудов безнадежной, и это оружие звалось Рита Скитер, колумнистка, ньюсмейкер волшебного мира номер один.

Ксенофилиус зачастую путал реальность с фантазией, а фантазии — с догадками и озарениями, но он был безнадежно и удручающе честен; Рита врала как дышала. Лавгуд мечтал о сенсациях и, чтобы найти их, готов был взобраться на вершины Гималаев; Скитер точно знала, что сенсация — это просто та гадость, в которую люди готовы поверить. У нее было легкое, ядовитое и хлесткое перо; он был, увы, занудлив. Одним словом, Рита была профессионалом в самом полном смысле этого слова, а Ксенофилиус, при всей нашей к нему симпатии, — жалким любителем.

Осчастливленный личным участием в громких событиях, Ксенофилиус дал в «Придире» предельно точное и подробное их описание; Рита, сидя в лондонском питейном заведении для статусных волшебников, написала о трупах, которые тайком выносили из леса на следующий день. Употребив при этом, дабы избежать неприятностей, слова «по слухам» и «предположительно» в количествах, заставлявших читателя увериться в том, что это — доподлинно известная ей правда.

Ксенофилиус искусно, как ему казалось, намекнул на некие события, которые в скором времени произойдут в Хогвартсе. Намеки никого не заинтересовали. Рита написала всего лишь о нападении неизвестных на дом отставного аврора Грюма, но представила Грюма сумасшедшим, а министерство — сборищем идиотов, в таких ярких и выразительных красках, что читатель испытал истинное удовольствие от осознания того, что сам он нормален и умен.

* * *

А между тем, Грюм, на дом которого то ли напали, то ли ему это показалось, прибыл именно в Хогвартс в качестве преподавателя Защиты от темных искусств.

Эффектное появление профессора Грюма в Большом зале Хогвартса — с некоторым опозданием, когда все уже собрались и только его место пустовало, под звуки грома небесного и при вспышке молнии, со стуком деревянной ноги в форме львиной лапы, с устрашающим вращением искусственного глаза и длинными волосами, развевавшимися вокруг уродливого лица, — произвело впечатление на всех, кроме профессора Флитвика (тот с удовольствием посмотрел, оценил и мысленно поставил четверочку: чего-то все-таки чуть-чуть недоставало, щепотки иронии или, может быть, печали, чтобы выход был по-настоящему сильным) и профессора Снейпа, на которого эффекты вообще впечатления не производили. Он только мельком подумал, что с уходом в отставку старик изменился: раньше избегал любой демонстративности, был деловит и прозаичен и поэтому по-настоящему страшен.

После своего визита в дом Реддлов, куда его сопроводил Хвост для встречи со своим господином, почти нематериальным, напоминавшим уродливого младенца, которого Хвост заботливо выпаивал змеиным молоком, Снейп сообщил Дамблдору: в Хогвартсе в период Турнира трех волшебников будет действовать агент Волдеморта, которого тот считает самым преданным своим слугой.

— Вы? — с улыбкой спросил Дамблдор. Снейп сдержался. Это была просто шутка. Во всяком случае, Дамблдор так считал. Он полагал, что производит впечатление человека простодушно-веселого; на деле же от его шуток передергивало не только Снейпа: именно простодушия директор был лишен начисто, и его попытки имитировать это качество заставляли окружающих испытывать неловкость.

— Нет, — ответил Снейп спокойно, — и не Каркаров.

— Вы уверены? — заинтересовался Дамблдор. — Я имею в виду — в последнем?

— Вполне. Волдеморт не иронизировал. И он не идиот. Посчитать Игоря преданным кому-то или чему-то может только идиот.

— Хорошего же вы мнения о своем приятеле. Ведь он ваш приятель, не так ли?

— Да, — сквозь зубы ответил Снейп и не удержался:— А вы — мой начальник.

— Ну, о начальниках редко кто бывает хорошего мнения, — легко засмеялся директор, но пауза все-таки была. Дамблдор не привык получать по носу.

— И у вас нет предположений, Северус, кто бы это мог быть?

— Нет. Но я постараюсь выяснить — так или иначе.

Он поколебался, но все-таки спросил:

— Могу я узнать, кто будет преподавать ЗоТИ в этом году?

— Единственный человек, который точно не может быть шпионом Волдеморта, — ответил директор.

* * *

Встречать представителей двух школ-конкурентов — Дурмстранга и Шармбатона — вышли все преподаватели и ученики.

Начало октября выдалось холодным; дул пронизывающий ветер, неся по чистому ледяному небу обрывки облаков; дети ежились и дрожали. У МакГонагалл покраснел нос, и она забавным образом утратила строгость облика, став похожей на старушку, возящуюся холодным осенним деньком в своем палисаднике. Нахохлившийся Флитвик напоминал воробья. Дамы старались поплотнее завернуться в мантии, как в воображаемые шали. Может быть, им от этого и в самом деле становилось теплее.

Дамблдор стоял в центре полукруга встречающих, удерживая на лице приветливую улыбку.

Предстоящее было важно; нельзя было пренебрегать никакими мелочами. Разумеется, он пробивал в министерстве идею возобновления этих давно отмененных соревнований не ради того, чтобы ученики могли продемонстрировать свою подготовку; исход состязания его не волновал.

Некогда он установил контакты с чрезвычайно влиятельными и информированными людьми; настоящей степени их влиятельности и информированности не представлял себе даже он, но того, что он знал, было достаточно, чтобы понять: это те, кто управляет миром, причем не только магловским. Эти люди не желали никаких кардинальных перемен: они были на вершине, а перемены всегда содержат в себе непредсказуемость. Насколько он знал, в мире маглов именно благодаря им были фактически закрыты Космос, термояд и социализм. Магловская наука сосредоточилась на направлениях, представляющих интерес для этой группы: неограниченном продлении индивидуальной жизни для немногих и повышении управляемости масс при управляемом же сокращении их численности до нужного минимума. Так сложилось, что все эти люди были маглами; Дамблдор был единственным волшебником, в какой-то мере вхожим в их среду. Они пользовались возможностями, которые он им давал, но эти возможности были меньше, чем совокупная мощь магловской науки; в целом мир магии не представлял для них интереса. Он старался договориться; в результате его заверили, что, пока мир магии пребывает в ограниченности, в состоянии циклического равновесия, ничем не угрожая планам этих людей, он будет существовать. С тех пор Дамблдор прилагал все усилия к тому, чтобы удержать свой мир в этом самом, Мерлин его раздери, циклическом равновесии от одной спланированной гражданской войны до другой, исключив непредсказуемое развитие, и тем самым его спасти. В могуществе тех, с кем он был связан, глава Визенгамота, не сомневался: были наглядные примеры.

И вот теперь, он чувствовал, что-то изменилось, ситуация незаметно, но неуклонно выходила из-под его контроля. Похоже, те, с кем он когда-то договаривался, поменяли свои планы. Он все больше подозревал, что теперь они играют против него и против магии вообще.

Ему требовалось понять, что происходит в других крупных магических школах, — и по возможности договориться о координации. Точнее — только в одной крупной магической школе. Шармбатон, французская школа, целиком сосредоточенная на бытовой магии, не влиятельная, но респектабельная, интересовала его мало и была нужна только для прикрытия. Дамблдору нужны были контакты с гораздо менее респектабельным, имеющим неоднозначную репутацию, но гораздо более мощным Дурмстрангом.

Дурмстранг — таково было внешнее название этой школы. Дамблдору было известно и внутреннее, не подлежащее разглашению, по названию магической местности, где школа находилась: Ультима Туле.

Игорь Каркаров, которого все знали как директора Дурмстранга, был такой же принадлежностью для внешнего применения, как и название. Истинный глава Ультима Туле не покидал острова вот уже несколько сотен лет.

Дамблдора забавляло, что Игорь, совсем еще молодой человек, искусственно состарил себя, чтобы выглядеть солиднее. Еще забавнее было то, что это срабатывало — хотя по крайней мере все члены Визенгамота должны были хорошо помнить Каркарова по судебным процессам над сторонниками Волдеморта, где Игорь охотно сотрудничал со следствием, донося на всех своих бывших соратников. И был отпущен на свободу. Бартоломеусом Краучем, нынешним главой департамента международного сотрудничества — тем самым, который оказывал Дамблдору активную поддержку в проталкивании и организации теперешнего состязания. Тем самым, который, не моргнув глазом, приговорил собственного сына к заключению в Азкабане, где тот и умер спустя год.

И вот представьте: козлиная бородка с фальшивой проседью, несколько наведенных морщин — и перед вами уже не мелкий доносчик, трясшийся перед судом, а руководитель известнейшей в Европе школы магии и волшбства. И суровый судья, отец, приговоривший и потерявший сына, будет сегодня пожимать ему руку со всем уважением.

Забавно все устроено в этом мире.

А турнир удалось продавить с просто поразительной легкостью. Дамблдор даже был удивлен — он ожидал большего сопротивления. Все-таки опасность Турниров трех волшебников вошла в поговорку. Противники, видимо, надеются воспользоваться случаем его свалить, если пострадает кто-то из студентов.

Но так или иначе, переговоры стали возможны, делегация прибудет с минуты на минуту. Разумеется, вести он их будет не с Каркаровым. В составе делегации присутствует доверенное лицо главы Ультима Туле, его младший сын, носящий фамилию матери. Как дали понять Дамблдору, у юноши есть артефакт, позволяющий связываться непосредственно с отцом.

Вообще любопытно будет посмотреть на учеников. В Ультима Туле принимали по отбору, причем приемная комиссия зачисляла или отвергала абитуриента без всяких объяснений. Дамблдор знал, например, что Люциус Малфой хотел отдать своего сына в Туле, но получил отказ.

«Вон, вон! Летят!» — закричали в толпе. Дамблдор поднял голову. Синяя карета, золотые кони. Мадам Максим со своими учениками, безмозглая полувеликанша, но вкус отменный, и в моде разбирается как никто. Выдать бы ее за Хагрида… Директор Хогвартса со всей возможной любезностью и старомодной, но очаровательной галантностью приветствовал директора Шармбатона.

Следующие гости не заставили себя ждать. Темные воды озера взволновались, на их глади образовалась воронка, в центре которой возникла сначала мачта, а потом и весь корабль поднялся из вод на поверхность. Был он какой-то скелетообразный, будто собранный из мелких фрагментов.

«Неплохо, — прокомментировал профессор Флитвик, ни к кому конкретно не обращаясь, — очень изящная стилизация. Но настоящий Нагльфар должен приехать по льду».

«Еще не время, — совершенно неожиданно негромко ответил профессор Снейп, — корабль уже освобожден потопом из плена Хель, но трехлетняя зима еще не настала».

Никто, кроме Флитвика, тем не менее, удивлен не был. От Снейпа все всегда ждали какой-нибудь заковыристой и непонятной гадости.

А Флитвик замер. Он не удивился тому, что вечно сидящий в миазмах своей лаборатории зельевар знает скандинавскую мифологию: то, что Снейп не пропустил ничего из его давних уроков и очень многое к ним добавил, он знал уже давно. Но, в отличие от самого Флитвика, любившего вслух поиграть образами, аллюзиями и цитатами, Снейп не делал этого никогда. И сейчас Снейп не развлекался, а предупреждал — предупреждал именно его, и скорее всего, о том же, о чем сам Флитвик узнал от «палубного матроса». Оба молчали, чтобы не спугнуть вдруг возникшее взаимопонимание.

Между тем корабль пристал к причалу, и с него сошли одетые в темные меха ученики под предводительством наставника, одетого в меха серебристые.

От профессора Дамблдора символика, вложенная обитателями Туле в свое прибытие, тоже не укрылась. Но она никак не давала понять, на какой они стороне. Это еще предстояло выяснить.

Директор тепло приветствовал Каркарова, а тот подчеркнуто суетился вокруг одного из учеников: «Виктору надо скорее в тепло! Виктор слегка простужен!»

На простуженного Виктор не походил, и вообще парнишка — дрыном не перешибешь, но выглядел он мрачным и насупленным. Сросшиеся брови, горбатый нос, косолапая походка. «Крам, — вспомнил директор, — его фамилия Крам. Ловец болгарской команды по квиддичу». Если верить портретам, с отцом — никакого сходства. Мать — болгарка. Бывшая ученица? Впрочем, это совершенно досужие домыслы. На Туле бывают волшебники по разным делам, и вообще — какое это имеет значение?

* * *

На банкете ученики Дурмстранга по указанию Каркарова сели за слизеринский стол, что заставило Дамблдора помрачнеть внутренне, а Снейпа — еще и внешне. Контролировать последствия взаимодействия своих воспитанников с воспитанниками Игоря декану Слизерина очень не хотелось. Шармбатонцы, в большинстве своем — девочки, сели за стол Равенкло. Международное сотрудничество вступило в свои права.

Профессор Флитвик с большим интересом наблюдал оживление за столом своего факультета. Раскованные, кокетливые, нарядные француженки явно пришлись по душе мальчикам и гораздо меньше — девочкам. «А вот учитесь, дорогие, учитесь», — думал он нежно, вглядываясь в вытянутые и напряженные личики когтевранок.

Поглощенный захватывающей драмой девичьего самоосознания, профессор едва не проглядел появление за преподавательским столом новых лиц. Пожаловали организаторы и будущие члены судейской коллегии турнира — Бартоломеус Крауч и Людо Бэгмен. Бывший спортсмен как всегда сиял, а вот Крауч выглядел из рук вон плохо. «Что это с ним?» — удивился Флитвик. Не то, чтобы он хорошо знал Крауча, но видеться приходилось, магический мир тесен. И то, что Флитвик видел сейчас, было совершенно не похоже на обычную манеру Крауча держаться. Профессор прислушался к своим ощущениям. Не такое уж долгое, но вдохновенное театральное режиссерство дало ему опыт понимания внутреннего состояния человека по выражению лица и пластике движений. «У него выбита почва из-под ног. Он не знает, как жить. Он даже не знает, стоит ли жить. Что-то произошло».

А события катились дальше. Был торжественно внесен кубок, в который все желающие ученики, достигшие семнадцати лет (последнее — чтобы уменьшить вероятность летальных исходов) могли с этого момента опустить записки со своими именами. Ровно через сутки кубок должен выбросить три записки с именами тех, кто станет участниками турнира — по одному от каждой школы. Чтобы у школьников моложе семнадцати лет не возникло искушения забросить свое имя в кубок, Дамблдор заключил его в круг, призванный таких учеников не пропускать. Это, объяснил директор, связано с тем, что избранного кубком участника уже никакие силы не смогли бы освободить от соревнований, участник связан с кубком магическим договором, и любой, кого кубок изберет, будет вынужден участвовать в смертельно опасных состязаниях — будь он хоть первокурсник.

Профессор Снейп ощутил беспокойство. Затея с Турниром трех волшебников не нравилась ему с самого начала, в ней присутствовало что-то скользкое и двусмысленное, и весь его опыт человека, слишком часто имевшего дело со скользким и двусмысленным, буквально кричал, что в сложившейся ситуации это неуместно. Но про неотменимый магический договор он услышал впервые. Это слишком походило на западню.

Он подавил в себе желание оглянуться и посмотреть, как реагирует на это сообщение Флитвик. Возникшую с некоторых пор манеру сверять свои впечатления с реакцией старого учителя он у себя заметил и себе запретил. Его нынешняя деятельность носила такой характер, что даже взглядом, даже тенью мысли не должна была касаться старика. Он горько раскаивался в том, что в момент прибытия корабля из Дурмстранга не устоял перед искушением заговорить. Конечно, Флитвик должен был быть предупрежден. Но предупрежден, а не повязан взаимопониманием.

Неотменимый магический договор? В который втягиваются дети? Директор сошел с ума? Флитвик с беспокойством оглянулся на Снейпа. Зельевар смотрел прямо перед собой, его лицо, и обычно-то не слишком приветливое, было особенно мрачно. Флитвик вздохнул. По крайней мере, утешало, что не он один понимал, как все паршиво. И что же все-таки такое с Краучем?

* * *

Профессор смотрел на детей, возбужденно обсуждавших, как можно обмануть проведенный Дамблдором магический круг и попасть в чемпионы. Кто-нибудь обязательно попробует; скорее всего, это будет зелье старения, но Дамблдор и в самом деле могучий волшебник — у них ничего не получится. Все они будут в безопасности — кроме тех троих, кого выберет кубок.

* * *

Миссис Норрис, привычно расположившаяся на диване, подняла голову и неодобрительно уставилась на дверь. В эту дверь редко стучали, почти никогда. Иногда стучал ее человек, но его она бы узнала. Сейчас имел наглость стучаться кто-то другой, и это был непорядок.

«Входи», — спокойно сказал Снейп. У него не было ни малейших сомнений, кто это мог быть.

Каркаров проскользнул в чуть приотрытый проем с таким видом, как будто пробирался украдкой, и тут же осторожно прикрыл дверь за собой.

Миссис Норрис соскочила с дивана и двинулась к пришельцу с самым решительным и угрожающим видом. Тот слегка отпрянул.

— Никогда бы не подумал, что ты заведешь кота, — проговорил он с натужным смешком.

— Это кошка. И она не моя.

Каркаров осторожно обошел Миссис Норрис, которая в свою очередь демонстративно уселась у двери, не переставая сверлить гостя холодным неприязненным взглядом. И нельзя сказать, чтобы этот взгляд сильно отличался от взгляда хозяина кабинета.

— Северус! Мы не виделись тринадцать лет. Хотя бы чаю предложишь?

Снейп вздохнул, отложил перо и, неохотно встав из-за стола, пошел готовить чай. Тринадцать лет ничего не значили: он знал, зачем пришел Игорь. Каркарову был нужен слушатель. Были вещи, о которых ему не с кем было откровенно поговорить, кроме Снейпа, а Каркаров постоянно испытывал потребность все, что чувствовал и думал, сформулировать в словах и слова эти кому-нибудь высказать. При этом он, как правило, не просто формулировал, а создавал теории по любому поводу, обобщая свой опыт и включая в эти теории все свои страхи, сомнения и надежды. Северус считал это своего рода талантом, но иногда ему приходило в голову, что подлинная причина теоретизирования Игоря и его стремления все озвучить в словах — недостаток мужества жить.

— Тебе не страшно? — начал Игорь, зачерпывая ложечкой поставленный перед ним чай и осторожно пробуя его на кончик языка.

— Нет, — ответил Снейп. — И ты должен бы знать, что, если я решу тебя отравить, ты не сумеешь этого определить ни на вкус, ни на цвет, ни на запах.

— Знаю, — мелко засмеялся Каркаров. — Просто привычка. У нас там, представь, тоже не все просто.

— Тоже?

— Северус, — серьезно и проникновенно заговорил болгарин (началось, подумал Снейп), — я никогда не поверю, что ты не видишь, что происходит. Ты всегда был самым умным из нас. Магия в России разгромлена. Там просто не осталось мало-мальски приличных магов. Кто не сбежал, влачат жалкое существование. Многие вообще убиты. И знаешь, кто это сделал? Дамблдор.

Он замолчал, ожидая реакции. Ее не последовало. Магия в России не была разгромлена, она затаилась, пережидая трудные времена, Снейп знал это потому, что читал не только магическую, но и магловскую научную периодику и часто видел если не знакомые имена, то знакомые обороты, но Игорю этого знать не стоило. А в том, что директор приложил руку к событиям, получившим название «перестройка», профессор никогда не сомневался. Собственного опыта, связанного с попытками публикаций, ему хватило, чтобы сделать кое-какие выводы. Перед «перестройкой» русские пытались идти примерно в том же направлении, что и он.

— И у меня есть уверенность, — Игорь перешел на шепот, — что здесь будет то же самое.

— Дамблдор будет громить самого себя?

— Дамблдор — пешка, наемный убийца, которому заплатили несколькими годами влияния и власти за убийство себе подобных. А теперь зачистят и его.

— Кто?

— Наш Лорд. И сам станет следующим.

Походило на правду. Очень походило. Нет, все-таки талант. Человеку с такой способностью связывать разнородное и называть неназванное недостаток мужества простителен. Его следовало бы беречь и лелеять, а не делать из него… наемного убийцу.

— Если так, — сказал Снейп, помолчав, — уезжай. Куда-нибудь подальше. У тебя метка. Дурмстранг тебя не спасет.

— Дурмстранг — штука посложнее, чем ты себе представляешь, — с высокомерной улыбкой ответил Каркаров, — так что я еще подержусь. А вот что будешь делать ты?

— Тоже еще подержусь, — Снейп усмехнулся одними губами.

* * *

Как мы знаем, кубок огня назвал не троих, а четверых чемпионов. И одному из них, а именно Гарри Поттеру, было на тот момент четырнадцать лет.

Когда отвозмущалась мадам Максим и откричался Каркаров, и оба гостя, дружно обвинив Дамблдора в жульнической попытке протащить на турнир дополнительного чемпиона от Хогвартса, удалились, хлопнув дверьми, а Людо Бэгмен и Крауч, на котором все еще лица не было, устремились за ними успокаивать и укреплять пошатнувшееся международное сотрудничество, преподаватели смогли, наконец, обсудить сложившееся положение.

В то, что Гарри Поттер обманул выставленный Дамблдором барьер и сам бросил листок со своей фамилией в кубок, не верил никто, хотя Снейп предпочитал публично придерживаться именно этой версии.

Первым заговорил Грюм. Совершенно ясно, сказал он, что имеет место заговор, цель которого — убить Гарри Поттера. Именно для этого записку с его именем подбросили в кубок. Задания, сложные даже для старшекурсников, для четверокурсника смертельны. Поттера до соревнований допускать нельзя.

«Это невозможно, — напомнил Дамблдор, — участник связан магическим договором. Обратного пути тут нет».

«Есть, — вмешался Снейп. — Участниками могут быть только ученики, представляющие свои школы. Поттера надо исключить из Хогвартса — за самоуправство, недисциплинированность и нарушение требований администрации. Тогда договор не будет действителен».

«Исключить Гарри? Гарри?! Из Хогвартса?!» — Хагрид начал угрожающе подниматься, с ненавистью глядя на Снейпа.

«Увы, — послышалось от двери. Флитвик только что вошел. — Я проанализировал след заклинаний. Кто-то заставил кубок воспринимать Поттера в качестве представителя некой четвертой школы, где он является единственным учеником. Оттуда исключить его мы не можем».

«Вы поняли, кто это сделал?» — спросил Дамблдор.

«Нет. Поверх активных заклинаний наложено совершенно новое, стирающее индивидуальный почерк. Очень, очень интересно. Тот, кто его придумал, — чрезвычайно талантливый человек», — добавил Флитвик с неуместным удовольствием.

«Этот талантливый человек, — подумал Снейп, неприязненно глядя на Флитвика, — отнял у нас возможность поймать не только его, но и всех, кто будет здесь шуровать с его стороны. А ты радуешься его таланту. И на мальчишку тебе плевать».

Флитвик встретил его взгляд — и смущенно, криво усмехнулся.

«Мы, конечно, должны его поймать, — сказал он негромко, — но вернуть уже ничего нельзя. Все, что нам остается, — страховать мальчика. Всем. На всех этапах состязания. Но этот человек действительно талантлив — и это надо иметь в виду».

Снейп понял. Талантливость — это тоже след. Очень ненадежный, но все-таки… Чем-то неизвестный противник, продумавший и предусмотревший все, даже редчайшую способность мастера заклинаний определять индивидуальный почерк колдуна по следу заклинания, все-таки себя обозначил.

«Да! — Грюм выступил вперед и ударил в пол своим нелепым посохом. Все вздрогнули. — Именно так! Всем. Беречь. Охранять. Быть начеку. Я всегда говорю — быть начеку!»

Волосы бывшего аврора стояли дыбом, голубой волшебный глаз бешено вращался. Снейп невольно поморщился.

«Откуда эта дешевая театральность? — снова подумал он. — То ли совсем одурел от скуки в отставке, то ли это начало старческой деменции. Раньше ничего похожего не было».

«По стилистике похоже на пародию, — размышлял Флитвик, — очень тонкую, почти неуловимую, но определенно пародию. Интересно, он всегда такой?»

Жертвами мошенничества чувствовали себя не только иностранные гости, но и ученики Хогвартса — за исключением Гриффиндора, который поддерживал своего чемпиона. Студентов трех других факультетов такое явное нарушение только что объявленных правил игры возмущало, и это возмущение вылилось во всеобщую неприязнь к Гарри Поттеру и даже травлю.

Масла в огонь подлила Рита Скитер, явившаяся в Хогвартс освещать для прессы подготовку к турниру. Написанная ею статья почти целиком была посвящена одному Гарри. А под пером Риты Скитер пошляком, дураком и уродцем представал любой, о ком она писала, а не только четырнадцатилетний мальчишка.

Придуманные Драко Малфоем значки, на которых зеленая надпись «Седрик — наш чемпион!» то и дело сменялась красной «А Поттер — смердяк!», носила вся школа.

Торквиниус и Гленна, так же, как и Луна Лавгуд, этой непрязни не разделяли и участия в травле не принимали. Если Поттер и в самом деле, как думали все, сумел обойти черту Дамблдора и навязать кубку свое имя, — значит, он действительно лучший и достоин быть чемпионом, рассуждал Торквиниус. Многие ведь хотели, некоторые пытались, но ни у кого, кроме Гарри, не получилось. А если, как говорил сам Поттер, он ни сном ни духом не повинен в случившемся, — тем более нечего злиться и завидовать нечему, парень влип, ему можно только посочувствовать. Гленна, считавшая так же, пару раз даже пыталась завязать драку с наиболее рьяными гонителями Поттера на своем факультете, но без особого успеха. С МакАртур уже давно не дрались — ее обходили. И объяснялось это не только тем, что девчонка была страшна в драке, — входя в раж, не жалела ни противника, ни себя. Было замечено, что декан Снейп не то чтобы покровительствовал МакАртур (покровительство его проявлялось совсем по-другому, что было хорошо видно на примере Драко Малфоя), но как-то так получалось, что те, кто жаловался на нее декану, под его холодным и равнодушным взглядом начинали чувствовать, что говорят чепуху и только отнимают время у преподавателя, рискуя вызвать его недовольство. Для чутких слизеринцев это был сигнал. Окончательно все прояснилось, когда все тот же Драко попытался пожаловаться отцу на Гленну и попустительство декана. «Снейп — умница, а ты осел, — сказал на это Малфой-старший, — МакАртуры влиятельнее всех в горной Шотландии, и друг за друга стоят горой. За обиду последнего пастуха из своих готовы глотки рвать и, случалось, рвали. А Гленна МакАртур — дочь главы клана, так что можешь себе представить. В прошлую войну они придерживались нейтралитета, и слава Мерлину. Ты добиваешься, чтобы они стали нашими врагами, идиот?»

Выслушав это и приняв к сведению, юный Малфой попытался подружиться с буйной шотландкой и предложил ей свое покровительство, но успеха не имел. Так и получилось, что у Гленны не было врагов на факультете, но не было и друзей. И в классе, и в гостиной она существовала в одиночестве, которое ее не угнетало. У нее были Торквиниус и Луна, а в компании ради компании, чтобы не выглядеть одиночкой, она никогда не нуждалась. Впрочем, справедливости ради надо отметить, что дерзкая независимость и свирепое правдолюбие Гленны вызывали не только отторжение. В школе было немало и тех, кто ею восхищался — как тайно, так и открыто.

* * *

Своего первого выхода в Хогсмид третьекурсники ждали с нетерпением. У многих в Хогвартсе учились старшие братья и сестры, поэтому про чудеса деревни, которую по определенным дням разрешалось посещать студентам, начиная с третьего курса, были наслышаны все. Только и разговоров было, что о странных существах, которых там можно встретить, восхитительном сливочном пиве в «Трех метлах», великолепии магазина магических розыгрышей «Зонко».

И вот заветный день — сырой, холодный и серый октябрьский денек — настал. Торквиниус и Луна ждали Гленну в вестибюле у выхода: третьекурсники-слизеринцы задерживались. Профессор Снейп счел своим долгом дать новичкам наставление, как себя вести, что можно и чего нельзя. Профессор Флитвик такой ерундой никогда себя не затруднял. Гриффиндорцы тоже прошли без задержки: их декан наставляла их всю неделю и не поленилась бы напомнить еще раз, если бы в качестве заместителя директора не была занята проверкой разрешений от родителей и опекунов. Без такого разрешения о походе в Хогсмид нечего было и думать.

Наконец Гленна появилась. После этого они еще немного задержались: оказалось, что Луна надела разную обувь, на правую ногу туфельку, на левую мягкий тапочек; Торквиниус этого, конечно, не заметил, а вот опытная в хождении по горам Гленна — да, и потребовала устранить непорядок. Наконец они вышли. Было очень странно и как-то сладко впервые самостоятельно выйти из школы и идти втроем по пустынной проселочной дороге, оба конца которой тонули в тумане, и туман гасил голоса ушедших вперед детей, и поэтому казалось, что на этой дороге — только они одни; то, что оставалось за спиной, — растаяло совсем, что впереди — неизвестно.

Они молчали, и каждый знал, что двое других чувствуют то же самое.

Нагулявшись, основательно и надолго расположились в «Трех метлах». Прихлебывали пресловутое сливочное пиво, которое Гленна назвала гадостью, но пила. Луна рассеянно нанизывала на новую нитку рассыпавшиеся бусы; Гленна, которая всюду носила с собой пачку пергамента, карандаши и перья, делала беглые зарисовки посетителей таверны. Ее рисунки никогда не двигались: она накрепко запомнила впечатление от магловских альбомов живописи. Гленне хотелось, чтобы каждый момент, пойманный ее карандашом или пером, навсегда и для всех оставался именно таким, каким она его увидела.

Говорили обо всем; о турнире и Гарри Поттере, конечно, тоже.

«Джинни Уизли сказала, что это сделал тот, кто хочет убить Гарри», — меланхолично обронила Луна.

«Похоже на то», — Торквиниус крепко задумался.

«Все-таки в этом есть что-то подлое, — заговорил он после долгой паузы, — сидеть на зрительском месте и смотреть, как другие, такие же ребята, рискуют жизнью».

«Турнир есть турнир, — пожала плечами Гленна, — они сами этого хотели».

«Кроме Гарри».

«Если кто-то хочет его убить — мы должны помочь Гарри выжить», — сказала Луна.

«Как?!» — воскликнули ее друзья в один голос.

«Это только в книжках можно залезть тайком на арену и помочь герою, — добавил Торквиниус. — Я бы этого очень хотел, мне противно быть зрителем, но такого способа нет».

— Есть! — каркнул прямо над ними хриплый голос. Ребята вздрогнули и подняли глаза. Над их столом нависал профессор Грюм, его темный живой глаз перебегал с одного лица на другое. — Но этот способ — для умелых и отважных.

Он еще раз внимательно взглянул на Торквиниуса и вдруг швырнул на стол перед ним старый засаленный кусок пергамента.

— Я для этого не гожусь, — сообщил он, беря стул и присаживаясь к их столу, — голова контужена, да и зельевар из меня…

Мальчик поправил очки и всмотрелся в написанное на пергаменте. Потом удивленно поднял голову.

— Драконы?

— Да, это уже не секрет — в первом туре будут драконы. И у Поттера нет ни одного шанса.

— Тор, что там? — дернула его за рукав Гленна.

— Рецепт зелья, дающего ментальную власть над драконом. Правда на очень короткое время, до трех минут, и еще тут написано, что сработает, только если у человека изначально есть ментальные способности…

— Я попробую, — тихо сказала Луна.

Друзья не удивились. В их компании давно молчаливо было признано, что мозгошмыги — не выдумка.

Торквиниус посмотрел на Грюма.

— Вы правда считаете, что ни одного шанса? Но преподаватели…

— Да, преподаватели постановили страховать, — с горечью заговорил Грюм, — сидеть на трибунах и смотреть. Может, успеют вмешаться. А может, и нет. Нужно знать, что такое драконы, как они быстры и коварны. И я считаю, что смотреть и страховать — это ничто, когда речь идет о драконах. Я понимаю, для вас Гарри — не друг и не приятель, просто парень годом старше. Вы не обязаны для него ничего делать, имейте это в виду, когда будете решать. Для меня это — сын друга, которого я не сумел спасти. Хотя должен был! А теперь хотят убить его сына. Если кто-то узнает, что я вам тут предложил, — я вылечу отсюда пробкой, но мне плевать. Эх, если бы я мог сам…

Он тяжело поднялся и, сгорбившись, пошел к выходу.

«Это будет нечестно по отношению к остальным», — резко сказала Гленна, отрываясь от рисунков, которые она, не переставая, делала во время всего разговора. Ее что-то раздражало — что-то в Грюме, которого она рисовала.

«Ты же только что говорила — они сами выбрали. И им уже есть семнадцать. А Поттер…»

Гленна стала торопливо раскладывать свои рисунки. Ей хотелось понять, что же ей так не нравится, и объяснить это друзьям. Она взглянула — и осеклась.

Этим летом двоюродная бабушка Терлэг, жена дедова брата, сказала ей: «Тебе исполнилось тринадцать. В этом возрасте девочки начинают мечтать о любви и придумывают себе идеального героя. В таких мечтах нет ничего дурного, не стыдись их и не гони. Но доверяться им нельзя. Всегда помни — живые люди важнее и интереснее всего, что ты напридумываешь».

Тогда Гленна только пожала плечами. И потом, вспоминая этот разговор, думала, что бабушка Терлэг скорее говорила о себе молодой, а не о ней, Гленне. Никаких идеальных героев она не придумывала, и ей совершенно этого не хотелось. Но вот, — похоже, началось то, о чем предупреждала бабушка.

Последний рисунок, где Грюм уходит. В ретуши, которую Гленна торопливо набрасывала, чтобы выделить объем корявой грюмовой спины, отчетливо проступал силуэт молодого человека — стройного, гибкого, с пышными растрепанными волосами и очень красивым профилем.

«Похоже, мне просто было досадно, — подумала Гленна с отвращением к себе, — что первое в нашей жизни настоящее дело, где можно спасти человека, предложил противный Грюм, а не такой вот красавчик. Вот оно и вылезло. Какая же я гадкая — о красавчиках мечтаю, когда вопрос о жизни и смерти, а еще с ребятами спорила. Фу».

Она брезгливо смяла пергамент и сунула в карман мантии.

«Глен, что у тебя там?» — тут же сунулся любопытный Тор.

«Неудачный эскиз, — сухо ответила она. — В общем, я в деле».

Недостающие ингридиенты прислал с совой Сент-Клер-старший. Старому лорду нравилось увлечение внука наукой, и лишних вопросов он не задавал. Место, где варить, тоже не оказалось проблемой — у вездесущей Гленны уже был готовый ответ. Еще в прошлом году, когда Малфой и его дружки особенно настойчиво и фальшиво-сладко предлагали ей свою дружбу, она сбежала на восьмой этаж. Понимая, что и там найдут, несколько раз прогулялась по коридору с мыслью: «Да куда же мне от вас спрятаться?» — и на гладкой до этого стене обозначилась дверь. За дверью была захламленная комната.

Отсидевшись в замаскированной комнате, Гленна о ней и думать забыла за ненадобностью, а вот теперь пригодилось.

Посмотрели. Комната осталась все такой же захламленной, но повернуться было где, и стол подходящий стоял, и даже вполне приличный котел нашелся.

Торквиниус варил, Луна, как всегда, ассистировала, Гленна вышла стоять на страже: раз она так легко нашла эту комнату, можно было не сомневаться, что о ней знает куча народу. И появись кто — надо будет отвлекать. Наследница Пендрагонов не сомневалась в своей способности, если надо, отвлечь кого угодно от чего угодно и на любой срок.

Там-то, в коридоре, она и столкнулась с деканом.

«Мисс МакАртур, что вы тут делаете?»

Профессор Снейп выглядел, если такое было возможно, еще более усталым и хмурым, чем обычно. Или дело было в том, что он наткнулся на Гленну в совсем пустом коридоре, где не ожидал никого увидеть, но девочка почувствовала в нем горькую взрослую озабоченность и простоту. Гленна доверяла декану, у себя в горах она знала таких людей — неразговорчивых, нелюдимых, злых до любой работы. На них всегда можно было положиться. У нее мелькнула мысль рассказать Снейпу все как есть. Но тогда профессора Грюма точно выгонят — за то, что он втянул их, учеников. Гленна интуитивно чувствовала, что именно такого Снейп не спустит. А ведь Грюм не делал ничего плохого, он просто хотел спасти сына друга от верной смерти.

И кроме того, рассказать профессору что-нибудь без согласия друзей было бы предательством.

«Исследую замок!»

Снейп кивнул.

«Хорошо, продолжайте, только не теряйте внимательности — здесь возможны сюрпризы».

Гленна снова почувствовала искушение все рассказать профессору и, чтобы не поддаться ему, круто развернулась и ринулась вдоль коридора.

«Мисс МакАртур, — негромко окликнул ее Снейп, — вы что-то потеряли».

Гленна оглянулась. У ног профессора лежал смятый комок пергамента. Ну конечно! Дурацкий рисунок, где на место Грюма пытается пробраться воображаемый красавчик! Как же она забыла его выбросить?

Снейп смотрел, как густо покрасневшая девчонка торопливо подбирает свою бумажку. Даже странно, что у этой, такой цельной и прямой, тоже есть свои смешные девичьи секреты.

Он тут же об этом забыл. Первый тур приближался, а талантливый агент Волдеморта не был выявлен, и даже намека не было на то, кем он может оказаться.

И что самое худшее — Снейп понимал, что, как бы критически не сложилась ситуация, применить к дракону аваду он не имеет права. Именно сейчас он не должен обнаружить себя и оказаться в Азкабане. Если бы дело было только в данном Дамблдору слове, он бы не задумался — предательством меньше, предательством больше. Но все было гораздо серьезнее.

Оставалось только надеяться на волшебников-драконоводов, любой из которых мог оказаться агентом Волдеморта.

* * *

Примерно в это время Хагрид по негласному указанию Дамблдора показал Гарри Поттеру драконов.

* * *

Профессор Флитвик поднял результаты своих прошлогодних экспериментов на полигоне старинного приятеля, подработал их и в свободный от занятий день посетил Румынию. Там его визитом скорее были недовольны, долго ссорились и нехорошо обзывали, наконец подобрали кандидатуры «так и так усыплять», зато доволен был он сам. Теперь он знал, что в случае чего он сумеет распылить дракона. Правда, суметь в случае чего мало, надо еще успеть.

* * *

Торквиниус настоял на том, чтобы первым попробовать приготовленное им зелье. Попробовал — и ничего не почувствовал, даже голова не закружилась. «Это потому, что в пределах видимости нет ни одного дракона», — пояснил он. «Это потому, что у кого-то отсутствуют ментальные способности», — поддела Гленна. «Во всяком случае, я не умер — это уже хорошо», — оптимистично заключил он.

* * *

Стадион для квиддича был преобразован в огромную арену. Ребята сумели занять удачные места: все было видно, ничто не должно было помешать делу. В специальных загонах, сдерживаемые цепями и заклинаниями волшебников-драконоведов, размещались четыре дракона — все разные. «Впечатляет», — прокомментировал Торквиниус. Гленна была мрачна: ей не нравилось, что рискует не она. Луна молча протянула руку, и Тор вложил в нее склянку. «Помни: действовать начинает сразу, и у тебя не более трех минут», — напомнил он.

Драконоведы засуетились, им что-то сообщили; несколько человек торопливо выложили посреди арены кладку из нескольких яиц, выглядевших, как каменные. К ним добавили одно золотое. Другие повели к ней серо-синего дракона, не самого крупного, но по виду свирепого, с длинными острыми рогами. Дракон сразу же уселся на кладку, нервно вращая головой на длинной гибкой шее. «Это самка», — сказал кто-то сбоку.

Комментатор Людо Бэгмен тут же подтвердил это. «…задача участника — отобрать золотое яйцо!» — гулко и невнятно разнеслось по стадиону. И тут же торжественно: «Номер первый!! Седрик Диггори, Хогвартс!!Шведский тупорылый дракон!»

Седрик появился на арене. Он казался страшно маленьким и беспомощным; рука Луны, сжимавшая склянку, дернулась ко рту. «Стой!» — прошипел Тор, но Луна уже сама опустила руку. Седрик не торопился подходить к драконихе. Он стоял в отдалении, что-то сосредоточенно наколдовывая. Внезапно один из крупных камней, наваленных вокруг кладки, зашевелился — и превратился в большого серого пса! Дракониха взревела, у зрителей заложило уши. Пес припал на передние лапы, облаивая ее. Этого норвежская тупорылая стерпеть уже не могла; плюясь огнем, бросилась за псом. Зрители привстали; мало кто успел заметить, как Седрик рванулся вперед и завладел яйцом. Но дракониха заметила. С невероятной для такой огромной туши легкостью развернулась и длинно, долго выдохнула пламя. Бэгмен выкрикивал что-то вроде «Да!! Сработало!! Нет!! Не сработало!!» Седрик закричал. Он упал, откатился в сторону, не выпуская золотого яйца, и жутко уткнулся в песок лицом. Дракона уже блокировали волшебники. Седрика подняли, стали смазывать обожженное лицо какими-то снадобьями; он шел сам и, кажется, даже улыбался.

«Да, — мрачно сказал Тор, — здесь успеешь, как же».

На арену уже выводили нового дракона — темно-зеленого, гладкого, как будто без чешуи. «Флер Делакур! Шармбатон! Валлийский зеленый!!» — проревел комментатор.

Белокурая девушка запела прямо от входа. У зрителей стали слипаться глаза, незаметно для себя они раскачивались в такт пению; даже, кажется, комментатор замолчал. Дракониха застыла, завесив пленкой выпуклые лягушачьи глаза. Флер спокойно подошла к ней и взяла золотое яйцо. Она уже отходила, так же спокойно и неторопливо, когда дракониха всхрапнула в своем гипнотическом сне…

«…!» — сказала Гленна что-то по-гэльски.

На Флер вспыхнула юбка. Она взмахнула волшебной палочкой, из которой хлынул поток воды, заливая огонь.

«Молодец!» — одобрил Торквиниус, тоже встряхиваясь от морока, навеянного песней вейлы.

А на арену под рев и аплодисменты публики уже выходил Виктор Крам. Ему достался золотистый дракон с чем-то вроде шара из красных нитей вокруг шеи. Трибуны так шумели, приветствуя знаменитого игрока в квиддич, что никто не услышал, как этот дракон называется.

Крам ударил в глаз дракону каким-то боевым заклятием и забрал фальшивое яйцо, пока чудовище слепо металось, давя настоящие. Трибуны орали.

На очереди оставался последний дракон, и он-то и производил самое неприятное впечатление. Огромный, черный, чем-то напоминавший непомерно разросшегося скорпиона. «Венгерская хвосторога», — сообщил Бэгмен.

Гарри Поттер вызвал метлу. Он кружился вокруг головы драконихи, стараясь сманить ее с кладки и ловко уходя от огня. Вот раззадоренная хвосторога поднялась, Гарри схватил золотое яйцо… Казалось, все будет в порядке, но в какой-то момент маленький наездник совершил ошибку, рванулся не в ту сторону, и стало ясно, что из зоны огня он уйти не успеет.

«Я в контакте», — ровно сказала Луна.

И хвосторога, которая уже успела слегка мазануть по Поттеру огнем, вдруг остановилась. Она казалась озадаченной. Гарри, ликуя, выскочил за пределы опасной зоны, высоко подняв руку с зажатым в ней сверкающим яйцом.

* * *

Профессор Флитвик перевел дыхание. Все обошлось, и дракониха, доставшаяся Поттеру, очень кстати впала в загадочную драконью задумчивость, когда профессор уже вставал с места, готовясь ударить. Со всеми участниками все в порядке, мелкие травмы не в счет, на любых соревнованиях они неизбежны. Флитвик огляделся, всматриваясь в людей, сидевших с ним на одной трибуне. У всех на лицах было написано облегчение, и поди догадайся, сколько сюрпризов было заготовлено для злосчастных драконов — вроде того, что чуть не пустил в ход сам Флитвик. Профессор заулыбался, представляя себе это множество сюрпризов, пущенных в ход одновременно, но тут ему бросилось в глаза лицо, выражение которого было совсем иным.

То, что физиономия Барти Крауча, начальника департамента внешнего магического сотрудничества и одного из распорядителей нынешних игр, выражала полнейшее равнодушие, само по себе не было чем-то примечательным: Флитвик знал этого человека очень плохо, чисто поверхностно, но даже такого знакомства по скользящей было достаточно, чтобы заметить, что любое проявление эмоций идет для Крауча по разряду непристойного поведения. Подчеркнуто корректный, сухой, всегда выдерживавший дистанцию, он, казалось, не знал чувств вовсе. Рассказывали, что он держался так же ровно и безупречно, когда перед Визегамотом, председателем которого он тогда был, вскрылось, что его сын, Берти Крауч-младший, — Пожиратель смерти, и сын кричал, что невиновен… и приговор юноше, обрекавший его на Азкабан, вынес сам отец. Не хотел бы Флитвик тогда заглянуть ему в глаза.

А вот сейчас — сейчас заглянул.

В маленьких и обычно невыразительных глазах Крауча стоял крик. Никак иначе Флитвик не смог бы этого назвать. На высокомерно-равнодушном и замкнутом лице вельможи от министерства кричали и звали на помощь глаза.

Зрители поднимались со своих мест, возбужденно обменивались впечатлениями, суетились, расходились. Помедлив, встал со своего места Крауч. Держась отчужденно, он не присоединился ни к одной группке преподавателей, журналистов, гостей. Он уходил один.

Флитвик поспешил за ним.

Выждав момент, когда вокруг никого не было, окликнул.

«Мистер Крауч! На минуточку».

Крауч обернулся.

— Да? Профессор… профессор Флик, если не ошибаюсь? Слушаю вас.

Холодные, совершенно равнодушные, как у статуи, глаза.

— Нет-нет, ничего особенного, — сказал Флитвик, вглядываясь в эти пустые глаза, — я только хотел поблагодарить вас за прекрасную организацию. Соревнование было очень рискованным, но великолепная организация…

— С этим — к мистеру Бэгмену. Это в основном его заслуга. Впрочем, при встрече я передам ему вашу высокую оценку.

И ничего. Даже слишком, даже как-то не по-человечески ничего. Впрочем, ты бесчувственный идиот, Флитвик, чего ты хочешь от отца, чей сын умер в Азкабане? И что за блажь заставила тебя приставать к нему?

* * *

«Ура! Победа! — дал волю чувствам Торквиниус, когда трибуна вокруг опустела. До этого ребята сидели молча, боясь себя выдать.— Нам все удалось! Луна, ты была великолепна! Пошли».

От полноты чувств он ткнул Луну кулаком в плечо. Девочка не пошевелилась. Торквиниус, холодея, обернулся и наткнулся взглядом на белый от ужаса взгляд Гленны.

Луна сидела, словно окаменев. Ее глаза были открыты и неподвижны.

«Луна! Луна!!! Очнись!» — Гленна уже трясла подругу за плечи. Бесполезно — с таким же успехом она могла трясти садовую скамейку.

«Что вы ей дали, черт возьми? Отвечайте!» — над ними стоял профессор Снейп. Торквиниус трясущимися руками протянул ему проклятый пергамент. Снейп взглянул, и его лицо исказилось от отвращения. «Где вы это взяли? Впрочем, не сейчас. Сделайте так, чтобы мне никто не помешал».

Ребята молча встали по обе стороны от Луны и профессора, как на карауле, хотя мешать было некому: стадион был пуст. Только далеко внизу, в загонах, еще возились драконоводы, готовя своих подопечных к транспортировке. Ветер нес мусор вдоль пустых рядов.

Снейп присел на корточки напротив Луны и положил пальцы обеих рук ей на виски, вглядываясь в лицо. Он заговорил; его низкий голос, произносивший непонятные слова, звучал гулко, как в пустом просторном помещении. Голос становился все тише, будто профессор уходил, хотя он не двигался с места. Детям казалось, что они находятся не на покатости амфитеатра, а внутри мешка: пространство вокруг поднималось и сворачивалось, чтобы замкнуться над их головами.

Они не знали, сколько это продолжалось.

Голос профессора совсем стих.

А потом стал возвращаться. Сначала едва слышным отголоском, потом все громче и отчетливее. Пространство медленно разворачивалось, как распускающийся цветок.

Они увидели, что глаза Луны закрыты. Профессор отпустил ее виски и, бережно подхватив за плечи, уложил девочку на скамью. Она казалась совсем расслабленной, как во сне.

«Она спит. — подтвердил профессор, движением палочки заставляя спящую Луну зависнуть в воздухе. Его лицо было совсем белым; глаза казались провалами в какое-то жуткое место. — Сейчас вы доставите ее в больничное крыло. Скажете мадам Помфри: не менее десяти часов сна, по пробуждении — восстанавливающий комплекс. Потом оба, не задерживаясь, явитесь ко мне в кабинет».

Он повернулся и, очень твердо ступая и очень прямо держась, пошел прочь.

«Мы ему скажем про Грюма?» — спросил Торквиниус, когда они уже шли к центральному корпусу, направляясь в кабинет профессора Снейпа.

Их все еще трясло. Они десять раз выслушали заверения мадам Помфри, что, раз профессор Снейп не назначил ничего, кроме сна и укрепляющего питья, значит, Луна в безопасности. Они переспрашивали снова и снова.

«Конечно. Он спас Луну. А мы ее едва не убили».

Профессор стоял, опираясь рукой о стол. Выслушал их, не перебивая и не задавая вопросов. Он выглядел больным, но уже не казался страшным.

«Сознательно или нет, но вас ввели в заблуждение», — сказал он, когда они закончили рассказывать. «Это, — он с отвращением покосился на лежащий на столе пергамент, — не дает власти над сознанием дракона. Над сознанием дракона не дает власти ничто: это сознание слишком мощно и слишком нам чуждо. Вы просто отвлекли дракона от того, чем он в ту минуту занимался, подключив сознание своей подруги к его сознанию, подсунув ему любопытную для него игрушку. Которую дракон и начал… потрошить», — проговорил Снейп с усилием.

Дети молчали. То, что они испытывали, было хуже ужаса, отчаяния и стыда.

«С ней все будет в порядке, — произнес Снейп неожиданно мягко, — удалось… ну, неважно, кое-что удалось. Может быть, неприятные воспоминания… страхи… но личность, память, интеллект, способности получилось вернуть».

Гленна как-то странно качнулась к нему, как будто собираясь упасть на колени.

Снейп неприятно скривился. «Идите, — сказал он резко, — оба вон. Хотелось бы надеяться, что урок вы усвоили».

Остаток дня и ночь они провели под дверью больничного покоя. Их никто не тревожил: школа праздновала благополучное завершение первого тура. С утра мадам Помфри пустила их к Луне. Они вошли, не смея на нее взглянуть. «Ну и зря вы считаете себя виноватыми, — сказала Луна, — я этого хотела и рада, что всё получилось. И знаете... там, откуда они родом, три луны».

Тор и Гленна одновременно подняли головы. Сидя в кровати, девочка улыбалась. Вот только улыбка у нее была странная, чуть-чуть механическая, и подбородок мелко дрожал.

* * *

— Так вот это и было у нее на шее? — профессор Снейп движением палочки приподнял то, что показала ему мадам Помфри. Кустарный, довольно заношенный и грязный кожаный шнурок, на нем — деформированные остатки того, что когда-то, видимо, имело форму медали, кривоватого диска. Можно было догадаться, что основное место на диске, когда он был цел, занимал грубо выбитый восьмиконечный крест.

— Да. Вы думаете, это помогло?

— Трудно сказать, — профессор продолжал с сомнением рассматривать поделку. — Сейчас это просто кусочек серебра, без малейших следов магии. С другой стороны, я не склонен переоценивать свои возможности, шансов вернуть ребенка и не стать растением самому у меня было ничтожно мало. Но — как видите.

Мадам Помфри слегка улыбнулась.

— Знаете, у меня так каждый раз. Когда вытаскиваешь тяжелого больного, всегда кажется, что что-то помогло, что в одиночку бы не справилась. А может, так и есть, кто знает.

Профессор Снейп не улыбнулся в ответ. Он продолжал задумчиво изучать то, что раньше было грубо сработанным варварским талисманом.

* * *

С некоторым недоумением мы констатируем, что рассказ детей не заставил профессора Снейпа сделать каких-либо далеко идущих выводов относительно роли Грюма в происходящем; более того, вопреки их ожиданиям он даже не собирался давать хода тому, что узнал. По его представлениям, идеология, предложенная Дамблдором Ордену Феникса, активным и преданным членом которого был Грюм, вполне позволяла подставить другого ребенка ради того, чтобы спасти Поттера. И «единственный человек, который точно не может быть шпионом Волдеморта» действовал, как полагал Снейп, вполне в русле этой идеологии.

Так что, если что-то и удивило профессора во всей этой истории, — то это были гнев и отвращение, которые испытывал он сам.

* * *

Как считал Торквиниус, следствием этой истории стало то, что профессор Снейп больше не подходил к их парте, чтобы направить мысль или дать уточнение. Мучимый стыдом, мальчик принимал это как должное, как справедливое наказание за его безответственность и жестокое легкомыслие. В своем расстройстве он даже не обратил внимания, что такое положение вещей существовало еще в быстро пролетевшем сентябре, до первого тура злосчастного турнира. Ибо на самом деле, когда Снейп шагнул вслед за Хвостом за порог своего дома, он уже твердо знал, чего отныне не вправе себе позволить. И как бы это ни показалось странно, небрежные и случайные подсказки ученику Сент-Клеру входили в этот список.

На уроках зельеварения, проходивших совместно у Когтеврана и Пуффендуя, Снейп теперь развлекал учеников издевательствами над шармбатонцами, которые тоже посещали эти уроки. Если бы Сент-Клер считал себя вправе судить человека, спасшего Луну, он, пожалуй, нашел бы эти издевательства жестокими и чрезмерными. Да, зельеварение в Шармбатоне полностью сводилось к приворотным и косметическим зельям. О теории студенты этой школы не имели ни малейшего представления. Но ведь они-то не были в этом виноваты! Им так преподавали. Поэтому-то преподавательским советом и было решено, что старшекурсники Шармбатона будут посещать занятия по зельеварению для третьего курса. Беднягам и так было неловко и обидно сидеть среди ребят на три-четыре года их младше. А Снейп изощренно глумился над несчастными девчонками, доводя их до слез. «Вы спрашиваете меня о вашей работе, мадемуазель Мишле? — спрашивал он вкрадчиво. — Где же она? Ах, это вот то, что я держу в руках? Я-то думал, что вы по ошибке положили в стопку работ письмо к вашему возлюбленному, и хотел извиниться, что начал читать. А это, оказывается, ваша работа по, гм, зельеварению! Признаться, никак не предполагал».

Большинство когтевранцев, среди которых невежество, даже невольное, считалось грехом, смеялись; добродушные пуффендуйцы смущенно покряхтывали, но популярности профессору это не прибавляло ни у тех, ни у других.

* * *

В Хогвартсе объявили: предстоит Святочный бал, посвященный Турниру трех волшебников. Будут допущены все студенты, начиная с четвертого курса, и приглашенные ими партнеры — любого возраста. Откроют бал, конечно, чемпионы. Будет нечто необыкновенное.

Разумеется, на эти рождественские каникулы изъявило желание остаться в засыпанном снегом замке гораздо больше учеников, чем когда-либо. Мало кто из старшекурсников был готов отказаться от бала ради встречи с семьей, но не разъехались и младшие. Многие девочки надеялись, что кто-нибудь их пригласит; остальным было просто интересно событие. Увы, большинству надежд не суждено было сбыться: за малым исключением юноши предпочитали видеть своими спутницами на балу ровесниц или даже девочек старше себя, а чтобы малышня не крутилась под ногами во время торжественного события, было решено устроить для нее отдельный скромный праздник в Малом зале в дальнем крыле.

Так что все, что оставалось студентам первого-третьего курсов, — наблюдать за лихорадочными и грандиозными приготовлениями.

Кто-то из преподавателей должен был находиться с младшими в то время, когда остальные будут присутствовать на балу; профессор Флитвик вызвался сразу же и не раздумывая.

Активно участвуя в оформительских работах к предстоящему балу, он поглядывал на любопытные, огорченные и завистливые круглые мордашки младшекурсников и загадочно ухмылялся, раздувая усы, в предвкушении главной работы, которая ему предстояла после того, как он закончит здесь.

К удивлению и зависти многих, среди счастливиц, удостоенных приглашения на бал, оказалась и Луна Лавгуд. Застенчивый и несколько неуклюжий четверокурсник из Пуффендуя, краснея, предложил ей стать его партнершей. Может быть, он просто не осмелился подойти к кому-нибудь из гордых однокурсниц, но нам хочется думать, что молчаливая девочка, похожая на фарфоровую куклу, действительно нравилась ему. Луна спокойно и просто согласилась.

Друзья горячо радовались за нее, не испытывая зависти. Для Тора любой бал был скучной нелепостью, только мешавшей заниматься тем, что действительно интересно, но он понимал, что для девочек это должно быть совсем иначе. Кроме Гленны, конечно. Горская ведьма танцы-шманцы презирала.

Что не помешало ей развернуть бешеную деятельность. Высланная срочным порядком ястребиная сова доставила из неприступных гор диадему древних принцесс — почти невесомый кружевной обруч белого металла, унизанный маленькими, но яркими синими камнями. Темно-синие, исполненные старомодного тонкого изящества туфельки прислала леди Уэлворт. Скорее всего, шутя предположил Торквиниус, чье заполошное (под диктовку Гленны) письмо деду и было причиной появления туфелек, тетушка просто украла их у кого-то из своих приятельниц. Невозможно было представить, что леди Уэлворт когда-то носила такие. Тем более, что Луне с ее маленькими ножками почти не пришлось подгонять размер палочкой — туфельки были как будто на нее. Над волосами и лицом Луны Гленна, укрывшись в тайной комнате на восьмом этаже, колдовала в день праздника два часа, используя презираемую ею в обычное время бабушкину женскую науку. И все эти два часа там же, за ширмой, по ее неумолимому приказу Торквиниус отглаживал палочкой до идеального состояния легкую голубую мантию, вздыхая и чертыхаясь, но проявляя поистине научную дотошность.

На собственные сборы Торквиниусу и Гленне тратить время не было необходимости: вечеринка младших классов парадной формы не предусматривала.

У этой горячей заинтересованности, помимо искренней гордости за подругу и привязанности к ней, была и другая, скрытая причина, — некоторое тайное чувство вины и смущение, которые они оба испытывали. Они очень любили Луну, но неожиданное приглашение вдруг заставило их обоих снова почувствовать, как интересно и как полно им, когда они вдвоем.

* * *

Малый зал представлял собой двусветный флигель поздней постройки с французскими окнами, связанный с основным зданием крытым переходом. Летом его окружал просторный ровный газон, превращавшийся зимой в заснеженную равнину. Этой зимой Малый зал был заметен снегом почти до половины, а окна были залеплены так, как будто бы их и вовсе не было.

В назначенный час младшекурсники неровной шумной толпой ввалились в зал — и замерли пораженные. Снега на окнах больше не было — они были идеально чисты и прозрачны. И за каждым окном открывался собственный мир. Снег снаружи был подсвечен волшебными огнями так, что в одном окне мир был золотистым, зеленым, мерцающим, в другом — синим и лиловым, вспыхивающим загадочными огнями, в третьем… Поземка создавала в этом цветном сиянии мгновенно тающие таинственные фигуры, сугробы приняли причудливую форму сказочных пейзажей, искрились ледяные кристаллы.

А в зале было тепло, пахло хвоей, мандаринами и карамелью. Горел большой камин, елка сияла свечами и множеством хрустальных шаров. Столики, за которыми предстояло пировать, стояли вдоль стен; середина зала была свободна.

На небольшой эстраде стоял рояль, за ним на стопке книг сидел профессор Флитвик в окружении витающих в воздухе музыкальных инструментов и множества странных вещей: хрустальных бокалов, щеток для чистки лошадей, китайских колокольчиков, молоточков и, кажется, даже гвоздиков. Все это вместе взятое, оказалось оркестром, который и заиграл сам собой, как только дети вошли в зал.

В центре зала закружились снежинки, сложившиеся в призрачную фигурку девушки в бальном платье. Она танцевала и пела хрустальным голоском песенку Золушки. Вместе с ней танцевали метлы, сковородки, еще какие-то смешные вещи, у столов робко приплясывали стулья. Золушка делала приглашающие движения, зовя детей присоединиться к танцу. Было весело и смешно, ноги приплясывали сами, и школьники перестали стесняться, — хохоча, озоруя, обнимая кокетливо склоняющиеся метлы, пустились в пляс.

«Потанцуем?» — предложил развеселившийся Торквиниус. «Вот еще», — буркнула Гленна. Она не отрываясь смотрела в волшебное заоконье.

Танец окончился, и дети, возбужденные и раскрасневшиеся, расположились за столиками. Вспыхнули фонарики, замерцали графины с крюшоном, тарелки наполнились угощением.

Ближе к концу вечера все подустали плясать, бегать, ловить и кидать друг в друга со свистом носившиеся по залу волшебные огни и цветные обручи, смотреть и участвовать в забавных представлениях, которые разыгрывали перед ними предметы утвари, оборачивавшиеся удивительными существами. Музыка стала едва слышной, на очистившихся от тарелок столах рядом с вазами конфет и графинами лимонада появились волшебные карты, шашки, головоломки. Дети рассыпались на группки, играли, разговаривали.

В это время в зал тихонько вошла девушка с грубо раскрашенным лицом, в нарочито потрепанной и подранной мантии. Несмотря на то, что она старалась пройти незаметно, многие ее узнали и возбужденно зашевелились — это была Фелисия Смит, вокалистка и лидер группы «Ведуньи», выступавшей в Большом зале по специальному приглашению директора. К ней потянулись за автографами. Фелисия никому не отказывала, улыбалась, подписывала, отвечала на вопросы, но было видно, что пришла она не за новой порцией популярности. Разговаривая, она неуклонно продвигалась к эстраде, откуда ей улыбался профессор Флитвик. Дети поняли, что пришла она специально, чтобы повидать профессора, и, получив автографы, разошлись. Только Гленна подошла поближе.

«Здравствуйте, сэр», — девушка выглядела смущенной и растроганной.

«Рад видеть вас, дитя, — профессор был и в самом деле рад. — Устали выступать? Перерыв?»

«Вырвалась повидать вас, — Фелисия улыбалась, — и устала, похоже, меньше, чем вы: нас все-таки пятеро. Могу вас ненадолго сменить».

«Буду благодарен. Мне пора промочить горло».

Витавший над эстрадой оркестр мягко лег на сцену. Профессор спрыгнул из-за рояля, налил себе большой стакан лимонада и присел с ним прямо на пол. Фелисия взяла гитару.

Школьники, поняв, что знаменитость сейчас будет петь, торопливо столпились вокруг.

Сначала певица исполнила пару известных всей волшебной Англии хитов своей группы. Ей горячо хлопали. Потом взяла бокал крюшона, села рядом с Флитвиком, и, отпив из него и поставив рядом с собой, негромко запела совсем другую песню.

Это была пронзительная и простая песня о море, ветре, белых парусах, одиноком острове.

Гленна поняла, что эту песню Фелисия Смит сочинила для Флитвика, по наитию, так же, как она сама нарисовала портрет. И еще по лицу профессора она угадала, что певица не ошиблась.

Гленна испытала мучительный приступ ревности — и устыдилась себя.

Торквиниус догнал Фелисию в переходе. Он заметил острую боль и, как ему показалось, зависть, промелькнувшие на лице Гленны, — и понял по-своему.

«Моя подруга давно старается научиться музыке, — сказал он, — но у нее не очень со способностями. То есть вообще-то получается, но, как дедушка говорит, — королям не нужно быть профессиональными музыкантами. Ведь есть же способы, правда? Волшебные?»

Фелисия остановилась и внимательно посмотрела на него. «Почему ты так думаешь?» — спросила она.

«Ну вот наш декан. Он играет на всем, что звучит. И на всем, что не звучит, тоже, наверное, может. Это потому, что он мастер заклинаний? Ведь не может же это быть само по себе?»

Фелисия улыбнулась. «Профессор Флитвик… Я ведь тоже училась на вашем факультете. Знаешь, когда мне исполнилось семнадцать лет, и я уже могла колдовать без контроля министерства, я вернулась в свой старый двор, где росла — а росла я в магловском мире, — и всем ребятам из своей дворовой компании, с которыми мы на драной гитаре бренчали на скамеечке, ничего им не говоря, сделала вот это самое: абсолютный слух, музыкальную память, моторику, голос. Ты прав, такие способы есть, и музыканты их знают. И ты знаешь что? Из всех моих дворовых друзей играть и петь стал только один — тот, что и без того пел, не попадая ни в одну ноту, но его все равно слушали. Он и продолжил — все равно мимо нот, потому что так у него получалось выразительнее. А остальные стали заниматься кто чем, и никто не пел. Музыкант — это не голос и не слух, это другое, магией не делается. Я могу сделать твоей подруге слух и все остальное, но ты уверен, что ей надо именно это?»

Торквиниус вспомнил пергамент и карандаши, с которыми не расставалась Гленна, и подумал, что в чем-то ошибся.

«А Флитвик?» — все-таки спросил он.

Фелисия засмеялась.

«Ты этого не замечаешь, потому что не в теме, — сказала она. — Флитвик играет на всем, но играет совершенно по-любительски. Он не музыкант, не лабух. Просто в нем очень много того, что заставляло петь парня без голоса и слуха. Путано говорю, да?»

"Да нет, — сказал Торквиниус, с симпатией глядя на нее, — как раз все понятно".

* * *

В день, когда должен был состояться Святочный бал, мадам Пинс, школьная библиотекарша, «навещала больную родственницу». Пани Каролинке нужно было поздравить с Рождеством всех своих виртуальных друзей, которых у нее было великое множество, и ответить на их поздравления. И конечно же, написать хотя бы несколько строк о праздничном Лондоне, о людях, встреченных ею на его улицах, о том, как ложится свет рождественских огней на их разные, разные, удивительные лица…

«Пани Каролинка! Вы волшебница!» — восторженно писали ей почитатели, но это ее не радовало. Гораздо приятнее ей было, когда говорили: «Вы высказали то, что я чувствую, дорогая пани Каролинка!»

В общем, она задержалась и вернулась в замок позже, чем рассчитывала.

Мадам Пинс вошла в зал после всех собравшихся взрослых участников, почти перед самым торжественным выходом чемпионов. Каролинка все еще смотрела из ее глаз, переживая сегодняшние впечатления. Мадам Пинс глядела на своих сослуживцев тем же взглядом, каким Каролинка — на лондонцев, и, наверное, впервые в жизни увидела их.

Недалеко от нее молча стоял профессор Снейп, в своей обычной черной мантии, с обычным, нисколько не праздничным, серым усталым лицом. Что-то зацепило взгляд Каролинки в этой фигуре, настолько чуждой всей окружающей атмосфере, как будто ее, эту фигуру, вырезали из какой-то другой картины, — быть может, из такой, где художник хотел рассказать о горьком мужестве и самоотречении, — и вклеили сюда, в окружение праздничных одежд, ярких красок и улыбок — не всегда искренних, но всеобщих. Каролинка всмотрелась и увидела боль, одиночество и простую, привычную, постоянную готовность отдавать, ничего не требуя и не ожидая взамен. И она бросилась туда, где все это увидела, — отчаянно, всей душой, не разбирая дороги. Не задумываясь, нужны ли там ее сочувствие, ее рука, ее готовность принять, разделить и поддержать, — просто бросилась, и все.

Мадам Пинс подошла к профессору Снейпу и, прикоснувшись короткими пальцами к рукаву его мантии, произнесла своим тусклым невыразительным голосом: «Праздник обещает быть чудесным, не правда ли?»

«Да», — равнодушно ответил Снейп. Он не попытался убрать руку, даже не покосился. Просто стоял и ждал, когда иссякнет внезапный прилив общительности школьной библиотекарши.

Бедная, бедная Каролинка! Здесь не было клавиатуры, не было экрана, на котором другой человек мог прочесть ее слова, — ничего того, чем она дотягивалась до чужих душ, даря им нежность, сочувствие и бережное, глубокое понимание. Того, без чего она, как оказалось, ничего, совсем ничего не умела.

Мадам Пинс коротко вздохнула и отошла в сторону, за колонны. Каролинка, способная разрушать словами извечное, неотменимое человеческое одиночество, корчилась, запертая на дне ее души, от стыда, смущения и безъязыкости.

* * *

Каркаров догнал Снейпа в устроенном в искусственном гроте зимнем саду, когда зельевар совершал дежурный обход территории. Снейп уже забыл те времена, когда не вменял себе эту обязанность — обходить замок и окрестности в надежде если не пресечь, то хотя бы отпугнуть все то, что может угрожать спокойному сну его обитателей. Сейчас он распугивал только парочки школяров, шустро прыскавшие из кустов при его приближении — репутация профессора делала свое дело.

«Северус… — Каркаров выглядел скверно. «Директорская» вальяжность совсем покинула его. Бороденка мелко дрожала. — Северус, метки… Все очень плохо».

«В этом отношении, — холодно ответил Снейп, рассматривая его, — ничего не изменилось с тех пор, как мы с тобой их получили».

«Виктор не ставит меня ни в грош», — с отчаянием прошептал Каркаров.

«Ты ожидал чего-то другого?»

«Да! Была договоренность… До сих пор он соблюдал ее. По крайней мере при посторонних держался со мной, как с директором. А сейчас… Северус, я боюсь, что они решили выкинуть меня. Понимаешь, человек с меткой… ОН может меня вызвать. ОНИ должны будут либо защищать меня, либо…»

Снейп кивнул. Если Туле решила остаться в стороне — у нее для этого есть много возможностей. Но человек с меткой оказывается лишним. Его вышвырнут или убьют, что в данной ситуации почти одно и то же. Скорее, пожалуй, убьют. Бедный глупый Игорь, слишком умный, слишком умеющий по капле воды делать вывод о существовании океанов, живым он всем только мешает. И он это понимает, поэтому и дрожит. И упорно твердит себе «выкинут, выкинут!», потому что ему очень страшно.

«Тогда беги, — сказал Снейп. — Беги, Игорь. А я в любом случае найду способ прикрыть твое бегство».

* * *

Дамблдор ощущал нарастающее бессилие. Виктор Крам уклонялся от разговора. При всякой попытке с ним поговорить хмуро отвечал, что он — ученик, а такие вопросы — в ведении директора, господина Каркарова. Похоже, в Туле выжидали.

И, что самое непонятное, — не только в Туле. Барти Крауч, активный, принципиальный, безжалостный, внезапно устранился от всякой деятельности и заперся у себя дома под предлогом болезни. Все указания передавал через Перси Уизли, который с этого года работал сначала рядовым сотрудником в его департаменте, а потом и личным помощником. Именно Перси представлял департамент на Святочном балу, хотя полагалось бы Краучу.

В сущности, это было даже дико. Меньше всего Дамблдор ожидал осторожной линии поведения именно от Крауча, очень уж такое не вязалось с его характером. Это почти то же самое, как если бы так повел себя Аластор Грюм.

Спасибо хоть Грюм остался прежним. И охраняет Гарри Поттера.

* * *

Рождественские каникулы пролетели быстро. Вмерзший в лед корабль Ультима Туле как никогда напоминал о Рагнареке; нарушала апокалиптическую картину только трогательная тропочка, протоптанная от него к замку. Немалая роль в том, что ее не заносило снегом, как бы ни мело, принадлежала Виктору Краму, увлекшемуся Гермионой Грейнджер.

Заснеженная карета Шармбатона, от которой тоже, пусть и поуже, но вилась тропинка — свидетельство чьих-то сердечных устремлений, выглядела так жалко, что профессор Флитвик на свой страх и риск предложил мадам Максим разместить ее воспитанников в башне Когтеврана. Предложение было с негодованием отвергнуто. «У нас теплё! -сказала директриса Шармбатона, — плю теплё, чьем у вас в замке! Грейте своих ученьиков!»

Традиционные посиделки в кабинете профессора Флитвика были многолюдными, как никогда: после праздничного вечера популярность профессора среди студентов младших курсов выросла. Напрашивались даже первокурсники. Гленна, снова взявшаяся хозяйничать над чайным столиком, чувствовала себя ветераном. Она старалась ободрить робеющих первокурсников, как когда-то сам Флитвик ободрил ее. Получалось плохо: угловатая рыжая слизеринка с кривой ухмылкой не внушала доверия с первого взгляда. Но иногда все-таки получалось. Профессор не вмешивался, пустив процесс взаимного знакомства гостей своего кабинета на самотек, и Гленне казалось, что он исподтишка наблюдает за ее усилиями. Что ж — пусть видит! Да, она хочет быть похожей на него, и когда-нибудь у нее получится!

Из-за этого многолюдства девочке с трудом удалось улучить момент остаться с профессором наедине, чтобы показать ему свои новые рисунки. Когда она доставала пачку пергаментов из кармана, откуда-то вывалился и покатился по ковру безобразно смятый комок. Опять! Опять дурацкий красавчик! «Как же я тебя забыла на клочки-то порвать?» — досадливо пробормотала Гленна, бросаясь подбирать злополучный пергамент. Лицо у нее при этом было смущенное, злое и красное, и комок она взяла, как дохлую жабу. «Бросьте в камин», — посоветовал профессор, сам хорошо знавший, что такое неудавшееся произведение и как оно злит, когда попадается на глаза.

Гленна охотно послушалась, и изображение молодого человека с красивым профилем полетело в огонь.

Рисунки Флитвик одобрил. Гленна получила в подарок пособие «Живописные и графические техники» и в пользование надолго — несколько глянцевых и неимоверно тяжелых альбомов репродукций. «Донесете, дитя мое?» — «Профессор! Чары-то на что?» — «В самом деле. Но мне казалось, что я преподаю это на четвертом курсе…»

Вот он, звездный час. Гленна сияла и гордилась собой. Спасибо дорогому, золотому умнице Тору: это он всегда твердил, что знание программы — ничто, если хочешь освоить предмет — иди вперед. Гленна сначала отнеслась к этому скептически, считая, что нечего рвать постромки, чему надо — вовремя и научат. Но торова истовая целеустремленность оказалась заразной; глядя на него, Гленна залезла в учебник заклинаний для четвертого курса и освоила Манящие, Отталкивающие и Облегчающие чары. И как же красиво получилось!

* * *

Второй тур Кубка трех волшебников прошел на удивление гладко, все участники отделались легким испугом, но Снейпа не оставляло ощущение какой-то катастрофической ошибки, которую все они совершали — и он в первую очередь.

Не было никаких признаков покушения на Гарри Поттера, никаких попыток его убить, поставить в опасное положение, задержать тех, кто был готов прийти ему на помощь. Профессор постоянно был настороже, все время ждал чего-то подобного, поэтому мог сказать с уверенностью — не было. Скорее наоборот: Гарри получал больше помощи со стороны, чем другие участники. Это-то как раз было объяснимо: он был младше, и за него боялись.

Следовало бы радоваться, но Снейп все больше впадал в дурное настроение. Нелогичность происходящего раздражала. Если Поттера хотели убить — возможностей было хоть отбавляй. Однако никто не торопился ими воспользоваться.

Кроме того, настораживала анонимность некоторых доброхотов Гарри. Снейп то и дело натыкался на следы оказываемой незаметно мальчику помощи, но не мог выявить, откуда она исходила. Незримый помощник был неуловим, как неуловим был талантливый агент Волдеморта. Естественно было предполагать, что этот агент не стал бы содействовать Поттеру в его усилиях выжить и победить в турнире, но сходство мучило до тупой боли в висках.

Например, история с жаброслями. Гарри Поттер воспользовался ими, чтобы пройти второй тур, где нужно было вернуть скрытых на дне озера близких людей. Жабросли давали возможность дышать под водой, и Гарри ими воспользовался. Они были украдены из кабинета Снейпа, причем украдены не мальчиком. Защитные чары, наложенные профессором на дверь, мог преодолеть только взрослый волшебник, умелый и знающий. Кроме того, Снейп был уверен, что Поттер не подозревал ни о свойствах жаброслей, ни о том, что такое средство вообще существует, ни о том, что жабросли есть в его, Снейпа, кабинете.

Профессор сознательно провоцировал Гарри, обвинив его в краже. У него создалось впечатление, что Поттер знает виновника, но мальчик не проговорился ни единым намеком.

Самой непротиворечивой из всех, что удалось выстроить Снейпу, была версия о том, что никакого плана убийства мальчика не было вообще. Сам Дамблдор опустил в кубок имя Поттера, чтобы придать больше блеска своему юному герою. Ему вполне по силам было замаскировать следы своего присутствия так восхитившим Флитвика заклинанием и, разумеется, ничего не стоило зайти в кабинет Снейпа за жаброслями. У директоров Хогвартса были свои методы, чтобы входить в любые двери и знать, где что лежит. В эту версию укладывались действия Грюма, подкинувшего детям злополучный пергамент, — Грюм, несомненно, исполнил бы то, о чем попросил или на что намекнул бы Дамблдор.

И то, что знавший директора много лет Снейп никогда еще не видел его таким растерянным и подавленным, ни о чем не говорило. Дамблдор был политиком, а значит — отменным лицедеем.

В эту версию не укладывалось только одно. В Хогвартсе действительно присутствовал агент Волдеморта, это Снейп знал от самого Темного лорда. И что же — все это время он бездействовал? Его все устраивало?

* * *

Снейп был не единственным, кто ощущал, что все они совершают некую глобальную ошибку. Профессор Флитвик тоже не находил себе места. Он ничего не знал об агенте Волдеморта, действовавшем в замке, но «невидимка», заколдовавший кубок, не давал ему покоя. Хотя профессор не сумел считать колдовской «почерк» «невидимки», но стиль-то он чувствовал! «Невидимка» придумал некую четвертую школу, единственным учеником которой был Гарри Поттер. Не стал ломиться напрямую, а добавил к имеющемуся некую дополнительную сущность. Механизм «гасящего» заклинания, которое он применил, чтобы скрыть почерк, был основан на таком же принципе. С точки зрения считывающего почерк волшебника это выглядело как добавление к имеющимся «линиям» множества дополнительных «черточек», которые не несли смысловой заклинательной нагрузки, а просто не позволяли отличить и разглядеть основные и могли быть стерты только вместе с ними. Мышление неизвестного (а всякое мышление тоже имеет свой стиль) работало в сторону дополнения. Он не искал, как можно изменить то, что есть, чтобы добиться своей цели, — он искал, что к тому, что есть, для этого можно добавить.

Следовательно, можно было предположить, что и к основной своей задаче (будь это убийство Гарри Поттера или что-то иное) он подойдет так же. Он не пытался обезоружить Гарри в соревновании с драконом или утопить его в озере, хотя все они ждали именно такого и готовились именно к этому. Скорее всего, и на третьем этапе не будет делать ничего подобного. Он дополнит то, что сделано организаторами, чем-то своим. Возможно, что и уже дополнил. А мы, размышлял Флитвик, тем временем усердно ищем блох, не замечая слона, потому что повернуты к нему спиной.

Он совсем извелся, пытаясь обнаружить что-то новое, какие-то привнесенные черты во всем, что происходило в замке и в процессе подготовки к третьему туру соревнования. Беда была в том, что новых черт оказалось слишком много. Иностранные гости замка со своими обычаями и причудами; организаторы турнира от министерства, постоянно отиравшиеся здесь же; наконец, журналисты и фотографы во главе с Ритой Скитер, вносившей своими скандальными статьями и своим не менее скандальным присутствием мощный вклад во всеобщий хаос, — все это делало его поиски попытками отыскать черную кошку в темной комнате.

Особенно, если там ее нет.

Призадумавшись, Флитвик выделил еще одну черту, предположительно характеризующую стиль неизвестного, — минимализм. «Невидимка» не творил хаоса, не создавал избыточности — он добавлял ровно столько, сколько надо, чтобы достичь своей цели. Щедрость, даже извращенная, не была свойством его характера.

Возможно, это последнее заключение профессора не имело под собой достаточных оснований, — собственно, ему нечем было его доказать. Но, напряженно обдумывая то, что было ему известно, постоянно пытаясь представить себе скрытый от него внутренний облик «невидимки», Флитвик, как ему казалось, начинал различать в тумане его черты — как будто бы это напряжение устанавливало между ними какую-то связь.

Например, он был уверен (хотя никому не признался бы в своей уверенности), что неизвестный молод. Что-то в ощущаемом (или воображенном) им облике заставляло его так думать. Молод, талантлив, умен, оригинален, расчетлив, лишен щедрости… страстен… мстителен… Самолюбив. И при этом склонен к позированию — перед собой и другими. Возможно, даже к театральности в поведении.

Прекрасно осознавая, что все это — плод его не в меру разгулявшейся фантазии, Флитвик, тем не менее, примерял эту характеристику к любому, кто попадался ему на глаза, — и не находил.

* * *

Странная история с появившемся в лесу в границах Хогвартса и тут же бесследно исчезнувшим Бартоломеусом Краучем взволновала обоих профессоров. Каждому из них показалось, что это именно тот след, который он искал.

Крауча встретили на опушке леса Поттер и Крам, которые обсуждали там какие-то свои дела. Чиновник был оборван, небрит, истощен и безумен. Бредил, в моменты просветления требовал Дамблдора, каялся в какой-то совершенной им ошибке, говорил, что Волдеморт стал сильнее. Поттер побежал за директором, оставив Крауча с Крамом. Когда, спустя короткое время, он вернулся вместе с директором, они нашли только оглушенного Крама, причем последний не видел, кто его ударил. Крауч пропал бесследно: поиски не дали результатов.

Снейп узнал эти подробности от Каркарова. Хотя перед этим он сам встретил Поттера на лестнице, ведущей в директорский кабинет, когда тот, чрезвычайно взволнованный, рвался к директору. Профессор попытался выяснить, в чем дело, мальчик ничего ему не сообщил. Вышедшему Дамблдору Гарри начал рассказывать, как они с Крамом встретили обезумевшего Крауча, но директор прервал его на полуслове, приказав вести на место. Снейпу, двинувшемуся было за ними, Дамблдор жестом приказал остаться.

Зато Игорь, которого Дамблдор вызвал к месту происшествия сразу же, как только обнаружил пострадавшего Виктора, немедленно по возвращении разыскал Снейпа.

Последнее время Каркаров пребывал в постоянной истерике. Он ни на что не мог решиться; воля, никогда не бывшая его сильной стороной, была им утрачена совсем. С ужасом он разглядывал становившуюся все отчетливей метку на левом предплечье, но бежать боялся не меньше, чем остаться. Снейп, поначалу терпеливо выслушивавший, начал его избегать: вконец потерявшийся Игорь вываливал на него свои страхи, не обращая внимания на то, где и в чьем присутствии это происходило. В таком состоянии Каркаров вполне был способен наговорить при свидетелях лишнего, чего Снейп допустить не мог.

— Его ищут? — спросил он, когда Игорь закончил рассказывать.

— Да, Грюм и этот… который с собакой.

— Грюм? Он там?

— Да. Вероятно, Дамблдор вызвал, как и меня. Не понимаю только, как он мог меня опередить… Крауч говорил об усилении Лорда! И напал на Виктора! Ты что-нибудь понимаешь?

— Игорь, — сказал Снейп с раздражением, — тебе дать успокоительного? Где твои мозги? Какой смысл был Краучу оглушать Виктора и убегать? Если бы хотел убить — добил бы, у него были все возможности. Крауч хотел видеть Дамблдора. Если бы он передумал и пожелал уйти — Крам не стал бы удерживать его силой. Или стал бы? Ты уверен, что Виктор сказал тебе все?

— Он многое скрывает, но в это раз был искренен. Я уверен. Все-таки я знаю его давно, можно сказать — вырастил. Ты же знаешь, у нас принимают в школу с семи. Его отец поручил его мне. Я учил его завязывать шнурки, он этого не умел. Нет, в это раз он сказал все. Я бы почувствовал, я его всегда чувствую. Он… еще мальчик.

Впервые Снейп понял, насколько глубоко Каркаров привязан к своему воспитаннику. Среди чувств, вызванных в нем этим открытием, главным была горечь: если Игоря вышвырнут из Туле, Крам не скажет слова поперек, если убьют — не обернется на труп своего воспитателя. Почему-то понимать это было мучительно.

— Значит, задерживать Крауча Виктор не собирался, — поспешно вернулся он к прежней теме, — и глушить его тому было незачем. Это сделал кто-то третий.

— Виктор говорит, что старик был безумен.

— В приступе безумия невозможно убежать с закрытой для трансгрессии территории так, чтобы не нашли с собакой. Впрочем, это и в здравом уме трудновыполнимо, — добавил Снейп задумчиво.

— Твой вывод? — как только пошли размышления, Игорь заметно успокоился. Это тоже было его особенностью, которую Снейп ценил, несмотря на все раздражение, которое вызывал в нем Игорь.

— Крауча нет в живых. Спрятать труп намного проще. Повтори мне еще раз все слова Крауча, как их тебе передали, — и как можно точнее.

Когда Каркаров ушел, Снейп постарался сосредоточиться на размышлениях, отбросив непрошеную жалость к старому приятелю и еще какое-то непонятное, но саднящее чувство.

Итак, Крауч узнал что-то важное (или он считал, что важное) и стремился донести это до Дамблдора. Ему противодействовали, причем весьма активно — как физически, так и ментально. Больше всего походило на то, что он усилием воли выбрался из-под Империо, но могло быть и что-то другое. Сам Снейп Крауча не видел, а при передаче через третьи руки существенные симптомы могли быть упущены или искажены.

«Невидимка» застал его разговаривающим с мальчиками и принял меры. Случайно оказался рядом? Вряд ли, вряд ли, такая случайность маловероятна. Значит, поджидал. Допустим, его предупредили совой, что Крауч вырвался из-под опеки. И все равно непонятно, как он узнал, где искать. Лес вокруг замка большой, а Барти, судя по описанию, блуждал.

Ладно, зайдем с другой стороны. «Невидимка» напоролся на Крауча действительно случайно — потому, что следил за мальчиками. За Поттером. И тогда всплывает все тот же вопрос: чего же добивается «невидимка», который что-то затевает против Поттера, но при этом не попытался воспользоваться ни одним из удобных случаев его убить и, не задумывясь, убил Крауча, когда тот просто подвернулся, спеша о чем-то предупредить Дамблдора? И кстати, о чем? Что Волдеморт усиливается? Это не та новость, за которую убивают, и не та, за которую держат под Империо. Чтобы это узнать, достаточно их с Игорем меток. А все, что говорил Крауч помимо этого, — воспоминания о покойном сыне, бред помраченного сознания.

И ведь проскользнуло же в рассказе Каркарова еще что-то важное, какая-то деталь, на которую Снейп сразу же не обратил внимания, а теперь никак не мог припомнить.

* * *

Профессор Флитвик узнал о происшествии в лесу много позднее — когда поиски Крауча, по-прежнему безуспешные, приняли масштабный характер, и ничего ни от кого уже нельзя было утаить. Бурные обсуждения в учительской привели к тому, что Хагрид с молчаливого позволения Дамблдора рассказал, а Каркаров дополнил для всех то, что до этого рассказал Снейпу.

Итак, «невидимка» проявил себя. Флитвик, как и Снейп, почти не сомневался в том, что Крауча больше нет в живых. Остроумный, изобретательный, склонный к позерству и самолюбованию, "невидимка" идет на грубое, прямолинейное, к тому же рискованное убийство. Здесь нет ни тени его «почерка» — добавлять, а не ломать. Может быть, Крауча убил кто-то другой? Нашелся еще один персонаж, которому помешал Крауч с его разговорами об усилении Волдеморта? Вообще-то, возможно еще и не такое, но исходить из этого предположения — значит, нарушать принцип Оккама.

Здесь мы, наблюдающие за происходящим сквозь магическое стекло, тонко и понимающе усмехнемся. Принцип Оккама! Не плоди сущностей сверх необходимого! Из всех версий в первую очередь опирайся на простейшую! Соломинка, за которую неизменно хватаются те, чьих знаний о происходяшем недостаточно для того, чтобы его, это происходящее, понять. Принцип Оккама похож на дельфина, играющего с утопающим: те, кого он подтолкнул к спасительному берегу, славят его; те, кого увлек в открытое море, молчат.

Но, как мы знаем, профессору повезло. Реальность того магического мира, который мы наблюдаем, отнеслась уважительно к почтенному принципу и подчинилась ему. А могла бы и не подчиниться. Мы вместе с Миссис Норрис знаем много реальностей, которые этого не делают.

Итак, рассуждал Флитвик, будем все-таки считать, что это был «невидимка». Он действовал вопреки своей обычной манере, потому что очень спешил. Крауч появился неожиданно для него и чем-то очень ему мешал. Чем? Крауч говорил об усилении бандитского лорда и вспоминал семью. То и дело уходил сознанием в те времена, когда его мир не был расколот и у него были жена и сын, которым он гордился.

Флитвик вспомнил кричащие глаза Крауча во время первого тура соревнования, глаза, заставившие его, Флитвика, последовать за чиновником. И равнодушие, пустоту в них — когда чиновник обернулся.

Майн готт, какой же ты осел, Флитвик, какой равнодушный тупой осел! Человек был под заклятием, от которого на мгновение сумел освободиться, звал на помощь, а ты? Эта смерть на твоей совести — и дай Всевышний, чтобы только она одна.

Видимо, на этот раз произошло нечто подобное: Крауч вышел из-под заклятия и поспешил предупредить Дамблдора. Предупредить о том, кто именно его под этим заклятием держал. Да, скорее всего, так. И этот кто-то — вне подозрений, поэтому «невидимка» поспешил уничтожить Крауча.

Профессор размышлял, стараясь не давать воли эмоциям, быть последовательным и логичным, бегал по кабинету, проклинал себя, снова брал себя в руки, чтобы быть последовательным и логичным, а мысли его то и дело возвращались к услышанным через третьи руки речам Крауча: не к тем, относительно разумным, про усиление Волдеморта, а к бредовым — о семье, жене, сыне, походе в театр, школьных успехах, сыне…

Флитвик отмахивался от этих навязчивых и мучительных мыслей — мучительных потому, что живое воображение профессора отчетливо рисовало ему трагедию этого человека, боль, загнанную внутрь, никогда не проявлявшуюся, но жившую все это время. Флитвик полагал, что постоянно возвращаться к этим мыслям заставляет его острая жалость, которую он испытывал.

Профессору нужно было решить задачу, обязательно решить, нужна была ясность и стройность мысли, а он все представлял себе, как несгибаемый человек с аккуратными усами солдатской щеточкой, приговоривший собственного сына к заключению и тем обрекший на скорую смерть, говорит о сыне, все время о нем…

И еще ему все время казалось, что что-то тут не вяжется.

* * *

В ночь накануне третьего тура Снейпа разбудила боль в левой руке. Метка жгла нестерпимо. Профессор поднялся с постели, задумчиво постоял несколько минут, прислушиваясь и размышляя. Кивнул своим мыслям, быстро оделся и, взяв что-то из бюро, покинул квартиру. Прошел скудно освещенными пустыми коридорами, вышел из здания, зашагал к берегу, с некоторым удивлением отметив, что вокруг лето. За делами, чаще безрадостными, размышлениями — бесплодными, и тревогами, он и не заметил, как оно наступило. Корабль Дурмстранга покачивался на густо-черных волнах и казался в лунном свете почти нарядным. Снейпу казалось, что он буквально только что, на днях, видел его вмерзшим в лед.

Профессор подошел почти к самой воде, движением палочки поднял с берега небольшой камешек и отправил его в полет к одному иллюминаторов — тому единственному из нижнего ряда, что слабо светился. Камешек едва слышно звякнул о стекло. Снейп отступил за небольшую скалу.

Ждать ему пришлось недолго. Скрипнули сходни, и трясущийся бледный Каркаров заозирался на берегу. Снейп выступил из-за камня прямо перед ним. Каркаров вздрогнул и закричал бы, если бы Снейп предусмотрительно не заткнул ему рот заклинанием Немоты, за рукав увлекая за скалу.

— Северус! Как хорошо, что ты пришел! Поодиночке мы сойдем с ума, — начал Игорь, как только голос вернулся к нему.

Снейп отмахнулся движением равнодушным, почти оскорбительным.

— Возьми, — он протянул Каркарову небольшую картонную коробку, наподобие тех, в каких в магловских магазинах продают галстуки.

— Что это? — Игорь отпрянул, с опаской разглядывая коробку.

— Еще раз напомню, — монотонно и холодно заговорил Снейп, — если бы я вздумал тебя убить, ты был бы мертв, как бы ни соблюдал осторожность. Раз ты еще жив — значит, убивать тебя я не запланировал. Внутри — портал, которым не успел воспользоваться Розье. Если мне не изменяет память, в Буэнос-Айрес. Уходи сейчас. Утром будет поздно.

— Я помню этот портал, Розье хвастал, что отдал за него сумасшедшие деньги. И не успел. Значит, портал все это время был у тебя. Интересно… Постой, а как же ты?

— Я никогда не собирался им воспользоваться. Портал находился у меня просто потому, что находился у меня. Так получилось.

— Ну да, ну да, так получилось, что Розье оказался без портала, когда его взяли в кольцо после убийства тех маглов…

— Поторопись, Игорь.

— Спасибо, Северус. Правда. Может, обнимемся на прощание?

— Да шевелись же! — злобно прошипел Снейп, поспешно отступая.

Каркаров тихо засмеялся. Теперь, когда решение приняли за него и было понятно, что это хорошее решение, ему было легко.

* * *

Последним заданием турнира был лабиринт, спешно выращенный на поле для квиддича. Прохождение лабиринта усложнили, запустив в него тварей разной степени опасности и напичкав ловушками. В центре размещался кубок. Участник, первым нашедший кубок и прикоснувшийся к нему, становился победителем.

С виду это задание было безобиднее предыдущих, тем более что в случае опасности участники могли послать в воздух сноп красных искр, а патрулировавшие снаружи преподаватели готовы были оказать помощь с воздуха.

Разумеется, Флитвик напросился в патруль. Все выглядело вполне безмятежно, а его не оставляли тяжелые предчувствия, давившие на сердце и причинявшие физическую боль. «Просто старая болячка дает о себе знать, — уговаривал себя профессор, — когда все это закончится, надо будет заглянуть к Поппи». Но он знал, что врет себе. То, что давило, было предчувствием.

И он собирался быть предельно внимательным.

* * *

Перед самым началом соревновния Крам подошел к Снейпу. «Спасибо за наставника, — сказал он, — я знаю, это вы помогли ему. Я дал слово не вмешиваться, но мне было бы очень неприятно, если бы с Игорем что-то случилось. Я ваш должник».

Бэгмен заорал, трибуны взвыли — Диггори и Поттер, набравшие максимальное число очков, готовились войти в лабиринт. Крам был следующим.

«Вы бы тоже уезжали, — заговорил Крам уже на ходу, направляясь к входу в лабиринт. Он, видимо, рассчитывал, что Снейп проводит его и они договорят по дороге, но профессор не тронулся с места. Он смотрел на Поттера, исчезающего в глубине зеленой арки. Поэтому юноша договаривал через плечо, комкая. — У вас здесь тоже ненадежно, точно, директор ваш… Знаете, тогда, в лесу, я обрадовался, когда вы прислали Грюма, потому что наедине с Дамблдором, Поттер, конечно, не в счет…»

У зеленой стены стояли дозорные с метлами — профессор Флитвик и еще кто-то. Снейпу на таком расстоянии не было видно глаз Флитвика, даже лица его не было толком видно, но откуда-то он знал, что маленький профессор собран, готов ко всему и полон дурных предчувствий.

И какой эпизод имел в виду Крам, считая, что он, Снейп, «прислал Грюма»? Даже забавно. Грюм излучал в сторону Снейпа лютую ненависть, любил громогласно порассуждать в его присутствии о том, что больше всего на свете ненавидит Пожирателей смерти, гуляющих на свободе, и «прислать» его куда-либо Снейпу было бы затруднительно. Очевидно, школьники видят отношения преподавателей как-то очень по-своему.

Над лабиринтом взлетел сноп красных искр.

МакГонагалл (теперь Снейп увидел, что это МакГонагалл) и Флитвик оседлали метлы и помчались над лабиринтом. Закружили, снизились, нырнули в зеленое месиво… Когда поднялись, между их метлами неподвижно парило тело с мотающимися по ветру длинными светлыми волосами. Флер Делакур. Трибуны тревожно загудели. Спустя короткое время Людо Бэгмен проинформировал: Флер вне опасности.

Снова красная вспышка. Крам. Если верить комментатору, с ним тоже все в порядке.

Маленький толстощекий первокурсник подбежал к профессору Снейпу с приказом от Дамблдора: подойти в палатку для организаторов.

В палатке уже находились мрачный, но с виду совершенно здоровый Виктор Крам, взвинченный Дамблдор и Грюм, невозмутимо восседавший на табурете посреди палатки, опустив руки и подбородок на навершие своей палки.

— К Виктору было применено заклятие Империус! Кем — неизвестно, — начал Дамблдор сразу, как только Снейп вошел. — Гарри и Седрик исчезли вместе с Кубком.

Хотя Снейп все время ожидал чего-то подобного, новости грузом легли на плечи. Снейп выпрямился.

— Что сказал профессор Флитвик по поводу следов? — спросил он.

— Затерты. Так же, как и в прошлый раз, — ожидаемо ответил Дамблдор.

«Невидимка». Вот и ответ, почему он не нападал: ему нужно было не убить Гарри, а похитить. Снейп скрипнул зубами: он представлял себе, для чего может понадобиться похищение.

— Я на место. Постараюсь проследить портал.

— Можете не трудиться, — Грюм развернулся на стуле и теперь сверлил его обоими глазами: темным живым ненавидящим и волшебным — голубым и безмятежным, — я уже пытался. Ничего не прослеживается, совсем ничего.

Грюм именно в этом деле, в слежке и преследовании, был профессионалом, причем из самых лучших, если не самым лучшим. Так что Снейп не мог не признать, что он прав: если уж Грюму не удалось выявить, куда вел портал, другим, в том числе и Снейпу, делать там было нечего.

— Лишний взгляд не помешает, — упрямо сказал профессор, выходя из палатки, и сам удивился своему упрямству.

Конечно, он ничего не обнаружил. Следы воздействия портала были затерты со всей добросовестностью, затерты уже после того, как портал сработал, и вот это-то и давало определенный след. Нужно было только вычислить, кто имел возможность оказаться на этом месте, с учетом того, что Флитвик, МакГонагалл и Грюм постоянно патрулировали окрестности лабиринта…

Метка активизировалсь неожиданно и мощно. Снйп упал, зажимая левую руку правой, шепча заклинания и радуясь, что из-за зеленых стен никто не может увидеть его сейчас, катающегося по земле, стонущего… Нужно перетерпеть, это не должно быть долго.

* * *

Флитвик был в полете, когда внизу закричали. Ему было видно, как множество народа бросилось туда, где на краю поля неожиданно возникли два тела. Диггори и Поттер, неподвижные, распростертые. Вокруг немедленно возникло человеческое месиво; он видел, как зашевелился Поттер, пробился к нему Дамблдор, как рванулся к телу сына Диггори-старший… Нечего было и думать соваться туда на метле; Флитвик приземлился на верхних трибунах. Это была ошибка: маленького профессора немедленно зажало в суетящейся, кричащей толпе, метлу отнесло в сторону.

* * *

Было бы совсем очаровательно, если бы его в таком состоянии застал Грюм. Грюм, который обладал исключительной способностью появляться там, где что-то происходило. Грюм за каким-то лешим обыскивал его кабинет сразу после того, как отттуда исчезла шкура бурмсланга, необходимая для изготовления оборотного зелья. Грюм появился на месте исчезновения Крауча, и Игорь еще удивлялся, как это Аластор успел его опередить… Там были Крам, Дамблдор и Поттер. Крам — с самого начала, а как уходили Поттер с Дамблдором, Снейп видел сам. Грюма с ними не было! Виктор Крам сказал, что, по словам Грюма, его прислал он, Снейп. Но Снейп его не видел! Значит, Грюм находился на месте исчезновения Крауча раньше!

Все сложилось. Профессор застонал, но уже не от боли, а от отчаяния, проклиная собственную немыслимую глупость, мешавшую ему до сих пор увидеть очевидное, и бросился назад.

* * *

Флитвику было видно, как Диггори-старший пробился к телу сына. Смотреть, даже издалека, было страшно. А Крауч, между прочим… Вот оно! Барти Крауч, выбравшийся из-под действия заклятия, скорее всего — Империо, в бреду все время вспоминал сына. Но его сын умер, как все мы думали, много лет тому назад, и все, с ним связанное, было пережито душой Барти Крауча неоднократно в течение этих многих лет. С чего бы теперь, когда огромным усилием воли он освободился от заклятия и шел к Дамблдору, мучительно стараясь донести до него, не забыть и не упустить нечто важное, открывшееся только что, ему уходить в пережитые бессчетное число раз воспоминания? Этого не должно было быть, это не получается, не проигрывается. Стоя среди встревоженной толпы, прижимаясь спиной к столбу, поддерживавшему навес над галереей верхнего ряда стадиона, чтобы его не смели, глядя издалека на несчастного отца, только что лишившегося сына, профессор Флитвик проигрывал в душе чужую душу. Это не было кощунством — это было важно, очень важно.

Берти Крауч, преодолевший заклятье, ускользнувший от врагов, измученный, полубезумный, брел по лесу, то и дело проваливаясь в забытье. Там, в забытьи, он находил отдых от того, что терзало его сильнее голода, жажды и усталости. Не старое горе — свежее, нестерпимое сознание совершенной ошибки. Два стремления вели его, разрывая душу: стремление исправить ошибку и детское, беспомощное желание уйти от нее, спрятаться, забыть.

Крауч-младший не умер много лет назад. Флитвик не знал, как его отцу удалось проделать это, не знал еще многих подробностей, но Крауч-младший был жив и находился в Хогвартсе. Очевидно, что под личиной. Находился сравнительно недавно — еще до начала этого учебного года со старшим Берти все было в порядке.

Молодой, талантливый, остроумный, изобретательный, склонный к позерству и самолюбованию…

В сущности, не так уж много людей появилось в Хогвартсе в этом году. Это иностранные школьники создавали впечатление обилия новых людей, но то, что проделывал "невидимка", школьникам было не по плечу. Кому было это знать, как не Флитвику, целый год обучавшему их заклинаниям. Мадам Максим, курпулентная дама, масштабы остроумия которой никак не соответствовали размерам роскошной фигуры. Каркаров, безусловно, умный и талантливый, но с ним, судя по всему, был давно и хорошо знаком Снейп, а уж Снейп-то заметил бы неладное. Странно, но своему бывшему ученику с сомнительной биографией Флитвик склонен был верить больше, чем себе.

И Грюм.

Грюм, появлению которого в школе, если верить газетам, предшествовала нелепая история с нападением на его дом, которое то ли было, то ли, как утверждал потом сам Грюм, его и вовсе не было.

Грюм, в поведении которого Флитвик то и дело замечал оттенок театральности, пародии, издевки.

Грюм, который последним имел дело со злосчастным кубком, превращенным в портал.

Если все версии отброшены, и осталась только одна — она-то и есть истина, какой бы безумной ни казалась.

Флитвик вытянул шею, пытаясь сквозь мельтешившие вокруг фигуры увидеть внизу Грюма. И увидел: Грюм уходил прочь от стадиона, уводя с собой Поттера.

Профессор рванулся, пробиваясь через толпу, и понял, что у него нет никаких шансов успеть. Никаких. Захлестнуло отчаяние.

Вдруг внизу, в мельтешении разноцветных фигурок, он увидел черное пятно. Снейп! Там, в толпе, Снейп. Он бы успел, если бы знал. Флитвику было видно, как метался Снейп, будто искал кого-то, хватал за грудки пробегающих мимо. Ну посмотри же, посмотри сюда.

* * *

Когда Снейп вернулся из лабиринта, стадион уже кипел. Из криков вокруг и коротких реплик тех, кого он пытался расспрашивать, Снейп понял, что вернулся Поттер с телом мертвого Седрика Диггори; Поттер, кажется, ранен, но не сильно. Снейп перевел дыхание. Той задачи, настоятельной и срочной, с которой он примчался, это не отменяло: ему был нужен Грюм. Поиски ничего не дали: в бурлящей толпе никто не видел Грюма и не интересовался им. Снейп остановился, чтобы оглядеться, и внезапно на верхних трибунах увидел Флитвика.

* * *

Снейп внезапно остановился, оглянулся, как будто услышал. Лица на таком расстоянии было не разглядеть — только светлое пятно в черном обрамлении, но Флитвик был уверен — Снейп увидел его. Маленький профессор вскочил на скамейку, показывая одной рукой — большой и маленький, идут рядом; а другой тыча в нужном направлении.

* * *

Не было сомнений: Флитвик стремился привлечь его, именно его, Снейпа, внимание. Из того, что мастер заклинаний показывал жестами, можно было заключить, что речь шла о Гарри Поттере. Но о Поттере было кому позаботиться, Снейп искал Грюма, а об этом Флитвик знать не мог.

Или мог? В движениях Флитвика было что-то не только настоятельное и требовательное, но и потрясенное, как будто он только что понял что-то. Как и сам Снейп.

Спешить в направлении, указанном Флитвиком, значило, скорее всего, потерять драгоценное время. Так подсказывало рациональное мышление, которым профессор не пренебрегал никогда. Но, с другой стороны, — куда идти, было непонятно все равно. И это был Флитвик.

Снейп решился.

* * *

Неизвестно, что понял зельевар из этой пантомимы, но он вдруг рванулся и, грубо расталкивая толпу, устремился точно туда, куда указывал Флитвик. Лишь на миг приостановившись, чтобы неожиданно властным жестом позвать с собой Дамблдора, о чем-то разговаривавшего с МакГонагалл. И сила этого жеста была такова, что оба последовали за ним.

* * *

Он сидел перед ними, молодой, гибкий, с растрепанной пышной шевелюрой и безупречным профилем, и ненавидел. Сыворотка правды, принесенная Снейпом, действовала, и он отвечал на вопросы, отвечал монотонно, внятно и подробно, не мог не отвечать, но в глазах горела неутолимая ненависть.

Он рассказывал, как выбрался из Азкабана. Его мать, использовав Оборотное зелье, осталась там вместо него и умерла. Отец вывел его под ее личиной. Странно, думал Снейп, и здесь мать пожертвовала собой ради сына — и кого это защитило? Отец удерживал его в доме, как в тюрьме, Империусом, — и он ненавидел отца.

Рассказывал, как пришел за ним его Повелитель, как освободил от заклятия, подчинив ему отца, как он, Барти Крауч-младший, запустил Черную метку на чемпионате мира по квиддичу — в знак верности своему хозяину. И еще потому, что акция Пожирателей смерти во главе с Люциусом Малфоем, рассчитанная акция людей, державших нос по ветру, оскорбила его верность. А она ведь есть, думал Снейп, верность, настоящая, живая, с жертвенностью, с готовностью отдавать. Чему ты удивляешься, думал Снейп, вспомни себя, до недавнего времени это была, как сказал бы Игорь, гражданская война, просто гражданская война, и верность, честь, нежность, любовь могли быть на любой стороне. Теперь все иначе, но несчастный отцеубийца, этот преданный отцом сын, узник заклятия, про это еще ничего не знает.

Гарри Поттер, сидя в углу тихо, как мышонок, хлопал глазами. Уже в безопасности.

И да, Крауч рассказывал, как убил отца. Убил, превратил в кость и закопал на огороде Хагрида. Кость отца, отданная против воли… И все-таки с ним надо будет поговорить. Хотя бы попытаться.

Поговорить не удалось. Фадж, министр магии, присутствовавший на турнире, допустил к заключенному дементоров и не отозвал, когда они стали высасывать душу. Поговорить не удалось, очень многое осталось непроясненным; Волдеморт возродился полностью, но доказательство, способное убедить в этом магическое сообщество, было уничтожено. Каркаров был прав, как прав был и сам Снейп, тоже считавший, что против магического мира играет уже не Волдеморт, и как же хорошо, что Игорь уже далеко. И как же плохо, что все они здесь.

* * *

Таким Флитвик не видел Дамблдора никогда. Директор метался по кабинету и орал. Именно орал, не обращая внимания на недовольные и недоуменные физиономии своих предшественников, пялящихся на происходящее из рам на стенах. «Это все вы, Флитвик! — надсаживался не помнящий себя директор. — Это все ваши театры, ваша музыка, все ваши гоблиновы идеи! Я жизнь положил, чтобы удержать равновесие, чтобы нас не сочли опасными, чтобы оставили существовать! Понимаете, жизнь! Вы думаете, мне не хотелось всего этого — творчества, открытий, горизонтов? Или вы мните, что я как волшебник слабее вас? Но я понимал, что мир принадлежит не нам! И те, кому он принадлежит, никогда не позволят нарушить своих планов. Я спасал магическое сообщество, я спасал вас всех, наступая на горло собственной мечте! Снейпа мне удалось остановить, но вас — вас, Флитвик, я проглядел! И нас приговорили! Это уже не война внутри магического сообщества — это война против него, война на уничтожение».

Маленький полугоблин не выглядел обескураженным этими обвинениями. Он, сгорбившись, сидел в кресле и спокойно смотрел на директора своими старыми, ясными ореховыми глазами.

«Настоящая война — всегда на уничтожение, — негромко сказал он, — и единственный способ выжить — не проиграть ее».

«Я получил ответ от Туле, — сказал Дамблдор, внезапно успокоившись, — они не поддержат нас — они уходят. Как ушел когда-то Авалон. Они замкнут пути к своему острову, погрузят его в иные времена и пространства на неопределенный срок. Выйдут снова в наш мир, когда все закончится,— или не выйдут совсем. Они сохранят себя. А мы…»

«А мы будем воевать», — кивнул мастер заклинаний.

«Мы обречены».

«Нет».

Дамблдор остановился и посмотрел на Флитвика со странным, не свойственным ему выражением детской надежды. «Вы что-то знаете, Флитвик?»

«Я знаю, что мы не одни».

«Морские маги?»

Флитвик развернулся в кресле и выразительно посмотрел на дремлющего на жердочке Фоукса. Директор проследил его взгляд и криво усмехнулся. «Вот именно, Флитвик, — тихо произнес он, — мы даже не очень представляем себе, с кем нам предстоит воевать».

«И это взаимно», — неожиданно ухмыльнулся профессор; под усами лихо блеснули желтоватые, но крепкие еще зубы.

«Хорошо, — заключил Дамблдор, вставая. Теперь он был прежним. — Пойду мирить Снейпа с Сириусом Блэком: мне нужны оба».

Война неумолимо надвигалась на маленький мирок, наблюдаемый нами сквозь наше волшебное стекло; война уже забрала полного сил юношу, Седрика Диггори, пуффендуйца, над чьим телом теперь плакали безутешные родители, жизнь которых потеряла отныне смысл; очень скоро на торжестве в честь окончания учебного года Дамблдор призовет всех помнить этого юношу.

Но школа оставалась школой: экзамены и шпаргалки, влюбленности и расставания, сирень и шиповник.

И в кабинете профессора Флитвика очередной шалун выводил волшебным перышком: «Я думаю, все можно свести к тому, что называется "внимательно слушать". Если внимательно слушаешь своих коллег-актеров, других персонажей, возникает что-то вроде невидимой нити между двумя людьми, двумя персонажами, и пространство между ними становится интересным. А не просто "сейчас моя очередь говорить"».

________________________________________________________________________________________________________

* Согласно легенде, св. Христофор был слугой по призванию, но служить хотел непременно самому могучему господину. Он служил последовательно купцу, графу, королю, дьяволу. Убедившись в ограниченности сил всех их, стал служить Господу.

Сквозь время, что нами не пройдено,

Сквозь смех наш короткий и плач

Я слышу: выводит мелодию

Какой-то грядущий трубач.

Б. Окуджава

По какому-то молчаливому уговору Дамблдор и Флитвик больше не возвращались к разговору, состоявшемуся между ними после трагического завершения Турнира Трех Волшебников. Дамблдор, отчаявшись убедить магическое сообщество в том, что Волдеморт вернулся и представляет собой реальную угрозу (Министерство магии всячески ему в этом противостояло; возможно, там и были агенты Темного лорда, но, скорее всего, указание игнорировать всё, связанное с этой темой, поступило из других сфер, куда более влиятельных), бросил все силы на возрождение Ордена Феникса — возглавляемой им тайной организации, целью которой была борьба с Волдемортом. Флитвика он туда не звал, а профессор и не стремился, хотя по ряду признаков догадывался, чем занят директор (в школе, где все друг у друга постоянно на глазах, очень трудно укрыть любую деятельность от глаз внимательного наблюдателя, а Флитвик во все времена был наблюдателем внимательным). Флитвик считал возрождение Ордена ошибкой Дамблдора: Орден был заточен под противостояние Волдеморту и только ему, а теперь у магического сообщества был иной противник. Как опять-таки догадывался Флитвик, директор почему-то не спешил донести эту информацию до членов Ордена. То ли боялся утечки информации, то ли, как он это любил, планировал использовать их втемную. А скорее всего, думал профессор, директор боялся показать рядовым членам растерянность и чувство беспомощности, которые им владели.

Так или иначе, Дамблдор предоставил Флитвику карт-бланш, и профессора это вполне устраивало.

Еще одним направлением деятельности директора, которое Флитвик, хотя и на свой лад, полностью поддерживал, был поиск союзников. Полувеликан лесничий Хагрид вместе с полувеликаншей мадам Максим, директором Шармбатона, были направлены директором на переговоры с великанами. Надежд на успешный исход этих переговоров было немного, но использовать стоило любой шанс. Люпин, по замыслу Дамблдора, должен был агитировать оборотней. Помня Люпина, доброго, мягкого, но совершенно лишенного необходимых для подобной деятельности качеств, Флитвик сомневался в успехе и этого предприятия.

Однажды упомянув Морских магов, Дамблдор больше к этой теме не возвращался, но Флитвик понимал, что тут директор надеется на него. Моряки были в курсе этих надежд: младший Бильдер очень удачно встретил Флитвика на улице, когда тот выходил из своего лондонского клуба (расписание, в соответствии с которым профессор обычно виделся с бывшими гейдельбергцами, он предоставил «палубному матросу» еще при прошлой встрече). Так что Морские маги владели всей информацией о происходившем в школе, а Адмиралтейство и разведслужбы Ее Величества — в нужном Морским магам объеме.

Этим летом Флитвик выбрал время встретиться с профессором Вейсманом.

Они сидели на увитой диким виноградом террасе маленькой альпийской гостиницы, пили холодное белое вино и разговаривали. Оба не говорили всего, что знали, и оба понимали умолчания друг друга. И понимали также, что в этих умолчаниях не было недоверия — просто это были чужие тайны.

Каждый на своем месте, они готовились к общей войне.

«Я еврей, — говорил Вейсман, машинально разглаживая коричневыми пальцами усыпанной старческой «крупкой» руки складку на белоснежной полотняной скатерти, — и я немец. Я математик, и я колдун. И еще я Магистр Игры, если вы еще помните, что это такое. Так кто же я? Так вот — я учу детей. Все драгоценное и все истинное, что я за свою долгую жизнь извлек из всех своих занятий и идентичностей, все эти крупинки, зернышки и бриллиантики, которые я отбирал, отбрасывая кучи шлака, я стараюсь передать им. Этим и ради этого я живу. Я счастлив, что я учитель. И кто-то хочет меня остановить? Знаете, герр Флитвик, я вам скажу — у него не получится».

Флитвик смотрел на Вейсмана, плотного, не намного выше его самого, на его плохо подстриженные уже почти совсем седые волосы, на неидеально выбритые морщинистые щеки, на которых красовалась пара крупных бородавок, смотрел в его насмешливые, ясные карие глаза под кустистыми бровями — и радовался, и чувствовал, что мучительное напряжение, в котором он жил, отпускает. Магия Вейсмана, к которой и сам Флитвик был причастен, была могучей магией. И она была на их стороне. Точнее, они сами — в Хогвартсе, в море, в Адмиралтействе, в Королевской Шекспировской Труппе, очередной спектакль которой Флитвик посетил как раз перед отъездом, счастливо оказались на стороне этой великой магии.

«А у них — ни хрена!» — весело подумал профессор о противнике строчкой из какой-то песенки.

— Господа еще чего-нибудь желают? — раздался над ними нежный голос.

Волшебники подняли головы. Перед ними стояла молоденькая официанточка в псевдонародном костюме. Шнуровка подчеркивала тоненькую талию, отнюдь не целомудренный вырез платья являл роскошные полные груди. Под одобрительными взглядами профессоров девушка мило залилась нежнейшим румянцем.

— Сейчас подумаем, — с готовностью отозвался Флитвик, — и обязательно что-нибудь закажем. А вы пока посидите с нами.

— Нам запрещено, а вы думайте, потом позовете — меня или вот Клауса, — и красавица упорхнула, стреляя глазками в сторону столика, где расселась группка молодых спортсменов.

Оба мага молчали, провожая ее глазами.

— А не сыграть ли нам в шахматы, герр профессор? — нарушив молчание, скорбно вопросил Флитвик.

— А что еще нам остается-то, герр профессор? — с такой же безграничной скорбью ответствовал Вейсман.

Они посмотрели друг на друга и громко, молодо захохотали.

Между ближайшими вершинами разливался, нежнее девичьего румянца, волшебный альпийский закат.

* * *

Намерение Дамблдора «помирить» Снейпа и Сириуса Блэка если и осуществилось, то в очень ограниченном объеме. Руку по настоянию и в присутствии директора они друг другу подали, терпеть друг друга в силу необходимости были вынуждены, но этим мир между ними и исчерпывался. Ненавидеть друг друга они не перестали. Снейп чувствовал себя униженным собственной ненавистью: по справедливости, полагал он, Блэк не заслуживает никаких чувств — только полное безразличие. Снейп даже не ставил Блэку в вину то, что тот поддался стремлению схитрить, а может быть — сбросить с себя ответственность, и передал функции Хранителя дома Поттеров предателю Хвосту. Хотя должен был беречь лучшего друга, если уж это лучший друг, сам, не доверяя драгоценную жизнь никому. Нет, не ставил. Во всяком случае, повторял себе, что не ставит. Во-первых — не ему, Снейпу, упрекать, он-то самую драгоценную для него жизнь вообще сменял на пустоту, отдал просто так. Во-вторых, Снейп полагал, что в этом поступке для Блэка не было ничего особенного — он вообще так жил, не неся ответственности ни за что. Именно за это Снейп его и ненавидел. И еще — за полный щенячьего обожания взгляд Гарри Поттера, но в этом профессор, обычно безжалостно честный с собой, как-то избегал себе признаваться. Хотя и знал. И парадоксальным образом стремление не испытывать ничего, только безразличие, ненависть только усиливало, как будто бы Блэк унижал его в очередной раз.

Но если этот клубок чувств, хотя и сложный и запутанный, нам все-таки приблизительно понятен, то ненависть Блэка ставит нас в тупик. В самом деле, о роли Снейпа в трагедии семьи Поттеров Блэк не знал ничего и даже отдаленно не подозревал. Хотя и ради собственных планов, но тайну Дамблдор хранил безупречно. Из юности Блэк едва ли мог вынести эту ненависть: если для Джеймса Поттера Снейп был хоть и презираемым, и неудачливым, но все-таки соперником, то для Сириуса Блэка нелепый Нюниус был забавой. Хотя и вызывавшей непонятное, тягостное раздражение. Не будь этого раздражения, тогда еще не ставшего ненавистью, Мародеры, возможно, и не издевались бы над Снейпом так упорно. Чудаков в Хогвартсе всегда хватало, в мишенях для проявления остроумия со стороны ловких, красивых и удачливых недостатка не было. Но Снейп, неловкий, косолапый, неправильный, на первом курсе знавший заклинаний больше, чем самые блистательные ученики Гриффиндора на момент выпуска, с его тоскливым, но непреклонным взглядом — раздражал. И теперь, когда они оба работали на Орден Феникса, непонятное раздражение перешло в открытую и яростную ненависть.

Штаб-квартира Ордена располагалась в родовом доме Блэков, доставшемся Сириусу по наследству после смерти родителей. Это было во всех отношениях удобное, надежно укрытое место. Уже при жизни старого лорда Блэка дом был защищен всеми мыслимыми и немыслимыми заклинаниями; Дамблдор добавил еще. Сириус, скрывавшийся от властей, был вынужден находиться там постоянно, хотя и ненавидел всей душой этот дом, из которого сбежал в шестнадцать лет. Ради конспирации и удобства там же проживали некоторые другие члены Ордена — семья Уизли с детьми и Люпин. Остальные приходили при каждом удобном случае, там же и столовались, благо миссис Уизли взяла готовку на себя, а готовила она очень неплохо и, главное, — много.

Снейп приходил, чтобы сделать короткий и четкий доклад о том, что он узнал, шпионя в стане Волдеморта и ежесекундно рискуя жизнью, а возможно, и большим. И сразу же уходил, никогда не оставаясь на ужин. У него было серое, усталое лицо, равнодушный взгляд, и чем дальше, тем больше в нем проявлялась какая-то непонятная простота поведения и вида, как будто бы все, что составляет оболочку человека — иллюзии, тщеславие, гордость собой, стремление производить впечатление — спадало с него одним тонким, почти прозрачным, слоем за другим.

Именно это и вызывало ненависть. Шпион, приходивший с холода, отчужденный человек в черном с усталым простым лицом — нелепый Нюниус просто не имел права быть таким.Такой Нюниус одним своим существованием как будто обесценивал все, что было дорого в жизни Сириусу: короткую и яркую, героическую жизнь Джеймса, всю их такую дерзкую, такую красивую молодость, мотоцикл, блеск, постоянную восхитительную игру со смертью, риск. Этого Сириус не мог ни вынести, ни простить.

Он не мог удержаться, чтобы не попытаться задеть Снейпа, не напомнить ему, каким жалким ничтожеством тот был, когда они — Сириус и его друзья — были молоды и прекрасны. И каким ничтожеством остался. Особое удовольствие ему доставляли рассуждения о том, что не существует в мире женщины настолько уродливой, несчастной и одинокой, чтобы польститься на Снейпа. Снейп не всегда оставлял эти выпады, которые он находил тошнотворными и поэтому вполне отвечающими внутренней сути Блэка, без колкого и злого ответа, но при этом замечал, что задевают они не того, на кого были нацелены. Разговоры о женщинах, которые не льстятся на нищих, неловких и некрасивых, заставляли мрачнеть Люпина, который, похоже, применял их к себе. И еще они бесили Тонкс, самого молодого члена Ордена, ученицу Грюма. И как-то девчонка не выдержала. «Да ты на себя-то в зеркало давно смотрел?! — напустилась она на Блэка. — Тоже мне, покоритель сердец! Смотреть противно, а туда же!»

«Тонкс! — миссис Уизли была шокирована. — Сириус столько времени провел в Азкабане…»

«Да причем тут это! — Тонкс явно несло. — Он уже отъелся и причесался. Но такие, как он, самодовольные ловеласы, нравятся только дурам. А он думает, что всем! А настоящие женщины любят совсем других!»

Ни на мгновение Снейп не применил сказанное к себе. Но догадывался, кто имелся в виду. Девчонка, растрепанная и сердитая, напоминала воробьиху, защищающую, растопырив крылышки, свое гнездо от кошки. И так, горячо и отчаянно, она готова была защищать любимого не только от гадких слов Сириуса, а вообще от любого огорчения, от любой беды — и в любой момент. Снейп посмотрел на Люпина, и его затошнило: вид у того был нерешительный и туповато-растерянный.

«Мне пора», — Снейп поднялся.

«Оставайтесь ужинать!» — решительно потребовала Тонкс.

И тут произошло немыслимое: Снейп улыбнулся. Едва заметно, мгновенно, одними уголками губ, но улыбнулся. «Не могу, мисс Тонкс, — сказал он необычно мягко, — надо идти». И хотя эта быстрая скользящая улыбка была, несомненно, проявлением симпатии, сказать свое обычное: «Просто Тонкс! Без всяких «мисс»» — Нимфадора все-таки не решилась.

Люпин побрел в коридор, чтобы выпустить Снейпа и восстановить защиту. И там, в коридоре, Снейп дал себе волю. Он грубо схватил Люпина за грудки и, притянув к себе, проговорил сквозь зубы прямо в безвольное, с мягким подбородком лицо: «Береги, сволочь. Изо всех сил береги. Землю рой».

* * *

Этот случай (с которым мы, кстати, сильно забежли вперед, ибо произошел он не летом, о котором мы сейчас начали рассказывать, а позднее) был, пожалуй, единственным, когда между Снейпом и кем-то из Ордена Феникса возник момент понимания и симпатии. В целом же в квартире на улице Гриммо Снейп был чуждым и инородным настолько, что нам невольно хочется заявить, что в старом доме Реддлов и в поместье Малфоев, куда со временем переместилась штаб-квартира Волдеморта, его принимали теплее. Но это было не так: профессор был чужим и там, и там примерно в одинаковой степени. И если бы мы согласились с мнением Дамблдора, который считал, что только личные привязанности, родство и дружба определяют, какую сторону в поддерживаемом им противостоянии займет человек, нам оставалось бы только развести руками: Снейпу не было места ни на той, ни на другой стороне. И будь эта точка зрения верна, выбор профессора был бы чисто ситуативным, чтобы не сказать — случайным.

Но, по-видимому, Дамблдор все-таки в чем-то был не прав, и выбор случайным не был.

И, опять-таки забегая несколько вперед, на улице Гриммо были два существа, две сущности, отношения с которыми сложились у Снейпа иначе.

Как мы уже упомянули, квартира ранее принадлежала родителям Сириуса Блэка. Сам он не бывал в ней с тех пор, как в шестнадцатилетнем возрасте порвал с семьей и переселился в особняк Поттеров, где его с готовностью приняли.

Все в квартире оставалось так, как было на момент ухода из жизни ее хозяев. Только грязи, пыли и разного рода мелких волшебных паразитов поприбавилось: оставшийся в запертом доме Фирс волшебного мира — старый домовик Кикимер, долгие годы не общавшийся ни с кем, кроме портрета своей покойной госпожи, не утруждал себя уборкой. Портрету пыль не мешала, домовику — тем более.

Портрет матушки нынешнего хозяина явил себя пришельцам сразу же, как только они появились в доме, и являл непрестанно и громко всякий раз, когда по недосмотру не был тщательно завешен.

Старуха орала, бранилась, только что слюной не брызгала — и то лишь потому, что была изображением. «Ублюдки», «грязнокровки», «предатели крови» так и сыпались из уст почтенной дамы вкупе с изощренными проклятиями и продуманными обещаниями всевозможных неприятностей. Члены Ордена раздражались, сердились, пугались — кроме Сириуса. Тот пресекал вопли портрета, с удовольствием завешивая его черной засаленной тряпкой, или игнорировал их, и по тому, как он это делал, даже самым нечутким становилось ясно, что покойную мать он ненавидел настолько, что даже рад был всякому случаю показать эту ненависть если не ей, то хотя бы ее изображению.

(Снейп невольно вспоминал своих родителей: отца, который был неплох, когда не был пьян, вот только со временем первое бывало все реже, а последнее — все постоянней; и мать, волшебницу, способную размазать буйствующего отца по стенке, но никогда не делавшую этого и покорно сносившую побои, чтобы не класть пропасть волшебства и своей силы между ним и собой. Из нежности к матери и ради этой ее воли он давно простил отца; и со временем все чаще в воспоминаниях присутствовала не пьяная скотина, а человек, сажавший его на плечо со словами: «Ну что, маленький волшебник, поучим твои ручки держать рубанок? Идем-ка в мастерскую, сынок…»).

Кикимер, верный слуга, не отставал от хозяйки. Домовик не мог напрямую ослушаться приказов Сириуса, но исподтишка саботировал их. Он прикидывался глухим и сумасшедшим, что давало ему возможность всячески поносить Блэка и его гостей, себе под нос, но вполне отчетливо.

Старая ведьма встретила Снейпа так же, как встречала всех остальных. Входя в квартиру на улице Гриммо, он слышал громкое, истеричное, каркающее приветствие: «Полукровка! Очередной ублюдок оскверняет мой дом своим присутствием! В прежние времена такой и на порог бы не осмелился!» В первое же посещение он получил разъяснение, кивнул и в дальнейшем проходил мимо миссис Блэк, не обращая внимания на вопли. Раза два или три проходил. А потом задержался.

В раме подпрыгивала и бесновалась уродливая и очень исстарившаяся женщина. Искривленный рот изрыгал брань и проклятия, а в блеклых исплаканных глазах неподвижно стояла тоска. Профессор подумал, что изображение явно создано незадолго до смерти миссис Блэк, когда один ее сын был уже мертв, другой отрекся от семьи и ненавидел ее, она потеряла мужа и доживала свой век в компании домового эльфа. Неведомо, как теперь обстояли дела с настоящей матерью Сириуса Блэка, существовала ли она где-нибудь, а если существовала, то как. Может быть, где-нибудь в неведомых далях она встретила мужа и младшего сына; может быть, они поняли друг друга и простили друг другу все, что следовало прощать. Но этот портрет, этот сгусток ментальной энергии, лишенный души, но не лишенный чувств и памяти, был обречен вечно существовать в неизбывном кошмаре последних лет жизни покойной миссис Блэк. Вечно и безысходно.

Снейп вздохнул, повернулся и молча пошел дальше. Сзади замолчали. «Ладно, — тихо буркнули потом, — извини». Профессор, не оглядываясь, махнул рукой.

Орден Феникса, обосновавшийся в очень удобном, но и очень грязном и запущенном доме Блэков, с последним обстоятельством мириться не желал. Члены Ордена решительно взялись за то, что профессор иронически назвал «очисткой». Само собой, мыли, чистили, вытряхивали пыль из обивки диванов, боггартов из шкафов и докси из портьер. Но кроме этого, дом с благословения его нынешнего хозяина рьяно освобождали от памяти о его прежних владельцах и их духа. В мусор летели старая одежда, памятные безделушки, ордена, письма. С грохотом и боем стекла обрушивались стопки выцветших фотографий. Изображенные на них люди плакали и кричали, когда разлеталось стекло, корежились рамки, мялась и рвалась старая бумага. Влюбленные, чьи имена уже были забыты, век просуществовавшие на фото взявшись за руки, разлучались без надежды встретиться вновь. Пухлые мальчики в матросских костюмчиках теряли своих матерей намного раньше, чем это довелось сделать их прототипам в реальной жизни, и только тонкая женская рука в фамильных перстнях, опущенная на голову ребенка или обнимающая его плечи, оторванная, оставалась с ними.

Кикимер, старый домовой эльф семьи Блэков, еще более уродливый, чем его хозяйка, страдал, видя все это. Когда в огонь камина полетела голова его покойной матери, укрепленная по обычаю дома Блэков на дощечке, висевшей на стене, он только вздрогнул. Когда рвали старые фотографии людей, которых помнил на всем свете только он один, рыдал, сотрясаясь всем тщедушным старым тельцем, завернутым в грязное полотенце.

Кикимер пытался спасать то, что было дорого его сердцу. Он украдкой вытаскивал из мусора то одну, то другую памятную вещь и уносил в свою каморку под лестницей. Его ловили, вещи отбирали и водворяли обратно в мусор. Снейп, избегавший присутствовать при подобных сценах, но вынужденный выслушивать рассказы о них во время совещаний на кухне, недоумевал: зачем отбирать то, что все равно должно было быть выброшенным? Ладно Сириус, которому ненавистно было всякое напоминание о его семье, но остальные? Что заставило, например, миссис Уизли отнять у эльфа старые брюки покойного мистера Блэка и потом с непонятным торжеством об этом рассказывать?

Снейп не просто сочувствовал несчастному эльфу — он ощущал свое с ним родство. Нелепая, смешная, отчаянная и никому не нужная верность, двигавшая стариком, жила и в его собственном сердце. Жила и не хотела сдаваться.

То ли Кикимер во всем брал пример со своей хозяйки, точнее — с ее портрета, то ли что-то почувствовал он сам, но его отношение к Снейпу тоже стало иным. Он перестал ворчать о «грязных полукровках» в присутствии профессора. Напротив — незаметно и деликатно старался услужить. То вдруг приносил в коридор на подносе кристально чистый стакан воды, когда Снейп мучился от жажды и не хотел ничего просить на кухне, то проходился щеточкой по забрызганной грязью дорожной мантии профессора, когда тот оставлял ее в прихожей.

А потом Снейп вдруг заметил, что в доме его ждут. Всякий раз, когда он приходил, две пары нечеловеческих глаз встречали его, вспыхивая мгновенной радостью при его появлении и сопровождая взглядом, полным непонятной надежды. Хотя Снейп ничего, совсем ничего не мог сделать для этих двоих.

История с нападением на Гарри Поттера двух дементоров непосредственно в поселке, где он проживал у своих магловских дяди и тети, и последующей попыткой его отчисления из Хогвартса, предпринятой министром магии и его ближайшими сотрудниками, вызвала переполох в Ордене. Подростка срочно переправили в штаб-квартиру, его сопровождал почти весь действующий состав. Все в Ордене, кроме Дамблдора и Снейпа, считали, что нападение инспирировано Волдемортом. Дамблдор полагал, что министерство действует по указанию из тех сфер, с которыми он ранее сотрудничал, но уже довольно давно не мог установить контакта, чтобы хотя бы спросить, что происходит. Ему было очевидно, что его списали. Он полагал, что покушение было связано с пророчеством, которое в свое время заставило Волдеморта напасть на Поттеров. Тайная власть поставила на Волдеморта — и устраняет препятствия с его пути.

Снейп не разделял эту точку зрения. Хорошо зная модус операнди Волдеморта, каким он был раньше, и наблюдая вблизи происходящее теперь, он не мог не заметить разницу. Волдеморт, каким он был сам по себе, носился с идеями, зачастую дурно и поверхностно им понятыми, вполне верил в пророчества, старые сказки, загадочные артефакты, действовал интуитивно, а иногда и просто импульсивно. В нынешней медленно и расчетливо разворачивающейся компании чувствовался совсем иной стиль — предельно прагматичный, глубоко эшелонированный, хорошо рассчитанный во всех мелочах. Снейп подозревал в истории с пророчеством, частью которой являлось нападение на Поттера, операцию прикрытия, направленную на то, чтобы отвлечь внимание от основного направления деятельности противника. Может быть, Снейпу и удалось бы убедить Дамблдора, если бы он мог назвать это основное направление. Но, увы, профессор его не видел.

* * *

Старый лорд Сент-Клер не читал газет. Он считал это занятие времяпрепровождением для идиотов. А если вспомнить, что он уже давно не покидал границ своего поместья, можно было бы предположить, что все новости и перепетии большого мира обходили его стороной. И, скорее всего, так бы оно и было, если бы в мире не существовало леди Бастинды Уэлворт. Старая ведьма выписывала едва ли не всю периодику магической Англии, превратила своих домовиков в армию шпионов, вынюхивавших для нее новости и сплетни, сама держала ушки на макушке, прислушиваясь ко всем разговорам везде, где она оказывалась, и главное — у леди Бастинды был племянник. Уже далеко не юный, сорокалетний и плешивый Освальдус Уэлворт был, строго говоря, родным племянником покойного мужа леди Уэлворт, погибшего на войне до его рождения. Но дяди Освальдус не знал, а тетя всегда была рядом. Оба они — племянник и тетка — привыкли считать себя кровными и близкими родственниками. И Освальдус не видел ничего зазорного в том, чтобы развлечь пожилую любознательную даму новостями из Министерства, где он трудился на незначительной, но дающей широкий доступ к информации должности младшего секретаря-регистратора главной канцелярии.

И вряд ли мы кого-то удивим сообщением, что в доме Сент-Клеров кузина хозяина выполняла роль газеты — весьма настырной газеты, не допускавшей, чтобы ее не выслушали.

Как уже стало привычным, этим летом три последние недели перед отъездом в школу в поместье гостила юная леди МакАртур. Отличие от прошлых лет заключалось в том, что старому лорду внезапно пришло в голову: дети растут и надо бы заботиться о репутации, приличиях и всем таком прочем. Поэтому он пригласил леди Уэлворт провести эти недели в его доме.

Торквиниус был в ужасе. Старики умудрялись разругаться вдрызг во время совместных чаепитий дважды в неделю, а что же будет, когда источник вечного раздражения дедушки поселится в доме! Им с Гленной, вместо того, чтобы заниматься всякими интересными делами, придется все время растаскивать спорщиков по углам, чтобы их не хватил инфаркт! Того, что тетушка и в самом деле вздумает озаботиться их с Гленной воспитанием, приличиями и всем таким, Торквиниус не опасался: достаточно было посмотреть на леди Уэлворт с ее вздыбленными волосами, лихой походкой и армейским вещевым мешком, выполнявшим роль парадной сумочки, чтобы выбросить подобные опасения из головы.

Он волновался за самих стариков и волновался, как выяснилось, напрасно. Хотя чаепития традиционно оставались временем баталий, даже обеды проходили чинно. А уж общий распорядок дня деда, его покой и уединение оказались для тетушки святы — к безмерному удивлению внука.

Зато леди Уэлворт вознаградила себя тем, что насмерть переругалась со всеми портретами в семейной галерее. Казалось, предки рода Сент-Клеров с нетерпением ждали ее появления. Старуха не обманывала их ожиданий и ежедневно ходила в галерею, как на работу, — чтобы подвергнуться многоголосой атаке. Но никто из рода не мог сравниться с нею в язвительности, колкости и в том, что называется «не лезть за словом в карман». Предки сконфуженно замолкали один за другим, и леди уходила из галереи победительницей.

Торквиниус находил это глупым, а Гленне нравилось. Время от времени она даже специально пряталась в галерее, чтобы послушать. Ей только было странно, что, проявляя в беседах с портретами исключительную виртуозность, в ссорах со старым лордом леди Уэлворт редко поднималась выше банального «сам дурак» и «засунь себе это в задницу». Невозмутимо язвительный Сент-Клер неизменно оставался победителем.

Живя в поместье, тетушка не прерывала связи с внешним миром. Поэтому обитатели Сент-Клер-мэнора своевременно узнавали обо всех важных новостях, в том числе и тех, которые от большинства в магическом мире были скрыты. Волдеморт возродился, но Министерство делало все, чтобы это скрыть, и ему удалось ввести в заблуждение большинство волшебников. Дамблдор стремительно терял позиции. Шел слух, что он собирал своих старых сторонников, но теперь на Орден Феникса, как это в свое время называлось, охотилось Министерство. Трудно сказать, чего хотят эти люди, эти ваши министерские, говорил Алоизиус Сент-Клер, но позицию их иначе как предательской не назовешь. Твоему ослу-племяннику, говорил он, надо увольняться оттуда, чтоб не оказаться замаранным в чем-то, что не простится ни здесь, ни на Небесах (старый лорд верил в Небеса).

Уезжая в школу, Торквиниус и Гленна все это знали и ожидали, что в школе в этом году будет тяжело и противно. Реальность не замедлила оправдать их ожидания.

Начало учебного года в Хогвартсе ознаменовалось сразу тремя неприятностями. Во-первых, отвратительной, унылой погодой с безрадостным серым небом, мелким дождем и холодом. Во-вторых, Распределяющая шляпа вместо обычной песни об особенностях и достоинствах четырех факультетов разразилась мрачными пророчествами и призвала к единению перед лицом грядущих бед. Что не могло не настораживать. Третьей и самой крупной неприятностью было появление в замке Долорес Амбридж.

Пухлая приземистая женщина с лицом мопса, нелепыми бантиками на гаденьких кудряшках и голоском жеманной девочки, занимавшая до этого должность второго заместителя министра магии, стала преподавателем ЗоТИ решением министерства. Что уже само по себе говорило о катастрофическом падении влияния Дамблдора. Лишенный незримой поддержки, директор Хогвартса чувствовал, как неудержимо, водой сквозь пальцы, утекает его былая власть в магическом мире. Одномоментно он перестал быть главой Визенгамота и лишился членства в Международной ассоциации магов. Газеты травили его, изображая свихнувшимся стариканом, которого былой страх перед Тем-кого-нельзя-называть заставил уверовать в его новое пришествие. Волшебники, читавшие «Ежедневный пророк» с тем же доверием, с каким их давние предки читали (независимо от того, какую сторону в описываемом в ней противостоянии предпочитали занимать) Библию, считали новое воплощение Волдеморта выдумкой.

Директор пытался вспомнить, в какой момент он лишился поддержки, — и не мог. Все произошло как-то незаметно, как будто бы даже не произошло вовсе. Наверное, так же чувствовал себя знаменитый магловский диктатор Саддам Хуссейн. Наверное, незадолго до гибели он тоже пытался вспомнить, когда же и по какой причине из любимца Западного мира он превратился в ненавидимого одиночку, ведущего безнадежную войну.

Разумеется, дело тут было не во Флитвике. Тогда директор, безусловно, погорячился, преувеличил и наговорил лишнего. Насколько Дамблдор знал ту анонимную силу, с которой сотрудничал много лет, будь дело во Флитвике — Флитвик бы просто исчез. Да и не был мастер заклинаний такой уж значимой фигурой, чтобы рассматривать его отдельно от множества других. Видимо, существование этого множества (а любое множество в магическом мире Британии брало начало из Хогвартса — больше было просто неоткуда) и привело к тому, что ему, директору этого начала начал, отказано было в доверии.

Но если это было так, то появление в школе человека от Министерства давало надежду на то, что школу реформируют, а не уничтожат. Мы можем много нелестного сказать о Дамблдоре, но одного отнять у него нельзя: он был предан Хогвартсу, как и магическому миру в целом. Вся его деятельность была направлена на то, чтобы сохранить в мире магию — пусть урезанной и оскопленной, замершей в косных формах, фактически мертвой — но сохранить.

Поэтому он и не стал возражать против появления в школе госпожи Амбридж, чего многие от него ожидали, и даже ничем не выразил своего неудовольствия. Не выразил его и тогда, когда во время Торжественного пира по случаю нового учебного года, после процедуры распределения первокурсников по факультетам, миссис Амбридж беззастенчиво прервала его традиционную речь, дав понять, что желает выступить сама. Просто подчеркнуто благодушным жестом дал ей слово.

Внешне Долорес Амбридж не была так уж уродлива, как вы могли бы подумать на основании рассказов тех, кто ее тогда наблюдал. Самая обыкновенная «тетка», как говорили студенты, наш читатель ежедневно видит таких во множестве в метро и на улицах. И пушистая розовая кофточка, надетая прямо поверх мантии, вполне соответствовала этому образу.

Тем не менее она внушала ужас. В этой невысокой, полненькой, как будто бы приплюснутой женщине с пергидрольно-белокурыми кудряшками жило зло — зло настолько явственное и непосредственно ощущаемое, что те, кому потом довелось видеть Волдеморта с его зеленоватой приплюснутой змеиной мордой и красными горящими глазами, признавались, что он казался злом ненастоящим, опереточным на фоне домохозяечного вида женщины в розовой кофточке.

Речь госпожи Амбридж (да-да, теперь уже — профессора Амбридж!), идеально выдержанная в бессмертном стиле чиновничьего увертливого иносказания, по сути сводилась к постановке всех перед фактом: отныне школой управляет Министерство. Оно же решает, что и как в этой школе преподавать и как надлежит в ней думать, дышать и жить.

Преподаватели слушали эту речь изумленно и недоверчиво. Нетерпеливая МакГонагалл норовила вмешаться и вмешалась бы, если бы не предостерегающий взгляд Дамблдора. Снейп, обратив к ораторше крючконосое лицо, изучал ее холодным, пристальным и брезгливым взглядом. Флитвик тосковал. Он то старался ободрить растерянно шушукающихся школьников старательной, широкой и насквозь фальшивой улыбкой, то снова обращал свое внимание на Амбридж и всматривался в нее взглядом таким глубоким и сосредоточенным, как будто бы старался разглядеть нечто, спрятанное у нее глубоко внутри.

Профессор Амбридж прекрасно чувствовала себя в перекрестии этих взглядов. Что бы ни силился рассмотреть в ней маленький полугоблин, это что-то никак не давало себя знать.

* * *

Увы, никакое изобретение, никакая идея в этом мире не сохраняют первозданной чистоты намерений их создателей. Помните, в одном из мельком виденных нами когда-то миров — горькие жалобы человека, изобретшего колючую проволоку для скотных дворов и мясокрутку для получения нежнейшего фарша? Памятное многим поколениям школьников волшебное перышко профессора Флитвика не избежало общей участи всех идей человеческих, и не прошло и трех недель от начала учебного года, как Гленна МакАртур в этом убедилась.

Памятуя все услышанное в доме Сент-Клеров и, как и Тор, решив для себя не подставляться попусту, Гленна вела себя на уроках профессора Амбридж предельно сдержанно, хотя все в ней восставало. Фальшивая кротость, жеманное хихиканье и призывы к дружбе, за которыми легко читалась холодная неприязнь к ним ко всем — трудно было бы найти что-то, более несносное по духу для наследницы Пендрагонов. Гленна должна была сорваться, и она сорвалась. Когда профессор Амбридж обратилась с очередным своим призывом к доносительству уже непосредственно к ней, Гленна встала и ответила исчерпывающе и ярко, вполне на уровне тех уроков мастерства, которые она получила в галерее предков дома Сент-Клеров. Она дала понять госпоже Амбридж, насколько оная госпожа не только глупа и ничтожна, это было бы еще полбеды, но еще и удручающе смешна в своем самомнении, если осмеливается предлагать подобное ей, Гленне МакАртур. И при этом не устояла перед искушением в конце своей речи опуститься до: «…и идите в задницу с такими предложениями, понятно?»

Результатом стало назначение отработок в кабинете Амбридж.

* * *

Профессор Снейп развернул розовый, тщательно заклеенный свиточек — принесенную Гленной записку от Амбридж, прочел с отсутствующим выражением лица. Внимательно посмотрел на девочку. «Вы первая из студентов моего факультета, кому профессор Амбридж назначила отработку». Он помолчал, потом добавил задумчиво: «И у меня нет формальных оснований возражать».

Гленне стало жутковато: она поняла, что декан боится за нее. «Ничего страшного, профессор, -бодро сказала она. В самом деле: Гарри Поттер с пятого курса отрабатывал и остался жив. Правда, ходил очень мрачный и бледный. Когда она это вспомнила, ей стало еще страшнее. — Что бы там ни было, съесть меня она не съест». Профессор глянул изумленно: кажется, он не привык, чтобы с ним говорили так откровенно. «Будьте осторожны», — сухо сказал он и добавил раздраженно: «И научитесь, наконец, меньше болтать».

* * *

Кабинет преподавателя ЗоТИ теперь, когда в нем обосновалась Амбридж, походил не на кабинет, а на будуар свихнувшейся на женских журналах домохозяйки. На фарфоровых тарелочках, тесно развешанных по стенам, прыгали и скалились пушистые котята. Предполагалось, видимо, что они должны вызывать умиление, но Гленна почувствовала себя находящейся в вольере, населенном мелкими, но противными и небезопасными тварями. Все горизонтальные поверхности были застелены вышитыми салфеточками с рюшками. «Что бы сказал профессор Флитвик? — чтобы успокоиться, Гленна вызвала в сознании рождественские посиделки в кабинете мастера заклинаний. Это давало поддержку. — Профессор Флитвик сказал бы, что явная эстетическая ущербность влечет ущербность нравственную. Или наоборот? Нравственная — эстетическую? И закончил бы: а впрочем, дети мои, никто не может сказать тут ничего наверняка». Стало спокойнее.

— Мисс МакАртур, проходите, не стесняйтесь, — Амбридж, одетая в нечто очень цветочное, мелко захихикала. — Садитесь вот сюда, за этот столик, берите перо, пишите.

Чернил на столе не было, но Гленна отметила это мельком, все ее внимание приковало острое черное перо.

— Писать будете всего лишь одну фразу: «Я не должна дерзить». Столько раз, сколько понадобится, чтобы эта простая мысль вошла, так сказать, в вашу плоть и кровь.

Что ж, попробуем, сказала себе Гленна. Она повела заколдованным (несомненно, заколдованным!) пером по лежащему на столе пергаменту. Перо оставляло на листе ярко-красные буквы. Одновременно заболело запястье. На нем проявлялась как будто выцарапанная пером надпись. Царапины тут же затягивались.

Перехватило дыхание. В семье МакАртуров было принято считать, что наказание в процессе учебы, даже жестокое и несправедливое, следует принимать с достоинством и смирением, и в этом нет позора, а бояться боли — постыдно. Так что дело было не в этом. Дело было в том, что она узнала формулу.

Наверное, Гленна МакАртур не была лучшей ученицей профессора Флитвика. И до его умения «видеть» заклинания ей было очень и очень далеко. Но она все-таки была его ученицей, и кое-что могла.

В заклятии, наложенном на кровавое черное перо, она узнала слегка видоизменененное и грубо, неряшливо дополненное заклинание, придуманное некогда профессором Флитвиком для его знаменитого «каллиграфического» волшебного перышка. Того самого, которым поколения непосед и лентяев выводили в кабинете, наполненном запахами шиповника и сирени, строчки из таинственных умных книг.

И не от боли, а от обиды брызнули слезы из глаз. От обиды, что шутка профессора Флитвика, служившая, как и все его шутки, только ко благу того, на кого была направлена, была украдена и использована — вот так.

Но Амбридж этого не знала. Она удовлетворенным и сразу же ставшим сытым взглядом вобрала слезы Гленны и, промурлыкав: «Пишите, пишите, дорогуша. Пусть это послужит вам уроком». — занялась чем-то на своем столе.

Гленна сосредоточилась.

Гнев, обузданный и направленный в работу, обострил ее память и ум. Мысль, обращенная к учителю, сделала ее магию легкой и сильной.

Она превзошла себя.

Черное перо задрожало, расплылось и исчезло. И у того, кто пропробует сделать заново его или что-то подобное, никогда уже ничего не получится. Вместо нужных заклинаний перед его мысленным взором будет всегда появляться пустое белесое пятно.

Девочка даже сама не верила, что смогла это сделать. Ее распирал восторг, какого она еще в своей жизни не знала.

— Почему вы не пишете? — жаба оторвалась от своей возни и воззрилась на нее.

— А нечем, — широко улыбнулась Гленна МакАртур.

* * *

Профессор Снейп смотрел на профессора Амбридж тусклым, ничего не выражающим взглядом.

— Вы знакомы с Люциусом Малфоем, Долорес? — спросил он безразлично. — Не мое, конечно, дело что-то вам советовать, но он человек весьма… компетентный. И перед тем, как отчислять или серьезно наказывать кого-то из МакАртуров, я бы на вашем месте посоветовался с ним.

Жаба заглотила наживку.

— Вы думаете, это может помешать планам… лорда Малфоя? — спросила она со значением.

— Полагаю, да.

— Спасибо, Северус, я… посоветуюсь.

Советоваться ты будешь не с Малфоем, а выше, понял Снейп. И там тебе скажут то же самое. Значит, я не ошибся, конфликт с МакАртур был твоей злобной жабьей самодеятельностью. Повезло, что это оказалась она, а не кто-то, кого некому защитить. И что за инвентарь, интересно, девчонка у тебя испортила?

Неизвестно, что сказали профессору Амбридж в тех сферах, где она искала совета, но Гленну она оставила в покое. Тем более, что у «жабы», как незаметно в школе стали называть ее все, нашлось занятие поинтереснее. Указом министра магии она была назначена генеральным инспектором Хогвартса, иными словами — получила возможность унижать не только учеников, но и учителей.

* * *

Первым инспекции подвергся профессор Флитвик. Он понимал, что это пока еще пристрелочный этап, что цель этих инспекций — унизить и выбить профессуру из колеи, и сделал все возможное, чтобы этого не допустить. Инспектора встретил приветливо, как гостью, вел себя как обычно, благо высшая теория магии, которую он читал на седьмом курсе, была дисциплиной строгой, почти точной, курс был очень насыщенным, и свойственное профессору озорство на этих уроках почти не проявлялось. Школьники, не ощущавшие никакой разницы между этим уроком и остальными и видевшие, что профессор спокоен, тоже не волновались. Сначала Амбридж с многозначительным видом делала пометки в блокноте и между делом позволила себе поинтересоваться, каков точный рост профессора (Флитвик назвал дюймы с тем же непринужденным видом, с каким перед этим рассказывал о преобразовании Филалета), но постепенно заскучала, а потом и вовсе перестала интересоваться поисходящим на уроке, закопавшись в свою сумочку. Все прошло достойно, и тем не менее Флитвик вышел с этого урока на ватных ногах. Только когда все закончилось, он осознал, что дело было не только в естественном для такого противостояния напряжении нервов: в течение всего урока к нему применялось некое давление, которому он противодействовал бессознательно.

* * *

Торквиниус Сент-Клер привык к тому, что на уроках зельеварения преподаватель не останавливался у их с Луной стола (благо текущие задания они почти всегда выполняли безупречно). Занятый своим делом, он даже вздрогнул, когда вдруг услышал над собой: «Что вы делаете, мистер Сент-Клер?»

Ему очень хотелось рассказать это профессору, именно ему, — то, что сам придумал, открыл, и Тор много раз в своем воображении рассказывал, подробно и четко, но в реальности профессор не разговаривал с ним. И вот, оно случилось — а у него куда-то разом делись все слова.

«Считаю точное количество сулемы, — ответил он торопливо, — помните, вы говорили, профессор, что, если сулемы не хватит во время преобразования, процесс остановится. Поэтому ее кладут с запасом, чтобы хватило на все время процесса, но остающийся излишек замедляет дальнейшую варку и снижает качество зелья. Поэтому я стараюсь рассчитать точнее, чтобы излишек был меньше».

Он сам чувствовал, что говорит путано, невнятно.

«И как же вы это делаете?»

«Обычно делают так, — Торквиниус говорил, водя перышком по графику и страшно боясь одного — что профессор не дослушает, — берут максимальное количество сулемы, которое может в единицу времени потребляться при преобразовании (оно есть в таблицах), и умножают на время преобразования, которое зависит от количества зелья и разницы температур между котлом и окружающей средой. Таким образом, хватит сулемы точно, но будет большой излишек, потому что в другие моменты сулемы потребляется меньше. Я разбиваю все время преобразования на несколько временных отрезков (чем их больше — тем точнее) и высчитываю для каждого из них. А потом суммирую», — закончил он внезапно упавшим голосом.

Профессор молчал.

Торквиниус поднял голову. Снейп смотрел на график. Потом взглянул на него, Торквиниуса, и в глазах профессора мальчик с удивлением увидел такую жадную тоску, как будто бы Снейп сквозь прутья забора смотрел куда-то, куда его не пускали. Но это длилось всего мгновение. Взгляд преподавателя стал обычным, холодно-равнодушным. Внезапно Снейп резко наклонился, так что его острый крючковатый нос едва не уперся в лоб мальчику, и тихо, но очень отчетливо, почти по слогам, произнес: «Научитесь интегрировать».

* * *

Известие, что Гарри Поттер собирает в Хогсмиде, в «Кабаньей голове», всех, желающих научиться защите от Темных искусств всерьез, а не так, как учит Амбридж — лишь бы ничему не научить, принесла друзьям Луна. Торквиниус, занятый безнадежными попытками выяснить, что означает слово «интегрировать», которого он не нашел ни в одной книге, хотя ежевечерне перелопачивал их в библиотеке тоннами, только отмахнулся: «Чему он может научить?» «Зря, — живо возразила Гленна, которая, напротив, идеей загорелась, — Как раз он-то и может. Этот парень уже попадал в переделки. Помнишь, что говорил твой дедушка?»

«Еще скажи, что ты в него влюбилась», — высказался Тор совершенно некстати, но Гленна почему-то обрадовалась. «Дурак, — ответила она в лучших традициях тетушки Уэлворт, но прозвучало это совсем не резко, скорее наоборот. — Короче, я иду. Луна, ты?»

«Конечно», — безмятежно ответила фарфоровая кукла.

«Ладно, идем», — хмуро буркнул Торквиниус. Времени было жалко, но не отпускать же девчонок одних в кабак с сомнительной репутацией.

Девочки посмотрели на него с сочувствием. Они были в курсе его забот, помогали рыться в библиотеке, были согласны, что пытаться уточнить у Снейпа бесполезно — не ответит, и раз уж он сказал это в такой тайне, что даже Луна не расслышала, то и распространяться об этом направо и налево не следует, а лучше хранить в секрете.

«Знаешь, — сказала Гленна, — там ведь много старшекурсников будет, можно спросить у кого-нибудь тихонько — как будто для меня. Это здесь, если к кому-нибудь сунешься, все сразу заметят, а там незаметно будет».

«А вдруг это «интегрировать» такое, что никак не может быть нужным девочке?» — поддел ее Тор, оттаивая.

Гленна слегка покраснела. «Декан не такой, он бы не стал, — пробормотала она. — Это точно про науку».

С чем Торквиниус был вообще-то вполне согласен.

«Спрошу я, — подала голос Луна. — Все знают, что мой отец журналист и ему могут понадобиться самые неожиданные вещи».

На том и порешили.

* * *

Назвать «Кабанью голову» кабаком с сомнительной репутацией значило сильно ему польстить. Развалюха на окраинной улочке Хогсмида с заросшими жирной грязью слепыми окнами, загаженным полом (что, впрочем, не слишком бросалось в глаза в царившей в низком зале полутьме) и сальными свечками на липких грубых столешницах привлекала посетителей такого сорта, что о репутации тут не приходилось говорить вообще.

Гарри Поттер с друзьями дожидались пришедших учеников за столом в углу. Школьники заходили группками, оживленно разговаривая. Луна, надеявшаяся еще до начала общего разговора спросить кого-нибудь об «интегрировать», вошла отдельно от друзей, но обстановка не располагала к расспросам: все были слишком напряжены и присматривались друг к другу: всех занимало, кто же еще рискнул присоединиться к этому, по сути, бунтарскому кружку. Когда вошли Торквиниус с Гленной, все замолчали. Взгляды, удивленные, настороженные и откровенно враждебные, были устремлены на Гленну. «Вот только Слизерина нам тут не хватало», — вполголоса сказал кто-то. «Это же МакАртур, — возразили сбоку, — она сама по себе». Торквиниус дернулся было вмешаться, но Гленна остановила его сердитым взглядом. Она, подбоченившись, плавно, как будто вступая в танец, прошла в центр группы. Ее глаза горели зеленым. Перед ней расступались. «Я не поняла, — сказала она громко и грозно, — здесь делом собрались заниматься? Или к межфакультетской драчке готовиться?»

«В самом деле, — поддержала Грейнджер, — шляпа сказала: объединиться». Поттер согласно покивал словам подружки.

«А если донесет?» — угрюмо спросил Рон Уизли.

Гленна все тем же танцующим шагом двинулась к нему. Рон сделал движение, как будто хотел отпрянуть, но сзади была стена. «Вот ведьма!» — восхищенно присвистнул кто-то. Атмосфера заметно изменилась — в пользу Гленны. Теперь на нее смотрели с интересом, как будто ожидали — что еще выкинет?

«Никто не донесет», — твердо сказала Гермиона.

«А если донесет — то не она», — вставил Торквиниус, нехорошо оглядываясь по сторонам.

Школьники рассаживались по местам, брали себе сливочное пиво. Дальнейший разговор, который тоже то и дело выливался в перепалку, уже не касался гленниной персоны: обсуждали реальность Волдеморта, гибель Седрика Диггори, роль Гарри Поттера в прошлогодних событиях. Решили собираться не реже раза в неделю, но не знали, где. Вопрос оставался открытым, когда все начали расходиться. Возможности незаметно позадавать посторонние вопросы так и не предоставилось.

Торквиниус загрустил. Он как-то легко поверил, что смысл таинственного слова вот-вот станет доступен, и разочарование далось ему тяжело. Он внушил себе, что профессор ждал от него выполнения данного им задания, какого-то результата, который Торквиниус должен был предъявить уже, наверное, давным-давно. А у него ничего не было, и он даже не знал, что ему делать. Профессор Снейп наверняка разочаровался в нем и каждый день разочаровывался все больше и окончательнее. Мальчик нервничал, и на уроках зельеварения сидел как на иголках, боясь прочесть в глазах Снейпа вопрос или того хуже — презрительную досаду. Но профессор вел себя так, как будто вообще никогда ничего не говорил Торквиниусу и ни о каком задании не было речи. И от этого было еще хуже.

А между тем, кружок самозащиты Гарри Поттера, получивший дурацкое, по мнению Гленны, название «Отряд Дамблдора» и ставший незаконным уже на следующий день после собрания в «Кабаньей голове» (Амбридж не дремала; видимо, у нее были осведомители: появилось распоряжение, запрещавшее все объединения школьников, на которые не было получено специального распоряжения генерального инспектора), начал действовать. И помещение нашлось: та самая комната на восьмом этаже, в которой друзья варили роковое зелье, едва не погубившее Луну. Они туда и потом, случалось, захаживали: и когда готовили Луну к балу, и когда Торквиниус ставил эксперименты, а девочки помогали или просто составляли компанию. Только теперь, когда комната стала штаб-квартирой и тренировочным залом «Отряда Дамблдора», выглядела она совсем по-другому: просторное помещение, где легко могли не только разместиться, но и активно двигаться двадцать пять человек. Никакой захламленности не было и в помине. Собственно, и мебели-то почти не было. На полу — подушки, вдоль стен — стеллажи с книгами по защите от темных искусств.

Преображение комнаты не удивило ребят: само то, как она появлялась, — после троекратного прохождения вдоль стены с задуманной просьбой — яснее ясного говорило, что комната заколдована. Просто, когда Гленна думала, где им варить зелье, она представляла искомое по-своему, а Гарри Поттер — по-своему. С комнатой стоило поэкспериментировать, узнать границы ее возможностей, но это ждало. Сейчас же, на первом занятии Отряда, им одновременно пришла в голову одна и та же мысль. Выполняя заклинания, которые показывал Гарри Поттер, они то и дело переглядывались, глазами указывая друг другу на стеллажи с учебной литературой.

Если прийти в комнату одним, думая о книгах, в которых упоминается одно слово… очень нужное слово… и о месте, где эти книги читать, потому что слово, которое не встречается ни в одной книге из библиотеки Хогвартса (за исключением, наверное, Запретной секции, куда им доступа не было), наверняка означает нечто страшное и уж наверняка запретное.

Странно, что до сих пор эта мысль не приходила им в головы. Зато теперь пришла. Конечно же, в открытой части библиотеки ничего об этом нет именно потому, что все нужные книги укрыты в Запретной секции, где собраны фолианты по темной магии, сочинения колдунов-злодеев и все остальное, что может причинить вред читающему — или подтолкнуть его причинять вред другим!

А если вспомнить слухи, что когда-то профессор Снейп был Пожирателем смерти…

Они, кутаясь в мантии, бродили в сумерках по раскисшим от постоянного моросящего дождя тропинкам, то приближаясь к замку, то снова уходя в сторону свинцово-серого озера, под низким давящим небом, и настроение у них было вполне под стать погоде.

Накануне тренировка Отряда Дамблдора закончилась, когда уже перевалило за девять, ходить по замку в это время было запрещено очередным декретом Амбридж, и Гарри Поттер выпускал ребят группами, сообразуясь со своей волшебной картой. Чтобы не подводить остальных, троица была вынуждена разойтись по спальням, не поговорив. Ночь каждый из них провел в тяжелых размышлениях, и только теперь, после уроков, им удалось встретиться втроем.

Взволнованная Гленна, чавкая по грязи своими смешными ботиночками, то и дело забегала вперед, чтобы видеть лица друзей, и говорила. Ничего такого просто не может быть, она знает декана своего факультета не первый год. Да, он бирюк, но в душе — наседка, всегда всех от всего оберегает. И он скорее удавится, чем втянет ученика во что-то плохое или опасное.

"Он знает, что я сам хотел", — негромко напомнил Тор.

Он шел рядом с девочками, сунув руки в карманы мантии. Очень вытянувшийся, тоненький; очки в тонкой оправе поблескивали на лице, которого удивительным образом не коснулась извечная беда его возраста — прыщи. Это острое, чистое, уже не детское, но еще и не юношеское лицо было бледным и сосредоточенным. Гленна, погруженная в свои рассуждения, не замечала, что безнадежно опоздала с ними: Тор уже все решил. Он теперь уже не сомневался, что речь шла о темной магии. И если наука, тот дух аскетизма, самоотреченного труда и отваги, который он, раз ощутив, признал своим, единственным и необходимым, требует знания темной магии — что ж, он готов. Ведь это же не значит, что он тут же станет злодеем и начнет губить людей направо и налево. Снейп же не стал. Но вот как отвадить девчонок? Им это ни к чему.

«Тор, — сказала Луна, когда они в молчании прошли очередной круг, — тебе от нас не отделаться. Мы — твои друзья".

И Торквиниус как-то сразу поверил.

Они одновременно повернули к замку. Разговоры закончились, пора было действовать.

Они трижды прошли по коридору восьмого этажа, одновременно твердя про себя, как было условлено: «Библиотека книг, в которых есть слово «интегрировать. Очень надо». Вся без разбору темная магия им была ни к чему.

Дверь в стене оказалась лакированной, светлого дерева. Они вошли. Комната была небольшой. Вдоль стен шли стеллажи, такие же светлые, лакированные и чистые, как и дверь. Не то что книг — ни единой пылинки не было на пахнувших свежим лаком полках.

Ребята с недоумением осмотрелись в пустой библиотечной комнате. «Выручай-комната не хочет связываться с темной магией?» — предположила Гленна. «Проверим, — бросил Торквиниус, устремляясь к выходу, — начнем сначала, теперь загадываем «библиотека по темной магии»».

На этот раз дверь была черной, массивной, с ручкой потемневшей бронзы в виде оскаленной головы горгоны. Дальняя стена запыленного помещения терялась в полутьме. Корявые полки оплетала паутина. Пахло плесенью и еще чем-то, очень неприятным. С полок скалились, рвались с железных цепей, некрасиво раскрывали темное нутро многочисленные книги. Некоторые из них выглядели так, что невольно закрадывалось подозрение: переплетены они не иначе как в человеческую кожу.

Школьники поспешно выскочили за дверь. «Темная магия, гримуаромания, темная магия — запретный интерес…» — насмешливо запел Торквиниус. Он был в прекрасном настроении.

Направились в библиотеку — не за новыми книгами, это было уже бесполезно, а просто чтобы отдышаться. Мадам Пинс проводила их взглядом. Сегодня она выглядела не совсем обычно — скорее печальной, чем сухой. Наверное, дело было в Амбридж. Кто-то из учеников пересказал разговор: жаба услышала, как мадам Пинс просит у Дамблдора разрешения навестить больную родственницу, и запретила. Просто так, из вредности. И теперь, наверное, мадам Пинс переживала — как там ее родственница? Надо же, и в ней, оказывается, было что-то человеческое.

Гленна неожиданно развернулась и подошла к стойке: «Мадам Пинс, вы не знаете, что такое — интегрировать?» Торквиниус, уже усевшийся за стол, яростно на нее посмотрел. Ох, сейчас начнется. Вопросы, нудные выяснения…

Мадам Пинс моргнула. В ее лице проступило что-то странное: как будто бы из-под сморщенной серой маски показалось другое лицо — с широко расставленными удивленными глазами. Она не спросила: «Зачем вам?» Она просто сказала: «Это из магловского мира. Что-то научное. Точнее сказать не могу, не знаю». И, поспешно отвернувшись, заковыляла в полумрак между полками.

* * *

«Ну конечно, знаю, — засмеялся Джастин Финч-Флетчли, — это из высшей математики. Мой брат изучал ее в Оксфорде, пока не увлекся юриспруденцией. Он уже два года как учится по другой специальности, а эти учебники все еще валятся нам на головы, стоит только открыть какой-нибудь шкаф. Могу привезти с каникул парочку, если хочешь».

«Очень хочу, — серьезно ответила Луна, — самый начальный курс и что-нибудь посложнее».

В Выручай-комнате шло очередное занятие Отряда Дамблдора. Луна оказалась в паре с Джастином, они уже несколько раз бросали друг друга на подушки показанным Гарри заклинанием и теперь отдыхали. Джастин был на курс старше, раньше Луна с ним не разговаривала. Он со смехом рассказал, что происходит из магловской семьи, должен был поступить в Итон, и никто из его родни никак не предполагал, что он будет размахивать волшебной палочкой, роняя на пол девушек. Тут-то Луна и задала свой вопрос, так удачно совместив его с рассказом о собственном отце — редакторе популярной газеты, что напрямую врать не пришлось.

«Заметано, — кивнул Джастин. — А зачем это твоему отцу? Тоже, как отец Уизли, хочет изучить потрясающие достижения маглов? И описать в газете?»

Луна пробормотала что-то неопределенное. Вранье, даже косвенное, давалось ей мучительно.

* * *

Может показаться странным, что подростки, которым, разумеется, ничего не было известно о тайной деятельности профессора Снейпа и которые даже отдаленно не могли подозревать о тех ограничениях, том зароке полного одиночества, который в связи с ней он наложил на себя, восприняли брошенную на уроке фразу как тайну, которую нужно беречь. И берегли ее так истово, что даже обескураживающе правдивая Луна прибегла к околичностям, очень похожим на ложь.

Они не знали о тайне, но сердцами чувствовали, что тайна есть, — и не находили в этом ничего странного. Они еще не вышли до конца из того возраста, когда ум и чувства ориентируются не на законы, выведенные из невеселого опыта действительности, а на законы сказки. А для сказки тайна, связующая ученика и учителя, укрытое от посторонних глаз послание, испытание, задание, отправляющее ученика в предписанное учителем странствие, — дело совершенно обычное, и в этом нет ничего из ряда вон выходящего. И конечно же, путь, который нужно пройти, обязательно должен быть долгим и трудным. И по тем же законам сказки, но относящимся уже к дружбе, само собой разумелось, что девочки на этом пути будут рядом с Торквиниусом, разделят трудности и примут на свои плечи столько предназначенных ему тягот, сколько удастся. И они берегли эту тайну, эту ниточку, связавшую одного человека — учителя — с другим — учеником, так же трепетно, как и сам Торквиниус.

Разница была в том, что он знал больше. То, о чем он не рассказал девочкам и не рассказал бы никому на свете, и даже наедине с собой остерегался рассуждать из деликатности, бережности и какого-то суеверного чувства дистанции: тот взгляд профессора Снейпа на уроке — как будто из-за забора, откуда его не выпускают. Торквиниусу представлялось, что наука, которая его так влекла и включала в себя умение интегрировать, — средство разрушить этот забор.

* * *

С началом учебного года Северус Снейп стал гораздо реже появляться в поместье Малфоев, где обосновался Волдеморт. Последний практически отстранил его от повседневной деятельности Пожирателей смерти, считая, что присутствие Снейпа рядом с Дамблдором и Гарри Поттером для него намного важнее. Для Снейпа это означало ограничение доступа к информации, причем существенное, потому что большую часть того, что он потом докладывал на кухне дома на улице Гриммо, он узнавал не на совещаниях, которые продолжал исправно посещать, а из наблюдений за поведением самого Темного лорда, его приспешников, из случайных обмолвок и досужих разговоров.

В поместье ему тоже приходилось делать доклады, и он пускал в ход весь свой отточенный многолетней научной деятельностью интеллект, чтобы не допустить в предлагаемой Дамблдором смеси тщательно отфильтрованной правды и осторожной, вкрадчивой дезинформации ни малейших зазоров.

Пока что все шло гладко.

Помимо общих докладов Ордену Феникса, в которых профессор подытоживал все, что ему удавалось узнать о текущей деятельности Волдеморта и его намерениях, он отдельно готовил исключительно для одного Дамблдора доклады аналитические, в которых слово «противник» использовалось им в более широком смысле, чем «Волдеморт».

В этих докладах он настойчиво обращал внимание директора на следующие обстоятельства: во-первых, Волдеморт не подозревал об участии Снейпа в деятельности Ордена Феникса. Это Снейп установил точно. У него было заранее заготовлено хорошо продуманное объяснение на случай, если этот вопрос всплывет, но оно не понадобилось. В докладе, посвященном этому вопросу, Снейп подчеркивал странность и примечательность этого факта: ведь противнику, с которым Дамблдор сотрудничал до недавнего времени, было хорошо известно, что Снейп Дамблдором был не просто пригрет по доброте душевной, а завербован и ждал своего часа. Из одного этого, писал профессор, можно сделать вывод, что противник использовал Волдеморта втемную. (Из предосторожности, явно не лишней в окружении многочисленных портретов и единственного в своем роде Фоукса, Снейп настоял на том, чтобы доклады, касавшиеся предполагаемой стратегии, тактики и планов противника, он делал в письменном виде и в единственном экземпляре. Директор прочитывал их в присутствии Снейпа и тут же магически развеивал. Если доклад нуждался в обсуждении, обсуждали они его вне замка, на хорошо просматриваемой территории.)

Во-вторых, имело место еще одно обстоятельство, подтверждавшее, по всей видимости, этот вывод. И Снейп, и сам Дамблдор предполагали, что Амбридж в Хогвартсе работает на противника. Этому имелось множество косвенных доказательств. В частности, в учебниках некого Уилберта Слинкхарда, о котором в магическом сообществе никто никогда не слышал, настойчиво рекомендованных Амбридж и поспешно утвержденных Министерством в качестве единственного учебника ЗоТИ, Дамблдор обнаружил свои собственные разработки, некогда, во времена, когда магический мир предполагалось изолировать от опасного развития посредством воспроизводящейся управляемой войны, сделанные им для нынешнего противника. Насколько сознательно действовала Амбридж, оставалось вопросом открытым. Снейп дважды пытался применить к ней легилименцию: разговаривая с ней во время обеда в Большом зале, когда она заняла место рядом с ним, и во время «генеральной инспекции», когда Долорес присутствовала на его уроке — и оба раза наталкивался на поставленный кем-то жесткий барьер. При этом сама Амбридж никаких усилий по поддержанию этого барьера не прилагала и, кажется, вообще не заметила попыток вмешательства. Хотя Снейп был очень настойчив.

И при этом, отмечал Снейп в своем очередном докладе, Волдеморт совершенно ничего не знал о роли Долорес Амбридж в Хогвартсе. Совершенно ничего! Профессор очень рисковал, несколько раз то с одной, то с другой стороны прощупывая эту тему. Волдеморт был безмятежен. Для него Амбридж была фигуранткой от Министерства, засветившейся в качестве старательной преследовательницы Пожирателей смерти в процессах пятнадцатилетней давности, но потом попавшей под влияние Люциуса Малфоя в силу своей беспринципности, неразборчивого честолюбия и любви к деньгам. Доверять таким нельзя, Малфой от своего имени пока что успешно ее контролирует — и прекрасно. А у Снейпа во время короткого разговора с Амбридж по поводу наказания для студентки МакАртур, значимость семьи которой, похоже, действительно явилась для Долорес неприятным сюрпризом, сложилось устойчивое впечатление, что Амбридж-то как раз хорошо осведомлена о связях Малфоя с Сами-знаете-кем.

Третье обстоятельство, на которое Снейп обращал внимание директора, носило щекотливый характер. Он постоянно информировал Орден Феникса о настойчивом, просто-таки маниакальном интересе Волдеморта к тому самому роковому Пророчеству. (Не будем останавливаться на вопросе, чего стоило Северусу Снейпу вообще об этом говорить.) Волдеморт был одержим идеей овладеть полный текстом этого Пророчества и наконец-то узнать то, что в свое время не успел услышать и рассказать ему молодой Северус. Все наличные ресурсы Пожирателей смерти были брошены на решение этой задачи. К своему крайнему неудовольствию, Снейп не сумел отследить начало активных событий, несмотря на то, что происходило это еще летом, намного раньше, чем он начал составлять свои аналитические доклады. (Это заставило его серьезно задуматься о том, сколь многое в ставке Волдеморта проходило мимо него, — и он предпринял кое-какие действия.) Однажды, во время очередного совещания в поместье он обратил внимание, что отсутствовавший до этого Люциус Малфой, войдя, тут же прошел к повелителю и что-то шепнул ему на ухо. По змеиной физиономии Волдеморта расплылось выражение довольства и радостного нетерпения, которое он тут же погасил. Снейп срочно известил Орден о том, что что-то готовится. Но поскольку подробностей он не знал, предпринять ничего не удалось, и только случайность помогла. На следующее утро стало известно, что Стерджис Подмор, бывший, кстати, членом Ордена, задержан министерским дежурным Эриком Манчем за попытку незаконного проникновения в Отдел тайн Министерства магии. Что ему там понадобилось, осталось неизвестным. Задания от Ордена он не получал, и последнее время вел себя странно. Подмор был приговорён к шести месяцам Азкабана, поговорить с ним никому из членов Ордена не удалось. Единственное предположение, которое очевидным образом напрашивалось, — заклятие Империус, наложенное на несчастного Люциусом Малфоем.

Встревоженный Дамблдор распорядился, чтобы отныне доступ в Отдел тайн охранялся членами Ордена. Везение, если можно так выразиться, заключалось в том, что печальное происшествие со Стерджисом случилось 31 августа; Гарри Поттер отправлялся в школу, и постоянные дежурства орденцев по его охране на Гриммо, 12 больше не требовались. Школа сама по себе была достаточно защищенным местом, чтобы можно было не волноваться за его жизнь. Отныне все силы Ордена были брошены на охрану Пророчества.

И какое-то время все шло спокойно; Волдеморт заметно нервничал, торопил своих приспешников, но подхода к Отделу тайн не находил.

Снейп недоумевал. Он находил, что нынешний Волдеморт в сравнении с прежним стал гораздо более вздорным, капризным, поверхностным — и неспособным к долгосрочному планированию. Складывалось впечатление, что какие-то части или стороны его личности были им утрачены. Его помешательство на Пророчестве носило иррациональный характер — и, скорее всего, было подогрето со стороны. В своих аналитических отчетах, посвященных этому вопросу, Снейп еще раз напоминал директору, что главный интерес Волдеморта — это совсем не обязательно главный интерес противника. Более того, многое (тут Снейп исписал своим мелким почерком несколько страниц, с обычной для него дотошностью приводя косвенные признаки, нестыковки, нелогичности в поведении исполнителей, резкие смены курса после предполагаемых консультаций с противником и т.д.) указывало на то, что история с Пророчеством для противника — операция прикрытия, призванная отвлечь внимание от основного направления удара и заодно ослабить Орден. Профессор доказывал, что неразумно бросать все силы на охрану этого артефакта, что, скорее всего, это приведет к неоправданным потерям. Сам Снейп, разумеется, тоже не знал, что содержалось во второй части пророчества, и не исключал того, что там присутствовали важные сведения, способные дать Волдеморту ключ к победе. В таком случае, писал профессор, самым разумным было бы уничтожить Пророчество. Вполне достаточно того, что его знал Дамблдор, сохранение оригинала при постоянном риске утратить было нерациональным. В заключение отчета он предлагал несколько вполне реализуемых планов по проникновению в Отдел тайн и уничтожению артефакта.

Дамблдор оставлял эти докладные записки без ответа. Временами Снейпу казалось, что директор, приняв умом изменившуюся по сравнению с предыдущей войной и даже относительно недавним временем ситуацию, так и не принял ее до конца психологически. Внутренним настроем он был еще там, в тех временах, когда контролировал (или ему казалось, что контролирует) ситуацию, управлял войной, был почти богом, создавшим и поддерживавшим для магического мира конец истории. И теперь ему все еще казалось, что можно закончить войну, победив Волдеморта, и вернуть статус-кво. Будет хорошо рассчитанная война, закончится рассчитанной же победой, и снова красный паровоз подойдет к платформе девять и три четверти, и уже нынешние ученики посадят в поезд своих детей, и эти дети поедут в Хогвартс скрипеть перышками по пергаменту и изучать ту же магию, какую изучали их родители и дальние предки двадцать, сто, тысячу лет назад.

А между тем Снейпу, чутко прислушивавшемуся к едва слышным поскрипываниям конструкции как на той, так и на другой стороне, интуиция просто кричала, что за игрушечной войной с возней вокруг Пророчества стояла и дышала холодом война настоящая, огромная и безжалостная.

Орден Феникса успел уверовать в успешность своей тактики, когда Волдеморт, окончательно потерявший терпение, предпринял разведку боем. Произошло это в декабре и едва не закончилось трагически для дежурившего в ту ночь Артура Уизли. Ногайна, гигантская змея Волдеморта, контролируемая его сознанием, проникла в коридор, ведущий к Отделу тайн, и,будучи замеченной Артуром, напала. Дежурный, несомненно, истек бы кровью, если бы не Гарри Поттер: находясь в Хогвартсе, он увидел происходившее в Министерстве во сне и поднял тревогу. Несмотря на то, что яд Ногайны, как выяснилось, обладал магическим свойством препятствовать сворачиванию крови, Уизли удалось спасти: в госпитале им. Святого Мунго нашли противоядие.

(Яд Ногайны обладал магическим свойством препятствовать сворачиванию крови... удалось найти противоядие... Гарри Поттер... Что-то вдруг тяжестью легло на сердце и горечью отравило душу, не так ли, ты чувствуешь это, читатель? Но нет, это всего лишь мгновение, непонятное мгновение, которое уже миновало. Наше магическое стекло ясно, мы смотрим дальше, а мгновение… что ж, оно прошло.)

Итак, настойчивые предупреждения Снейпа относительно будущих жертв игры вокруг Пророчества начали сбываться.

Мы никак не можем сказать, что это его обрадовало; однако еще большую тревогу вызывало то, каким образом Уизли был спасен. Загадочная связь Гарри Поттера с Волдемортом, о которой Снейп в глубине души подозревал уже давно — и эти подозрения были мучительны, — нашла явное и зримое подтверждение. Снейпа грызла тревога за юношу, усугублявшаяся неясными, но мрачными предчувствиями; и поведение Дамблдора их только усиливало.

Директор выразил опасение, что эта связь может в перспективе открыть Волдеморту сознание Поттера, и потребовал от Снейпа, чтобы тот обучал мальчика окклюменции.

По мнению профессора, ничего абсурднее невозможно было придумать. Окклюменция — магическая операция, обратная легилеменции — способу насильственно проникать в чужое сознание — и призванная давать от нее защиту. У этих двух операций единая природа, одна невозможна без другой. Снейп владел этими методиками, у него просто не было другого выхода: Волдеморт был превосходным легилементом. И Снейпу, как и Дамблдору, было отлично известно, что обе методики работают исключительно по принципу «глаза в глаза». Никаких возможностей расширить их применение не существовало. Ментальная связь Гарри Поттера с Волдемортом осуществлялась без прямого контакта, через много километров, и, следовательно, имела совершенно иную природу. Нелепо было надеяться, что окклюменция может воспрепятствовать этой связи.

Поразмыслив, Снейп пришел к выводу, что ни на что подобное Дамблдор и не надеялся. Обнаружившаяся ментальная связь была лишь предлогом: истинной причиной было то, что Дамблдор считал вероятной, а возможно, даже и неизбежной личную встречу Гарри и Волдеморта и хотел заранее подготовить к ней Поттера. А раз директор использовал ментальную связь как предлог, а не прилагал экстренные и чрезвычайные усилия к тому, чтобы ей воспрепятствовать, следовало пойти дальше и принять напрашивавшийся вывод: Дамблдору, в отличие от самого Снейпа, природа этой связи была известна. И он рассчитывал ее использовать.

* * *

В этом году профессор Флитвик не проводил традиционных рождественских посиделок в своем кабинете. Долорес Амбридж, получившая от Министерства неограниченные и беспрецедентные права по вмешательству в жизнь школы, не ограничилась запретом студенческих объединений. Следующим декретом она запретила преподавателям сообщать студентам любую информацию, выходящую за пределы школьной программы. По сути, это был запрет на любое общение учителей со школьниками.

Флитвик, переживший этим летом пронзительный момент озарения, открывший ему глубинный смысл магии профессора Вейсмана (и своей собственной), усматривал в действиях Амбридж прямое и осознанное противодействие этой магии.

Разумеется, он не собирался сдаваться. Огни на рождественской елке шептали стихи заглядевшимся на них школьникам; во время каникул в углу Большого зала стояла корзина с хлопушками, и каждый ученик, перебирая хлопушки, мог найти ту, на которой при прикосновении проступит его имя, и, с громким хлопком и фонтаном разноцветных искр вскрыв ее, извлечь шутливое поздравление с рекомендациям и советами от профессора Флитвика. Через хлопушку же можно было попросить почитать книгу — и потом обнаружить ее, таинственным образом появившуюся возле столового прибора.

* * *

Согласно распоряжению директора, с началом нового семестра профессор Снейп приступил к обучению Гарри Поттера окклюменции. Занятия проходили в кабинете профессора, раз в неделю, в строжайшей тайне. «Особенно, — подчеркнул профессор, — от Амбридж». — и это не вызвало у ученика ни малейших возражений.

И было, пожалуй, единственным, что не вызвало.

Ученик страстно ненавидел эти занятия, этот кабинет и этого наставника. Особенно наставника.

Представлялось очевидным, что при занятиях окклюменцией, когда основная задача учителя — научить ученика противостоять, это должно было пойти на пользу делу. Ведь, как кажется, намного проще научиться выталкивать из своего сознания того, кто тебе неприятен, кому не хочется доверить ничего из своих мыслей и воспоминаний, чем кого-то, с кем, быть может, хочется ими поделиться.

Именно этим Снейп объяснял для себя решение директора, который сам был прекрасным окклюментом, но заниматься с Поттером поручил ему, Снейпу. (И еще тем, что обучение окклюменции — дело жесткое и неприятное, а Дамблдор явно предпочитал представать в отношениях с мальчиком в своей самой благостной ипостаси.)

В ходе обучения выяснилось, что не все так просто. Результаты не то чтобы оказались слабыми — их просто не было. Раз за разом Снейп (соблюдая, разумеется, необходимую осторожность) вторгался в сознание Гарри, настойчиво требуя от него сопротивления, — и этого сопротивления не встречал. Мальчик вставал с колен, на которые его швыряло грубое вторжение, с бессильной злобой смотрел на своего мучителя — и не пытался выставить барьер. Это было неожиданно и непонятно. И дело было не в том, что у Поттера не было нужных способностей, — как раз наоборот, профессор чувствовал в нем значительный потенциал. Дело было в том, что Гарри просто не хотел учиться у Снейпа.

Все народы мира знают и отражают в своих сказках простую истину. Ничто, никакое «чтение мыслей» (Снейп категорически возражал против этого термина), никакое сходство взглядов не сближают людей так, как сближает их общее дело, работа в связке, в контакте, когда усилия каждого направлены на единую для них цель. И совместная работа наставника и ученика, — возможно, высшее выражение этого принципа. Два человека, каждый со своей стороны, идут к общей цели — передаче знания и умения от одного к другому. Их душевные движения согласованы; взаимное познание глубоко. И когда ученик следует наставлениям учителя, даже не понимая еще их смысла, а лишь доверяя, — это порождает такую внутреннюю связь между ними, которая остается навсегда, и ничто в этом мире не способно ее разрушить.

Неприязнь Гарри Поттера к Снейпу была такова, что он инстинктивно предпочитал отдавать на растерзание свой внутрений мир, лишь бы не допустить установления этой связи.

Когда профессор понял это, он ощутил безнадежное, тоскливое бессилие. Все было бессмысленно, и ничего нельзя было исправить.

Он провоцировал Гарри, оскорблял, осыпал насмешками, стараясь вызвать сильную ярость, которая заставила бы мальчика оказывать сопротивление, — и сам при этом терял самообладание, злился, не находил слов. Картины из жизни ребенка, которые перед ним представали, сбивали с толку. Они совсем не походили на сцены жизни мажора, каким Снейп привык считать Гарри. Много, очень много унижений и много печального раннего стоицизма в отношении них.

Чужой мальчик стремительно переставал быть чужим — и худшего момента для этого найти было невозможно.

* * *

Джастин Финч-Флетчли не забыл своего обещания, и после каникул в руках Торквиниуса Сент-Клера оказались две довольно потрепанные книги: скромный зелененький «Начальный курс математического анализа» и увесистое, в солидной черной обложке «Дифференциальное и интегральное счисление».

Торквиниус открыл зеленый томик, и на него обрушился поток неведомых понятий и непривычного движения мысли. Аксиома… Лемма… доказательство. Теорема… доказательство. Зачем доказательство, доказательство чего, когда меня научат интегрировать?!

Каждый вечер, торопливо покончив с уроками, он открывал «Начальный курс». В укромном углу гостиной или прямо в постели, подсвечивая себе волшебной палочкой, пока веки не начинали неодолимо опускаться и голова не падала на подушку. Постепенно в голове стало проясняться. Торквиниус понял, что доказательства пока можно пропускать, поверив авторам на слово. Но сам подход, когда, начав с «аксиом», которые принимались без доказательства, потому, видимо, что доказывать их было просто нечем, в дальнейшем, во всем зеленом томике авторы не оставляли недоказанным ни одного своего слова, поражал воображение. В нем ощущались истовость и надежность, много говорившие душе мальчика.

Выяснилось, что, прежде чем интегрировать, нужно было научиться дифференцировать. А чтобы это сделать, нужно было понять, что такое «функция». Последнее, впрочем, далось юному волшебнику, исчертившему множество пергаментов графиками расхода ингридиентов при магических превращениях веществ, на удивление легко.

Авторы зеленой книжки были добры к нему. В конце томика обнаружился раздел, озаглавленный: «Справочный материал. Основные функции, их графики и свойства». Достав из тумбочки пачку своих графиков и просидев над ними несколько вечеров, Торквиниус установил, что расход ингридиентов в зависимости от разных параметров описывается несколькими хорошо изученными маглами функциями.

Возможности, открывшиеся перед ним после обнаружения этого факта, представлялись головокружительными. Но и вопросов становилось все больше. Почему это так? Волшебство подчиняется математике или в глубине математики спрятана магия? И зачем функции маглам, если они не колдуют? И можно ли считать колдовство, послушно и ласково, как собака гладящей руке хозяина, подчинившееся магловской математике, настоящим колдовством? И что все это вообще значит?

Его лихорадило, перед глазами мелькали символы, успеваемость снизилась. Он едва не допустил ошибку даже на зельеварении — и допустил бы, если бы верная Луна вовремя не взяла на себя заботу о котле.

А еще ведь был «Отряд Дамблдора», занятия которого Тор вместе с двумя своими подругами регулярно посещал. Он не мог бросить девчонок, да и самому ему было интересно, — особенно, когда начали осваивать заклинание Патронуса — очень полезную штуку, позволявшую противостоять дементорам.

Первой из их троицы это довольно сложное заклинание освоила Луна. Симпатичный серебряный зайчик запрыгал вокруг нее уже к концу первого же занятия, посвященного этой теме. Следующим был Торквиниус. У него довольно долго ничего не получалось, потому, наверное, что он не мог правильно подобрать тот радостный момент из жизни, который надо было вспоминать, произнося заклинание. И только когда он вспомнил их с Гленной давнюю отработку в лаборатории зельеварения, аромат свежести и дождя от вымытого пола, мерцание колб, насмешливую рожицу малознакомой еще девочки, дух аскетизма, труда и отваги — из волшебной палочки стремительно вырвалась чайка и пронеслась, сводя четкие крылья под острым углом, вдоль стен Выручай-комнаты со скоростью, удивительной даже для чайки.

А у Гленны не получалось ничего. Что бы она не вспоминала, какой бы радостью не наполнялось сердце от этих воспоминаний — из волшебной палочки лениво выползало слабенькое мерцающее облачко, которое тут же рассеивалось.

* * *

Если дома или даже целые поселения, такие, как Хогсмид, рядовых волшебников приходилось укрывать от взглядов маглов множеством защитных заклинаний, то древние поместья родовой знати уже изначально располагались в неких магических пространственных складках. Относительно происхождения таких складок в магическом мире бытовали различные взгляды. Одни считали их результатом древнего, утерянного ныне колдовства, — возможно, того, которое и сделало предков нынешних лордов тем, чем они являлись. Другие видели в этих складках природные аномалии, занятые в свое время наиболее влиятельными родами по праву сильного.

Так или иначе, обширные владения лордов не нуждались в каком-либо специальном отводе глаз — маглы не могли их видеть и, тем более, попадать в их пределы. Разумеется, поместья, чьим владельцам удалось сохранить на протяжении веков силу и влияние, были защищены всеми возможными охранными заклинаниями, но направлены эти заклинания были против других волшебников.

Поместье Малфоев не было исключением. Срочно вызванному внезапно активизировавшейся меткой Снейпу пришлось нейтрализовать выданными ему ключ-заклятьями несколько рядов таких охранных зон, прежде чем он попал на территорию окружавшего дом парка — заснеженного, молчаливого, прекрасного. Настолько прекрасного в подступающих ранних сумерках, что это заметил даже профессор, для которого этот вызов и этот дом означали необходимость предельной концентрации.

В доме царило ликование. От верных людей на северном побережье пришло сообщение: из Азкабана сбежали десять наиболее верных Темному Лорду Пожирателей смерти, в их числе — родная сестра хозяйки дома Беллатриса Лейстрейндж. С минуты на минуту ожидалось их прибытие, к границам поместья уже были высланы встречающие.

Известие было тем более радостным, что явилось неожиданностью. Волдеморт этого побега не задумывал и не готовил. После нападения в конце лета дементоров на Гарри Поттера в Ордене феникса было принято считать, что Тот-кого-нельзя-назвать искал контактов с дементорами с целью привлечь их на свою сторону и добился частичного успеха; Снейп знал, что он этого не делал. С дементорами невозможно было договориться: это были полуразумные сущности, которых вел голод и сдерживала внешняя узда, природы которой профессор не знал. Судя по всему, не знал и Волдеморт; но, похоже, он имел об этих сущностях достаточно исчерпывающее представление, чтобы не пытаться.

Сейчас все выглядело так, как будто по крайней мере часть дементоров взбунтовалась и перешла на сторону Темного лорда. Снейп удивился, когда понял, что этому поверил и сам Волдеморт.

Реддл все больше пугал Снейпа, но не своим растущим магическим могуществом. Волдеморт глупел. Он уже не помнил того, что твердо знал несколько месяцев назад, и все больше напоминал наделенного нечеловеческой силой идиота.

Сейчас Темный лорд был охвачен нетерпеливым, жадным и нелепым ликованием. Ему казалось очевидным: сила его столь велика, что творит для него великие дела сама по себе, без его усилия, и на любом расстоянии. Красные глаза его горели торжеством; он едва не плясал. Судя по всему, с тех пор, как пришло радостное известие с севера, он непрерывно пребывал в таком состоянии.

Еще один интересный вопрос, подумал профессор, каким образом узники, отпущенные дементорами после пятнадцати лет заключения, в тот же день сумели выйти на этих самых «верных людей» на побережье. Кто-то им должен был подсказать адреса, не дементоры же?

И примечательно, что Волдеморт этим вопросом не задался.

Зато, похоже, задался Малфой. Хозяин дома, растянув тонкие губы в улыбке, поздравлял Лорда и сам принимал поздравления, стоя рядом с супругой, выглядевшей растерянной. Однако взгляд его холодных прищуренных глах был напряженным и невеселым.

Встретившись взглядом со Снейпом, он, похоже, заколебался, готовый сделать какой-то знак, но передумал и отвернулся с подчеркнуто безразличным видом.

В коридоре раздался шум: столь нетерпеливо ожидаемые гости прибыли.

Первым в гостиную, мелко кланяясь, ворвался Хвост. Он отвечал за встречу новоприбывших; он же, по его словам, получил с совиной почтой письмо с севера, извещавшее об их побеге. Бесцветные волосенки его стояли дыбом вокруг лысины, носик подергивался.

Хвост, мельком подумал профессор. Хвост всегда, в делах и в информированности, был на полшага впереди своего повелителя. Почему я не обратил на это внимание раньше?

Додумывать эту мысль было некогда. В комнату уже входили люди, которые очень хорошо знали Снейпа пятнадцать лет назад. Люди, которые сидели в Азкабане, пока он преподавал в Хогвартсе. Их взгляд не мог не быть острым, свежим — и предвзятым. Следовало быть внимательным сверх обычного.

Их уже переодели, вымыли и причесали. Но Азкабан присутствовал в их серых тупых лицах, в рваных, скованных движениях. Азкабан смотрел из неподвижных тусклых глаз.

У всех, кроме одной.

Леди Малфой шагнула к сестре, протягивая руки. Но Беллатриса обогнула сестру, как будто не замечая. А может быть, и вправду не заметила, просто не увидела: с того момента, как она вошла в комнату, ее взгляд, горячечный и глубокий, сразу нашел Волдеморта и не отрывался от него. Изменения в его облике никак не отразились на ее лице; казалось, она их не увидела, как не увидела Нарциссу. Стелющимся движением она опустилась у его ног и прижалась к ним лицом. Потом робко подняла голову.

Снейп смотрел, завороженный. То, что он видел, было понятно ему. Этого не могло, не должно было быть здесь. Но оно было.

* * *

Они встретились в день святого Валентина.

Администрация школы отметила этот праздник дополнительным выходным, который студентам было разрешено провести в Хогсмиде. Луну Гермиона Гренджер попросила прийти в «Три метлы» для разговора с Ритой Скитер: у Гермионы был какой-то компромат на журналистку, и она рассчитывала заставить Риту сделать интервью с Гарри Поттером, которое, по плану, должно было появиться в «Придире» — журнале, редактором которого был отец Луны. Девочки надеялись этой статьей привлечь внимание магического мира к тому, что Волдеморт возродился, поскольку Министерство продолжала это скрывать.

Торквиниус предложил: «Пойдем, пошатаемся?» — но было видно, что больше всего на свете ему хочется остаться в школе и зарыться с головой в «Начальный курс математического анализа», а предлагает он, чтобы не бросать Гленну одну.

Будь все иначе, Гленна, быть может, и злоупотребила бы его великодушием, уведя его от науки. Впрочем, ей достаточно было сознания того, что он готов отложить науку ради нее. Но на этот день, будь он хоть трижды днем какого-то там Валентина, у нее были свои планы. Заклинание Патронуса никак не получалось, и был только один человек, который мог ей помочь. Человек, с которым ей всегда хотелось говорить, неважно даже, о чем. И что прикажете делать, если проклятая жаба под угрозой увольнения запретила преподавателям разговаривать со студентами?

Гленна все рассчитала точно, хотя общительность профессора Флитвика в любой момент могла нарушить ее планы. Но ей повезло: по неровной обледенелой тропинке, которая представляла собой кратчайший, хотя и очень неудобный путь из маленького бара, куда профессор в свободные дни заглядывал пропустить рюмочку так, чтобы это было не очень на глазах у студентов, к центральной улице Хогсмида, Флитвик шел один. Гленна вышла из-за елки, за которой пряталась уже почти час.

Завидев ее, профессор солнечно заулыбался и, оскальзываясь, поспешил навстречу.

«Как вы, дитя мое?» — спросил он, беря ее за локоть, не озирась и не выказывая никакого беспокойства, и Гленне стало тепло. Ей хотелось поговорить о своих картинах, о том, что сказал профессор на последнем уроке, о Бетховене… обо всем сразу, но в любой момент на тропинке кто-нибудь мог появиться. Кто-нибудь из школы.

«У меня не получается Патронус!» — выпалила она сходу.

Профессор не удивился и не стал задавать вопросов. На мгновение взгляд его ореховых глаз стал острым, и он напрягся, как будто собираясь сделать какое-то движение, но не сделал. (Гленна не знала, что в этот момент вокруг нее сгустилось заклинание, которым Гермиона Грейнджер защитила Отряд Дамблдора от предательства; сгустилось и, не найдя криминала, рассеялось.)

«Совсем?» — подумав, спросил он.

«Так… морось какая-то».

Флитвик молчал, размышляя.

«А у вас какой Патронус, профессор?» — вдруг брякнула Гленна неожиданно для себя и похолодела от собственной наглости.

«У меня его нет, — спокойно ответил Флитвик, продолжая думать, — мне, видимо, в силу другой образовательной традиции, трудно проассоциировать себя с животным».

Когда Гленна думала о том, что она, в отличие от других участников ОД, не имеет Патронуса, ее беспокоило, что она не сможет защитить других, если вдруг понадобится. А что понадобиться может — теперь уже не было сомнений. За завтраком все они прочли сообщение о том, что из Азкабана сбежали десять Пожирателей смерти. И сбежали они потому, что дементоры переметнулись, таково было общее мнение членов ОД. Она и ее друзья считали дементоров врагами с самого первого раза, как увидели их в поезде; теперь они стали врагами открытыми. И в любой момент могли появиться в школе.

Но узнав о том, что Патронуса нет у учителя, она подумала о том, что беззащитен он сам, — и ужаснулась.

«Все не так страшно, дорогая, — профессор уже пришел к каким-то выводам и теперь наблюдал за нею, чуть улыбаясь, — существует альтернативное заклинание, и, думаю, вам вполне по силам его освоить. Оно не так удобно, как Патронус, его нельзя использовать в качестве гонца, и направлять его сложнее, чем зверька, но против дементоров оно вполне действенно, и кроме того, у него есть еще кое-какие полезные свойства. Пойдемте-ка».

Он увлек ее на боковую тропку, совсем тоненькую и совсем обледенелую. Идти по ней было еще труднее, зато на ней не оставалось следов.

"У нашего мира, мира людей, — говорил профессор, не отрывая взгляда от посверкивающих неровностей тропинки, — есть поразительная особенность. Образы, порожденные нашим духом, постоянно существуют рядом с нами, составляя систему, незримую атмосферу, духовную оболочку Земли. На этом в свое время было основана Игра в бисер — род магии, позволявший наблюдать связи между явлениями культуры, проступавшими зримо, в изумительно красивой форме. Игра в бисер была объективна: люди выявляли, в меру своей образованности и чуткости к культуре, действительно существовавшие связи — и любовались ими, их сложностью, объемной красотой получавшейся картины. Именно поэтому Игра была всего лишь игрой — увлекательной и бесполезной. Но если вы вызовете те явления и связи между ними, которые любите, которые дороги именно для вас, — они от многого сумеют вас защитить. От дементоров — во всяком случае".

Они остановились в укромном уголке, образованном рядом елей и торчащей из снега скалой. Флитвик достал из кармана палочку: «Смотрите».

«Рекордаре!»

На кончике волшебной палочки профессора возник быстро врающийся сияюще-синий клубочек, который в то же мгновение стал расходиться мерцающей прозрачной волной, похожей на круговую волну от брошенного в воду камня. Волна достигла Гленны и прошла сквозь нее. Девочка ощутила легкое покалывание, на мгновение увидела чьи-то лица, лес, похожий и не похожий на Запретный, всадника с ребенком в седле… Волна прошла. Профессор взмахнул палочкой и погасил ее.

«Все очень просто. Вы вспоминаете любимое стихотворение… Как, вы не читаете стихов? Нет, правда? Дитя мое, это упущение, мое упущение… А любимая картина у вас есть? Замечательно. Вы вспоминаете ее, очень живо вспоминаете, произносите «рекордаре» и делаете палочкой вот так… Пробуйте».

Гленна представила солнечный свет на причудливо изукрашенной каменным узором стене какого-то храма, потом — мадонну с младенцем (ей почему-то казалось, что в том храме должна быть именно такая мадонна), потом — город, мост и извилистую речку (за спиной мадонны в окне был похожий пейзаж, а этот — отдельно), попутно произнося заклинание и взмахнув палочкой. Волна получилась кривая, скособоченная, зато широкая, шире, чем у Флитвика. Она поплыла, расходясь, но как-то сразу свернулась и погасла. Наверное, это произошло потому, что она была кривая.

Профессор был очень доволен. «Движение вам, конечно, надо еще будет отработать, но для первого раза — просто великолепно! А скажите, ведь вы вспомнили не одну картину, а одна как бы цеплялась за другую? Да? Это секрет, который я хотел рассказать вам на следующем этапе, но вы угадали его сами. Чем длиннее цепочка ассоциаций, тем мощнее волна. Давайте-ка повторим движение, я подправлю вам руку, а потом вы сможете потренироваться дома».

На обледенелой тропке ошарашенная Гленна осмелилась спросить: «Профессор, а что происходит с дементорами от этой волны? Убегают?»

«Рассыпаются, — небрежно бросил профессор, не оборачиваясь. — Если, конечно, волна достаточно мощная».

Гленна даже остановилась.

«Как? Это заклинание убивает дементоров? Почему же тогда?…»

«Как я вам уже сказал, Патронус практичнее. И потом… Вы же видели, здесь нужно применять то, что создано маглами. А этого не все хотят. Точнее сказать, не хотят почти все».

Профессор теперь тоже стоял на тропинке, глядя на нее. Косое февральское солнце золотило верхушки сугробов, а все, что в тени, красило густо-синим. Глаза Флитвика в его лучах тоже казались золотыми. И совсем не старыми.

«Сэр… Это ведь вы его придумали? Это заклинание?»

«Нет. Меня научил старый друг и коллега. Он посвятил много лет жизни Игре в бисер и стал в ней лучшим. Я бы подобным заниматься не стал, но опыт показал: никакое усилие духа не является напрасным, все возвращается и идет в дело в нужный момент. Ни он, ни я — мы не знаем всех возможностей этого заклинания, но подозреваем, что они велики. Во всяком случае, дементоров, — профессор лихим движением крутанул ус и подмигнул, — оно валит».

* * *

Скверные последствия неудачных занятий окклюменцией не заставили себя ждать. Произошло то, чего Снейп боялся: несвоевременное вмешательство раскачало ментальную структуру Гарри Поттера, и мальчик, вместо того, чтобы получить защиту, стал еще более восприимчив к мыслям и чувствам Волдеморта. Ребенок не признавался; профессор узнал об этом сам, когда во время очередного занятия увидел в мыслях Гарри знакомую комнату в поместье Малфоев и Эйвери на коленях.

«Откуда у вас это воспоминание?» — резко спросил профессор. Ответ ему был не нужен, все было ясно и так.

Ребенок пытался все отрицать, лгал, и это встревожило Снейпа еще сильнее.

«А может быть, вам это просто нравится? — осведомился профессор со всей возможной ядовитостью. — Нравится слышать то, что не слышат другие, быть особым, избранным, посвященным в замыслы Темного лорда?»

Мальчишка сверкнул глазами. Конечно, ему нравилось, ведь это было приключение, но главным все-таки было другое. Ему хотелось быть полезным. Нужным. И в первую очередь, разумеется, разлюбезному Дамблдору. Глупый доверчивый щенок. Тебя ведь и растили, чтобы ты был полезным.

«Поттер, — профессор клал слова одно за другим. Тяжело. Как камни в ограду. — Это не ваше дело — узнавать, что задумал и чем занимается Темный лорд».

«Ну да! — выпалил мальчишка. — Ведь это ваше дело?»

Снейп замер. Если Волдеморт все-таки получит контроль над сознанием Поттера, что отнюдь не исключено, признание, которое уже готово было сорваться, будет означать провал. Со всеми неизбежными последствиями. Но для него это был шанс, и наверное, единственный — шанс быть расслышанным мальчиком, переставшим быть чужим.

На лицо Снейпа легло необычное, умиротворенное выражение.

«Да, — сказал он медленно, и глаза его заблестели, — это мое дело».

Трудно сказать, что послужило тому причиной, но это занятие не было таким безнадежно провальным, как предыдущие. Поттер успешно применил Защитные чары и даже сумел вытащить из сознания Снейпа некоторые воспоминания детства — воспоминания, связанные со страхом и унижением. Примерно такого же характера, какие сам Снейп вытаскивал из Поттера перед тем, как увидел человека на коленях в неосвещенной комнате. Ни с кем никогда Снейп не стал бы делиться этими воспоминаниями, но странное дело — ни смущения, ни стыда, ни раздражения он не испытывал.

Следовало бы развить успех, но в это время над их головами в вестибюле раздался истошный женский крик.

* * *

Снейп уже довольно давно утвердился в мысли (и развил ее в своих аналитических докладах), что Амбридж и Волдеморт действуют независимо друг от друга и решают разные задачи, служащие единой цели. Поэтому выбор первой жертвы, с которой Долорес решила расправиться в порядке установления своей власти над школой, в назидание и для устрашения, несколько удивил его. Сибилла Трелони, преподавательница прорицаний, была безвредна во всех отношениях. Несчастная пьянчужка, сделавшая в своей жизни только одно, ставшее роковым, прорицание и верившая в то, что ей удается обманывать окружающих своим туманным бормотанием, настолько, что искренне обижалась, когда ей выказывали недоверие, она никак и ничьим планам помешать не могла. Если кто и мешал тому, что Снейп считал целью и задачей деятельности Амбридж в Хогвартсе, и не просто мешал, а активно противодействовал, то это был профессор Флитвик. Снейп наблюдал за ним с восхищением и невольной щемящей завистью. Маленький профессор успевал всюду. Его уроки и книги, советы и замечания, даже сама улыбка вновь и вновь творили ту таинственную неведомую школьную магию, которую Амбридж так стремилась разрушить. Но Трелони? Единственным объяснением того, почему мишенью стала именно она, было давнее пророчество. Изрекающие пророчества сами их не помнят; Сибилла не знала, что и кому она предрекла тогда, а значит, просто так от нее этого узнать нельзя. Но существовали способы… попытаться. Именно поэтому Дамблдор тогда, шестнадцать лет назад, принял ее на работу и укрыл от возможных посягательств за надежными стенами Хогвартса, где она с тех пор и проживала безвылазно. Теперь Амбридж выгоняла ее за пределы этой защиты — в самый разгар игры вокруг Пророчества. Это не могло быть случайностью.

Несчастная сидела посреди школьного двора на куче беспорядочно сваленных чемоданов и плакала навзрыд. Бедняга уже давно не представляла себе жизни за этими стенами — улитка, с которой сдирали раковину. Это ее крики помешали так обнадеживающе начавшемуся занятию с Поттером. Вокруг и на ступенях лестницы толпились учителя и ученики. Большинство смотрело на Трелони с сочувствием. Жаба плотоядно ухмылялась.

Знать бы — можно было бы и не прерывать занятия. Не могло такого быть, чтобы Дамблдор сдался и выпустил возможный источник информации о Пророчестве из рук — туда, где Сибиллу наверняка уже ожидают посланцы Волдеморта.

Снейп не ошибся. Дамблдор нашел лазейку в многочисленных постановлениях министерства и «декретах» самой Амбридж. Этим торопливым законотворчеством правом увольнять преподавателей наделялась генеральный инспектор. Но право предоставлять возможность проживать на территории школы оставалось за директором. И он этим правом воспользовался.

МакГонагалл повела не успевшую опомниться Трелони назад, в ее душные покои — в место ее заключения, о чем сама Сибилла не догадывалась. Флитвик, вздернув усы в хулиганской ухмылке, подхватил и понес за ними вслед чемоданы. Странно, он, похоже, тоже не догадывался о подноготной происходящего. Вокруг толпилось и обсуждало произошедшее множество народу, но Снейпу на мгновение вдруг показалось, что он совсем один стоит посреди быстро погружавшегося в зимние сумерки двора.

* * *

"Это мое упущение..." — сказал ей профессор Флитвик на сверкающей ледяной тропинке. У профессора Флитвика не могло и не должно было быть упущений. По крайней мере, таких, которые были бы связаны с Гленной МакАртур.

Свой список Гленна составляла по памяти, дотошно припоминая имена, когда-либо оброненные Флитвиком во время уроков и в разговорах, или его учениками — во время рождественских посиделок. Конечно, можно было бы спросить у самого профессора — и тогда, само собой, список был бы полнее и правильнее. Собственно, и сами книги можно было бы попросить у него же, но жаба бдила, и Гленне совсем не хотелось подвергать учителя риску. «Для начала сойдет и так», — решила девочка и бодро направилась в библиотеку.

Мадам Пинс прочла список и подняла свои бесцветные глаза на стоявшую перед ее стойкой студентку. Что-то происходило. С тех пор, как неуместная в Большом зале Хогвартса Каролинка вдруг разглядела профессора Снейпа и бросилась к нему, не разбирая дороги, что-то начало меняться. Сначала даже казалось, что горечь и стыд, вызванные этим неудачным порывом, касались только Каролинки. Сама мадам Пинс была неуязвима, потому что никогда ничего ни от кого не ждала — ни ответа, ни понимания.

Проскользнувшая непрошенной на Святочный бал Каролинка разглядела то, чего никогда не видела мадам Пинс: в Хогвартсе, а может быть, и во всем магическом мире тоже обитали люди. Точно такие же, как и за его пределами, — с болью и тревогой в душе, с коротким смехом и тайным плачем в ищущих друг друга глазах. Выдуманная пани не могла не поделиться этим открытием со своей создательницей, и вот вам, пожалуйста.

Мадам Пинс узнала ученицу. Эта девушка уже однажды приходила сюда с вопросом — с вопросом, обращенным не к ней, не к библиотекарю Хогвартса, а к миру Каролинки, которого студентка, так уж вышло, совсем не знала. И Каролинка откликнулась, с готовностью поведав то немногое, что ей было известно. И, кажется, это пригодилось, — во всяком случае, лица у девушки и ее друзей стали менее огорченными и беспомощными, чем были.

Ну вот скажите на милость, с чего было мадам Пинс, для которой все обитатели Хогвартса (если это не были книжные персонажи) оставались серыми тенями, замечать выражение лиц каких-то там студентов?

Теперь та самая девушка пришла со списком.

«В библиотеке Хогвартса нет этих книг, — холодно сказала мадам Пинс. Девушка тихонько вздохнула. — Но если вы посидите вон там, в уголке, посидите очень тихо, я принесу вам кое-что по вашему списку… из другого места». Из ее собственной комнаты, из завешенной плюшем тумбочки в углу — но этого она не сказала.

Гленне очень понравился Бернс, а вот сонеты Шекспира, которые то и дело с восторгом поминал Флитвик, не произвели на нее впечатления — как ни старалась она это впечатление получить. «Ничего, — решила Гленна, — я же еще только заглянула. Потом обязательно полюблю!»

* * *

Нет-нет, наше магическое стекло не помутнело; мы видим по-прежнему ясно. С ним происходит нечто иное: события, которые мы наблюдаем, вдруг ускорили свой ход и замелькали, как за окном быстро мчащегося поезда. И уже ни на чем не получается задержать взгляд, ничего нельзя рассмотреть в подробностях. Не будем скрывать: такое случалось и раньше; может быть, не так заметно, не так сильно, но случалось. И внимательный читатель наверняка это замечал, но со свойственной ему деликатностью не прерывал течения истории, чтобы обратить на это наше внимание, — так же, как и мы не торопились привлечь его внимание.

Но теперь уже не отвертишься: слишком быстро стали сменять друг друга события в глубине нашего волшебного стеклышка. Мы и разглядеть-то ничего не успеваем. По доносу одной из учениц (девушка то ли боялась за карьеру матери, работавшей в министерстве, то ли завидовала более популярной подружке — не поймешь) Амбридж узнала о существовании Отряда Дамблдора и захватила его списки. Выводя из-под удара Гарри Поттера, Дамблдор принял ответственность за организацию отряда на себя и бежал из школы, поскольку ему угрожал арест. Министерство магии назначило Долорес Амбридж новым директором. И в Хогвартсе воцарился хаос.

Все началось с шалунов Уизли — тех самых близнецов, которым Снейп некогда делал внушение за отравленную кошку и совсем недавно готовился требовать их исключения из школы: у Снейпа не было доказательств, но он не сомневался, что многочисленные магические отравления первокурсников — дело рук близнецов, испытывавших на малышах мелкие магические пакости, которыми, судя по всему, планировали торговать. МакГонагалл стояла за «изобретателей» стеной, но Снейп, которого перепуганная мадам Помфри несколько раз вызывала в лазарет спасать детей, наотрез отказывавшихся рассказывать, каким образом они заполучили неостанавливаемое кровотечение или рвоту, был твердо намерен добиться своего.

Теперь надобность в этом отпала. Близнецы покинули школу, предварительно устроив в ее стенах грандиозный фейерверк и превратив коридор второго этажа в самое настоящее болото. Протест против нового директора, выраженный в такой яркой и интересной форме, оказался заразительным. Болото никто и не подумал ликвидировать — через него проложили мостки, по которым с хохотом перебирались толпы школьников, то и дело оступаясь и таща в классы тонны грязи. Полтергейст Пивз, тайком поощряемый профессором МакГонагалл, рушил люстры и размалевывал стены. Школьный инвентарь, хранившийся до сего времени в отведенных ему местах, теперь можно было обнаружить где угодно и по преимуществу — летящим и сыплющимся на головы.

Праздник непослушания захватил школу и шел по ней, криво выплясывая, походкой упившегося победителя.

Можно было ожидать, что профессор Флитвик с его склонностью к шуткам и своеобразным гоблинским чувством юмора, примет во всем происходящем самое живое участие. Но, насколько мы успели заметить, вглядываясь в калейдоскоп событий, развернувшийся перед нами за нашим магическим стеклом, действительность отказалась соответствовать нашим ожиданиям.

Разумеется, профессор даже пальцем не пошевелил, чтобы помочь вконец забегавшейся Амбридж ликвидировать многочисленные и разнообразные последствия перманентного разгрома. И за ее безнадежными усилиями наблюдал не без злорадства. Но чем дальше, тем больше в его взгляде читались растерянность и тревога.

Дело было в том, что Флитвик не признавал в хаосе, захватившем школу, силы, по-настоящему способной освободить Хогвартс от того омертвения, которое уже год всеми средствами вносила в его жизнь Амбридж. Профессору не нравилось то, что теперь происходило, и чем дальше — тем больше. Он смотрел на болото, поглотившее второй этаж, изгаженные стены и парты, всматривался в бестолково-возбужденные потные лица учеников, в их беспорядочные, неверные, как будто пьяные движения и вспоминал давно упрятанное в глубине души: школьный театр, сосредоточенные лица юных осветителей, стоящих за сценой с палочками наготове, строгую рассчитанность отрепетированных движений, детский сдавленный шепот: «Твой выход, Джонни! Ну же! Пошел!» — и внезапные импровизации, рождавшиеся на сцене, безграничную, летящую, разливавшуюся по залу половодьем свободу таких мгновений, лица… Он думал о свободе и дисциплине, о диалектике — да, именно так, о диалектике, единстве противоположных начал, где одно невозможно без другого. В противном же случае, думал он, свобода — это просто разрушение — то, чего добивалась Долорес своими декретами. И здесь тоже была диалектика. Свобода без дисциплины и дисциплина без свободы ничем не отличались друг от друга по своим последствиям.

Вглядываясь в происходящее со своим всегдашним интересом к деталям и склонностью сравнивать и подмечать сходства и различия, профессор Флитвик, который вообще-то никогда не связывал свое отношение к ученикам с их факультетской принадлежностью, не мог не заметить разницы в реакции факультетов на происходящее. Нет, разумеется, везде были дети, выпадавшие, так сказать, из общего настроения — да вспомнить хотя бы Кнопку, которая выпадала из настроения своего факультета всегда! И тем не менее. Гриффиндор, следуя примеру покинувших школу бунтарей Уизли, с восторгом погрузился в смуту. Любая обрушенная Пивзом люстра вызывала в толпе гриффиндорцев взрыв ликования и желание поддержать и продолжить. К нему примыкал собственный факультет Флитвика, который от погружения в бучу с головой удерживало только интеллектуальное высокомерие. Зато в спорах и рассуждениях когтевранцев рождались теории бунта, которые вполне понравились бы Маркузе и Сартру. Слизеринцы, как всегда, занимали двойственную позицию. С одной стороны, сформированная Амбридж «Инспекционная дружина», во главе которой стоял Драко Малфой, во всем и весьма рьяно поддерживала нового директора, что, впрочем, только добавляло хаоса и неразберихи. С другой — слизеринцы не отказывали себе в удовольствии исподтишка поразмяться, дорушивая школьные порядки там, где уже потрудились над этим их соперники. И только пуффендуйцы, скромные и порядочные, смотрели на происходящее с беспокойством, очень напоминавшим беспокойство самого профессора Флитвика.

Торопливый бег событий в нашем магическом стекле не замедлился даже тогда, когда произошло событие, к которому мы, зная о нем из других источников, втайне очень надеялись присмотреться внимательнее. Юный Гарри Поттер, когда вдруг в силу случайного стечения обстоятельств возникла такая возможность, не устоял перед искушением заглянуть, в Омут памяти, куда профессор Снейп перед каждым занятием с ним складывал именно те свои воспоминания, которые для глаз юноши не предназначались. Увиденное, как мы знаем, юного Гарри не порадовало. Горько осознавать, что отец, которого ты привык считать образцом для подражания и едва ли не идеалом, на самом деле был не таков, и враждебность к нему ненавистного Снейпа имеет под собой основания.

Как Гарри переживал это открытие, нам в общих чертах известно. Фраза «он мешает мне самим своим существованием», сказанная его отцом о Снейпе, неприятно поразила его тем сильнее, что нечто подобное он угадывал в отношении к Снейпу Сириуса Блэка. Юноша не формулировал это для себя, но внутренне понимал, что такое отношение к чужому существованию рождается из смутного переживания внутренней пустоты в себе: там, где должно было что-то быть, оказывается, нет ничего, и чье-то присутствие рядом об этом напоминает.

Но нам гораздо интереснее было бы узнать, как отнесся к произошедшему профессор Снейп. Мы знаем, что он отказался от дальнейших занятий окклюменцией с Гарри Поттером и запустил ему вслед банку с сушеными тараканами, но разве этого достаточно для нас с нашей потребностью расслышать и понять, которая в нас незаметно укрепилась и выросла, пока мы беспечно и безответственно играли с магическим стеклом? Нет, конечно, нам этого недостаточно. И мы уже приготовились чутко вслушиваться в каждое мгновение, каждый жест и каждую интонацию, но все промелькнуло перед нами, не снижая скорости, и вот уже надо вглядываться во что-то другое, чтобы чего-нибудь не пропустить.

До сих пор мы все еще питали иллюзию, что мир за магическим стеклом — порождение фантазии, послушное нашим желаниям. А он вдруг взял и проявил неожиданный норов, доказав тем самым свое независимое от нас существование.

* * *

О том, что крестный Гарри Поттера попал в беду, схвачен Волдемортом, подвергается пыткам (почему-то в здании Министерства), и нужно срочно помочь его спасти, Торквиниусу сообщила Луна, которая, при всей внешней отрешенности, каким-то образом всегда оказывалась в курсе всего. Вопросов у юного Сент-Клера это не вызвало: надо — значит надо, для чего-то подобного они и занимались в Выручай-комнате каждую неделю, а почему сейчас и почему в Министерстве — Поттеру виднее; в конце концов, это его крестный.

Вдвоем они немного подождали Гленну, у которой как раз заканчивался урок нумерологии. Мимо быстрым шагом прошел профессор Снейп, и хотя физиономия профессора была такой же равнодушно-хмурой, как и всегда, Торквиниус каким-то образом почувствовал, что тот взволнован, напряжен и очень торопится. «Может быть, он тоже собирается спасать крестного Гарри Поттера?» — мельком подумал Тор. Мысль была нелепой: всем было хорошо известно, что Поттер и Снейп терпеть друг друга не могут, и, надо думать, декан Слизерина был бы последним, к кому Гарри обратился бы за помощью.

Гленна, узнав, что им предстоит настоящее дело, подтянулась и заухмылялась свирепо и азартно. «Вот теперь мы и узнаем, кто есть кто!» — в пространство заявила она.

Луна была спокойна.

Других участников предстоящей вылазки — Рона и Джинни Уизли, Невила Лонгботтома и кого-то еще из членов ОД — они догнали уже у кромки Запретного леса. Поттер и Гермиона Гренджер как раз выходили отттуда, помятые и почему-то окровавленные. Впрочем, кровь, как поняли новоприбывшие, была не их, а какого-то великана. Умеют же люди находить приключения! Разговор, который тут же состоялся, не понравился ни Торквиниусу, ни Гленне. Они услышали, что Гарри Поттер узнал о пленении своего крестного из сна, который, оказывается, был не первым из серии таких особенных снов, и что Грейджер считала, что сон этот вполне мог быть наведенным, чтобы завлечь их в ловушку, — и, видимо, имела основания так считать.

Гленна зыркнула рысьим взглядом по лицу Поттера, на котором ясно читались взвинченность, отчаянная готовность немедленно наломать дров и неуверенность, и выразительно посмотрела на Тора. Тот пожал плечами: не отступать же. Лично он сведения, полученные таким путем, непременно перепроверил бы, но Поттер явно закусил удила, и было понятно, что, если они промедлят, он сунется в это самое Министерство один. «Ну да, — тихо шепнула ему Гленна, — один идиот — беда, а когда идиотов много — это даже весело!»

Торквиниус улыбнулся. Ему очень нравилась в Гленне эта черта: когда впору было начать ныть, на нее вдруг накатывала веселость, и все менялось.

Добираться до Министерства, по предложению Луны, решили на невидимых лошадях, которые, оказывается, и возили кареты Хогвартса, которые большинству казались едущими как бы сами по себе. Гленна этих лошадей не видела, как ни старалась, Торквиниус — тоже, а вот Луна видела. Она вскользь объяснила: из-за мамы, фестралов (так она их назвала) видят только те, кто видел смерть. Гарри Поттер тоже их видел, и вообще они с Луной говорили об этом как о чем-то, им двоим давно и хорошо известном. Ребята одновременно ощутили укол чего-то похожего на смущение или стыд: Луна была их подругой, а не Гарри Поттера, но они ничего не знали о ее маме и фестралах, и им даже в голову не приходило поинтересоваться. А ведь Луне, наверное, было одиноко, раз она говорила об этом с Гарри, которому, в общем, было на нее наплевать. Торквиниус мысленно обругал себя; Гленна подумала, что у нее, Гленны, наверное, никогда не будет настоящих подруг, и это справедливо — у такой-то бездушной!

Лететь на невидимых лошадях, вцепившись в невидимую гриву было странно и непривычно, но Торквиниус приспособился быстро; он только беспокоился за девчонок. Но и они, насколько ему было видно, держались спокойно.

Летели быстро. В темноте под ними, неоднородной, в пятнах неясных, сливающихся очертаний, стали попадаться яркие огоньки — сначала отдельные, потом цепочками, а потом и целыми скопищами, напоминавшими сверху рои светлячков. Их становилось все больше. Впереди появилось и стало увеличиваться зарево, как от пожара, но огромное, охватившее чуть ли не полгоризонта. А потом зарево опрокинулось на них, и они полетели над городом. Внизу все горело и переливалось, мелькало и мигало сколько хватало глаз. Городу не было конца; он был как море. Но это море состояло из отдельных огней, которых были мириады. И каждый, самый маленький, совсем неразличимый огонек был зажжен людьми и для людей — и даже и не думал гаснуть.

Фестралы пошли на спуск, и немыслимый город на мгновение встал сверкающей стеной до неба, а потом начал приближаться — галактики окон, сверкающие змеи дорог — всегда по две, красная и белая рядом, всполохи картин на стенах самых больших домов, люди, люди…

Конечно, они проезжали через Лондон, когда ехали в школу с вокзала Кингс-Кросс, и да, всего было много — путаница улиц, толпы людей. Но тогда они видели кусочек за кусочком и даже представить себе не могли, что всего этого — ТАК много. И что все это — ТАК сильно, свободно и естественно. Как океан.

«Мы — деревенщина. Все мы. Село Незнамово», — с горечью сказал Торквиниус Гленне, когда они, наконец, приземлились в переулке (одном из миллиона улиц и переулков!) возле наполненного мусором бака.

«Подумаешь. Я и в Хогвартсе всю жизнь деревенщина, — ответила она зло, — дикарка с гор. И что?»

И в самом деле — что? Гленна пришла в Хогвартс и заставила его с собой считаться. Торквиниус вдруг задохнулся от нахлынувших вместе радости, жути, головокружительного чувства простора. Он был деревенщиной, парнишкой из глухого захолустья, и впереди у него была огромная жизнь, и мир — широкий, удивительный, полный неведомой мощи, людей, огней и городов, был совсем рядом. Просто нужно было однажды понять, что этот мир открыт ему и ждет его — Торквиниуса Сент-Клера. И Гленну. И Луну. Куда же он без них?

Торквиниус так ясно представил себе путь их троих в этот бескрайний мир — с котомками за плечами и отвагой в сердцах, в косом и туманном рассветном солнце,— что зазевался и едва не остался снаружи, когда вся компания, давясь и влезая друг другу на плечи, забилась в тесную будку непонятного назначения. Как уж подъемная (точнее — спускательная!) машина, которой эта будка на деле оказалась, их выдержала — непонятно, но, пока спускались, дышать не пришлось никому.

«Так вот оно — Министерство», — с оттенком насмешки сказала Гленна, оглядывая пустой огромный зал с заковыристым фонтаном и множеством каминов вдоль стен. Торквиниус вполне ее понимал: после того, что они только что видели, помпезность министерского вестибюля («Атриум» — сказал голос в подъемнике) казалась тоже захолустной. Как и они сами.

И только взглянув на Луну — спокойную, отрешенную и (он почувствовал это) внутренне собранную, Торквиниус опомнился. Сейчас, скорее всего, будет бой. Мальчик нащупал в кармане волшебную палочку и, отодвинув девчонок плечом, выдвинулся в первый ряд идущих за Гарри Поттером.

* * *

На профессора Снейпа смотрели круглые нечеловеческие глаза, смотрели преданно и радостно, с доверчивым ожиданием одобрения, а профессор прятал взгляд. Он не знал, как ему смотреть в глаза Кикимеру. Нелепое существо было невинно в своей преданности, и в подлости тоже, виноват во всем был только он, Снейп, но его душил не только стыд, но и гнев — несправедливый, яростный гнев, направленный на домового эльфа злосчастной семьи Блеков.

Амбридж поймала Гарри Поттера за попыткой связаться с кем-то (она полагала, что с Дамблдором, местонахождение которого по-прежнему оставалось неизвестным) через камин в ее кабинете — единственный, который не контролировался Министерством. Она вознамерилась допросить его с помощью элексира правды и потребовала снадобье у Снейпа. «Вы его израсходовали весь в прошлый раз», — не без удовольствия напомнил профессор. Разумеется, того, что было в прошлый раз, он мог предоставить хоть ведро: Снейп не зарывался настолько, чтобы выдать за элексир правды воду из графина; разработанная им подделка полностью воспроизводила все вегетативные реакции, характерные для элексира, — расширенные зрачки, замедленное дыхание, расслабленность мускулатуры, — но совершенно не оказывала влияния на самоконтроль, и при этом была довольно проста в изготовлении. Но все-таки определенный риск тут имелся: Амбридж вполне могло прийти в голову испытать зелье на ком-нибудь проверенном. Так что непомерное расходование Долорес предоставленного «элексира» при допросах студентов было ему на руку: настоящее зелье правды готовится долго, и на это было очень удобно ссылаться.

Когда он уже повернулся, чтобы уйти, сидевший в кабинете с ужасом в глазах Гарри Поттер отчаянно выкрикнул: «ОН схватил Бродягу! В Отделе тайн!»

Бродяга — это было старое школьное прозвище Сириуса Блэка. Кто такой «он», долго гадать не приходилось. Итак, мальчик продолжал поддерживать ментальную связь с Лордом, и на этот раз в его видении беда случилась с Блэком.

Выйдя из кабинета Амбридж, встревоженный и раздосадованный Снейп поспешил связаться с Блэком через двойное зеркало. Тот был на месте, в своем доме на улице Гриммо, в полной безопасности. Сбывались худшие опасения: Волдеморт обнаружил присутствие Гарри в своем сознании и подсунул ему ложный образ, — очевидно, с целью заманить в ловушку.

Нужно было срочно перехватить мальчишку; Снейп бросился к кабинету Амбридж, но опоздал. Та уже ушла вместе с Поттером и Грейнджер.

Потом профессор метался. И опаздывал, все время опаздывал. Он выяснил, что Амбридж с детьми направились в Запретный лес. Что туда же поспешили другие члены идиотского Отряда Дамблдора. Что никто из них в замок не вернулся.

Снейп связался с дежурными Ордена Феникса и поставил их в известность, что дети, скорее всего, появятся в Отделе тайн, и что их там ждет засада. Когда дежурные заверили его, что удержат ситуацию под контролем, профессор слегка перевел дыхание. И, как оказалось, — зря.

Поразмыслив, Снейп решил, что, сколь бы это ни было неприятно, имеет смысл еще раз связаться с Блэком и продублировать ему приказ Дамблдора, который должны были передать дежурные Ордена: ни в коем случае не покидать штаб-квартиру. Так будет надежнее.

На том конце ему отозвался сияющий Кикимер.

«Плохого хозяина больше не будет, — сообщил он. — Кикимер все устроил. Мы с хозяйкой все придумали. Плохой хозяин ненавидел Северуса Снейпа и хотел ему зла. Опасность! Мы с хозяйкой боялись за Северуса Снейпа, все время боялись. Мы не могли так. Мы знали, что Северус Снейп не любит хозяина. Кикимер все сделал. Он отвлек хозяина и сказал мальчику, что его нет дома. (Снейп мысленно застонал.) А потом сказал хозяину, что мальчик в опасности. Что мальчика некому выручить. И хозяин пошел в Министерство, и там его схватят и отправят в Азкабан! Мистер Малфой мне обещал, а мистер Малфой — большой господин, он сделает, как сказал».

Он смотрел на Снейпа радостно и преданно, он ждал одобрения, этот маленький безобразный домашний эльф, который единожды за много лет ощутил понимание и сострадание со стороны человека, волшебника. И за этого человека он был готов умереть и убить. Вражда Снейпа была его враждой, ненависть Снейпа — его ненавистью. Он не знал, что все сложнее, этот маленький глупый эльф, он просто был — весь, с потрохами! — предан тому, чье сочувствие изведал.

И что теперь было с детьми, с дежурными Ордена — с Блэком, наконец! — было неизвестно.

* * *

Они долго, путаясь, шли в полутьме комнатами и залами Отдела тайн, наполненными забавными и причудливыми вещицами, которые при других обстоятельствах они бы, конечно, рассмотрели подробнее, но сейчас Гарри Поттер вел их туда, где, как он считал, умирал его крестный. Они пришли в это место, огромный высокий зал, заставленный стеллажами, на которых были только маленькие стеклянные или казавшиеся стеклянными шарики, и там было пусто.

Откуда бы Гарри ни получил известие о беде с его крестным, оно, похоже, было ложным.

Торквиниус уже начал думать, что ошиблась и Грейнджер с ее опасениями ловушки, что сейчас они пойдут назад, потому что делать тут нечего, и тогда надо будет, раз уж они здесь оказались, обязательно рассмотреть загадочную старинную арку, завешенную черным, и комнату с часами, и… и тут их окружили.

Пожиратели смерти вышли из темноты, наставив палочки на учеников, и откуда-то было ясно, что убивать они будут без колебаний. И от этого понимания сначала стало страшно, а потом пришла злость. Людям в масках был нужен шарик, который Гарри в тот момент взял с полки и держал в руке (почему-то они не могли взять его сами), и Торквиниус почувствовал, что готов рисковать, чтобы они эту непонятную вещь не получили, и знал, что другие чувствуют то же самое. «Не отдавай!» — хрипло прошептал кто-то, и дети сдвинулись ближе друг к другу.

Гарри поступил правильно. Он шепнул, чтобы рушили стеллажи, и как только шарики потоком посыпались с опрокинутых полок, бросился в темноту.

А остальные продолжали раскачивать и толкать неподатливые тяжелые шкафы, чтобы преградить Пожирателям путь. Несколько человек в масках бросились догонять Поттера, а остальные начали кидать заклятия в детей. И тут уже пришлось уворачиваться, бежать, падать и отвечать — отвечать тем, чему успели научиться. Смертельных заклятий школьники не знали (а если бы и знали — вряд ли решились бы использовать, несмотря на то, что предводитель врагов ясно приказал: «Поттера берегите, чтобы не уронил Пророчество, остальных — убейте!»), но можно было выбивать палочки, спеленывать заклятиями, толкать, закручивать, лишать речи… Сначала у них даже получалось.

Потом все закрутилось, и они с Гленной и Луной оказались в непонятной комнате, где по стенам и потолку ветвились трубки и трубочки, некоторые — разноцветные, другие — прозрачные. В прозрачных было видно, как пульсировала слабо светящаяся жидкость. Все это переплетение то и дело судорожно вздрагивало, сжимаясь и разжимаясь. К тому же некоторые трубки мелко дрожали, как ветки на ветру, а другие томно приподнимались и опадали. От всего этого почему-то было противно до тошноты.

За ними вбежали трое. Торквиниус едва успел отразить красный луч, направленный в упавшую Луну, и почувствовал, как руки онемели. Он пропустил заклятие, направленное в него. Палочка выпала из бесчувственных пальцев и покатилась по полу. Преследователи издевательски захохотали. В дверях появился четвертый и чем-то ударил в поднимавшуюся было Луну. Девочка беззвучно упала.

И тут вперед вышла Гленна. Она пошла навстречу Пожирателям смерти той же танцующей походкой, какой шла в «Кабаньей голове», и запела. Песня на непонятном, наверное, гэльском, языке был веселой и дико-свирепой. Голос у Гленны был тягучий и гулкий, как медный колокол. Пожиратели на миг оторопели.

Этого мига Гленне хватило, чтобы запеть по-английски — про пыль от шагающих сапог — и странно взмахнуть палочкой. По комнате прошла волна, в которой не чувствовавший уже всего тела Тор вдруг увидел ту самую дорогу в косых и туманных лучах утреннего солнца, которую навоображал себе перед тем, как они вошли в Министерство.

И тут вокруг все завизжало. Трубки и трубочки бились, корчились, рвались, издавая омерзительный визг, шевелясь и дергаясь, как щупальца осьминогов. Из разрывов ползла форфоресцирующая полупрозрачная масса, она оказалась не жидкой, а похожей на желе.

Одна трубка обвилась вокруг пожирателя и судорожно сжалась. Даже сквозь визг комнаты было слышно, как жутко затрещали кости. Но сам пожиратель не кричал. Его выпученные глаза бессмысленно двигались. Оборванным концом трубка с чавканьем вошла в тело, и на лице несчастного появилась блаженная улыбка.

Гленна уже не пела — она выкрикивала какие-то слова в рифму, и вокруг них троих держалась едва видимая ограда, которой сторонились хищные трубки. Тор почувствовал, как его приподнимают. Это Луна на четвереньках подлезла под его парализованное тело, взвалила на себя и поползла.

Гленна — центр спасительной ограды — двигалась вместе с ними. Как только они миновали выход, она прекратила читать стихи и с силой захлопнула тяжелую дверь.

Вокруг уже воевали взрослые. Луна куда-то делась, а Гленна стояла над ним и держала щитовые чары. Потом кто-то закричал: «Дамблдор здесь!» Потом Торквиниуса подняли и понесли. Мельком он увидел разгромленный Атриум, от заковыристого фонтана не осталось ничего. Вокруг толпилось множество народу в аккуратных мантиях, все кричали, что Волдеморт здесь, но Торквиниус не мог повернуть голову, чтобы его увидеть.

* * *

Сириус Блэк погиб во время битвы в Министерстве, канул в таинственную арку, завешенную черным, а Гарри Поттер возненавидел Северуса Снейпа.

Конечно, мы не станем утверждать, что до этого в отношении юноши к профессору присутствовала симпатия. Чего не было — того не было. Но он по крайней мере мог быть справедливым, а неудачные занятия окклюменцией дали обоим узнать друг о друге нечто, что в дальнейшем могло бы вырасти в понимание.

Смерть Блэка разрушила эту надежду. В глубине души Гарри понимал, что главный, а быть может, и единственный виновник смерти самого близкого ему человека — он сам. Мало того, что он не прислушался к опасениям Гермионы, подозревавшей в его видении ловушку, и полностью пренебрег предупреждениями Снейпа о том, что Волдеморт может начать контролировать его сознание. В конце концов, у Гарри не было методов, позволявших отличить ложное видение от истинного, а опасность для друга — достаточная причина, чтобы начать действовать, исходя из реальности такой опасности, даже если есть сомнения.

И не в том даже дело, что, несмотря на отсутствие в замке на момент начала событий Дамблдора и МакГонагалл, которая находилась в больнице святого Мунго, в Хогвартсе оставался член Ордена Феникса, к которому можно было обратиться за помощью, прежде чем начать действовать на свой страх и риск — Северус Снейп. Здесь для Гарри могло найтись слабое оправдание: он знал, что Снейп и Блэк терпеть не могли друг друга.

Хуже всего было иное, на чем сознание Гарри даже впоследствии не могло остановиться, а милосердно проскальзывало мимо. Перед отъездом Поттера в Хогвартс в начале учебного года Сириус Блэк дал ему зеркало для непосредственной двусторонней связи с ним. И пока Гарри лез в кабинет Амбридж, чтобы, рискуя, связаться с Блеком, и принимал все последствия этого шага, возможность надежной, безопасной и удобной связи преспокойно лежала в его чемодане. Гарри просто забыл об этом зеркале! Объяснить это очень трудно. Можно, конечно, как это делал профессор Снейп (и, не говоря этого юноше, — Дамблдор), предполагать, что потребность геройствовать и подтверждать этим свою исключительность была причиной такой забывчивости, но нам кажется, что причина глубже и в то же время проще. Да, Блэк сказал Гарри, что то, что он ему дает, — средство связи. Но Гарри, занятый в это время своими переживаниями, просто не обратил на сказанное внимания. Он тогда был поглощен обидой на друзей. Они все лето были на улице Гриммо, все вместе, а он оставался в стороне и ничего об этом не знал! Его — его, Гарри!, — отодвинули от всего интересного, и его друзья даже не намекнули! Гарри не услышал, не расслышал самого близкого ему человека потому, что был слишком занят собой.

Но горе юноши от потери крестного было глубоким и подлинным. И осознание собственной вины вполне могло разрушить его личность. Защищаясь, личность предпочла назначить другого виновного, и это, конечно же, оказался самый неприятный человек, к тому же враждовавший с Блэком, — Снейп.

Мы знаем, что взаимная неприязнь Снейпа и Блэка действительно стала причиной гибели последнего, заставив домового Кикимера действовать так, как он действовал. Но Гарри этого не знал. Тем не менее ему так хотелось назначить Снейпа виновным, что он ухватился за поистине смехотворное объяснение: насмешки Снейпа над тем, что Блек прячется в то время, как другие рискуют, заставили Блэка подвергнуть себя опасности, полагал он.

Возвращение Волдеморта, которого видело в Министерстве множество народа, мгновенно стало признанной истиной для магического сообщества. Дамблдор практически вернул себе если не былое влияние, то, по крайней мере, былой авторитет и с триумфом вернулся на должность директора Хогвартса. Амбридж, которую хитроумная Грейнджер сумела втравить в ссору с кентаврами в Запретном лесу, пережила в плену у них нечто такое, о чем никогда никому не рассказывала.

* * *

Парализующие чары, которым подвергся Торквиниус Сент-Клер во время битвы в Министерстве, оказались злокачественными. К тому моменту, когда он был доставлен в больничное крыло Хогвартса, они уже успели захватить позвоночник. Усилия мадам Помфри и профессора Снейпа, еще более мрачного и молчаливого, чем обычно, позволили мальчику вернуть контроль над телом, но легкая хромота осталась у него навсегда.

Легко, необычно и весело

Кружит над скрещеньем дорог

Та самая главная песенка,

Которую спеть я не смог.

Б.Окуджава

Когда профессор Дамблдор в отчаянии выкрикнул в лицо Флитвику: «Нас приговорили!» (о чем потом жалел), он еще не представлял себе всего масштаба катастрофы. Тогда ему еще казалось недоразумением, что те, с кем он сотрудничал долгие годы, не выходят с ним на связь.

Долгие годы… Да уж, не вчера началось.

Беда, обрушившаяся на него, девятнадцатилетнего, изнуряюще-знойным летом 1900-го года, отняла у Альбуса все. Он потерял сестру, брата, любимого друга, идею, ради которой стоило бы жить и творить, — и себя.

Арианы больше не было, она была убита случайно попавшим заклятием во время его ссоры с Геллертом, и он не знал — от чьей из них двоих руки. Больше не надо было нянчиться с больной и оставаться в Годриковой впадине было незачем; он был свободен ехать куда хочет и делать что угодно — как и мечтал, но он не уехал.

Брат, Аберфорт, прокляв его напоследок, отбыл в школу. Альбус остался в пустом старом доме, целыми днями лежал в кровати, слушая поскрипывания половиц, которые уже не были ничьими шагами, бессмысленно разглядывал тошнотворно-однообразные узоры на ткани полога и пытался собрать из ошметков хоть что-нибудь, что было бы им — Альбусом Дамблдором.

Аберфорт любил Ариану, он в самом деле был вне себя от горя на похоронах; Альбус всегда думал, что привязан к ней не меньше, но он не чувствовал ничего — ни горя, ни облегчения. Ему казалось, что он любил Геллерта, любил без памяти, но Геллерт уехал, бежал от неприятностей, от выяснения отношений; бежал, унося с собой тайну — кто же из них был убийцей, и Альбус снова не чувствовал ничего — ни тоски, ни гнева, ни нежности.

Он спрашивал свою душу, спрашивал настойчиво, раз за разом: «Кто же я?» — ответом было молчание. Он вглядывался в нее внутренним взглядом, пока глаза его слепо смотрели на узоры полога, пытаясь разглядеть то, что совсем недавно представлялось ему головокружительной, сложной и подвижной глубиной, — и видел только пустоту, плоскую и ровно-серую.

Вместе с любовью к Геллерту ушла бесследно и убежденность в правоте его идей. Лежа под пыльным пологом, Альбус мысленно пожимал плечами: ну с чего он взял, что волшебники должны править миром маглов? Зачем? Чего нам не хватает — рабов? Магловских женщин в спальнях лордов? Смешно.

Власти? Да знал ли сам Геллерт, на что употребить эту власть? Вряд ли. Альбус уж точно не знал.

Зачем власть тому, чья душа пуста? И что такое власть в руках убийцы?

Он перебирал все это в голове раз за разом, тошнотворно-однообразное, как узоры на пологе. Потом засыпал, а проснувшись, начинал перебирать снова.

Однажды он подумал: а ведь, наверное, есть маглы, знающие о нашем существовании — ну хотя бы те, чьи дети стали волшебниками; ведь очевидно же, что кто-нибудь да знает; что они думают о нас и той власти, которую мы могли бы над ними иметь? — и ощутил легкое любопытство.

Это было много, очень много. Отблеск чувства в темноте равнодушия; кнат — богатство для нищего, у которого нет ничего.

За это стоило ухватиться — хотя бы чтобы выжить. Непонятно зачем, но выжить.

Он встал с кровати и привел себя в порядок, мельком удивившись своему отражению в зеркале. Следующим утром Альбус Дамблдор уже сидел в Лондонской библиотеке, перебирая периодику в поисках тех намеков, которые вывели бы его на маглов, знающих о существовании волшебного мира.

Далеко не сразу он вышел на интересных ему людей. Раз за разом перед тем Альбус убеждался, что разговоры о волшебниках и волшебстве в мире маглов — удел шарлатанов.

Ничем от прочих не отличалось и сборище «магов», гордо именовавшееся Орден «Альфа и омега». За время своих поисков Дамблдор волей-неволей приобрел обширные знакомства в среде всевозможных шарлатанов — гадателей, астрологов, «магов», теософов и розенкрейцеров — и убедился, что круг этой публики не слишком широк, несмотря на немыслимое количество «храмов», «орденов» и «лож». В разных орденах и ложах крутились одни и те же люди, кочуя с «черной мессы» в «просветленный круг» и обратно и приветливо кивая знакомым, с которыми виделись не далее как вчера на собрании еще какого-нибудь кружка. Один из таких знакомых и привел интересующегося оккультизмом студента, каковым представлялся Альбус, в «Альфу и омегу».

Дамблдор уже собирался покинуть «мистерию» с переодеванием в белые балахоны и призыванием египетских богов, оказавшуюся столь же вздорной, как и все остальные, но у двери его окликнули:

— Молодой человек! Можно вас на минуточку?

Ему приветливо улыбался сухощавый белокурый джентльмен средних лет с аккуратно подстриженными усами. Безупречный костюм выгодно отличал его от большинства завсегдатаев «лож» и «орденов», одевавшихся, как правило, экстравагантно и неряшливо.

Заметив его взгляд, джентльмен улыбнулся еще шире и приятнее.

— Поверьте, в костюме жреца Изиды я смотрюсь не менее органично, — он протянул руку, которую Дамблдор в растерянности пожал. Рукопожатие незнакомца было сильным и энергичным. — Мазерс. Сэмюэль Мазерс. Здесь известен как МакГрегор. Ваша фамилия, как мне сказали, Дамблдор? Вы не откажетесь пройти со мной в кабинет для небольшого приватного разговора?

Мазерс, он же МакГрегор! Дамблдор уже знал, что так звали одного из четырех основателей и высших жрецов легендарного «Герметического Ордена Золотой Зари». Из Ордена вышла «Альфа и омега», которой Мазерс руководил единолично. Говорили о нем шепотом. Но ведь он, по слухам, постоянно жил в Париже и руководил Орденом оттуда?

— Увы, мой друг, нестроение, — видимо, прочитав вопрос в глазах Дамблдора, счел нужным пояснить Мазерс. — Пришлось приехать, чтобы лично разить врагов внешних и внутренних. Но я этому рад, потому что встретил вас.

Кабинет, в который Альбус попал, был обычным уютным кабинетом английского джентльмена. Только книги в шкафах были не совсем обычны. Дамблдор с удивлением узнал несколько: точно такие же тома, написанные волшебниками для волшебников, стояли на его собственной полке.

— Вы ведь маг, мистер Дамблдор, не так ли? — мягко спросил хозяин кабинета.

Сборище, на котором Альбус присутствовал, было так называемым «внешним кругом», предназначенным для вербовки и отбора неофитов. Внутренний круг был много серьезнее. Там действительно пытались изучать магию. Каким образом происходила утечка сведений, запрещенная Статутом о секретности, Дамблдор не узнал даже тогда, когда стал завсегдатаем и полноправным членом внутреннего круга. Впрочем, у Ордена был и третий круг — круг «Тайных владык», о которых Альбус за все время своего пребывания в Ордене так ничего и не узнал, да и потом только догадывался.

Новые знакомые настойчиво искали контактов с магическим миром — тайно, в обход всех магических и магловских властей и законов. Цель у них была та же, что и у Геллерта, — власть над миром, но в отличие от бывшего друга Дамблдора, они имели ответ на вопрос, зачем она им нужна.

Изначально и неизменно существует, учили они, три вида или же сорта человеческих душ — духовные, телесные и ничтожные. Определить, какая душа досталась тому или иному человеку при рождении, можно по тайным признакам. Высшим сортом являются духовные, стремящиеся к истине. К ним относятся большинство волшебников и некоторые особенно мудрые маглы — в первую очередь, разумеется, члены Внутреннего круга. Телесные годятся в качестве слуг. Ничтожные, коих на Земле большинство, не годятся ни на что и неотличимы от грязи. Все проблемы проистекают от того, что в разных слоях общества перемешаны все три сорта. Если души распределить по ранжиру и закрепить это распределение навеки, для духовных наступит долгожданная пора реализации чаяний, и воцарится гармония.

Идея увлекла молодого волшебника. Он всегда чувствовал свое отличие от большинства — в том числе и магического большинства, которое он вовсе не считал таким уж духовным, — и вот, наконец, это безошибочное интуитивное ощущение получило объяснение в философии, которую его новые знакомые называли герметической.

Дамблдор ожил. Он не только активно помогал Внутреннему кругу в тайной работе, но и возобновил свою научную и практическую работу в магическом мире, заново списался с Фламмелем, Бэгшот и Адальбертом Уоффлингом. Странные, чаще всего бредовые идеи герметистов будили мысль, некоторые их практики были чрезвычайно полезны ему как магу. Он стал намного сильнее. Ему все удавалось в этот период жизни.

Мазерс руководил его деятельностью прямо из Парижа, по переписке. В Лондоне только один человек — женщина по имени Флоренс Фарр, второе после Мазерса лицо в организации, знала о том, что он маг.

Флоренс Фарр мечтала быть магом. Нет, она не изводила Дамблдора требованиями инициировать ее и ввести в магический мир, как это сделало бы большинство мечтающих о магии завсегдатаев лондонских оккультных кругов, не молила научить хотя бы самому маленькому колдовству. Как-то сразу, с ясной безнадежностью она приняла, что путь Дамблдора, путь мага по рождению для нее закрыт. Но она отказывалась признать, что это — единственный путь в магию.

Флоренс было уже за сорок, она выступала на сцене, писала и ставила пьесы, занималась политикой, и весь ее опыт говорил об одном: если у тебя нет таланта — трудолюбие, бешеное неутолимое стремление и владение техникой вполне способны его заменить. По крайней мере, публика ничего не заметит.

Она не верила, что с магией дело обстоит как-то иначе. Трудолюбия ей было не занимать, желание стать магом было таково, что даже Дамблдор, ощущая этот напор, со дня на день невольно ожидал, что у нее получится. Дело было за правильной для таких случаев техникой, которая, конечно же, должна была отличаться от техники прирожденных магов. Ее-то Флоренс и искала с фанатическим упорством.

Именно ее изыскания были ему наиболее полезны. Они, ошибочные и не приводившие к успеху, открывали для него, прирожденного мага, такие таинственные уголки и извивы магии, мимо которых проходили все и непременно прошел бы и он, если бы не Флоренс. И то, что Дамблдор стал не просто одним из сильных магов, а магом, по всеобщему признанию, великим, во многом было заслугой маглы Флоренс Фарр.

Несмотря на возраст, она была очень красива и к тому же ярка и необычна во всем, и иногда ему казалось... Иногда он надеялся, но, заглядывая в глубину своего сердца, видел там все тот же пыльный однообразный узор проклятого, оставленного догнивать в Годриковой впадине кроватного полога.

Дамблдор никак не мог сделать для себя окончательный вывод — были ли одновременно с ним связаны с Орденом еще какие-то маги или нет? Понятно, что когда-то какие-то были: об этом говорили книги в кабинете Мазерса, подготовленность Фарр к его появлению, многие другие детали. Но оглядываясь вокруг, он не видел ни малейших признаков того, что в Орден наравне с ним входили еще какие-то волшебники. Похоже, он был единственным — а это обещало очень большие возможности.

При этом какое-то неясное чувство мешало ему поделиться с орденцами самой главной тайной, обладание которой он делил только с Геллертом, — тайной Даров Смерти. Три могущественных артефакта, на которые они рассчитывали в своих планах покорения мира маглов, конечно, могли бы быть очень полезны герметистам, но сама мысль о них была для Альбуса мучительна. «Когда-нибудь потом — когда я пойму, что пора», — говорил он себе, и тайна продолжала оставаться тайной.

Вскоре он получил приглашение стать профессором трансфигурации в Хогвартсе и с готовностью его принял при полном одобрении Мазерса и его единомышленников.

Идиллия продолжалась недолго. Выяснилось, что высшим душам довольно затруднительно поделить между собой как высоты духа, так и звания верховных жрецов храмов Изиды и прочих египетских богов. Орден реорганизовывался, раскалывался, части принимали другие названия и исчезали бесследно; интриги цвели среди самых духовных. Дамблдор все яснее понимал, что потерял годы жизни впустую. Высшие души оказались душонками мелкими и склочными, и Альбус испытывал к ним нарастающее презрение, совсем отойдя от дел ордена. Дошло до того, что Флоренс Фарр, отколовшаяся вместе со своими единомышленниками от Мазерса, пыталась настаивать на том, чтобы Дамблдор разорвал отношения с последним, угрожая в противном случае разгласить предельно широко, что он маг. И, вероятно, разгласила бы, поскольку глупому шантажу Дамблдор подчиняться не собирался, но не успела — умерла от внезапной болезни в 1916-году. Дамблдор, несмотря на то, что высоко ценил эту женщину — талантливую, красивую, дерзкую — вздохнул с облегчением. Ее угрозы, будь они реализованы, могли бы повредить его положению в его собственном мире. А он все больше ценил свой магический мир, маленький, хрупкий, но по-настоящему избранный — мир, в котором и было его место, причем не последнее. И когда в 1918-ом году совсем отчаявшийся и искавший поддержки в самых неожиданных местах Мазерс письмом попросил его отправиться в деревню Биконсфилд, чтобы встретиться с живущим там человеком и попытаться привлечь его на свою сторону, Дамблдор согласился только потому, что это ему самому было интересно.

Человек этот, по фамилии Честертон, журналист и писатель, в молодости участвовал в оккультных практиках, но потом резко порвал с оккультизмом и стал непримиримым противником и критиком всяческой магии. Мазерс, почему-то с трепетом относившийся к Черстертону, надеялся, что общение с настоящим, а не самозваным волшебником и доказательства существования реального волшебного мира заставят писателя пересмотреть свои взгляды и примкнуть к Ордену.

Как мы знаем, этого не произошло. Честертон, как и его молодой русский приятель, прекрасно знал о существовании магического мира — и в грош его не ставил. Дамблдор, потому согласившийся добиваться этой встречи, что ему любопытно было познакомиться с таким противником высокомерных герметистов, которого они сами уважали и побаивались, вынес из этого краткого знакомства впечатления странные и тревожные. Ему показалось, что эти двое спокойно и неколебимо уверены в существовании какой-то иной магии — настолько превышающей в своем могуществе известную ему, Дамблдору, что даже существенной разницы между миром маглов и волшебным миром они не усматривали.

Из головы у Альбуса не выходило грозное предупреждение, сделанное Честертоном относительно возможной судьбы магического мира. Писатель произвел на него впечатление человека, к чьим предупреждениям следует относиться серьезно. Да и сам Дамблдор уже не был юношей, для которого тот факт, что отдельно взятый волшебник могущественней отдельно взятого магла, неоспоримо говорил о достижимости власти магов над миром. За последние годы он пригляделся к обществу неволшебников и знал, что они сильны. Маглы были не только невообразимо, чудовищно многочисленны — они были организованны намного лучше, чем маги могли себе даже представить. Сложность, многоступенчатость и многофункциональность магловской организации общества поражали воображение — и это при том, что от Дамблдора, как он отчетливо понимал, многое было скрыто. Одного этого было достаточно, чтобы любая война волшебников против маглов стала бы самоубийственной авантюрой. Но и это было еще не все. Как раз тогда, на рубеже столетий, когда они с Геллертом мечтали о триумфе волшебной воли над беспомощными неволшебниками, маглы делали первые шаги к овладению могуществом. Их наука и техника, совсем недавно развивавшиеся так неторопливо, что даже маги успевали привыкнуть к таким вещам, как паровоз, сделали рывок — и продолжали наращивать темп своего развития. Магловская война, начавшаяся и шедшая почти незаметно для волшебников, привела к тому, что в первую очередь развивались средства уничтожения. Неволшебники действительно могли раздавить магическое сообщество «как мух» — и не делали этого не потому, что не подозревали о его существовании.

Вернувшись из Биконсфилда, Дамблдор узнал, что Мазерс умер в Париже, при невыясненных обстоятельствах, — почти сразу после того, как отправил ему последнее письмо с просьбой не отступаться и еще раз навестить Честертона.

Больше с Орденом, рассыпавшимся к тому времени на множество маленьких заносчивых орденков, Дамблдора ничего не связывало. И он полагал, что никто в магловском мире, не считая странных людей,с которыми он познакомился в Биконсфилде (а эти люди были не в счет), больше не знал, что он маг.

Иллюзия продержалась долго — почти все «мирное двадцатилетие», как называли его маглы.

В октябре 1936-го в Хогсмиде к нему подошли двое в плащах с капюшонами, назвали по имени и предложили пропустить рюмочку в память покойного мистера Мазерса. Дамблдор согласился: людей, которые располагают информацией, всегда стоит выслушать. Расположились, по предложению незнакомцев, в «Кабаньей голове», которую Аберфорт тогда еще не выкупил у прежнего хозяина, Электруса Пирса, но сам трактир мало чем отличался от того, каким он стал при Аберфорте.

Незнакомцы откинули капюшоны. Один из них был неизвестный Альбусу волшебник довольно потрепанного вида, другой — магл. Магл в Хогсмиде, волшебном поселке, защищенном чарами от посторонних глаз, — уже само по себе необычно, хотя и случалось. Но магл, сидевший сейчас перед Дамблдором, относился к тому типу, который довольно редко приходится наблюдать посетителям пабов не только в Хогсмиде, но и в немагической Англии. Это был человек, постоянно соприкасавшийся с Большой Властью, живший в ее ауре. Дамблдор подумал, что Большая Власть, по-видимому, сама по себе является своего рода магией, раз человека, находящегося с ней в контакте, обязательно признает и отличит от других любая домохозяйка — хоть волшебница, хоть нет. Сидевший перед Альбусом человек сам по себе властью не был. Скорее всего, это был слуга. Слуга, забывший, что такое отказ, так же давно, как и то, как выглядит автомобиль не представительского класса.

— Джереми, погуляйте, — распорядился магл, как только трактирщик принес заказанное пиво. Волшебник, прихватив свою кружку, отсел в другой угол зала. Глядя, как жадно, дрожа, он поглощает сомнительное пирсово пойло, Дамблдор подумал, что незнакомец плохо выбирает подручных.

— Одноразовый материал, — сказал незнакомец, правильно расценив его взгляд, — пригодился как отмычка, провести меня сюда. Не волнуйтесь, он никому ничего не успеет сказать.

Дамблдор неопределенно пожал плечами. Он не хотел иметь со всем этим ничего общего, но понимал, что придется. За прошедшие годы предупреждение Честертона не только не стало выглядеть менее грозным, но напротив — приобрело в сознании Дамблдора гораздо более масштабный характер. Вряд ли, собственно, толстяк имел в виду нечто большее, чем совет магам не зарываться и не лезть во властелины мира. Но Дамблдор переживал саму принципиальную уязвимость того единственного мира, в котором он был на месте, болезненно и остро. Часто, проснувшись ночью как от толчка, он понимал, что снова видел кошмарный сон — сон, в котором сильные мира сего приходят к выводу, что целое сообщество магов — слишком большая роскошь, которой человечество больше не может себе позволить.

Сейчас у него, кажется, намечалась возможность наяву встретиться с теми, кто в кошмарных снах решал судьбу его мира. И он не собирался эту возможность упускать.

— Можете называть меня Омега, — продолжал его собеседник, — в память о нашем усопшем друге.

— Вы представляете правительство немагической Англии? — решил поторопить его Дамблдор.

— Нет, — Омега слегка поморщился, — я представляю группу независимых предпринимателей, для которых границы мало что значат. Как и правительства. Впрочем, сейчас, не буду от вас скрывать, наши интересы в некоторой степени совпадают с интересами Великобритании. Гриндельвальд зарвался.

Альбус едва не выронил кружку, услышав имя бывшего друга, но сумел удержать себя в руках. Омега, посчитав движение Дамблдора за жест недоумения, счел возможным ввести собеседника в курс дела. Со странным, смешанным чувством Альбус узнал, что все это время они с Геллертом, можно сказать, двигались параллельно. Геллерт, вероятно, не так, не с теми чувствами, что Альбус, но тоже пришел к тому, что с маглами имеет смысл познакомиться поближе. И тоже вступил в контакт с оккультистами, только немецкими.

А вот дальше все пошло совсем по-другому. Зерно упало на благодатную почву. Как понял Дамблдор, движение, поднятое Геллертом, совпало с каким-то другим, хорошо подготовленным и мощным.

Став центром силы, способной изменить судьбы мира, Гриндельвальд, по словам Омеги, вообразил себя ее источником. Он вышел из-под контроля спонсоров и стал вести себя независимо. И теперь спонсорам нужна была на него надежная узда.

— Иными словами, он украл наши планы, чтобы воспользоваться ими самому. Так что будет война, — деловито закончил Омега, — одновременно волшебная и неволшебная, как вы говорите, магловская. И в этой войне мы вынуждены будем в какой-то мере поддержать правительства, которые выступят против Германии, кроме, разумеется, Советов, хотя все это, конечно, тормозит развитие наших собственных планов. Нам нужна магическая составляющая, и наш выбор пал на вас. Если вы согласитесь, это будет ваш первый шаг к месту в элите настоящего прекрасного нового мира. Того, который построим мы.

«А если не соглашусь, то никому ничего не успею рассказать… как тот бедняга в углу», — мысленно завершил Дамблдор. А вслух сказал:

— У меня есть условие. Магическая Англия должна остаться.

— А, это… не проблема, если вы сами не будете нарываться. Нам так даже удобнее, если вы станете негласным властителем этого мирка и будете вовремя сбрасывать пар…

…Он вовремя сбрасывал пар. Он всегда помнил, что от этого зависит жизнь его мира. Какой-нибудь Флитвик с воинственно закрученными мушкетерскими усами сказал бы, что соглашательство всегда ведет к поражению, и кроить свой мир по чужим лекалам, мешая ему развиваться так, как он должен был бы, — и значит убить его, просто другим способом, но Дамблдор знал, с кем имел дело. «Прихлопнут, как мух…» Чтобы жить, нужно для начала выжить.

Мы позволим себе отметить, что Дамблдор сделал тот же выбор, какой до него делали герои сказок многих стран мира: отдал "то, чего сам в своем доме не знает" в обмен на безопасность. И к чести нашего героя, в отличие от героев сказок, — не на свою персональную безопасность, а на безопасность того мира, который был ему дорог.(Кто-нибудь язвительный может ехидно заметить нам, что это был тот единственный мир, в котором Дамблдор чувствовал себя комфортно и мог достичь значительных высот, а следовательно, он был не так уж и бескорыстен. Но ехидные голоса, в чем нам порукой жизненный опыт, всегда говорят только половину правды). Сказки убеждают нас, что этот выбор ошибочен, да мы и сами это подозреваем. Но, положа руку на сердце, так ли уж уверен читатель, что в сходных обстоятельствах он сделал бы другой? Мы — не уверены.

Он гнал от себя мысль, страшную, невыносимую, но упорно возвращавшуюся к нему с того момента, как с ним перестали выходить на связь: он никогда не защищал свой мир; то, что он считал договором между ним и Тайными Владыками, на самом деле таковым не было. Просто до поры до времени у будущих властителей мира не доходили руки до магического сообщества или, может быть, они рассчитывали его использовать, поэтому и не думали уничтожать, а просто поставили своего управляющего, который лез из кожи вон, делая свой мир удобным для использования хозяевами и думая, что спасает его. А когда он, этот мир (да и этот управляющий) перестал быть нужным или до него дошли руки, его начали ликвидировать внутренними средствами — теми, которые он, Дамблдор, для них заботливо создал!

Оставалось воевать.

На первый план для него вышел поиск крестражей Волдеморта, который он не мог доверить никому. Дело в том, что это именно Дамблдор когда-то подкинул юному Тому Реддлу сведения о назначении и принципе изготовления крестражей.

Теперь он сидел за столом в своем кабинете и смотрел на фамильное кольцо Мраксов. Он только что его внимательно изучил. Разумеется, это был крестраж, предмет, в котором была заключена одна из частей души Волдеморта, — как и в маленькой черной тетрадке, подчинившей некогда душу ученицы Джинни Уизли и уничтоженной Гарри Поттером. По предположению Дамблдора таких частей должно было быть семь. Уничтожить крестраж было делом непростым. Гарри Поттер в свое время воспользовался клыком василиска. Меч Гриффиндора, которым это можно было сделать и нужно было сделать обязательно, был под рукой, здесь, в кабинете.

И в то же время… «Камень, палочка, мантия, — говорил Геллерт, и ветер раздувал его белокурые волосы, и солнце подсвечивало их, и все это было так страшно красиво, что у Альбуса мурашки бежали по загривку. — Почти как камень, ножницы, бумага, правда? Но это не детская игра, Альхен. Мы найдем их, и мир будет нашим».

Геллерт еще жив, стареет в тюремной камере. Каков он теперь? Белокурые волосы, раздуваемые ветром… Альбус не видел его с 1945-го года, с тех пор, как победил в дуэли. Если это можно было назвать дуэлью и если это можно было назвать победой.

Геллерта он тогда даже и не разглядел. Была весна; все давно шло не так, как планировалось, русские вошли в Берлин. Магическую войну нужно было заканчивать с минимальными издержками. Гриндельвальд, засевший в Нурменгарде, требовал гарантий сохранения жизни, угрожая в противном случае сдаться русским: ему было что им рассказать. Тогда и возникла идея дуэли, и кандидатура Дамблдора устроила всех.

Потом Альбус задумывался много раз: почему Геллерт был уверен, что именно он, Дамблдор, — тот человек, который сдержит слово и не убьет его во время инсценированной дуэли? Память о прежних отношениях? Вера в его моральную безупречность? Вряд ли прошедший ту войну Гриндельвальд мог быть настолько прекраснодушен. Или Геллерт откуда-то знал, что является для Альбуса единственным ключом к тайне, ставшей его наваждением?

Свидетелей дуэли было много — так было задумано. Небольшая горная долина, в которой они сошлись, напоминала в то утро арену, на разных концах которой, в нерастаявшем еще тумане, — он и трудноразличимая фигура в черном плаще. Геллерт. Они, в полном соответствии с дуэльным кодексом, сошлись в центре площадки. Альбус обратил внимание на то, что черный плащ Геллерта — кожаный, блестящий, с какими-то заклепками. Что на нем тоже кожаные и блестящие высокие сапоги. Обратил внимание на волшебную палочку, показавшуюся ему необычной. Лица не увидел. Или не сумел потом вспомнить.

Дуэль должна была быть впечатляющей — такой она и была. За всю их жизнь, оказавшуюся для обоих такой долгой, какой они в юности и не могли представить, один-единственный раз они работали вместе. Схватывая на лету замысел человека на том конце площадки, узнавая в нем знакомый почерк, отвечая и получая ответы, Альбус чувствовал себя почти счастливым. И конечно, он сдержал слово, хотя ему и намекали, что этого от него никто не ждет. Геллерт остался жив — чтобы провести эту долгую жизнь в заключении. Когда стало понятно, что пора завершать, Альбус призвал палочку Геллерта — и не почувствовал никакого сопротивления. Только тогда, стоя с двумя палочками в руках, он заметил, что в долине сыплет мелкий дождь — и, наверное, уже давно. Вокруг черной фигуры на том конце площадки деловито сгрудились размытые серые тени.

Будучи одним из самых влиятельных людей магического мира, Дамблдор легко мог добиться свидания с Гриндельвальдом, но он боялся. Между ними стояла смерть Арианы, и Геллерт знал, кто из них убийца. Альбус боялся правды, но еще больше боялся, что Геллерт солжет, и он, Дамблдор, остаток жизни проживет во лжи — в чем бы она не заключалась.

* * *

Это давно уже стало навязчивым страхом. Дамблдор привык лгать; он никогда ни с кем не был откровенен и не ждал откровенности ни от кого. Любой из исполнителей его планов получал строго дозированный кусочек информации, укутанный в тройную обертку умолчаний такого рода, что молча порождают ложь. Отличная память, ясный сильный ум и Омут Памяти в помощь этим двум качествам — Дамблдор никогда не забывал, кому что говорил, и не опасался перепутать. Беда была в другом: он все чаще замечал, что не в состоянии определить, почувствовать, лгут ли ему. Еще немного, представлялось ему, и ложь захлестнет его с головой. И никогда ни по какому мучительному или радостному вопросу он не будет уверен, что знает истину. Никогда.

Камень в кольце Мраксов был одним из Даров смерти. Он был способен возвращать мертвых. И сейчас на столе перед Дамблдором лежала возможность узнать правду по тому вопросу, который мучил его всю жизнь. Самую настоящую доподлинную правду. Мертвые не лгут. Стоит только протянуть руку…

Как нам хорошо известно, на кольцо было наложено темномагическое заклятие, и оно сработало. Дамблдор успел уничтожить крестраж и вызвать к себе в кабинет Снейпа, который сумел отодвинуть неизбежную смерть директора от заклятия примерно на год. Мертвые солгали. Дамблдору предстояло умирать медленной мучительной смертью, умирать, так и не узнав правды.

Дамблдор был мужественным человеком и хорошим политиком. А хороший политик — это тот, кто умеет извлекать политическую и ситуационную выгоду из любого, самого скверного положения.

Он помнил последний доклад Снейпа, в котором тот сообщал о решении Волдеморта поручить убийство директора Хогвартса ученику Драко Малфою. Ученик, трусоватый, не очень умный, со слабыми волевыми качествами, для выполнения такой задачи не годился категорически, но Волдеморту и не надо было, чтобы он ее выполнил. Это поручение было местью родителям Драко за проваленную миссию в Отделе Тайн: им предстояло ожидание неминуемого наказания сына после того, как он не справится с заданием. Снейп добавлял, что, по-видимому, после неудачи Драко задание перейдет к нему, Снейпу.

Все может сойтись, и палочка Гриндельвальда, непобедимая Бузинная палочка, еще один из Даров смерти, таким путем перейдет к новому владельцу, которым должен был стать Поттер, намного естественней. Эту палочку нельзя подарить или отдать на время — она признаёт своим хозяином только победителя в поединке с прежним владельцем. Причем, в честном поединке. Директор, конечно, задумывался о том, почему палочка подчинилась ему, несмотря на то, что поединок с Геллертом был инсценировкой. Единственное объяснение, которое он находил, — дуэль сама по себе была формальностью, всего лишь закреплявшей реальное положение вещей. Геллерт к тому времени уже проиграл. А он, Дамблдор, был победителем. Единственным победителем, потому что ситуация в немагическом мире палочку не интересовала.

В этой войне поединок с Волдемортом предстоял Поттеру. И не было никаких шансов, что этот поединок будет договорным.

Но как передать ему палочку?

Директор ломал над этим голову, но надежного решения найти не получалось. Теперь оно нашлось.

Снейп убьет его и станет владельцем палочки. На какое-то время, до нужного момента.

Дамблдор не сомневался в том, что Гарри предан ему: не зря он приложил столько усилий, чтобы всегда оставаться единственным взрослым, демонстрировавшим этому ребенку заботу и внимание, выделявшим его, сироту, среди прочих. Его убийцу мальчик не простит и, несомненно, захочет убить. Он для этого достаточно подготовлен. Не сомневался Дамблдор и в том, что сложное отношение Снейпа к Поттеру скрывало глубокую привязанность. Если Гарри вступит в поединок со Снейпом, которого ненавидит уже сейчас, тот позволит себя убить, потому что не сможет убить мальчика. Да, тут нужен именно Снейп.

Еще две минуты — все проверить, чтобы в только что возникшем плане не было прорех.

Снейп дал ему эти две минуты — и даже с запасом. Пока зельевар, злобясь от отчаяния, гнева и острой жалости к своему пациенту, выговаривал ему, бессмысленно и запоздало, за неосторожность и легкомыслие, Дамблдор думал. Всё сходилось.

И сказал директор: есть только одно средство спасти вашего ученика от гнева лорда Волдеморта. Меня должны убить вы.

И спросил он: если вы не против умереть, почему бы не предоставить это Драко?

И сказал директор: душа мальчика еще не настолько повреждена; я бы не хотел, чтобы она раскололась из-за меня.

«А моя душа, Дамблдор? Моя?» — горько и безнадежно спросил Снейп, но Дамблдор знал, что теперь уже можно говорить что угодно, любую благородно звучащую чепуху (он и говорил): рыбка заглотила наживку. Он сумел повернуть вопрос так, чтобы жизнь, душа и благополучие ученика зависели от его учителя. Снейп может сейчас хоть заплакать, хоть начать крушить мебель в кабинете, как это делал в прошлом году Гарри Поттер, когда впервые понял, что его отношения с Дамблдором — не отношения наставника и его ученика, а нечто иное, но Драко Малфоя Снейп защитит и прикроет собой. Отдаст, как отдавал все и всегда, не ожидая и не требуя ничего взамен. На этот раз — душу. Таков был его давно и хорошо просчитанный директором модус вивенди, неотменимый и едва ли самим Снейпом до конца отрефлексированный, — заслонять собой. Это однообразие реакций делало Снейпа удобным объектом для манипулирования; Дамблдор не раз этим пользовался.

Снейп не стал ни плакать, ни крушить мебель. Он еще раз профессиональным движением оттянул Дамблдору веко, взглянул; как-то судорожно, коротко, как ребенок после плача, вздохнул и вышел — черный, стремительный, похожий на огромную летучую мышь.

* * *

Также известно, что вслед за этим Снейп заключил Нерушимый договор с Нарциссой Малфой, пообещав ей то же, чего требовал от него Дамблдор: защитить Драко и выполнить за него порученное ему дело, если он не справится. Снейп сделал это не только затем, чтобы отрезать себе путь к отступлению. Была еще одна причина для такого решения, и причина эта звалась Беллатриса Лестрейндж.

Когда Беллатриса встретилась с Волдемортом впервые после его возрождения и ее побега из Азкабана, она не обратила никакого внимания на изменения в его внешности. А между тем изменился он разительно. Превращение темноволосого и темноглазого мужчины средних лет в красноглазое безносое чудовище с зеленоватой кожей в первый момент шокировало всех Пожирателей. Да и в дальнейшем привыкнуть удавалось не всем; большинство с большей или меньшей убедительностью скрывали страх и отвращение. Но не Беллатриса. Казалось, она просто не увидела разницы, потому что смотрела на него не глазами, а как-то иначе. То, что порождало ее безграничную, не знающую компромиссов и колебаний преданность, что единственной из всех дало ей силы сохранить свою личность, пройдя через Азкабан, давало ей и это зрение.

И это же делало ее опасной для Снейпа. Беллатрисе не нужна была легилименция. Так же, как маленькие дети всегда чувствуют, кто как к ним относится, несмотря на изощренное притворство взрослых; как собаки безошибочно определяют врагов своих хозяев и бросаются на них, бессильные объяснить почему, так и Беллатриса не ошибалась в чужих чувствах и намерениях, когда дело касалось ее божества.

И, как и собака, не могла донести до хозяина свое знание.

Реддл презирал Беллатрису Лестрейндж. То, что было ее силой, казалось ему слабостью, презренной и даже грязной. Вероятно, так было и в прежнем его воплощении; в этом стало заметным и откровенным. Он пользовался ее преданностью, но брезговал ею. И переносил это отношение на все, что она говорила. И это в дополнение к тому, что Волдеморт вообще не верил тому, что его Пожиратели говорили друг о друге, — и не без оснований. Он был проницателен, все еще проницателен, несмотря на странные изменения в его личности, но был не в состоянии понять, что, в отличие от всех остальных, Беллатриса говорила и действовала, а также думала, чувствовала и дышала, преследуя не свои интересы, а только и исключительно его.

Только это Снейпа и спасало — до поры до времени. Беллатриса открыто, упорно и постоянно твердила, что не верит ему. Она не могла ничего доказать, но взгляд ее становился колючим и ненавидящим всякий раз, когда она обращала его на профессора. Раньше или позже это должно было навести на размышления кого-то еще.

Она пришла к Снейпу в его дом в Паучьем тупике вместе с сестрой. Но если Нарцисса пришла умолять единственного (и очень влиятельного) Пожирателя смерти, имеющего доступ в Хогвартс, спасти ее сына, то Беллатриса явилась проследить, чтобы сестра не сказала чего-нибудь лишнего врагу.

Хвост, разумеется, подслушивал.

После того, как Снейпа вдруг осенило, что эмиссаром и наблюдателем от противника может быть жалкий, ничтожный Хвост, и вряд ли — кто-то другой, профессор искал способа воспользоваться этим и сделать Петтигрю источником информации о противнике.

Удобнее всего наблюдать за тем, кто наблюдает за тобой. Снейп действовал почти наверняка. Он знал, что, несмотря на недоверие Волдеморта к доносам своих Пожирателей, он любил, когда они присматривали друг за другом. Снейп и в Хогвартсе, и дома был один и знал, что Реддлу это не нравится.

Кроме того, угодливый, вечно оказывавшийся рядом Хвост Лорду попросту надоел. И однажды, когда Волдеморт казался особенно раздраженным навязчивостью Петтигрю, профессор к месту небрежно посетовал на то, что за занятостью не справляется с хозяйством и вообще непорядок, когда набитый темномагическими книгами и артефактами дом стоит месяцами пустым, точно дожидаясь авроров.

— Бери Хвоста, — не обманул его ожиданий Волдеморт, — будет и слуга, и сторож, на большее он все равно не способен. Хвост, слышишь? Будешь жить у Снейпа и служить ему — и не дай тебе неведомые, если он пожалуется на твою нерасторопность или лень.

— Да, хозяин, — отозвался Хвост без особой радости. Сам заметил это и добавил воодушевления в голос, — конечно, хозяин!

Малфой, который тогда еще, во время этого разговора, не сидел в Азкабане после неудачного налета на Министерство, тонко улыбнулся. Ему было очевидно, что Хвост приставлен шпионить за Снейпом — и, собственно, так оно и было.

* * *

За несколько дней до этого разговора Снейп с отвращением и досадой, но произвел полную ревизию всего, что находилось в доме в Паучьем тупике. Теперь он был уверен, что там нет ничего, способного пролить хоть какой-то свет на его деятельность и интересы. Содержимое пыльного угла, кстати, вновь откочевало в кабинет профессора в Хогвартсе, откуда и прибыло. У Снейпа были основания полагать, что его научные изыскания входят в круг интересов противника — причем отнюдь не с точки зрения дальнейшего развития отрасли.

Кроме того, профессор начинил дом наблюдающими чарами. На кого бы там ни работал Хвост, но как волшебник Снейп был несравнимо сильнее, и он был уверен, что Петтигрю ничего не заметит. Чтобы информация, получаемая посредством следящих чар, довольно неразвитого в магическом мире типа заклинаний, была полной, пришлось поизобретать и попотеть. «Флитвика бы сюда», — подумал тогда профессор, и вдруг живо себе представил, как он приглашает мастера заклинаний в Паучий тупик помочь с чарами, как они оба работают, а потом пьют чай на кухне, сидя напротив друг друга за колченогим столом, застеленным магловской клеенкой в серо-зеленую клетку, и разговаривают — глаза в глаза. О теории магии, о закономерностях всего на свете, о музыке, математике, совсем немножко — о себе… Усмехнувшись нелепости фантазии, Снейп припомнил, что именно такие мечты посещали его в четырнадцать лет. Странно, как долго держатся такие вещи и как неожиданно всплывают.

Снейп был превосходным волшебником, Петтигрю — хуже чем посредственным. Через несколько дней после вселения последнего в дом в Паучьем тупике хозяин дома обнаружил в нем, в том числе и в собственной спальне, предметы, которых он там не оставлял. Догадаться, что это магловская следящая аппаратура, не составило труда. Мучительность присутствия постороннего и неприятного человека в пусть и нелюбимом, заброшенном, но все-таки своем доме искупалась тем, что довольно шаткие предположения профессора полностью подтвердились. Теперь предстояло подумать о том, как наиболее эффективно использовать то, что его слугой является эмиссар противника.

Разумеется, Снейп ни на миг не задумался о том, что он снова отдал — на этот раз свой дом.

И вот теперь Хвост определенно подслушивал его разговор с сестрами Блэк. Снейп прикрикнул на него — больше для сестер. Во-первых, он-то знал, что Петтигрю не требуется торчать под дверью, чтобы услышать разговор. Во-вторых, самого Снейпа вполне устраивало, что разговор будет Хвостом услышан. Пора было начинать игру.

Его клятва и объяснения не убедили Беллатрису, но лишили почвы ее интуитивную уверенность в том, что Снейп — враг ее господину. На какое-то время этого хватит, а потом… потом появится другое доказательство его преданности Волдеморту.

* * *

Снейп не испытывал особой симпатии к Дамблдору: слишком от многого в директоре и его манере обращаться с людьми его коробило. Но убить — убить нужно было не манипулятора и интригана, который однажды на отчаянную мольбу о помощи — помощи его, Дамблдора, людям, черт возьми! — ответил: «А что я получу взамен?», получил всё и не спас. Убить предстояло человека, который дышал, улыбался, ел сладости, пил чай, и ему было вкусно. Носил очки-половинки и яркие мантии, любил магические механизмы и оставлял следы на влажной земле.

Как там сказал директор? «Разрывает душу пополам»? Вот именно.

Безысходность заключалась в том, что Дамблдор был прав. Снейп просчитывал всё бесчисленное число раз: то, что предложил директор, было выходом, дававшим возможность спасти многие жизни — жизни детей в первую очередь. А при удачном стечении обстоятельств давало надежду на победу — на спасение будущего этих детей, на спасение их душ — и не только их. А жизнь директора, между тем, подходила к концу, и очень скоро ему предстояло превратиться в кричащий комок, которому не помогут никакие обезболивающие зелья.

Снейпу придется убить Дамблдора — и хорошо, что ему, а не Драко Малфою.

Ведь, помимо всего прочего, было очевидно, что противники Темного лорда убийцу Дамблдора в живых не оставят — независимо от мотивации и обстоятельств, сразу или после победы, просто не могут оставить.

* * *

В Хогвартсе спешно усиливали защиту к началу учебного года. Занимались эти как преподаватели, так и приезжие авроры. Причина была очевидна: в этом году Волдеморт уже не скрывал своих намерений. Он убивал и похищал волшебников, его Пожиратели нападали на маглов, рушили мосты, дома, переворачивали автомобили… Множились жертвы. Флитвику конечная цель этих массовых нападений была очевидна, он только удивлялся, почему она неочевидна Волдеморту. Если ему удастся прийти к власти, на что, видимо, рассчитывали стоявшие за ним, отвечать за его преступления будет все магическое сообщество. И никто в магловском мире не возразит, если это страшное и преступное сообщество будет уничтожено полностью.

Работа кипела, и Флитвика то и дело вызывали к разным участкам периметра — помочь и подправить; в тех случаях, когда новые заклинания накладывались на систему старых, исполнители предпочитали не рисковать. Такое наложение было чревато тем, что старые и новые контуры могли провзаимодействовать между собой — с самым неожиданным результатом.

Профессор только-только приготовил себе чашку чаю и поглядывал на нее с вожделением забегавшегося человека, но чей-то заполошный кролик-патронус потребовал, чтобы он срочно прибыл к южной стене. Флитвик припомнил план усиления защиты, утвержденный Дамблдором. А, ну да, там сейчас ворота укрепляют. Без разрешения специально уполномоченного человека теперь вообще никто никак не войдет и не выйдет.

Профессор вздохнул, отставил чашку и призвал метлу. Территория замка был обширна, защищена от трансгрессии, а вызывали его в разные ее концы то и дело. Вот и приходилось пользоваться позорящим седины легкомысленным видом транспорта вместо того, чтобы достойно, как полагается в его возрасте, шествовать по дорожкам. Что ж. Престарелый профессор маханул в окно и, заложив крутой вираж, распугал гревшихся на карнизах голубей лихим оглушительным свистом.

У южных ворот уже возился Снейп, которого, как выяснилось, тоже вызвал заполошный кролик. Исполнители — двое авроров — охотно самоустранились, предоставив Снейпу полную свободу действий, и загорали в сторонке на пригорочке.

Собственно, делать тут Флитвику было нечего. Снейп справится не хуже его самого. Флитвик только глянул «вторым зрением», как велик объем еще не сделанного: может, стоит предложить помощь, — и мельком зацепил взглядом Снейпа.

После чего остановился, вернулся и осмотрел «вторым зрением» коллегу уже демонстративно.

К тому, что на запястье левой руки Снейпа красовалась мерзкого вида уходящая в черноту воронка с обгорелыми пульсирующими краями, он привык уже давно, хотя, конечно, за последний год мерзость утратила прежнюю призрачность и просто смердела своей реальностью.

Но вот красно-зеленые разводы Непреложного обета на правом предплечье были чем-то новеньким. И ведь наверняка гадость какая-нибудь, подумал Флитвик. Потому что если от такого, как Снейп, хотеть не гадости, а наоборот, непреложные обеты не требуются. Можно даже ни о чем не просить, а только подбородком указать в сторону непорядка — сам придет и сам все исправит.

Гадость это, нужная не иначе, чтобы еще большую гадость предотвратить. Где же он их цепляет? Под ложечкой у мастера заклинаний засосало, потому что он, в общем, уже догадывался, давно догадывался — где.

Снейп, на удивление, снес бесцеремонный осмотр без возражений, терпеливо и даже как-то покорно.

«Ну вы и любитель же украшений, коллега, — проскрипел Флитвик злобно, — для полного комплекта только удавки на шее не хватает».

И по ставшему неподвижным лицу Снейпа понял — хватает. Удавка на шее тоже есть, просто ее не видно.

Какое-то время Флитвик молчал.

«Если что — я здесь», — тихо проговорил он.

Снейп не ответил, даже как будто бы не услышал, только на мгновение поднял глаза — черные и почему-то виноватые глаза мальчишки с третьей парты.

* * *

В день начала учебного года после прибытия школьников не досчитались одного — и это, разумеется, был Гарри Поттер, кто же еще?

Снейп уже собирался в знакомое путешествие — вокзал Кингс-Кросс, далее везде, но тут примчался патронус с сообщением. Вид этого патронуса заставил профессора напрячься — это был оборотень в звериной ипостаси, но сообщение все прояснило.

Тонкс.

Что нужно, чтобы ваш прежний патронус — анималистическая отливка с каких-то черт вашего собственного характера — сменился таким, который — не о вас, а о другом человеке? Всего ничего. Тысяча ночей тоски. Тысяча дней и тысяча ночей нежности. И безнадежность.

Патронусом самого Снейпа была лань — как и у погибшей много лет назад Лили Эванс, в замужестве — Поттер. А ведь начиналось с птицы.

Тонкс сообщала, что Гарри с ней, с ним все в порядке, и сейчас они подойдут к воротам.

В свете магического фонаря выглядела она примерно так, как Снейп и подумал, — и даже еще хуже. Мышасто-серые волосы свисали вдоль бледного подурневшего личика, уголки губ были уныло, по-вдовьи опущены. Даже Поттер, ребенок не из самых чутких, поглядывал на нее с тревогой. Снейп не мог понять, что его душит больше — жалость или злость. «Интересно было посмотреть на твоего нового патронуса, — впуская Поттера, заговорил он, и сам удивился: голос и интонации получились точно такие, как у Флитвика, когда тот давеча распекал его, Снейпа, — прямо скажем, не очень. Прежний был лучше».

В свете фонаря мелькнул потрясенный и обиженный, как у ребенка, которого ни за что ударили, взгляд Тонкс, и девушка растворилась в темноте. Поттер посмотрел на профессора с ненавистью, и тот не мог не признать, что для такого взгляда у юноши на этот раз были все основания.

* * *

Торжественное собрание проходило, как обычно, и это было даже удивительно. После той битвы в Министерстве, после страшных новостей и приглушенных разговоров дома, после сообщений об усилении охраны Хогвартса им всю дорогу с вокзала Кингс-Кросс казалось, что они едут в осажденную крепость, где нужно будет немедленно встать в строй защитников. Но потолок Большого зала светился безмятежной вечерней синевой, свечи плавали над головами, преподаватели улыбались, испуганные первокурсники примеряли Шляпу, а самым волнующим для всех четырех столов происшествием стало появление запоздавшего Гарри Поттера без мантии и в магловской одежде. В поезде его видели многие, и сейчас всем было интересно, что же могло произойти с героем школы за тот короткий промежуток времени, пока все добирались от станции до замка. Оказалось — ничего особенного. Драко Малфой застал его подслушивающим под мантией-невидимкой в своем купе, связал заклятием и уже связанному и беспомощному расквасил нос. Последнее, конечно, было очень в духе Малфоя, но и в духе Поттера было подсматривать там, куда не приглашали. Одним словом, в отношениях этих двоих тоже не было ничего нового.

Постепенно то приподнято-тревожное боевое настроение, с каким Торквиниус и Гленна (Луна была, как всегда, невозмутима) прибыли в школу, покинуло их. На его место пришли обычные школьные заботы, интересы и надежды. В этом году им предстояло сдавать СОВ, и, судя по рассказам старших, это было просто ужасно. Но были вещи, которым хотелось учиться, очень хотелось, и нетерпение, предвкушение знания уже подхватывало их своим прохладным, пахнущим солью далеких морей течением.

Новое свалилось, откуда не ждали.

Улыбающийся директор в роскошной лазоревой мантии, под широким рукавом которой он прятал обожженную явно в ходе какого-то эксперимента руку, представил собравшимся профессора Горация Слизнорта, толстого, усатого, с маленькими беспокойными глазками, который, как радостно объявил Дамблдор, согласился преподавать зельеварение.

Зельеварение? Зельеварение?

Профессор Снейп, в свою очередь, возьмет на себя преподавание Защиты от Темных искусств, добавил директор.

Слизерин радостно взвыл. Все знали, что Снейп много лет добивался этой должности, и факультет приветствовал победу своего декана. (Добавим от себя, что кое-кто, — а такие были — кому было известно, что профессор Снейп вхож в штаб-квартиру в поместье Малфоев, считали это пусть маленькой, но победой своего дела). Декан счастливым не выглядел. Он вяло махнул рукой в ответ на приветствия и отвернулся. Странно, зачем он вообще этого хотел, он же любит свою науку, подумал Гленна. Внезапная мысль о Торквиниусе заставила ее забеспокоиться. Она торопливо нашла его глазами. Тор глядел в стол и, сколько Гленна мысленно ни звала его, глаз на нее так и не поднял.

Тогда она поискала взглядом Луну. Та, заговорившаяся по дороге в замок с гриффиндорцами, сидела довольно далеко от Тора, и с ней тоже было что-то не так. Луна, не отрываясь, смотрела на преподавательский стол, и на лице у нее была написана беспомощная жалость.

* * *

Торквиниус чувствовал себя преданным. Голос верности еще не свершенным открытиям, однажды услышанный и узнанный им как свое, голос аскетизма, труда и отваги был лживым. Все оказалось неправдой — и верность, и отвага. Если можно так легко все бросить.

Конечно, Торквиниусу приходилось слышать, что профессор Снейп много лет хотел занять кафедру Защиты от Темных искусств, но он никогда об этом всерьез не задумывался. Понимал он и то, что преподавание того или иного предмета и занятия наукой — вещи разные, но это его почему-то не утешало. Профессор бросил учить зельеварению — бросил его, Торквиниуса Сент-Клера, и ему это почему-то казалось изменой самой науке. Как будто бы между ними двоими был договор, негласная клятва, третьим в которой была сама наука. Тора нисколько не смущало то, что профессор Снейп никогда не признавал его своим учеником, не клялся и вообще с ним ни разу даже толком не разговаривал. Что Тор чувствовал — то чувствовал. Каким-то образом, пусть непонятным, но несомненным, касалось ли дело котлов, расчетов или самого духа аскетизма, труда и отваги — профессор вел его.

Ну и пусть, подумал он, а для меня все останется, как было. Я все равно пойду вперед, пусть даже и один. Пусть даже я и не знаю, куда идти, — ничего, найду. Похожу кругами — и найду. Нужно просто терпение и упорство.

Между тем директор уже объявил пир, и Тор не замечал, что низко склонился над пустой золотой тарелкой. Он заметил ее только тогда, когда капельки, скатившиеся по защищенным колдовством от запотевания стеклышкам очков, растеклись по маслянистому желтому дну. Есть не хотелось.

Вдруг он почувствовал, что на него кто-то смотрит. Тор поднял голову и почти успел встретиться взглядом с профессором Снейпом. Или ему так показалось. Снейп отвернулся и вежливо наклонил голову в ответ на что-то, сказанное ему толстым профессором Слизнортом.

* * *

Когда торжественный вечер, наконец, закончился, все слова были сказаны, дела сделаны, поклоны и кривые улыбки честно исполнены, профессор Снейп, оставшись один в своем кабинете, вызвал через камин Римуса Люпина.

В самой паршивой комнатке над «Дырявым котлом» тот сидел, сгорбившись, на табуретке у не покрытого скатертью стола. На столе — бутылка и стакан. Он поднял голову, и стало видно, что пил он уже не первый день.

— Тварь мохнатая, — приветливо сказал Снейп, — я ведь говорил тебе: рой землю. Я обещал, что убью?

— Северус, не лезь не в свое дело, — голос Люпина был хриплым и больным.

Снейп молчал, пристально разглядывая собеседника. Молчание затягивалось.

— Ты ведь знаешь, кто я и чем занимаюсь, — не выдержал Люпин.

— Я знаю, что ты оставил свои безнадежные попытки уговорить оборотней примкнуть к Дамблдору три месяца назад. Но даже если бы не оставил — это никому не грозило ничем, кроме твоей смерти. В этом нет ничего исключительного. Убить сейчас могут любого — особенно, если этот любой член Ордена Феникса.

Снейп помолчал, а потом неохотно, через силу добавил:

— И ее тоже.

Люпин вскинулся, но промолчал, только сгорбился еще сильнее.

Снейп смотрел на него с презрением.

— Имей мужество жить, пока еще жив, Римус, — сказал он брезгливо и прервал связь.

Глядя в погасший камин, Снейп вдруг подумал, что такой совет вполне можно было бы дать и ему самому.

* * *

Про СОВ с первого же урока заговорили все учителя, и профессор Слизнорт не был исключением. Ученики уже знали, что он оставил преподавание много лет назад, и только уговоры Дамблдора заставили его вернуться. Но казалось, что Слизнорт не покидал школу ни на час: его речи об экзаменах для пятого курса не отличались ничем от речей любого другого преподавателя. Сдать СОВ трудно, не все с этим справятся, а ему, Слизнорту, хотелось бы, чтобы его ученики не только сдали, но сдали с приличными оценками, а для этого надо много трудиться… и снова все по кругу. Потом перешли к делу. Торквиниус не мог не признать: старик преподавал блестяще. Он умел заинтересовать, вовремя пошутить или рассказать анекдот и в целом мастерски владел вниманием аудитории. Ученики не напрягались, работали спокойно и заинтересованно, и обычные действия получались у них лучше, чем раньше. Правда, Слизнорт, в отличие от Снейпа, не писал на доске исправленных рецептов, а предлагал делать по учебнику. Наметанный взгляд Торквниуса замечал, насколько от этого страдает качество зелий, но во всей аудитории видно это было только ему одному.

Сам Торквиниус варил зелье в соответствии со своими расчетами, которые научился делать очень быстро, и общими методическими указаниями профессора Снейпа.

— Блестяще, мистер Сент-Клер, просто блестяще, — профессор Слизнорт, колыхая необъятным брюхом, стоял у их стола, — профессор Снейп говорил мне, что вы прекрасно успеваете, и я рад убедиться в этом сам.

Профессор говорил о нем? Этому толстяку, на котором написано «душа любой компании» и ничего, совсем ничего не написано про аскетизм, труд и отвагу? Зачем?

— Кстати, он дал мне понять, что при нем вы были вхожи в большую зельеварню и допущены им к самостоятельным экспериментам. И я вижу, что не напрасно. Конечно, я оставлю это, как было, дорогой мистер Сент-Клер, продолжайте заниматься, и пока я не забыл (а что такое стариковская память, я надеюсь, вы еще сто лет не узнаете!), возьмите сразу ключи.

Рядом с его локтем на столе звякнула хорошо знакомая связка — тяжелый кованый ключ от основной рабочей лаборатории, ключи от шкафов с ценными ингридиентами, стальной плоский ключик от стеллажа с точными приборами. Множество раз он разглядывал эту связку на столе профессора Снейпа, но еще ни разу не видел ее так близко. Потому что Снейп соврал Слизнорту: никогда при нем Сент-Клер не был вхож в основную лабораторию, а самостоятельные эксперименты проводил в Выручай-комнате, никого не ставя в известность. То есть не соврал, конечно, — Слизнорт же сказал «дал понять», а это не совсем то, что соврать напрямую.

Это что же получается? Получается, что профессор Снейп отдает ему, Торквиниусу Сент-Клеру, основную лабораторию? Ведь ясно же, что этот толстяк, так легко расстающийся с драгоценными ключами, работать там не собирается — ну, может, раз-два заглянет. Наверное, у него есть своя зельеварня, при апартаментах, как у профессора Снейпа есть своя при кабинете, но большая лаборатория! Та самая, в которой они с Гленной когда-то мыли полы! И теперь она — его? Вот же они, ключи, лежат на столе рядом с его локтем.

Вместе с восторгом Торквиниус ощутил тревогу, смутную, щемящую, и чем дальше, тем щемило сильнее.

Он почти прослушал, что Слизнорт говорил дальше, а тот зачем-то приглашал его в клуб своего имени. Торквиниус пробормотал: «Да, конечно», — только чтобы отделаться, и торопливо побросав в сумку вещи и зажав в руке ключи, вывалился в коридор.

Луна глянула на него задумчиво и, не сказав ни слова, пошла по коридору. За ней такое водилось: она чувствовала, когда кто-то хотел остаться один, и просто молча уходила, не обижаясь и считая это само собой разумеющимся.

Торквиниус забился в темную нишу, где очень удачно стояла древняя скамья, сел и задумался. Хотя у профессора Снейпа была своя лаборатория, работал он чаще всего в основной, работал много, поэтому и пускал туда кого-то неохотно, разве что наказанных — помыть котлы или пол. Вряд ли Слизнорт стал бы препятствовать тому, чтобы так оно и шло, чтобы профессор Снейп продолжал работать там, где привык, — при всем предубеждении новый профессор показался Торквиниусу стариком добродушным, да и лаборатория ему была не нужна: вон как легко отдал ключи и вообще не производил впечатления человека, которому нравится проводить время не на мягком диване, а в стерильно-каменном холоде лаборатории. Нет, дело не в Слизнорте. Похоже, Снейп знал, что не сможет больше работать, и просто воспользовался появлением старика, чтобы передать лабораторию ему, Торквиниусу. Именно это наполняло юношу щемящей тоской и тревогой: Снейп уходил. Может быть, не из Хогвартса; он уходил из лаборатории, уходил от сурового счастья науки; что-то вынуждало его. Болезнь? — со страхом подумал Тор. Нет, не похоже. Война? Да, война, ответил он себе твердо, война, которая уже началась. Поэтому он, ученик Сент-Клер, держит сейчас в руках эти ключи.

Юноша еще долго сидел в темной нише, перебирая эти мысли, вздрагивая от душевного озноба и глядя на лежавшую в его ладони связку ключей. Потом встал и пошел в лабораторию.

Лаборатория встретила Торквиниуса неживой прибранностью и особенной тишиной покинутого помещения. Его шаги гулко отдавались под сводчатым каменным потолком. На голом и безупречно чистом лабораторном столе лежали две потрепанные книги. Тор взял их в руки. А. Дж. МакКоннел, «Введение в тензорный анализ с приложениями к геометрии, механике и физике». Кристобаль Х. Хунта, «Математические основы чародейства и волшебства».

* * *

Профессор Снейп обучал Защите четко, жестко и эффективно. В кратком вступлении он сказал, что Темные искусства многочисленны, разнообразны, изменчивы и вечны, следовательно, защита должна быть изобретательной и гибкой, — и сразу приступил к делу. С первых же занятий стало ясно, что теорий и разговоров об отдельно взятых видах нечисти не будет. Снейп натаскивал учеников на универсальные приемы защиты, нацеленные на то, чтобы получить хотя бы минимальный шанс выжить при встрече с чем угодно, — причем сразу комплексами («удар по глазам — потом сразу Щитовые чары — и ушли за угол, перекатом!»)

Уровень подготовленности учеников был очень различным — одних обучали чему-то дома, другие получили кое-какие знания на занятиях ОД, третьи не умели ничего. Профессор разбил классы на группы по уровню подготовки и каждой группе давал свои задания. Не жалел никого — в особенности тех, кто ничего не умел. К их числу относились большинство пуффендуйцев и когтевранцев. У них не было родовитых семей, где их могли обучать владеющие боевыми приемами родственники или нанятые учителя; и занятия, организованные Гарри Поттером в прошлом году, обошли большинство из них стороной. Теперь за это приходилось расплачиваться. Мало того, что колдовство было сложным, чаще всего невербальным, и тренироваться в нем приходилось постоянно, а учителя по всем предметам в преддверии СОВ заваливали пятикурсников заданиями. Помимо этого Снейп требовал от учеников физической подготовки и был в этом вопросе неумолим. Перекаты, уходы, скрадывающие движения, броски из стороны в сторону, чтобы труднее было попасть заклятием, — все это выливалось в ноющие мускулы, синяки, ссадины, перетруженные связки. Гордые интеллектом когтевранцы, для которых традиционно физические занятия относились к разряду презренного и несущественного, ныли, стонали и пытались бунтовать. Скромные пуффендуйцы занимались, сжав зубы. Они уважали мастерство, сноровку и упорный труд, а в уроках Снейпа все это присутствовало ясно и отчетливо.

Торквиниус был белой вороной на своем факультете. Однажды поняв, что его учитель ушел на войну, чтобы защитить его, лабораторию и математические основы чародейства и волшебства, он понимал и смысл этих уроков. Тоненький хромой юноша в очках знал, что настоящего, серьезного бойца из него не получится никогда, но он, по крайней мере, не желал быть балластом, защищая который будут гибнуть другие. Он очень хорошо помнил, как лежал парализованный, а девочка, за которую он умер бы, не задумываясь, выплясывала перед врагами смертельный танец, заслоняя его собой. И как другая девочка, верный и родной друг, подползала на четвереньках под его неподвижную тушку, чтобы вытащить на себе.

Если бы он тогда умел уходить перекатом и «качать маятник», он бы защищал их, а не они его. И не был бы сейчас хромым и бесполезным в настоящем бою.

И еще он хотел быть рядом с профессором, а не за его спиной.

Тор очень мало спал. Чтобы держаться на уроках Защиты хотя бы на среднем уровне, ему приходилось отрабатывать приемы по много раз каждый день. Хорошо хоть невербальные заклятия дались ему неожиданно легко и почти не отнимали времени. Кроме того, было самое главное в его жизни — лаборатория, тензоры и математические основы чародейства, которые оставил ему профессор — и не для того, чтобы он, Тор, их забросил. И наконец, были уроки, подготовка к СОВ с совершенно безумными объемами заданий по каждому предмету.

Он бы совсем пропал, если бы девушки решительно не взялись помогать ему, выполняя за него домашние задания по тем предметам, баллы по СОВ по которым он считал для себя несущественными. Гленна, совсем потонувшая в магловской поэзии, а заодно и истории, и посвящавшая все свободное время рисованию загадочных и странных иллюстраций к стихам, обнаружила в себе талант быстро писать длиннющие свитки для профессора Бинса, опираясь на несколько наскоро выхваченных из учебника магической истории фраз. «Это очень просто, — объясняла она. — Когда понимаешь, как вообще развивается история, можно все себе представить, зная только, с чего началось и чем закончилось». Торквиниусу и Луне это не казалось таким простым, но результат говорил сам за себя. Профессор Бинс был в восторге. Нечего и говорить, что задания по прорицаниям для всех троих выполняла тоже она, черпая жуткие пророчества и их толкования из произведений немецких романтиков. Луна взяла на себя травологию и уход за магическими животными. Ей, спокойной и погруженной в себя, ладить с животными и растениями удавалось почти так же хорошо, как и студентам факультета профессора Стебль. Мадам Стебль считала, что все живое отзывается на доброту и кротость, и среди ее мешковатых неброских учеников попадались такие, кто мог за ночь вырастить сад или разговаривать с медведем, положив руку ему на холку.

* * *

Разговор, состоявшийся между директором Дамблдором и профессором Снейпом в кабинете директора, в присутствии Фоукса, уже по одному этому не должен был, казалось бы, представлять собой что-то важное, но для профессора он оказался не просто важным. Страшным, горьким и непереносимым он оказался. «Мальчик должен умереть». Нет, в самом подходе не было ничего нового, но Снейп до последнего надеялся, что уж этого-то мальчика готовили в победители. Хуже всего было то, что профессор, ночь за ночью меривший шагами свой кабинет, не находил выхода из ситуации. Он знал, что Дамблдор не ошибся. Часть личности Волдеморта действительно присутствовала в Гарри; Снейп, с мучительной тоской и неотступной пристальностью вглядывавшийся в него все эти годы, знал это давно, хотя и очень не хотел смириться с этим знанием. А это, в свою очередь, означало, что для мальчика не было надежды, даже останься Волдеморт в конце концов в живых, даже победи он. В дальнейшем Гарри ждали в лучшем случае безумие и утрата личности.

Попытка извлечь чуждую составляющую из души ребенка привела бы к тому же результату.

В конце концов Снейп был вынужден сдаться — в надежде, что это временная капитуляция. Весь его опыт говорил о том, что вопрос, сегодня кажущийся неразрешимым, завтра, с появлением новых обстоятельств, мог таковым и не оказаться. Только на это и оставалось надеяться, и Снейп надеялся — со всей страстью души, не способной уже принять новую потерю.

* * *

Расщепленная личность Волдеморта (причем Снейп, как бы там Дамблдор ни играл в умолчание, определенно подозревал наличие еще нескольких крестражей и не сомневался, что именно их поиском директор усиленно занят последнее время), метафизическое несовершенство нового тела или какие-то иные причины были тому виной, но Темный лорд стремительно деградировал. Внешне это проявлялось в поверхностности, непоследовательности, несвязности мышления, взрывах истерической капризности, которым он позволял собою управлять (раньше за ним такого не водилось: Том Реддл всегда был скрытен, хладнокровен и последователен), упорстве в следовании импульсивным решениям.

Сам по себе он уже не мог считаться серьезным противником; опасен он был тем, что его вели. Волдеморт больше не был Томом Реддлом, злым волшебником; он был куклой, перчаткой, надетой на невидимую руку.

Каким бы он ни был раньше, это была личность со своими желаниями и стремлениями, тщеславием и злобой, взлелеянной одиноким детством и равнодушием мира. С порожденными талантом и дерзостью надеждами и проектами, часть из которых Снейп до сих пор вспоминал не без мимолетного сожаления об их неосуществимости.

Теперь этого не было: расщепленный на крестражи, восставший в порожденном черной магией теле Волдеморт был словно выеден изнутри.

Снейп чувствовал это смутно; для него Темный властелин и раньше, до того, как Снейп его предал (нужно же называть вещи своими именами!), был предводителем, начальником, но никогда — той душой, за которой следовала душа.

Этим последним Темный лорд был для Беллатрисы Лестрейдж. Она пытала, убивала и мучила для него; преданность уродливой душе сделала ее чудовищем, но это была настоящая преданность, безграничная и непостижимая. Она, эта преданность, защищала ее от опустошения дементорами долгие годы заключения, позволила сохранить разум и память: любовь чудовища к душевному уроду оставалась любовью — силой, противостоящей по сути своей тому началу, что породило дементоров. Том Реддл и Беллатриса Лестрейдж, дурные, преступные люди, тогда еще были дурными, преступными, но людьми.

Снейп помнил, как Беллатриса шагнула к Реддлу, не видя его новой жуткой оболочки, — не оболочка была для нее важна.

Теперь она всматривалась в то, что было важно для нее, — и не находила. Как тень, бродила она по тем закоулкам, что были раньше наполнены для нее жизнью и счастьем, но лишь теряла, с каждым днем все больше. Звала — и не получала ответа.

Беллатриса Лестрейдж сходила с ума.

И это больше, чем что-либо другое, говорило Снейпу, что того Реддла, которого они знали когда-то, больше нет. Вынесшая Азкабан, Беллатриса оказалась бессильна вынести то, что ожидало ее на воле, у ног того, к кому она стремилась.

Но самым худшим во всем этом, во всяком случае, для Снейпа, было то, что с этим чем-то, сводившим с ума выдержавшую Азкабан Беллатрису, был ментально связан зеленоглазый мальчик со шрамом на лбу.

* * *

По улицам Лондона, напуганного жуткими происшествиями последнего времени, притихшего, помрачневшего; по улицам прекраснейшего города, всегда чуть старомодного, утонченного и нежного, как джентльмен чьей-то девичьей мечты, а теперь напоминавшего потерявшегося ребенка, ходила, легко постукивая каблучками, грациозная белокурая молодая леди иностранного вида в изысканной красной шляпе с широкими полями. Она всматривалась в лица прохожих широко расставленными васильковыми глазами, придававшими ей трогательный и немного детский вид; улыбалась им маленьким нежным ртом тепло и приветливо. Многие видели ее; многие узнавали, но почему-то никто не успевал окликнуть: несколько мгновений счастливой растерянности — и вот уже милое видение растворилось в тумане, который в этом году почему-то был гуще, чем всегда. Но от этой встречи становилось светлее на душе, и как будто вокруг становилось светлее.

«Каролинка! Я видела вас вчера в Сити, но постеснялась подойти. Теперь так жалею». — «Мне кажется, я тоже вас видела. Это ведь вы ждали у светофора на углу, с большой сумкой?»

«Пани Каролинка! Я так удивился, встретив вас в своем районе. Никак не думал, что вас можно увидеть в таком скучном месте!» — «Ну почему же скучном? У вас там такие смешные стриженые деревья, не знаю, как называются. Я люблю смотреть на них в сумерках, они тогда кажутся совсем инопланетными».

«Знаете, пани Каролинка, а я видела вас во сне. Вы шли рядом в тумане, и на вас были белые сапожки». — «У меня и в самом деле есть такие сапожки».

У мадам Пинс никогда не было модных белых сапожек. В непогоду она носила черные кожаные ботинки на низком каблуке. А у Каролинки такие сапожки, конечно же, были. Они появились из чужого сна, из тумана, и в них так легко было ступать по мокрому асфальту на пустой площади, идя в ногу с кем-то очень родным. И раз появившись, белые сапожки оставались в ее гардеробе — вместе с красной шляпкой, летящей крылатой накидкой и коралловыми туфлями на высоком каблуке. Эти туфли замечательно сочетались с крупными гладкими кораллами на шее и на пальце, Каролинка любила их носить.

Она многим снилась в ту осень и в ту зиму. И многие снились ей. Лондон, ее Лондон был напуган, болен и одинок, и Каролинка неустанно бродила по его улицам и площадям, улыбаясь прохожим, ласково вглядываясь в их лица, врачуя черные раны, нанесенные черными нетопырями, оставлявшими за собой смрадный дымный след.

* * *

Промозглым и холодным ноябрьским вечером профессора Снейпа срочно вызвали в больничное крыло. Семикурсница Кэти Белл стала жертвой проклятия, наложенного на ожерелье, кем-то переданное ей в Хогсмиде, в туалете бара «Три метлы». Это было известно со слов ее подружки, бывшей с ней в баре, и это было все, что известно. Ожерелье было тут же, на столе мадам Помфри, его как раз разглядывала профессор МакГонагалл, декан факультета, на котором училась пострадавшая девушка. Профессор узнал ожерелье: оно довольно долгое время пылилось в витрине магазинчика темномагических принадлежностей «Горбин и Берк» в Лютном переулке. Проклятие на нем было не из приятных, еще повезло, что девушка до сих пор была жива; следовало спешить.

«Вызовите Флитвика», — сказал Снейп, проходя в палату.

Профессор Флитвик какое-то время, прищурившись, изучал пациентку. «Ну что, коллега, работаем в четыре руки, так? — это прозвучало у него как-то очень спокойно и деловито, так что мадам Помфри даже перевела дыхание, только теперь заметив, что до сих пор ей его не хватало. — Вы готовите поле, я шью».

Снейп кивнул; профессора с двух сторон одновременно подступили к кровати.

При взгляде «вторым зрением» травма Кэти Белл представляла собой вращающуюся воронку в отвратительный маслянистый мрак, которая непрерывно и очень шустро расширялась. Флитвик отметил про себя, как быстро и точно Снейп оценил ситуацию, вызвав его, Флитвика: ни темной, ни светлой магией по отдельности остановить процесс было невозможно. Только одновременное применение того и другого могло дать эффект.

Они начали работу.

Снейп встречным темномагическим заклинанием «захватывал» часть края воронки, останавливал и нейтрализовал развитие, а Флитвик сложным комплексом заклинаний оздоравливал захваченный участок. Все это нужно было делать очень быстро, следя при этом, чтобы заклинания разной природы нигде не накладывались друг на друга. Сначала волшебники работали очень напряженно и мучительно медленно, приноравливаясь к движениям напарника. Постепенно приладились, вошли в общий ритм, дело пошло быстрее. Теперь они уже, не приглядываясь, в каждую долю мгновения чувствовали друг друга. Они стали как бы одним целым; работа шла почти автоматически, и стало ясно, что они успевают.

Флитвик почувствовал потребность разрядить недавнее напряжение беседой. «Беспалочковая магия не очень популярна в Британии, — начал он, — я освоил ее в Германии, когда учился в Гейдельберге (стена красного камня с причудливым каменным узором; плющ и дикий виноград; лица, бледные, вдохновенные, восторженные; головокружительный сладкий тлен подступающего безумия). А где научились вы?»

«Здесь, — коротко ответил Снейп (подземная слизеринская гостиная, глубокая ночь, дотлевающие угли камина; одинокая свеча; воспоминание о подсмотренном однажды жесте учителя; палочка, решительно отодвинутая на край стола; листок бумаги медленно и неохотно, но поднимается в воздух, все выше; восторг). — Вы уехали оттуда перед войной?»

«Уехал? Бежал, коллега, бежал! По своей глупости и безответственности дотянув до сорокового года (усатое квадратное лицо соглядатая; ночевки в канавах, в лесу; белые паруса и Юнион Джек, ставший флагом спасения; меловые берега родины; лицо Дану). И знаете, коллега, оказалось, что Британия мне небезразлична».

Снейп помолчал (узкий переулок, слепые дома из красного кирпича; унылая труба заброшенной фабрики; выщербленная мостовая блестит после дождя; кучка магловских детей с единственным ржавым велосипедом; крикливые голоса, испитые личики, тонкие ручки). «Мне тоже», — сказал он.

Продолжая работать, они разговаривали. О теории магии, закономерностях всего на свете и совсем немножко — о себе.

Мадам Помфри, из деликатности покинувшая палату, когда профессора приступили к работе (в этот день там лежала одна Кэти), из своей каморки с удивлением прислушивалась к голосам за неплотно прикрытой дверью. Слов она не различала, но высокий голос Флитвика и низкий — Снейпа звучали, не переставая, так ровно, естественно и оживленно, как будто бы эти двое вели приятельскую беседу где-нибудь в пабе за бутылочкой сливочного пива, а не колдовали над погибающим ребенком. Она, не выдержав, встала, подошла к двери и осторожно заглянула в щель.

Маги стояли по обе стороны кровати, их руки так и мелькали, вывязывая над лежащей сложный, непрестанно меняющийся узор. Казалось, что эти руки принадлежали не двум разным людям, а одному четверорукому существу, настолько слаженно они двигались, в каждое мгновение улавливая движения друг друга и перехватывая друг у друга нечто невидимое с поразительной точностью. При этом волшебники разговаривали — так, как будто сложное колдовство вообще не требовало их внимания.

А между тем девочка дышала все ровнее, и старческое пергаментное личико оживало, постепенно снова становясь пусть бледненьким и неподвижным, но личиком семнадцатилетней девушки.

«…интересная гипотеза, но как это доказать? Вроде бы все, коллега, заканчиваем?» Повреждение было надежно заблокировано. Теперь пациентку можно было отправлять в Мунго — там прекрасная реабилитационная база. Это должно было занять примерно месяц, но речь шла именно о реабилитации — опасности для жизни уже не было.

Кэти Белл глубоко вздохнула и вдруг повернулась на бочок, по-детски подложив ладошку под щеку. Она спала, просто спала. Маги переглянулись, чуть заметно улыбнувшись друг другу, — а потом церемонно поклонились.

«Благодарю вас, коллега». — «Благодарю вас, сэр».

* * *

Они возвращались из Больничного крыла темными холодными дворами, слабо освещенными огнями окон. Только теперь оба почувствовали, что устали. «Ноги как ватные», — пожаловался Флитвик и вдруг запел негромким бесцветным баритоном: «Долог путь до Типперери, долог путь домой…» Снейп шагал с ним рядом, закинув остроносое лицо к мутному темному небу, как будто силился что-то рассмотреть среди сплошных непроглядных туч. Флитвик, напевая, искоса поглядывал на него снизу вверх. «А знаете что? — вдруг шепотом предложил он. — Давайте помочимся с Астрономической башни?»

Снейп сбился с шага и изумленно, неверяще посмотрел на него, думая, что ослышался. В слабом свете его усталое лицо вдруг показалось Флитвику совсем молодым. «И спорим, — продолжил Флитвик невозмутимо, — у меня получится дальше».

«Не сомневаюсь, — отозвался Снейп. Его губы странно кривились и подергивались. — Но я все-таки попытаюсь у вас выиграть». И добавил нетвердым голосом, с какими-то неуверенными интонациями: «Мы работали. Надо бы чего-нибудь попить. Перед… соревнованием».

«Эльфы притащат, — вдохновился Флитвик, — пока будем подниматься».

В глубокой ночи два профессора — хихикающий мастер заклинаний и все еще не оправившийся от шока мастер зелий, — прихлебывая из огромных кружек, карабкались по крутым лестницам на самый верх самой высокой башни Хогвартса.

* * *

Как выяснилось, приглашение в какой-то «Клуб слизней» (вот это название!), сделанное Торквиниусу профессором Слизнортом, не было пустой формальностью. Профессор очень ценил свой клуб, постоянно им занимался и регулярно устраивал вечеринки, на которые Торквиниус так же регулярно получал от него приглашения. И не он один. Слизнорт старательно привлекал в свой клуб всех, кто, с его точки зрения, чем-то выделялся и мог в будущем иметь какое-то влияние. Узнав о высоком происхождении Гленны МакАртур, он немедленно пригласил и ее. Луну он проигнорировал: ни ее отец, ни ее успехи не показались ему достойными внимания.

Ни Тор, ни Гленна на эти встречи ходить не собирались, и не только из-за Луны. «Пытается прилипнуть к будущим влиятельным, слизняк, — изрекла Гленна. — Я в эти игры не играю».

«Противно», — согласился Торквиниус, и на этом вопрос с клубом был закрыт.

Впрочем, оставался еще вопрос, в какой форме отказать профессору. Свирепая и прямолинейная Гленна предлагала вариант «прямо так и сказать». Торквиниус, получивший от Слизнорта драгоценные ключи, испытывал к нему благодарность, признавал за ним определенную широту и добродушие; обижать старика ему не хотелось. Чуть подумав, Гленна согласилась.

Мы должны признаться читателю, что первой мыслью Гленны, когда Торквиниус напомнил ей о своей благодарности Слизнорту, было: «В самом деле — еще рассердится и отберет у Тора ключи назад!» — но взглянув на друга, она поняла, что ему такое себялюбивое опасение в голову не приходило. Им двигали исключительно признательность, порожденная ею симпатия и нежелание обижать человека, который был добр к нему. Гленне стало стыдно. «Какая же я гадкая в сравнении с ним, — подумала она, — сама ничем не лучше этого Слизнорта. Точно так же думаю о выгоде».

Одним словом, ходить в клуб они не собирались, но отказывать следовало вежливо и необидно. Торквиниус нашел выход в длящихся многоэтапных экспериментах, требовавших его ежевечернего присутствия. Слизнорт, в лабораторию практически не заглядывавший, но считавший себя крестным отцом, покровителем и едва ли не наставником Тора в его научных занятиях, посчитал эту причину уважительной. Роль вдохновителя и отца успехов будущей звезды магической науки представлялась ему полезнее, чем присутствие Тора на вечеринках.

Гленна призналась в своем затруднении профессору Флитвику. Полугоблин заухмылялся в усы: проблема ученицы показалась ему забавной. «Если хотите, моя дорогая, — предложил он, — я могу назначить вам дополнительные занятия. Как раз на интересующее вас время».

Гленна замерла. Оказывается, вот так сбываются мечты? Неужели профессор не догадывался, что дополнительных занятий у него она хотела бы и безо всякого Слизнорта?

Впрочем, ее ждало разочаровние.

На первом таком занятии Флитвик извинился, что не может уделить ей внимание, потому что очень занят одной, как он выразился, «частной задачей». «А чем вы занимаетесь?» — тут же спросила бестактная Гленна.

Флитвик поколебался, потом, взглянув на нее внимательно, заговорил: «Есть такая штука, называется Непреложный Обет. Это магическая клятва, тот, кто ее дал, умирает, если нарушит».

«И это правильно», — сурово припечатала Гленна.

«Нет, это неправильно, — вздохнул профессор. — Во-первых, чаще всего дать такой обет человека так или иначе вынуждают. Тому, кто по доброй воле берет на себя какие-то обязательства, не нужно угрожать смертью. Во-вторых, жизнь очень изменчива, а магическая клятва тупа и прямолинейна. Никого нельзя заставлять платить жизнью за прежние ошибки и заблуждения. Ошибки нужно искупать, а не умирать за них. Я хочу найти способ снимать такие обеты. И у меня очень мало времени. Так что, дитя мое, вон там, где побольше света, вы найдете прекрасный мольберт, масляные краски и руководство по технике масляной живописи — все это вчера доставили по моему заказу. И конечно, все книги в этом кабинете — в вашем распоряжении. А я поработаю».

Так и повелось.

Гленна старательно писала стоявший перед ней горшок, размышляя, кем мог быть тот человек, которого вынудили дать смертельный обет, пользуясь его прежними ошибками. «Частная задача» и «у меня мало времени» не оставляли сомнений: кто-то в опасности, прямо сейчас, и профессор торопится, чтобы его спасти.

Флитвик, не отрываясь от схемы, которую он быстро набрасывал на пергаменте, протянул руку к чашке, стоявшей на столе. Чашка виновато звякнула: она была пуста. «Какая же я дура!» — спохватилась Гленна. Она бросилась к чайнику. «Кофе», — распорядился профессор, не поднимая головы. Девушка распахнула шкафчик с кофейными принадлежностями — и замерла в задумчивости. В ее доме в горах кофе не варили; в Хогвартсе и в поместье Сент-Клеров он тоже не был в ходу, и она понятия не имела, как пользоваться всеми этими сложными, красивыми, блестевшими добротной медью вещами. Но разве она не потомственная шотландская ведьма, посвященная в тайны котла? Разберемся! Бобы, несомненно, надо растереть, — а вот и мельничка. Этот узорный пузатый ковшик с изящно изогнутой длинной ручкой — чтобы варить, понятно. С жаровней возиться не будем, есть спиртовка. Немного непонятно, сколько порошка класть, но, наверное, мельничка рассчитана на одну порцию. Кардамон, корица — ну, это легко, травы знакомые, не ошибемся. Сахар! Тут уже без вопроса не обойтись.

«Сэр, вы пьете с сахаром?» — «Две ложки, без молока!»

Гленна взяла чистую чашку с блюдцем, поставила на письменный стол и, замирая, впустила в нее черную струю. Аромат, что и говорить, был восхитительным.

Она понимала, что Флитвику некогда отвлекаться и оценивать ее первый опыт, но все равно с волнением ждала его реакции. И когда он одобрительно кивнул после пары глотков, почувствовала себя ужасно гордой и даже немножко счастливой.

* * *

Професср Снейп возвращался мыслями к дикому ночному соревнованию на Астрономической башне. Победителя не было: темнота и сильный ветер, гулявший наверху, не позволили его определить. Хотя ветер они заколдовывали — он был порывистым, постоянно менял направление, нужно было позаботиться, чтобы он не подул, куда не следовало, — они оба почему-то не подумали убрать его совсем. Снейп не помнил, что он пил из кружки по пути наверх, но вовсе не был уверен, что был трезв. Он совершенно не испытывал смущения, соревнуясь с Флитвиком; впоследствии в какие-то моменты это удивляло его, а в какие-то — казалось естественным. Более того, ему, сорокалетнему без малого мужчине, даже не пришло в голову уступить в этом нелепом состязании восьмидесятилетнему старику. Какое там! — старался изо всех сил.

Наверное, не было поколения мальчишек, которые бы не устраивали соревнований такого рода. Конечно, не на Астрономической башне: это уже было хулиганство высочайшей пробы, всем хулиганствам хулиганство, такого он не припоминал. Чаще всего — скромно, за теплицами у южной стены. Профессор об этом знал, регулярно застигал и наказывал участников, но в его собственной жизни этого не было никогда.

Так получилось у него, что, когда другие состязались, оставляя влажные полосы на выбеленном солнцем камне южной стены, он сочинял свои первые заклинания, упиваясь только что открытым, одиноким, горьким и сладостным счастьем создавать. Но вот этой, нестеснительной, грубо и откровенно живой радости приобщения к мужскому кругу он не испытал. Никогда рядом с ним не стоял лучший друг, хулиганистый, верный и надежный — надежней южной стены и Астрономической башни — и не подначивал: "А спорим, я попаду выше?" Он никогда не имел такого друга.

И вот теперь все это в его жизни было. Пусть безнадежно поздно, пусть ничто уже не могло откатиться назад, измениться, пойти по другому пути, но оно — было и каким-то непостижимым образом делало жизнь — всю жизнь! — иной. И рядом с ним в темноте, на ветру, наверху Астрономической башни стоял его бывший учитель, ставший лучшим другом. Восемьдесят лет? Ерунда! Мгновениями Снейп вообще сомневался в том, что Флитвик — просто человек. Разве человек способен просто так, на ровном месте сделать другому человеку такой подарок: подарить целую другую жизнь? Разве может сделать свершившимся то, что не состоялось давно, безнадежно и окончательно? Даже жаль было, что ее, жизни, оставалось так мало. Даже жаль.

* * *

«Введение в тензорный анализ» осваивалось с трудом; сочинение Кристобаля Х. Хунты вызывало головокружение. Дело было даже не в математике: Торквиниус с восторгом убедился, что почти всю математику, необходимую для того, чтобы понимать эту книжку, он уже знает или узнаёт теперь. Исключение составлял только раздел «Числовые методы», написанный Хунтой, как явствовало из примечания, при активном содействии некоего А. Привалова, которому автор выражал горячую признательность. Видимо, Хунта и сам эти числовые методы не очень понимал, раз ему потребовалась помощь. Десятки страниц этого раздела покрывала дичайшая абракадабра — то ли неведомый шифр, то ли математика, на известную Торквиниусу совсем не похожая. «Написано на фортране», «язык — Алгол-60», гласили короткие пояснения, ничего юноше не объяснявшие. Подумав, Тор решил пока «Числовые методы» пропустить, не вникая: книжка, изданная в Калькутте, как следовало из выходных данных, в 1975-ом году, была переводом с русского издания 1968-го года. Это была древность; и раз за такое долгое время числовые методы не стали известны всем и профессор Снейп не давал ему указания в них разбираться, значит, они себя не оправдали.

Поразило его другое. Хунта разбирал заклинания и начинал с самых простых, известных любому второкурснику, но выглядели они в его изложении совсем иначе. Похоже, он и его читатели совсем не пользовались волшебными палочками и колдовали посредством сложных движений пальцами, а иногда и вовсе без них! Торквиниусу случалось иногда видеть, как профессор Снейп или профессор Флитвик, или даже директор, забывшись, делали что-то колдовское, попросту взмахнув рукой или щелкнув пальцами, но он считал это проявлением высшего профессионализма, недоступного простым смертным. А оказывается, в мире были места, где даже начинающие волшебники могли обходиться без палочек, потому что они так привыкли!

От внезапно открывшегося разнообразия мира, от щедрости и доступности его удивительных возможностей кружилась голова. Хотелось схватиться сразу за все, все попробовать, все освоить, ничего не упустить.

Интересно, думал Торквиниус, а чем этот Хунта занят сейчас? Прошло почти тридцать лет; наверняка он разобрался со всей математикой и напридумывал множество новых вещей. Почему мы об этом ничего не знаем? Почему профессор Снейп дал ему эту книжку, а не какую-нибудь другую, написанную позже? Они настолько сложны, эти новые книжки? Или Хунта умер, уехал, попал в какой-нибудь тамошний Азкабан сразу после того, как написал эту книгу? А другие волшебники? Хунта писал так, как будто для читателей в его подходе не было ничего непривычного. И этот Привалов с его числовыми методами… Он что, тоже попал в тюрьму? И все остальные? Как бы узнать, что происходит в магической науке теперь?

Ожидая в коридоре, когда начнется урок трансфигурации, Торквиниус оказался рядом с шестикурсницей Гермионой Грейджер: у нее были занятия в соседнем классе. Она, как всегда, была нагружена взятыми в библиотеке книгами; книги не умещались в сумке, и часть из них девушка несла просто в руках. В глаза Торквиниусу бросилась новенькая обложка: «Известнейшие маги современности», последнее издание.

«Можешь дать на минутку посмотреть? Я прямо сейчас верну, еще до урока!»

Гермиона слыла занудливой, но никогда не была вредной. Секунду поколебавшись, она протянула ему книгу.

Хунта там был. Торквиниус прочел: «Кристобаль Хосе (Хозевич) Хунта — крупнейший испанский, португальский, впоследствии — советский, российский волшебник. Выпускник Академии в Толедо. Являлся одним из старейших волшебников мира, благодаря своей магической силе практически достиг личного бессмертия. Погиб в 1993-ем году на площади Свободной России в Москве в результате прямого попадания танкового снаряда».

Вопрос, что происходит в магической науке теперь, остался невыясненным.

* * *

Не то чтобы Северус Снейп избегал Слизнорта, преемником которого как в должности профессора зельеварения, так и на посту декана Слизерина являлся, но и потребности в общении не испытывал. Слизнорт же, напротив, проявлял некоторую навязчивость. Это было странно: даже деканство не делало Снейпа фигурой настолько значительной, чтобы удовлетворять требованиям, предъявляемым Слизнортом к кругу своих знакомых.

Снейп привычно насторожился и даже поделился своим недоумением с Дамблдором, когда тот появился в школе после одной из своих длительных отлучек — они в последнее время вошли у директора в обыкновение (Снейп подозревал, что Дамблдор ищет крестражи Волдеморта).

«Нет-нет, Северус, Горация вы подозреваете напрасно, он в эти игры не играет, — засмеялся директор, — он для этого слишком осторожен и опаслив. Его интерес к вам объясняется очень просто: вы для него антураж. Он приглашает вас, чтобы продемонстрировать тем школьникам, в которых заинтересован: даже став деканом, с точки зрения студентов — величиной, его бывший ученик не утратил к нему почтительности. Это позволяет ему предстать в нужном свете».

* * *

Рождественский вечер в «клубе слизней» обещал стать событием. Подготовку профессор Слизнорт затеял обширную, приглашенных им со стороны гостей начал рекламировать в самых несдержанных выражениях уже за месяц, и, кроме того, интриговал сам принцип: в Хогвартсе знали праздники, на которые не допускались младшие школьники, знали факультетские, частные для своих, но еще ни разу грандиозное празднество не было организовано только для тех, кого организатор открыто и беззастенчиво называл лучшими. Это смущало или радовало приглашенных, а неприглашенных, какими бы равнодушными они не стремились себя показать, — задевало. Очень многие обнаружили, что для того, чтобы ощутить себя лучшим, не обязательно получать «превосходно» на уроках, отлично играть в квиддич или выделиться еще чем-нибудь замечательным, — достаточно, ничего не меняя в себе и вокруг, не оказаться в числе тех, кто отнесен к худшим. И чтобы это самое число худших имело место быть, конечно, это главное условие.

Луну Лавгуд, никогда в число выделенных Слизнортом не попадавшую, на вечер пригласил Гарри Поттер. Она была, быть может, единственной среди школьников, кого затеянная нынешним профессором зельеварения хитрая механика разделения на овец и козлищ не занимала совершенно, но ей был симпатичен Гарри и поэтому очень хотелось пойти с ним — все равно куда. Торквиниус и Гленна, в число приглашенных попавшие, но относившиеся к затее с отвращением, посовещались и решили тоже идти — чтобы не портить ей своим отношением праздник. «Посидим часок, чтоб у нее была своя компания, и уйдем», — подвела итог Гленна.

Это оказалось не лишним: Гарри, приведя Луну в гостиную Слизнорта, почти сразу куда-то исчез. Они постояли втроем, оглядываясь по сторонам. Апартаменты Слизнорта удивляли своей просторностью — гостиная напоминала бальный зал в загородном доме какого-нибудь аристократа — и были причудливо убраны драпировками. Вокруг люстр вились феи, множество лакеев — не только домовиков, но и нанятых волшебников — разносили напитки и обслуживали гостей, которых, даже не считая школьников, было очень много, причем самых разных. «Интересно, — пробормотал Торквиниус, — нам все уши прожужжали повышенными мерами безопасности, авроры бдят, старик Филч замучился посылки проверять, а тут толпища — всю армию Сами-знаете-кого протащить можно было». Он снял с проплывавшего мимо подноса три бокала с чем-то розовым, вручил два из них девочкам: «Травитесь!» — и тут же отпил из своего.

С возвышения для музыкантов ему помахала рукой густо разрисованная черным гримом ведьмочка — Фелисия Смит, вокалистка «Ведуний», она его узнала. Гленна зыркнула на певицу рысьим взглядом; Фелисия заметила это и улыбнулась ей широко и дружелюбно. «Откуда ты ее знаешь?» — ревниво спросила Гленна. «Разговорились случайно, тогда, два года назад, — несколько покривил душой Тор, — я спрашивал, почему Флитвик играет на всем, что звучит, — колдовство или способности?»

«И что она сказала?»

«Сказала — музыка в душе».

Гленна задумалась; она потеряла интерес к Фелисии и думала о том, есть ли музыка в душе у нее самой. С музыкальными инструментами у нее не задалось; если она и продолжала заниматься, то только чтобы не огорчать дедушку Сент-Клера, к которому очень привязалась. Старик, относившийся к ней, как к родной, страшно гордился, что обучил ее игре на клавесине; этим летом они перешли к органу. Гленна видела, что старый лорд дряхлеет; ей хотелось, чтобы он оставался в уверенности, что дал ей нечто важное для нее. Он и дал — пусть это даже и не было игрой на музыкальных инструментах.

Но музыка в душе! Это было нечто совсем иное, это было у профессора, а значит, должно было быть и у нее. Если не было — следовало развить. Человек все может, нужно только верить и стараться, так и профессор считал.

Но что-то все-таки было, Гленна только не знала, можно ли называть это музыкой. Она бралась за карандаши и кисти, потому что внутри у нее что-то творилось напряженно и сложно, и требовало выхода. И так же было, когда она смотрела на что-нибудь особенно важное: склоненные ветки деревьев, изгиб старого ствола, плавную линию холмов, чье-нибудь лицо.

К ним подскочил профессор Слизнорт с каким-то своим знакомым и представил этому знакомому Торквиниуса как «очень многообещающего молодого ученого из прекрасной старинной семьи». Торквиниус наклонил голову и шаркнул ножкой. Это выглядело солидно и старомодно, и только Гленне с Луной было понятно, что Тор издевался.

Как раз в это время снова заиграла музыка, и Гленну пригласили на танец.

Пригласивший был высок, худ и бледен, с темными кругами под глазами. И он был вампир.

Его фамилия была Сангвини. Луна уже успела рассказать им о нем: она была с Гарри Поттером, когда Слизнорт представлял его Сангвини и тому человеку, который вампира привел. Человек этот — маленький, плюгавый и суетливый, называвший себя писателем, имел над вампиром какую-то непонятную власть и не стеснялся открыто ее проявлять, командуя Сангвини, как собачонкой. Но самым противным было не это, а то, что вампира он привел напоказ.

Гости шушукались, соблюдая дистанцию, опасливо косясь на кровососа и уважительно — на писателя. Стайка девчонок следовала за ними на почтительном расстоянии, ожидая, когда вампир обернется; дождавшись — шарахались и ударялись чуть ли не в визг.

Сейчас писатель, видимо, отвлекся, и вампир был предоставлен сам себе. Встретив глазами изучающий взгляд Гленны, он сказал: «Не бойтесь. Я ничего вам не сделаю», — и улыбнулся кривой дрожащей улыбкой.

Эта улыбка решила дело.

«Я не умею танцевать», — шагнув к нему, деловито предупредила Гленна. «Не страшно, — живо заверил вампир, — я хорошо веду».

Гленна не столько увидела, сколько почувствовала, как Торквиниус напрягся и, прервав разговор с важным знакомым Слизнорта, стал быстро выдвигаться из толпы, — и ей стало совсем весело.

Сангвини не обманул — вел он действительно хорошо. Высокий, широкоплечий и гибкий, начав танцевать, он преобразился и, наверное, стал похож на себя прежнего. У него были твердые и бережные руки, и ритм он чувствовал безупречно, всем телом.

«Вы раньше были профессиональным танцором?» — спросила бестактная Гленна.

«Не совсем, — улыбка Сангвини, такая же неуверенная, была уже не заискивающей, а просто грустной, — я был циркачом. Воздушным гимнастом. Однажды разбился — перед выступлением, от которого зависела дальнейшая судьба труппы. И директор — у него всегда было много разных знакомых, на то он и директор, — нашел единственный способ сделать так, чтобы я смог выступить. Привел ко мне вампира».

«Он сделал это, не сказав вам?!» — вскипела Гленна.

«Нет, почему? Он спросил, согласен ли я. Я уже умирал, но услышал и понял. И согласился. Труппа — это были мои друзья, девочка. Единственная семья, которая у меня когда-либо была».

«А… потом?»

«Потом мне пришлось уйти. Но ангажемент уже был подписан».

Гленна помолчала.

«Это нечестно», — наконец выдохнула она.

«Жульничают всегда. Ты даже не представляешь, на какие уловки идут цирковые коллективы, чтобы получить…»

«Нет, не то. Нечестно, что вы сделали это ради тех, кого любили, вы не выбирали зло, а теперь…»

«А. Да, назад пути нет. И не будет. А чтобы твои глазки не были на мокром месте, малышка, — не впадай в иллюзию, что я все это время питался только кровью телят и барашков».

И Сангвини оскалился, показав клыки.

Торквиниус дернулся на середину зала, но его опередил маленький плюгавый писатель.

— Сангвини! Ко мне! — окрик был, как удар бича.

Вампир на мгновение прижал Гленну к себе. «Спасибо за танец, девочка», — шепнул он и, отпустив ее, пошел через зал — легкий, почти живой, покорный.

Торквиниус перевел дыхание.

Он смотрел, как Гленну окружила толпа девчонок, накинувшихся с расспросами. Она явно не хотела никому ничего говорить, передергивала плечами, коротко отвечала. Она не была испугана, просто взволнована и почему-то печальна. Он решил, что не спросит ни о чем — расскажет сама, если захочет.

Кто-то навалился на него, обдав вонючим облаком перегара. Торквиниус дернулся и сердито оглянулся. Мадам Трелони, преподавательница предсказаний, цеплялась за его локоть, жалась к нему, бормоча: «Мальчик, милый, милый мальчик…» Он панически подумал: «Она что — пристает ко мне?! Уж лучше вампир!», но приглядевшись, понял: ничего такого Трелони в виду не имела. Ей было плохо. Ее ноги разъезжались, гигантские стрекозиные глаза за толстыми стеклами очков — тоже, тощее тельце сотрясала мелкая дрожь. На сухом личике застыло выражение, которое Тор запомнил из глубокого детства. Такие лица были у людей, ожидавших на каталках своей очереди в приемном покое больницы: сознание того, что кричать и звать на помощь бесполезно. Тогда дед примчался с ним в госпиталь Мунго, чтобы успеть застать родителей живыми. Не успел.

Юноша огляделся. Вокруг были гости, слегка уже навеселе, но по-прежнему сохранявшие на лицах то неприступное сознание собственной безупречности, которое не оставляло несчастной пьянчужке никакой надежды на сочувствие и понимание. От них с мадам Трелони старались отодвинуться.

Трелони дернулась, ее лицо стало бессмысленным. «Сейчас сблюет, — понял Тор. — Сейчас сблюет на кого-нибудь из этих важных, и тогда ее точно выгонят. Никакой директор не спасет».

«Вам надо на воздух, профессор», — решительно сказал он, закидывая тощую лапку себе на плечо, и быстро поволок покорную тушку к выходу. Спускался торопясь, по боковой лестнице. Уже у выхода сообразил, что дурацкие шарфы, в которые преподавательница предсказаний была по обычаю задрапирована, от холода ее не спасут, и без особой надежды скомандовал: «Акцио, шуба Трелони!» К его удивлению, невероятное клетчатое манто, из которого во все стороны торчали битые молью меховые хвосты, свалилось ему на голову, источая кислый запах. Он кое-как закутал Трелони и с облегченным вздохом выпихнул во внутренний дворик.

Было тихо, морозно и очень спокойно, острый желтенький месяц торчал над темной стеной. Трелони, шатко пройдя несколько шагов, со стоном облегчения плюхнулась в сугроб. Поразмыслила, тряся головой, и, подхватив снег двумя руками, стала тереть им лицо. «Сообразила, — с одобрением подумал Тор, — чувствуется опыт». Сам он с пьяницами никогда близко не сталкивался, но тетушка Бастинда, которая сталкиваться каким-то образом умудрялась регулярно, живописала все подробно и точно.

Еще пять минут — и в тепло. На башню он ее, конечно, не затащит, но можно спрятать в каком-нибудь классе.

— Этот мир уже мой, — звучно произнес совсем рядом красивый, но безличный, какой-то совсем гладкий мужской голос. Торквиниус торопливо обернулся и никого не увидел. Кроме мадам Трелони, которая уже не терла лицо, а сидела выпрямившись, неподвижно, с мертвым лицом и шевелящимися губами. Тор с ужасом понял, что слова, которые он слышал, произносили эти губы. — Миллениум — мой срок. В два года не останется подобных ему.

«Профессор Трелони», — осторожно позвал юноша. Она не ответила, даже не услышала. Ее рот снова открылся, и зазвучал другой голос, тоже мужской, но старческий, хрипловатый, с каким-то акцентом.

— Не все так просто, — сказал он. — Вспомните того английского бродягу, на записи с камер, что нам демонстрировали.

— Я помню, что он мертв, — ответил первый голос. — Об этих нам не надо заботиться, дон Карлос, такие просто мрут. Они не приспособлены.

Голоса замолчали. Тор надеялся, что совсем, ему было жутко, но мадам Трелони продолжала сидеть неподвижно. И когда он уже хотел подойти и потрясти ее за плечи, зазвучал новый голос. На этот раз — женский, молодой, холодный.

— Семнадцать-«бэ» — тридцать-два-дробь-девяносто-восемь, — сказал этот голос. — Хогвартс.

В свете месяца, отраженном в сугробах, мадам Трелони смотрела на него испуганно и виновато, но совсем трезво. «Спасибо, что проводили меня, мистер Сент-Клер, — неуверенно сказало она, — мне нездоровилось. По-моему, я даже на минутку потеряла сознание. Это все духота, знаете ли».

«Конечно, профессор», — машинально ответил он.

«А теперь мне пора», — она попыталась встать, но ей это не удалось.

«Я провожу вас, — Торквиниус наклонился и снова закинул ее руку себе на плечо. — Посидите в каком-нибудь классе, отдохнете…»

* * *

«Что ж, попробуем разобраться», — после некоторого колебания сказал профессор Флитвик, оглядывая сидевшую перед ним на диване троицу. Очень чинно сидевшую, рядком, сложив руки на коленях. Дети ели профессора глазами. Им больше всего на свете хотелось разобраться. А профессору больше всего на свете хотелось, чтобы то, в чем они хотели разобраться, не коснулось их совсем.

Торквиниус рассказал друзьям о странном пророчестве мадам Трелони сразу же, как только оставил ее, негромко и уютно храпящую на скамье под клетчатой шубой в угловом классе, где, по прикидкам Тора, никто не должен был появиться. Но на всякий случай он зачаровал дверь. Выйти из класса теперь можно было, а войти — нет. До этого вечера он никогда не относился к Трелони всерьез, но, даже не случись этой странной истории с голосами, от которых мороз шел по коже, он не хотел бы, чтобы у несчастной пьянчужки были неприятности. Теперь — тем более. Теперь ее было не просто жалко, а жалко так, что в горле вставал комок. Она ничего не помнила, даже не подозревала, он это видел ясно. Смотрела на него испуганными глазами проштрафившейся первокурсницы — и ничего не знала.

Он не мог держать это в себе и поспешил к девчонкам, беззастенчиво выдернув их с затихавшей слизнортовой вечеринки. Втроем они решили, что информация важная, и обязательно нужно рассказать об этом кому-нибудь из взрослых.

Но кому? Торквиниус видел Снейпа на празднике у Слизнорта. Тот выглядел очень занятым, прошел мимо быстрым шагом с обычным каменным выражением лица, но Тора окатила волна яростной досады, едва ли не бешенства. Соваться со своим рассказом к Снейпу, когда он в таком настроении, было страшновато.

Оставался Флитвик. Флитвик выслушивал всех, всегда, внимательно и до конца, и ему очень доверяла Гленна. Пусть маленький профессор и не казался человеком, способным повлиять на непонятные и грозные события, которые, судя по всему, надвигались на школу, но он точно был одним из немногих, кто был способен понять, что к чему. И, если будет надо, он, наверно, найдет, кому рассказать.

Теперь они сидели в кабинете мастера заклинаний и ждали, что он скажет в ответ на рассказ Торквиниуса.

«Прежде всего, вы должны иметь в виду, — заговорил профессор, — то, что слышал мистер Сент-Клер, как и то, что сейчас так бурно обсуждается, некое давнее прорицание о так называемом Избранном, — никакие не пророчества. Профессор Трелони не пророк, она — предсказательница, как, по-видимому, и ее знаменитая прабабка, иными словами — медиум. Впадая в транс, она по непонятной причине становится каналом, средством выражения для витающих в темном, неизвестном нам пространстве, скажем так, сгустков информации. Они звучат через нее. Причем информация, которую она озвучивает, может быть как истинной, так и ложной. Ложной — гораздо чаще».

«А в чем разница, сэр? Я имею в виду — с пророками?» — спросил Торквиниус.

«Пророки черпают свои знания из другого источника и точно знают этот источник, — туманно ответил Флитвик. — И их слова всегда правдивы. А если вы слышите что-то и не знаете, откуда оно приходит, — скорее всего, это ложь. Этого признака, конечно, маловато, но беспокоиться не о чем: пророки крайне редки, крайне, дети мои, вряд ли вам когда-нибудь встретится хоть один».

Ребятам это объяснение не показалось ни понятным, ни убедительным, но важнее для них было другое.

«Но, сэр, — не выдержала Гленна, — то, что в этот раз, — оно ведь похоже на…»

«На подслушанный разговор, — закивал Флитвик, — именно. И я думаю, такой разговор был на самом деле. Что-то очень важное, опасное происходит… пробивает… — он вдруг задумался, как будто ушел в себя, — заставляет содрогаться те пространства, о которых мы ничего не знаем. И медиум это слышит».

Дети смотрели на него с подозрением. Им показалось, что сам Флитвик вошел в транс. Он заметил эти взгляды и виновато, застенчиво улыбнулся.

Он всегда так, подумала Гленна, просто сейчас заметнее. Он всегда мучается оттого, что не может рассказать все, что чувствует и понимает. Это не то, что у медиумов, и, наверное, не то, что у пророков. Это, наверное, музыка в душе.

«А что делать нам? Если это правда? — спросил Торквиниус, — Кто-то хочет захватить мир и убить всех, кто мешает. Волдеморт?»

«Не думаю, — коротко бросил профессор. — Что делать? Знать и быть готовыми. Но не строить версий и не фантазировать на основании этого разговора — такое вас только собьет».

Он задумался. Как им это сказать? Он бы все отдал, чтобы эти дети продолжали смеяться и мечтать за стеной, составленной из защищающих их взрослых, но уже было понятно, что не получится. Мы будем стараться, мы все очень будем стараться, но не получится. Их это не обойдет.

«Не в том даже дело, сколько врагов вы убьете, — заговорил он. — Мне бы очень хотелось, чтобы вам совсем не пришлось этого делать, но поручиться я не могу. Потому что война действительно приближается. Вы спрашивали про Волдеморта — он поучаствует, вне всякого сомнения. И не только он. Главное в том, что вам придется выбирать. Если вы останетесь верными своим мечтам — вы будете в опасности. Это то, за что идет сражение. То, что хочет отнять у нас у всех враг, о котором мы знаем очень мало. Почти ничего».

«Но все же разные, — возразил Торквиниус, подумав о труде, отваге и аскетизме, — и мечты у всех разные. У кого-то — вообще квиддич».

«Это только кажется, — тихо сказала Луна, — что разные».

«Музыка в душе!» — брякнула Гленна.

Флитвик посмотрел на них обеих с благодарностью. Потом улыбнулся Тору. «А может, наша с вами беда, Сент-Клер, — шепотом предположил он, — в том, что мы плохо ловим мячик?» И коварно подмигнул.

Уже у двери Луна Лавгуд неожиданно остановилась. «Сэр, — она внимательно смотрела на Флитвика своими спокойными голубыми глазами, — вы сказали, что нельзя говорить с кем-то через темноту, нельзя вообще слушать. Но ведь вы сами…»

Торквиниус и Гленна с удивлением посмотрели на нее.

Флитвик покачал головой. «Я так не говорил, — мягко возразил он. — Я говорил, что очень легко ошибиться, слишком легко. И слишком легко довериться лжи. Сам я так делал только один раз. Под действием зелья, не самого полезного. И говорил не с человеком».

Луна понимающе кивнула головой. У нее был похожий опыт.

«Того требовала ситуация, — продолжал профессор, — но обычно жизнь — нет, не требует!— надеется на другое. Суметь расслышать того, кто рядом с вами, в чьи живые глаза вы смотрите, чью теплую руку держите в своей, — вот это настоящая задача. И очень трудновыполнимая».

Гленна стояла, замерев. Ей казалось, что никогда еще ее учитель не говорил так серьезно.

* * *

Наступил февраль, и снег растаял. Дни сразу стали беспросветно-темными: оказалось, что снег, отражавший облачное зимнее небо, давал много света. А теперь газоны были черными, и черным был лес, и небо нависало над ними темно-серым одеялом.

Сумерки начинались с рассвета и длились до темноты, которая стала совсем глубокой, лишившись загадочного январского мерцания.

В замке целыми днями жгли свет. И каждый, кто возвращался, — неважно, из теплиц, с уроков ухода за волшебными животными, с тренировки по квиддичу или просто с прогулки, — видел окна Хогвартса, оранжевым уютным светом превращавшие промозглую серость в глубокую синеву, и у каждого делалось тепло и немного печально на душе. Как будто идешь не в знакомую школу, а в забытый и милый дом, где тебя ждут. Видно, что-то особенное было в том феврале.

«Я этих исторических чудаков, которые за замки умирали, мол, не отдадим и все тут, никогда не понимал, — сказал пуффендуйский ловец Саммерби своему однокласснику и другу Джону Коллинзу, когда они шли с тренировки, забросив метлы на плечи, замерзшие и усталые, — а вот так посмотришь — и начинаешь понимать».

«Угу», — ответил неразговорчивый Коллинз.

Потом пришел март, задули широкие влажные ветра, и зацвели крокусы на опушке Запретного леса. И пятикурсники вдруг ясно почувствовали, что СОВ не за горами.

Торквиниуса Сент-Клера всеобщее тревожное настроение коснулось мало. За те предметы, которые он считал для себя важными, он не беспокоился; результаты по остальным его просто не интересовали.

Его мучило другое: Тор не знал, куда двигаться дальше. Он осваивал заданное профессором Снейпом, осваивал успешно, хотя и не быстро; пользуясь неограниченым допуском в рабочую лабораторию, достиг почти виртуозного владения экспериментальными техниками, но вопрос: «А что происходит в магической науке сейчас?» — оставался без ответа. Он перелистывал имевшиеся в библиотеке подшивки «Практического зельеварения» и «Успехов трансфигурации» и все больше впадал в уныние. «Практическое зельеварение» пестрело статьями вроде «О частном случае применения глаз пупырчатой жабы при изготовлении Отрезвляющего зелья». Да даже он, школьник, легко мог вывести этот частный случай из общей теории! «Успехи трансфигурации» радовали сообщениями об удачных опытах превращения чего-то нелепого во что-то совсем несуразное. И даже солидные «Успехи магических наук» рассказывали, что будет с фикусом, если он растет в комнате, где постоянно колдуют!

Как будто никогда не было ни погибшего где-то очень далеко на площади с велеречивым и нелепым названием Кристобаля Хунты, ни Флитвика с его теорией заклинаний, ни Снейпа, сказавшего «учитесь интегрировать», наверное, не просто так, ни многих других, на кого ссылались Хунта, Флитвик, Снейп…

Он делился своим недоумением с девчонками. «Профессор как-то сказал: интеллектуальное отступничество порождает мелкотемье, — кивнула сумрачная Гленна, — но вообще я заметила, что он этой темы избегает». Когда Гленна говорила просто «профессор», без указания имени, речь шла о Флитвике, и друзья это знали.

Возможность обратиться к Снейпу ими не обсуждалась. Заметно подросшие и очень поумневшие за год, они по-прежнему верили в сказочные странствия, в таинственное задание учителя и квест ученика.

«Но спросить у профессора Флитвика — можно», — сказала Луна, задумчиво глядя в стену. «Я спрошу!» — обрадовалась Гленна и вопросительно посмотрела на Тора. Он кивнул.

* * *

«Пожалуй, я могу кое-чем помочь, — кивнул Флитвик, внимательно выслушав сбивчивый и местами бессвязный рассказ Гленны, полный деликатных умолчаний. — Вам ведь, моя дорогая, приходилось слышать такое имя — Карл Келлер?»

«Конечно! — обрадованно закивала Гленна. — Он превратился в ежика и…» Профессор посмотрел на нее как-то странно. Ученица сообразила, что говорит несуразное, и сконфуженно замолчала. «Превратился в ежика — и?» — вкрадчиво спросил Флитвик. «И убежал в Румынию», — упавшим голосом закончила она.

«Неплохая версия, — одобрил Флитвик, устремляясь к высоким книжным полкам и жестом подзывая к себе резную деревянную стремянку. Из-за роста профессора это был один из самых часто используемых предметов в его кабинете. — Выраженное в поэтической форме…» Он с шумом зарылся в книги, и дальнейшего Гленна не услышала. Впрочем, она всегда подозревала, что профессора Флитвика не слышно бывало тогда, когда он не хотел быть услышанным.

«Вот! — стоя на стремянке, маленький профессор потрясал парой потрепанных журналов. — У меня случайно сохранились обе опубликованные статьи Карла Келлера, наделавшие в свое время столько шума. Держите, я спущусь».

Гленна благоговейно приняла журналы. Услышанное в детстве и превращенное воображением в легенду внезапно становилось былью.

«Я думаю, вашему другу самое время ознакомиться с этими статьями. Они должны помочь ему… следовать тем путем, который он выбрал, если я верно понял ваши, дитя мое, туманные намеки», — Флитвик улыбался. Он улыбался той самой неизъяснимой улыбкой, с которой когда-то протянул ей кружку с чаем, и суровой шотландской ведьме снова, как тогда, захотелось сладко заплакать, вцепившись в рукав мантии старого полугоблина.

* * *

Сказать, что Торквиниус был потрясен, значило бы не сказать ничего. Статьи Карла Келлера перевернули все его представление о математике в магии и о магии как таковой. Он далеко не все понял; с идеями и даже рунно-математическим аппаратом, который Келлер разработал и применял, ему предстояло разбираться еще долго, но главное — главное Торквиниус ухватил. Он-то думал, что математика нужна, чтобы быстро и точно пересчитывать ингридиенты и их влияние на характер и процесс приготовления зелья, а оказалось… Хотя он и просматривал, вдохновленный книжкой Кристобаля Хунты, журналы по разным разделам магии, но все-таки считал, как и авторы статей в этих журналах, что зельеварение — отдельно, заклинания — отдельно, и трансфигурация, и все остальное. Оказалось, что магия едина, существует по единым законам, которые тайнами сложнейшей математики связаны с законами природы.

Гениальный и блистательный Келлер, с неудержимой щедростью и как будто играючи даривший всем читавшим его статьи удивительные мысли, прозрения, догадки, представлялся ему, конечно, молодым и высоким, но при этом в чем-то очень похожим на профессора Флитвика.

«Вот бы чьим учеником стать!» — подумал он в восторге, но тут же вспомнил дух аскетизма, труда и отваги — и устыдился так, что даже в груди заныло от отвращения к себе и мучительного чувства пустоты и потери. «Предатель, — шептал он, — подлый предатель — вот кто ты, Тор. Больше никогда. Ты. Не будешь. Таким. Подлым».

* * *

Шиповник и сирень у подножия когтевранской башни зацвели как ни в чем не бывало, и профессор Флитвик завершил свою работу. Она оказалась непростой, очень непростой, пристальное изучение структуры Непреложного Обета вывели его в области совершенно неожиданные, и как же удачно сложилось, что Кнопка своей просьбой помочь юному Сент-Клеру напомнила ему о давних работах Снейпа! Это подтолкнуло мысль в нужном направлении, и осталось только следовать ей. Перспективы открывались такие, от которых захватывало дух, но, увы, устремляться в них не было времени. Главным было успеть, пока не случилось беды, пока удавка не затянулась на шее друга. А ведь Снейп наверняка, да нет — даже определенно не остановился на достигнутом и тоже нащупал эти перспективы — со своей стороны. И у него тоже не оказалось ни времени, ни возможности в них углубиться. Когда-нибудь потом они непременно… быть может.

Флитвик согнул костяшки пальцев, чтобы постучаться в кабинет Снейпа, и вдруг с несвойственным ему суеверным страхом подумал, что уже дважды точно так же стучался — и оба раза за этим следовало поражение.

Профессор секунду помедлил и толкнул дверь.

Она легко открылась — хозяин не заперся и не наложил заклятий. Флитвик вошел.

Снейп, сидевший за столом, взглянул и встал. Он смотрел радостно и доверчиво, как Кнопка, и был очень похож на черноглазого мальчика с третьей парты. Но потом в глазах его промелькнули испуг и чувство вины, как будто он вспомнил о неком запрете, и он поспешно опустил глаза, пряча себя.

Флитвик не удивился. Он ожидал чего-то подобного.

«Я могу снять Непреложный обет», — заявил он без предисловий, забираясь на стул, поставленный для учеников, которых профессор Снейп вызывал на беседы.

«Не имеет смысла, — подумав, спокойно ответил Снейп, — содержание этого обета вполне совпадает с… моим собственным видением ситуации. Поэтому он ничем не мешает. Мне жаль».

Он поднял глаза. Они были серьезны и печальны, без тени страха или волнения.

Флитвик ощутил дурноту бессилия. Весь его многомесячный напряженный труд держался на надежде, что негласное устранение обета развяжет Снейпу руки и снимет невидимую удавку с его шеи. Все оказалось напрасно.

Он боролся с тошнотой и головокружением, а Снейп смотрел на него, судорожно кривя рот.

«В любом случае, — сказал наконец Снейп, — заклинание должно быть испытано. Я — как раз подходящий объект. Не думаю, что, гм, заинтересованные лица смогут это заметить».

«Я предусмотрел, — хриплым фальцетом выговорил Флитвик, — имитацию на все виды магического сканирования. Как раз это было проще всего».

Снейп глянул на него с каким-то тоскливым восхищением.

«Что ж, — сказал он, протягивая руку, — начинайте».

Флитвик работал; Снейп следил за его действиями с возрастающим интересом.

«Я поражен, — заговорил он почти оживленно, когда мастер заклинаний закончил, — вы проникли очень глубоко, я и не думал…»

«И вы заметили, коллега, — радостно подхватил Флитвик, стремясь сберечь, продлить это оживление, — насколько это стыкуется с вашими разработками по общей теории магии?»

«Моими? — удивился Снейп, тут же осекся и криво, смущенно усмехнулся. — Да, моими».

Он помолчал, раздумывая.

Потом заговорил негромко и сосредоточенно.

«Профессор. Я очень надеюсь, что вы продолжите работать в этом направлении. Я согласен с вами, что оно перспективно. Вон там, — он ткнул пальцем в направлении угла, где, казалось, было пусто, но Флитвик «вторым зрением» видел, что это не так, — все итоги моей работы. Я открою доступ — только для вас. Разработки по интересующей нас теме помечены руной «сила». Под руной «защита» — материалы по противодействию темным искусствам, но тут я со многим успел познакомить старшекурсников. Худо ли, бедно, — он передернул плечами, — но они познакомились. Как и кое с чем чисто из зельеварения — эти работы идут под руной «смешение». Прошу вас, — его голос дрогнул, — воспользуйтесь. Распорядитесь, как сочтете нужным. Мое имя, разумеется, упоминать не стоит».

Флитвик, слушавший это завещание в напряженных раздумьях, встрепенулся. Последнее предложение давало шанс что-то узнать — а следовательно, быть может, и чем-то помочь. Он прекрасно понимал, что если спросить напрямую — Снейп не ответит.

«Коллега! — возопил он возмущенно. — За кого вы меня принимаете? В науке так не делается!»

Снейп посмотрел на него насмешливо.

«Вы не хуже меня знаете, что делается еще и не так. Впрочем, скорее всего, выбор у вас будет невелик: сделать, как я упомянул, или отринуть совсем. И… я вас очень прошу».

Флитвик отбросил неумелые попытки хитрить.

«Конечно, — сказал он просто, — я сделаю, как вы хотите. Но, может быть… пока есть время… займемся вместе?»

Снейп покачал головой.

«Времени нет. И уже сейчас я должен идти. Прямо сейчас. Вы, наверное, видите, — он поднял левую руку, и Флитвик увидел. — От этого я не вправе избавиться, даже если вы придумаете, как».

Маленький профессор слез со стула и заковылял к выходу. У двери обернулся. «Если что — я здесь». — сказал он.

* * *

Частые и таинственные отлучки директора, которым он не давал никаких объяснений, интриговали и служили предметом обсуждения даже среди школьников — не говоря уже об учителях.

Профессор Флитвик сам не мог объяснить себе, почему эти отлучки так его тревожили, но каждый раз, когда в учительскую приходило сообщение об очередной из них (как правило, об этом объявляла заместитель директора МакГонагалл, реже — сам Дамблдор), он испытывал сильшейее беспокойство. В промежутках между этими периодами отсутствия он пристально наблюдал за Дамблдором — в учительской во время совещаний, в столовой, везде, где только мог, — хотя опять-таки не мог бы внятно сказать, зачем это делает.

Едва ли такое наблюдение могло прибавить ему информированности: директор жил на свете не первый десяток лет, и рассчитывать узнать что-то о перспективах грядущей войны (а в том, что она будет, да, по сути, уже идет, не сомневался никто) по выражению его лица не приходилось.

Профессор информированным себя не чувствовал; редкие и коротенькие, написанные в шутливом стиле записки от Бильдера и профессора Вейсмана ничего не проясняли и означали, по сути, всего лишь «живы, на связи». Неясность добавляла напряжения, но только ею Флитвик свое состояние объяснить не мог. Было что-то еще, и это что-то было связано с Дамблдором.

Конечно, катастрофическое состояние здоровья директора секретом для мастера заклинаний не было; несмотря на все расхождения, Флитвик сострадал Дамблдору глубоко и искренне. Изуродованную руку он заметил сразу же, как только прибыл в школу в начале учебного года, понимал, что это значит, и только удивлялся искусству того мастера, который сумел запереть в руке заклинание такой разрушительной силы, дав Дамблдору еще год жизни. Характер исходного заклинания, чрезвычайная мощь фона не позволяли различить почерк, но Флитвик был уверен, что работал Снейп.

Какое-то время Флитвик старался быть рядом с директором; помочь он ничем не мог, но умел немного облегчать муки посредством тех жестов, механизма действия которых он и сам не понимал, знал только, что они работают: улыбка, прикосновение, пустяковое слово…

Однако Дамблдор дал понять, что в этом не нуждается.

Директору становилось все хуже; со временем его муки должны были неизбежно стать невыносимыми.

Но нет, боль сострадания Флитвик в себе распознавал хорошо; нарастающая тревога была вызвана чем-то другим.

Причин отлучек директора профессор, как и все, разумеется, не знал; мог только предполагать. По его мнению, несмотря на то, что Дамблдор был осведомлен о происходящем куда лучше его самого, над директором довлела странная инерция мышления: он упорно цеплялся за то представление о мироустройстве, в котором маглы существовали где-то далеко за горизонтом событий, главным злом были Темные искусства, адептов которых раз за разом выплевывал из своих недр Слизерин, а главным врагом — Волдеморт! И это притом, что эту мифологию Дамблдор формировал сам, вынужденно, а следовательно, сознательно.

Флитвик был бессилен объяснить, каким образом директор оказался в плену порожденной им самим конструкции. Возможно, близость смерти заставляла его цепляться за иллюзии; а быть может, это сделали сознание того, что вся его жизнь оказалась посвященной ложной цели, и неверие в победу. Профессор склонялся к последнему.

Поэтому и отлучки Дамблдора он объяснял для себя упорними поисками чего-то, что в рамках владеющих директором иллюзий могло дать преимущества в борьбе с Темным лордом: его крестражей или какого-нибудь магического оружия, вроде как-то упомянутых Дамблдором вскользь Даров смерти.

Это было, конечно, не самое разумное приложение сил, но и оно не могло объяснить владеющей Флитвиком тревоги.

Куда ближе к объяснению стояли покушения, дважды происходившие в этом году в школе: загадочное вручение в «Трех метлах» зачарованного ожерелья студентке Кэти Белл (той самой, которую спасали они со Снейпом) и присланная профессору Слизнорту отравленная медовуха, жертвой которой едва не стал ученик Рон Уизли, выпивший свой кубок чуть раньше, чем это сделал профессор. По счастью, в запасах старого зельевара нашелся безоар, и мальчик отделался легким недомоганием. Концов в обоих случаях найти не удалось, и даже не удалось выяснить, кому на самом деле предназначались убийственные посылки.

По всему выходило, что Дамблдору.

Флитвик не сомневался, что Волдеморт находился в плену тех же иллюзий; он вполне мог считать своим главным врагом Дамблдора и стремиться его убить. Такое стремление должно было породить новые жертвы, и тревога могла объясняться этим.

Но тогда за рамками происходящего оказывались Непреложный обет Снейпа и удавка на его шее. А Флитвик интуитивно ощущал, что все это взаимосвязано, и признать возможность своей ошибки его интуиция отказывалась наотрез, как профессор ее ни уговаривал.

И вот теперь странное завещание Снейпа. Флитвик даже не мог вполне объяснить себе, в чем именно заключалась его странность. Ну да, Снейп был шпионом и уже не скрывал этого от старого учителя. Шпионы всегда на лезвии ножа, но причем тут обет и удавка? Нет, речь шла о чем-то конкретном и обрекающем неотвратимо. Чем-то, что сам Снейп считал нобходимым выполнить, а значит, речь не шла о ловушке противника, в которую молодой коллега угодил, не сумев вовремя выкрутиться, как полагал до этого Флитвик, дни и ночи проводя за разработкой контрзаклятия.

Он и разработал, но это не помогло: в ловушку врагов умный Снейп не попадал.

Он готовился сделать что-то, что нужно было своим.

Такие вещи бывают; Флитвик, бывший Связным во время большой войны, об этом знал. Иногда люди сознательно идут на смерть, и агенты — чаще других.

И все-таки во всем этом была какая-то странность. Снейп просил не упоминать его имени; сомневался, что сам Флитвик согласится использовать его материалы. Почти умолял их использовать. А ведь смерть висела над ним и до этого, все время.

Складывалось впечатление, что речь шла о чем-то более страшном, чем смерть. Об ужасе и позоре. О предельном ужасе и несмываемом позоре.

Эта, которая по счету, отлучка профессора Дамблдора из замка не должна была отличаться от других — но отличалась. О ней объявил сам Дамблдор, попутно распорядившись беспрецедентно усилить меры безопасности. В замке разместился на дежурство необычно многочисленный отряд авроров; директор лично проверил охранные заклятья. Казалось, он серьезно опасался нападения в эту ночь, — и при этом собирался покинуть Хогвартс. Он явно готовил ловушку — но кому? Кто вообще мог проникнуть в школу — при таком-то уровне защиты?

Движимый все тем же беспокойством, которое последнее время не давало ему покоя, Флитвик по окончании всех мероприятий по проверке защиты, уже в сумерках взял так полюбившуюся ему минувшим летом метлу и облетел периметр, проверяя защиту на предмет возможных окон.

Таковых не обнаружил; защита была безупречна. Зато, беззвучно скользя вдоль стен в теплом сумеречном воздухе начала лета, он видел, как покидал Хогвартс Дамблдор. Покидал не один: вместе с ним был Гарри Поттер. Определенно, что-то готовилось, раз Дамблдор решил увести мальчика.

Лечь спать Флитвик не мог; не мог даже заставить себя уйти в свои апартаменты. Он бродил по школе, прислушиваясь к обычным ночным звукам и раз за разом перебирая в уме все обстоятельства. Дамблдор и его рука… Снейп и его удавка… покушения… Он сочинял множество версий, но все они никуда не годились. Флитвик уделял основное внимание то одному, то другому, каждый раз надеясь, что что-то забрезжит, что-то проясниться, — и понимал, что ходит по кругу. Все было обдумано великое множество раз; даже фразы, в которых он формулировал свое видение происходящего, начинали повторяться. Никогда не знавший морской болезни полугоблин чувствовал, что его начинает укачивать. Понимание не приходило.

Один раз ему послышалось какое-то движение. Торопливые одинокие шаги, кажется — юношеские. Он бросился на звук, но никого не обнаружил. Школьникам в ночных коридорах делать нечего, но авроры могли и даже должны были обходить замок; среди них было много молодых; звук мог отразиться и прийти совсем не оттуда, где он искал.

Все началось под утро и, как всегда бывает, неожиданно. Он находился на втором этаже, когда услышал шум сверху — много голосов, много движения, вибрации произносимых заклинаний. Флитвик бросился вверх по лестнице. Да, там уже началась настоящая схватка. И смещалась она, судя по звуку, в сторону Астрономической башни.

Маленький профессор спешил, цепляясь за перила; задыхаясь, старался бежать через две ступени. Улавливал на бегу: там были авроры, еще кто-то… И выкрики незнакомых голосов. Нескольких. Не меньше трех. Нет, пяти.

Навстречу торопливо, подхватив край мантии, бежала МакГонагалл. Острые носы ее зеленых туфель смешно взлетали в воздух. «Филиус! — закричала она еще издалека. — Они прорвались, они уже здесь! Бегите, позовите Снейпа, нам нужна помощь!»

Прорвались? Как они могли прорваться, он же сам проверял периметр!

«Снейпа? — Флитвик приостановился, судорожно дыша и держась за перила, — Он, наверное, уже там!» До сих пор, что бы ни происходило, какая бы беда ни случалась, Снейп всегда оказывался на месте в числе первых; по крайней мере, в числе. Вечное бдение было его уделом. Это не могло измениться. Хотя, да, возможно, ему нельзя обозначать себя…

«Нет, его нет. Альбус приказал — если вдруг что-то такое случится, позвать к нему Снейпа, именно его!»

«Директор? Он вернулся?»

«Судя по всему — да! Он на Астрономической башне! Пожиратели смерти прорываются туда. Они кричали, что…»

Во всем этом была какая-то нелогичность, что-то не стыковалось, но раздумывать было некогда. Теперь Флитвик спешил вниз, как только что — наверх. Позвать именно Снейпа… Директор не хуже его, Флитвика, знал, что Снейпа обычно звать не требуется, сам приходит. А если ему нельзя обозначать себя, то… То директор никак не должен был вызывать его в схватку.

МакГонагалл ошибиться не могла. Приказы Дамблдора она запоминала и исполняла с безупречной, истовой точностью.

С бесцеремонностью, приобретавшей уже характер традиции, Флитвик толкнул дверь в апартаменты зельевара. Несмотря на неурочное время, возле дверей отирался кто-то из учениц. Ну да, вся школа уже на ногах, несомненно. Но почему здесь? И ведь не слизеринки вроде бы…

Снейп стоял прямо перед дверью, одетый, полностью готовый, обреченный. Стоял. Смотрел не видя.

В голове Флитвика все неожиданно и однозначно встало на место. Он догадался бы и раньше, просто не мог поверить.

Теперь не поверить было нельзя.

«Вы не должны этого делать! — заорал Флитвик. — Вам нельзя туда идти! Неужели вы не понимаете, что этого — такого! — делать просто нельзя? Дьявольская, подлая выдумка, ускользнуть от мук с чувством победы — и полностью за ваш счет…»

Теперь Снейп смотрел прямо на него, смотрел с какой-то далекой, тоскливой жалостью. Он жалел Флитвика, потому что Флитвик страдал, а изменить ничего было нельзя.

«Я не выпущу вас», — спокойно сказал маленький полугоблин.

То ли Флитвик был слишком взволнован, чтобы отследить магические движения вовремя, то ли Снейп в самом деле был превосходным бойцом. Мастер заклинаний заклинания не заметил, просто сознание исчезло.

Снейп, вовремя успевший подхватить бесчувственное тело старого профессора, бережно уложил его на пол. Это было очень хорошо, неожиданное везение, просто счастье, что Флитвик не будет участвовать в бессмысленной свалке, результат которой заранее известен и просчитан. Очень бы хотелось, чтобы жертв не было вовсе, но тут от него ничего не зависело. То, что пришел именно Флитвик, и именно Флитвик, отважный, старый, уязвимый, пролежит здесь все предстоящее время, было негаданным и драгоценным подарком ему, Снейпу, неведомо от кого.

Но надо было спешить. Снейп хорошо знал юного Малфоя, очень хорошо, был его деканом и наставником шесть лет; Драко не был убийцей. Он не убьет сознательно, но могут быть накладки, случайности… надо было спешить.

Выйдя в коридор, он натолкнулся на взгляд двух пар блестящих глаз: подозрительный — Гермионы Грейнджер, задумчиво-изучающий — Луны Лавгуд. Ученицы установили слежку за ним, вероятно, по просьбе Поттера. Превосходно: этих двоих тоже не будет там, где им не следует быть.

«Профессору Флитвику внезапно стало плохо, он потерял сознание. Позаботьтесь о нем!» — распорядился Снейп. Девушки проводили взглядом человека в черной развевающейся мантии, стремительно взбегавшего верх.

* * *

Флитвик пришел в себя, когда его несли в лазарет. Слух и неуверенное поначалу сознание вернулись к нему раньше, чем возможность двигаться; из разговоров окружающих он узнал все. Снейп убил Дамблдора и ушел из Хогвартса вместе с Пожирателями смерти. С ними же ушел Драко Малфой. (Малфой, подумал Флитвик. Ну да, конечно. Мне следовало догадаться: под ударом был ученик. Это все объясняет.) Гарри Поттер здесь, с ним все в порядке. Убитых среди защитников замка нет; есть раненые, но неопасно. Наибольшую тревогу у тех, кто его нес и сопровождал, вызывало состояние самого Флитвика.

На самом деле единственный дискомфорт, который ощущал профессор, причиняли его тушке несущие. Снейп был бережен; заклятие (Флитвик распознал его), которое он применил, не оставляло вообще никаких последствий: его использовали целители для погружения больных в сон в случаях неприятного для пациента вмешательства. Упасть на пол коллега, судя по всему, ему тоже не позволил.

Это была ошибка. Это могло вызвать подозрения.

Не двигаясь и не открывая глаз, профессор наложил на себя чары, имитирующие гораздо более жесткий способ оглушения. Круглая, плотно сидящая профессорская шапочка, которую Флитвик носил вместо шляпы, съехала ему почти на глаза. Судя по всему, он так в ней все время и был; ее не снимали. Профессор вырастил внутри шапочки твердый «рог» и при очередном толчке получил основательную ссадину на лбу. Вот теперь смотрелось убедительно.

Ему нужно было быть очень убедительным: мадам Помфри была отличным, внимательным целителем, бережное обращение убийцы и Пожирателя смерти с подвернувшейся помехой в лице Флитвика не ускользнуло бы от ее внимания, — и она была болтушкой.

По прибытии в лазарет Флитвик не без удовольствия убедился, что сработал качественно: мадам Помфри без тени сомнения диагностировала сымитированный им вариант заклятия, и кроме того, ноги не держали его на самом деле.

Встревоженная целительница не собиралась отпускать его из-под своей опеки как минимум сутки; но там, за стенами лазарета, было мертвое тело Дамблдора и были дети. Ученики, растерянные, потрясенные, напуганные. «Я декан, — объяснил Флитвик мадам Помфри, — я должен сейчас быть с ними».

«Но вы же не дойдете, вы вот даже стоять не можете», — резонно возражала она.

«Дотащат», — ухмыльнулся Флитвик, подмигивая двум дюжим пуффендуйцам, пришедшим в Больничное крыло поддержать поцарапанного осколками стекла однокурсника. Парни разулыбались в ответ.

«Разберетесь со своими когтевранцами — возвращайтесь», — обреченно вздохнула медичка.

* * *

На вымощенной булыжником площадке у подножия Астрономической башни молча стояли люди — учителя и ученики. Подходили все новые; наверное, уже вся школа была здесь. Никто не решался приблизиться к изломанному телу, лежавшему в центре.

Все уже знали, что директора убил Снейп. Слово «убил», звучащее над тем, чьими седыми волосами играл сейчас летний ветерок, приобретало какой-то окончательный смысл, перечеркивающий не только будущее, но и прошлое.

Гленна чувствовала эту ледяную окончательность щекой, всей правой половиной тела. Она не могла заставить себя повернуть голову и взглянуть на неподвижно стоявшего рядом Торквиниуса. Она ничем не могла помочь.

Вместо этого она не отрываясь смотрела на тело, лежащее посреди площадки. Это было тяжело; особенно тяжело стало, когда сквозь толпу прошел Гарри Поттер, опустился возле мертвого на колени и стал отирать бережными, нежными движениями застывшую тоненькую струйку крови с его лица.

Гленне вдруг представилось, что там, на булыжнике, лежит профессор Флитвик. Представилось так ясно, что она в панике, в отчаянии стала торопливо обшаривать взглядом толпу, ища профессора.

Флитвик стоял среди своих когтевранцев, маленький, незаметный; на него никто не смотрел. Все смотрели только на Дамблдора, и Флитвик тоже. Но выражение его лица… Гленна в волнении всмотрелась. Нет, не растерянность, не оглушенность, не горе, как на других лицах. Тревога, беспокойство — не за себя, а за кого-то, негодование — направленное на того, кто лежал сейчас на булыжнике, упрек, даже гнев… что-то еще.

Гленна хорошо знала своего учителя. В этом морщинистом подвижном лице она изучила каждую черточку, каждое движение. И, кажется, теперь она знала, как помочь Торквиниусу.

Втроем они поднялись в библиотеку. Гленна схватилась за карандаш, торопясь, пока не потеряла, пока оно не ушло от нее, запечатлеть то самое выражение лица профессора Флитвика, которое мелькнуло и исчезло. Но Гленна видела его. Видела! И теперь должна была вернуть.

Она поспешно делала эскиз за эскизом — и отбрасывала. Каждый раз что-то терялось, чего-то ей не удавалось ухватить. А ей обязательно нужно было все, все, что там было.

Торквиниус, не сказавший за все это время ни единого слова, выкладывал из сумки на стол книги и брошюры — математика, теория магии, высшее зельеварение… Он брал каждую из них двумя пальцами — так прикасаются к мерзости, которую нужно сжечь или выбросить — и навсегда забыть.

Гленна понимала, что сейчас произойдет ужасное, непоправимое, то, чего нельзя допустить, что оно уже происходит, — и торопилась. Набросок за наброском. Нет, не то, опять не то. Рука начинала дрожать и срываться.

Вот! Рука, дрогнувшая, казалось — предательская, нанесла на лист тот самый недостающий штрих.

Теперь фон — небрежно, только чтобы было понятно, когда и где именно...

Гленна сунула рисунок под нос Луне: «Что ты видишь? Расскажи!»

Луна внимательно посмотрела и сказала совершенно спокойно: «Да. Я тоже думаю, что они сговорились. Дамблдор и Снейп. Все было условлено заранее. Профессору Флитвику это очень не нравится. Мне тоже. Но, наверное, так было надо».

«Почему же ты молчала?» — прошипела Гленна. Луна пожала плечами: «Пока я не увидела твой рисунок, я и сама не знала, что я это знаю».

Торквиниус отмер.

«Как?! — почти прокричал он яростным шепотом, — Как человек может сговориться, чтоб его убили?!»

И заорал, уже не сдерживаясь, в голос: «О таком не договариваются!»

«А ты его руку видел? Может, он вообще уже умирал». — тут же придумала объяснение Гленна.

Проходившая мимо мадам Пинс, не покинувшая, несмотря ни на что, свою сокровищницу, сказала недовольно: «Здесь библиотека. Здесь работает много людей. Кто, с кем и о чем договорился, обсуждайте во дворе, чтобы вас никто не слышал».

И пробормотала себе под нос: «А лучше бы не обсуждали». И встретив их потрясенные взгляды, пояснила: «Уроками бы лучше занимались».

Подростки переглянулись. Только теперь они вдруг осознали, что, возможно, стали обладателями тайны, для них не предназначавшейся. Тайны, за которой стояла жизнь, может быть — много жизней.

«Правильно, — одними губами пробормотал Тор, поспешно укладывая книги обратно в сумку. — Уходим и больше не обсуждаем. Никогда».

Гленна торопливо собирала рисунки. Вот их-то как раз следовало сжечь. Срочно.

* * *

Смерть директора от руки одного из преподавателей не могла не нарушить течения школьной жизни — и нарушила его весьма основательно. Уроки были отменены, экзамены отложены. Многие родители поспешили забрать из замка своих детей. Под сомнением оказалось само дальнейшее существование школы. Пока попечители решали этот вопрос, состоялись похороны Дамблдора — очень торжественные и многолюдные. Впервые в истории школы директор Хогвартса был погребен на его территории.

Между тем, учителя во главе с профессором МакГонагалл, временно исполнявшей обязанности директора школы, прикладывали отчаянные усилия, чтобы сохранить порядок среди разбредавшихся и дезориентированных учеников. Профессор Флитвик считал полную отмену занятий ошибкой, продиктованной Минерве ее горем, хотя и не находил в себе сил упрекнуть ее в этом или даже просто возразить. Со своей стороны, он делал все возможное, чтобы обстановка как можно больше походила для детей на привычную. Он самочинно ввел (под предлогом того, что экзамены сдавать когда-нибудь все-таки придется) подготовительные консультации по своему предмету и проводил их для всех семи курсов. В эти безумные дни он был особенно щедр на дисциплинарные взыскания в форме всевозможных отработок, считая, что самое милосердное и разумное, что можно сделать для растерянных детей, — чем-нибудь их занять.

И конечно же, скрипело в его кабинете волшебное перышко, и очередной школьник, забыв о собственной подавленности и страхе, выводил на пергаменте: «Между тем язык (речь) не единственная эмпирически наблюдаемая форма, в которой проявляет себя человеческое мышление. Разве в поступках человека, в ходе реального формирования окружающего мира, в делании вещей человек не обнаруживает себя как мыслящее существо? Разве мыслящим существом он выступает только в акте говорения? Вопрос, пожалуй, чисто риторический. Мышление, о котором говорит Гегель, обнаруживает себя в делах человеческих отнюдь не менее очевидно, чем в словах, в цепочках терминов, в кружевах словосочетаний. Более того, в реальных делах человек демонстрирует подлинный способ своего мышления гораздо более адекватно, чем в своих повествованиях об этих делах». (Э. Ильенков, «Диалектика как логика»)

Вдруг заметил я: нас было двое.

В.Высоцкий

Профессия торговца краденым обязывает ко многому. В частности — быть вхожим в самые разные круги и не брезговать никакими знакомствами.

Наземникус Флетчер и не брезговал. Невысокий человечек потрепанного вида с вечно мокрым носом и манерами ничьей собаки, прижившейся во дворе или на задах мясной лавки: такая же побитость и умильность в выпуклых коричневых глазах, приниженность и постоянная готовность отпрянуть в сторону в ожидании пинка, — Наземникус Флетчер полагал, что выгоду можно поиметь с каждого, нужно только знать, как.

Поэтому, когда ему прислал сову с предложением негласно встретиться бывший профессор Хогвартса, бывший член Ордена феникса, а ныне предатель правого дела и убийца в бегах Северус Снейп, Флетчер не возмутился и не пришел в ужас. Он с готовностью согласился.

Он прекрасно понимал, зачем потребовался Снейпу, ожидал, что тот даст о себе знать, и был в этой встрече заинтересован. Вопреки расхожему мнению, жалованье преподавателей Хогвартса совсем не велико — только и радости, что бесплатная квартира и кормежка от пуза, а Снейп был точно не из тех, кто умеет считать деньги. За прошедшие два месяца бывший профессор не мог не поиздержаться.

Говорили, что он примкнул к Пожирателям смерти, но вряд ли в материальном плане ему это сильно помогло. Просить Снейп был не способен, а сторонники Сами-знаете-кого, хоть и были в основном ребятами небедными, а точнее — именно потому, что были ребятами небедными, вряд ли догадались предложить. Да что там предложить! Насколько Наземникус знал Снейпа (а несколько лет совместного пребывания в Ордене — не кот чихнул), чтобы этот парень что-то взял, ему нужно было не предлагать, а навязывать силой, со слезами, реверансами и неоспоримыми доказательствами, что иначе никак нельзя. Одно слово — нежить.

И ничего другого Снейпу не оставалось, как начать продавать, чтобы прокормиться, всякие интересные вещицы, а такие у зельевара и чернокнижника наверняка имелись. И продавать задешево, потому что это у Флетчера много разных знакомых, а у Снейпа их не было совсем. Один Наземникус. Больше пойти не к кому.

Ситуацию эту Флетчер просчитал уже давно, почти сразу, как только узнал о бегстве Снейпа из Хогвартса, поэтому вызову не удивился и ответил согласием.

Встретились по уговору в одном неприметном злачном местечке в Лютном переулке, хозяин которого за некоторую мзду предоставлял Наземникусу для встреч заднюю комнату с отдельным выходом — и не интересовался, с кем тот встречается. Сам хозяин скупкой и перепродажей не занимался, промышлял в другой области, обеспечивая интересующихся запретной любовью весьма неожиданными объектами такой любви, поэтому связи Флетчера ему были без надобности.

Внешний вид Снейпа Наземникуса порадовал, подтвердив все его ожидания. Мантия бывшего профессора была еще более потрепанной, а лицо — еще более желтым и измученным, чем обычно. Недоедал, к гадалке не ходи. Под черными глазами пролегли круги — почти такие же черные, и в физиономии появилась легкая одутловатость. Сердечко от превратностей беглой жизни сдавать стало, не иначе, Наземникус такие признаки знал. А это означало, что скоро Снейпу понадобятся ингридиенты для соответствующих лечебных зелий, очень недешевые, а взять их, кроме как у Флетчера, ему будет опять-таки негде. Это пока он был профессором, мог идти и где угодно покупать, а теперь — нет.

Расчеты и прикидки опытного человека, хорошо знающего жизнь, редко бывают ошибочными. И в этот раз Наземникус не ошибся ни в чем. Снейп принес парочку довольно интересных артефактов и отдал, не торгуясь. Кажется, удивился незначительности суммы и тут же предложил встретиться еще.

Из задней комнаты злачного местечка Флетчер уходил довольным.

Снейп уходил не то чтобы довольным, но удовлетворенным результатами встречи.

Гибель Дамблдора не только легла давящей тяжестью на его сердце, но и значительно осложнила его деятельность.

Раньше, когда он был членом Ордена Феникса, а Дамблдор, получавший от него сведения, этим орденом руководил, профессор имел более или менее полное представление о происходящем. Он мог сопоставлять, анализировать и делать выводы. Теперь он не знал, что происходит в Ордене, а информацию о творящемся в Хогвартсе и в Министерстве мог черпать только из докладов соглядатаев Темного лорда.

Неожиданно ему на выручку пришел Кикимер, который уже год работал на кухне Хогвартса — домовика туда отправил Гарри Поттер, ставший его хозяином по завещанию Блэка. На отправке Кикимера в школу настоял Дамблдор, не желавший оставлять его в штаб-квартире Ордена как раз из опасения утечки информации. Нечего и говорить, что Кикимеру было приказано никогда и никому не рассказывать того, что он узнал на улице Гриммо. Но ни Дамблдору, ни Поттеру не пришло в голову запретить домовику рассказывать кому-либо то, что он узнавал в Хогвартсе.

Кикимер разыскал Снейпа спустя несколько дней после его бегства, и благодаря этому Снейп стал получать достаточно полное представление о происходившем в школе. Более того, домовик, горевший желанием услужить человеку, ставшему его последней среди людей привязанностью, додумался незаметно проникать в кабинет директора и подслушивать разговоры портретов — и профессора МакГонагалл все с теми же портретами, включая и свежепроявившийся портрет Дамблдора. С последним она беседовала особенно часто, советуясь буквально по каждому поводу. Из этих разговоров Снейп узнавал кое-что о положении в Министерстве и почти все — о том, что происходило в Ордене Феникса.

Однако знать, что происходит, было недостаточно: сведения нужно было использовать. А Снейп был один: ни в аврорате, ни в Ордене у него не было связника. А если бы даже и были — министерские авроры уже были под плотным контролем Волдеморта, а в Ордене не оставалось никого, кто был бы способен на основании полученной информации разрабатывать планы. Следовательно, передавать туда имело смысл не информацию, а уже готовые решения. Для этого Снейпу и понадобился Наземникус Флетчер.

Заклятие, которое применил к нему Снейп, сидя в задней комнате какого-то подозрительного притона, было усовершенствованным самим профессором заклинанием Конфундус с несколько уточненным действием. Планы, идеи и сведения, которые Снейп хотел передать через него Ордену, Флетчер излагал очень точно, но как бы от себя, ни словом не упоминая Снейпа. Наземникуса даже не пришлось сильно подталкивать в этом отношении — тщеславие действовало эффективнее заклятия: Флетчеру очень нравилось быть генератором идей и уважаемым в Ордене человеком. При желании он мог бы вспомнить, что идеи эти растолковывал ему Снейп в комнатке с отдельным входом при подпольном борделе, но такого желания у Флетчера не возникало.

Отданных за бесценок артефактов было немного жаль, как и тех, что придется отдать Флетчеру в дальнейшем. Но Снейп полагал, что дело того стоило.

И кроме того, деньги действительно закончились.

Снейп был очень жестко ограничен во времени. Приближался день совершеннолетия Гарри Поттера; с этого дня переставали действовать защитные чары, обеспечивавшие мальчику безопасность в доме его родственников. К этому дню готовился Волдеморт; готовилось Министерство, планировавшее перевезти юношу в место, которое авроры считали безопасным, не подозревая, что Министерство и даже их собственный департамент наводнены агентами Темного лорда, которому известен каждый их шаг. Готовился и Орден Феникса.

Год назад тогда еще живой Дамблдор сказал Снейпу, что мальчик должен умереть.

Мальчик, носящий в себе частицу личности Волдеморта.

Только если мальчик умрет, умрет и Волдеморт.

Вероятно, портрету уважаемого покойного директора известно даже, когда это должно произойти, думал Снейп с горькой иронией. Во всяком случае, не сейчас, судя по паническим разговорам уважаемого портрета с не менее уважаемой Минервой.

Снейп отказывался верить в неизбежность и необходимость такого исхода вообще. В конце концов, Гриндельвальд, который, как понял Снейп во время памятного разговора с Флитвиком при излечении травмы Кэти Белл, был куда опаснее Волдеморта, до сих пор благополучно сидел в тюрьме — и кому это мешало?!

В мальчике — частица Волдеморта? Да, это проблема. Но, положа руку на сердце, — в ком из людей нет чего-то подобного?

Маглы научились бороться с безумием и одержимостью. Почему маги не способны на нечто похожее? Тем более, что идеи просматривались...

Нет, господин директор, мальчик будет жить. Он будет жить, и у него будут дети, которых он приведет когда-нибудь в Хогвартс, — быть может, совсем не такой, каким его знаем мы.

План, разработанный Снейпом и внедренный им через Наземникуса Флетчера в Орден Феникса, преследовал две цели: во-первых, благополучно переправить Поттера из дома его родственников в безопасное место; и во-вторых — укрепить позиции Снейпа в окружении Волдеморта. Он планировал выдать Темному лорду точное время переброски (и тем завоевать доверие), но скрыть при этом существеннейшую деталь: шесть человек из числа членов Ордена примут облик мальчика, и семь «Поттеров» со своими сопровождающими разлетятся в разные стороны.

Снейп прекрасно понимал рискованность этого плана, но ничего другого, позволяющего убить сразу двух зайцев, придумать не сумел. Он рассчитывал на здравомыслие и опыт Кингсли Бруствера, ставшего после смерти Дамблдора фактическим руководителем Ордена, — этот хладнокровный, лишенный сантиментов и предельно циничный человек был и в самом деле великолепным телохранителем. Кроме того, Снейп надеялся сам принять участие в «охоте» на Поттера и подстраховать орденцев.

* * *

«Северус… Помогите, Северус… Мы ведь с вами друзья… Мы ведь были друзьями, Северус!...»

Это была неправда. Никогда они с Чарити Бербидж не были друзьями, почти не замечали друг друга, и от этой лжи, очевидной, последней, беспомощной, безнадежной, было еще страшнее, еще мучительней.

На самом деле этого не было. Не было этой мольбы, она не произносила этих слов, этой предсмертной безысходной лжи. Чарити Бербидж, профессор магловедения, милая, славная, незамужняя, преданная дочка своей больной матери, висела неподвижно над длинным столом в бывшем пиршественном зале древнего поместья Малфоев. За столом сидели Пожиратели смерти с Волдемортом во главе, и среди них — Снейп. Бывший профессор не смотрел на Чарити. Он смотрел только на своего повелителя.

Сегодня все решалось. Яксли, курировавший Министерство, принес известие: авроры планировали забрать Поттера тридцатого июля. Теперь был ход Снейпа. «Поттера переправят раньше», — негромко и веско сказал он. И объяснил почему. И сказал, кто и откуда. И как. Это были очень точные данные, точнее не бывает — ведь план разрабатывал он сам. Впоследствии припомнится и его правота, и ошибочность сведений Яксли — и это даст ему драгоценную возможность свободнее и продуктивнее лгать.

А Чарити висела над столом, медленно вращаясь. Это был излюбленный Волдемортом способ проверки его слуг. Висящая над головами беспомощная женщина, дикий крик боли и отчаяния из подвала, горящие люди… много чего. Темный лорд бдительно следил за реакцией, пуская в ход легилименцию.

Снейп был к этому готов. Юный Малфой — нет. Он то и дело посматривал на вращавшуюся над столом учительницу из его школы, нелюбимую учительницу, которую он изводил и высмеивал, и на лице его предательски проступали ужас и жалость. «Всего несколько дней — и он уедет в Хогвартс, где будет в относительной безопасности, — думал Снейп. — Всего несколько дней. Темный лорд отвлечется, должен отвлечься, этот мальчишка для него не так уж и важен. Всего несколько дней, только бы они у него были».

Движение Воландеморта — и Чарити пришла в себя. «Северус…» — простонала она, узнав его. И что-то еще, неслышно. То ли «помогите», то ли «умоляю», он не разобрал. Волдеморт впился глазами в его лицо. Напрасно.

Он был спокоен. Он должен был быть спокоен — и был.

И откуда только взялась эта нелепая, детская, беспомощная ложь, которую она потом ночь за ночью повторяла в его снах? «Северус, мы ведь друзья…»

* * *

Профессор Флитвик дурно спал ночами; можно сказать, и вовсе не спал. Он мучился в забытьи, в котором ему мерещились падающий Дамблдор, черные провалы в противное тупое никуда, посыпанные гравием дорожки в ночном тумане — и эльфийская песня о звезде, зрящей все пути сквозь казематы ночи.

* * *

Еще одним источником информации, обрывочной, бесполезной в оперативном плане, но, тем не менее, важной, для Снейпа был его собственный дом в Паучьем тупике. Там проживал Хвост; там наблюдали друг за другом. Снейп засыпал в своей постели под глазком магловской аппаратуры; темнота и магия хранили его беспокойные сны. Но и выставленные им магические средства наблюдения не дремали. Неизвестно, как и сколько Хвост общался со своими хозяевами вне этого дома; в нем он говорил с ними крайне редко, собственно — всего дважды.

Один из разговоров касался Волдеморта: Петтигрю докладывал, что Лорд увлекся поисками Даров смерти, и в первую очередь разыскивает Бузинную палочку, вбив себе в голову, что это могучее оружие обеспечит ему победу.

— А ведь вы же ему такого распоряжения не давали, правда? — подобострастно замечал он.

— Пусть потешится, — небрежно бросил на это его собеседник на том конце неведомого средства связи. И задумчиво добавил:

— Может, немного самодеятельности даже и на пользу: укрепит. А то ведь разваливается на глазах.

Справедливости последнего замечания Снейп не мог не признать: Волдеморт действительно разваливался на глазах. Неизвестно, посредством какого воздействия им управляли, но то, что Волдеморт был управляем, по сути — марионеткой на ниточке, чувствовалось, иногда — с оглушающей отчетливостью. При этом собственная личность Темного лорда, та, с которой некогда Снейп был знаком, претерпевшая некий непонятный, но значительный ущерб после создания крестражей, но все-таки остававшаяся идентичной себе в новом воплощении, все заметнее терялась. Сохраняя малопривлекательный, но устойчивый внешний облик, Волдеморт развоплощался внутренне. Иногда он замирал в бездействии и, кажется, в бессознательности, и только новый, неведомо как полученный приказ приводил его в действие, автоматическое, без проблеска мысли в красных глазах. При этом все более бурной и лишенной личностной окраски становилась его реакция на успехи и неудачи: ярость и ликование неконтролируемые и животные. А временами он как будто оживал; идея разыскать Бузинную палочку вдохновила его. В поисках ее он напоминал себя прежнего: действовал целенаправленно, напористо и грубо.

Второй разговор, подслушанный Снейпом, дал ему неожиданную надежду. Из этого разговора нельзя было понять, чего требовал от Хвоста его собеседник, но требовал настойчиво и нетерпеливо. И из его обмолвок Снейп понял, что противник ограничен во времени: он должен был победить к определенному сроку, в противном случае окончательная победа откладывалась надолго, если не навсегда. Все это было странно и непонятно, но если это было так, сопротивление обретало фундамент и цель.

* * *

Накануне падения Министерства Снейп посетил дом на улице Гриммо, 12.

Он уже давно собирался это сделать. Было ясно, что Министерству не продержаться; хранившаяся в нем документация, в том числе — завещание Сириуса Блэка с указанием точного адреса его дома, неизбежно должна была попасть в руки сторонников Темного Лорда. Сколь бы ни была надежной защита, против открытого, массового и долговременного проламывания она не выстоит; сразу же, как только документы окажутся в их руках, Пожиратели смерти будут у дома, а спустя какое-то время — внутри.

Важно было, чтобы ничего полезного для себя они там не нашли.

Из переданных Кикимером разговоров МакГонагалл с портретом Дамблдора Снейп знал, что сразу после его бегства из Хогвартса Орден Феникса покинул штаб-квартиру на улице Гриммо. Разумеется, им казалось, что ничего способного дать в руки врагов информацию об Ордене и его планах они там не оставили. Снейп в этом сомневался и предпочитал проверить лично.

Дело было не только в том, что он считал членов Ордена ребячливыми везунчиками, для которых их деятельность была всего лишь опасной, но увлекательной игрой, и полагаться на их ответственность было бы легкомысленно. Пожиратели смерти, с его точки зрения, были такими же. Дело было в том, что орденцы не знали, кто им противостоит.

Снейп же уже имел некоторое представление о противнике и об уровне работы его аналитиков. Он понимал, что материалом для их выводов могут послужить такие детали, на которые орденцам (как и Пожирателям) никогда не пришло бы в голову обратить внимание. Поэтому обнаружить и уничтожить все такие детали после ухода Ордена с Гриммо и перед приходом туда сторонников Темного лорда следовало ему самому.

Он давно собирался это сделать, но какая-то странная леность, почти безволие, охватывала его при мысли о посещении этого места. Снейп, никогда не знавший ни лености, ни безволия, смутно удивлялся своему состоянию, но занят он был чрезвычайно, дело не казалось срочным, и он откладывал его со дня на день.

Наконец стало ясно, что тянуть больше нельзя.

Замогильный шепот: «Ссеверусс Сснейп!» — раздался в прихожей, едва он переступил порог. Снейп остановился, наблюдая, как из пыли соткался призрачный образ Дамблдора и устремился к нему с нелепо воздетыми руками. Покойный директор, при всей его склонности имитировать манеры и стиль поведения старого выжившего из ума чудака, никогда не позволил бы себе такой дешевой патетичности. Снейп подождал, пока до фигуры осталось не более двух шагов, и рассыпал ее взмахом руки. Совсем уничтожать заклятие не стал: пусть все остается, как есть.

Криво усмехаясь, бывший профессор и бывший член Ордена Феникса прошел в комнаты, по пути обезвредив еще пару ловушек. Похоже, его здесь собирались не столько напугать (ловушки были не из самых страшных; Грюм был способен на гораздо большее), сколько усовестить. Интересно, как они себе это представляли: пыльное чучело уязвит сильнее, чем медленно падающий с башни Дамблдор? И в самый последний миг — холодное торжество в его глазах?

Снейп, надев тонкие перчатки из кожи пузырника, начал планомерный и тщательный обыск, с всегдашней педантичностью возвращая каждую сдвинутую или взятую вещь на свое место, но почти сразу сообразил, что материалом для выводов аналитиков противника могут быть не только сами вещи, но и их расстановка, положение — даже то, кто на какой постели спал! Он изменил манеру и стал имитировать обыск нарочито грубый и беспорядочный, со сдиранием наволочек с подушек и переворачиванием всего, что могло быть перевернуто: даже если он до чего-то не доберется, у противника не будет никакой уверенности, что все осталось так, как было при Ордене.

Так, идя снизу вверх, он добрался до бывшей комнаты Сириуса. Характер хозяина проявился здесь во всей красе. Это была просторная, некогда красивая и любовно, с огромной, до сих пор ощутимой заботой отделанная и обставленная комната. Мальчик, впоследствии — юноша, для которого всё это было сделано, оформил ее по-своему. Сириусом не было упущено ничего, что могло бы задеть или обидеть его родителей. Всё — фотографии гриффиндорцев и авроров, плакаты, распластанные повсюду гриффиндорские знамена — было вывешено не для себя, а напоказ, с единственной целью причинить боль. Максимально полно композиция просматривалась не с кровати, не с кресла у стола, где мог чаще всего располагаться хозяин всей этой красоты, а от входной двери. Снейп, хмыкнув, удивленно передернул плечом: такой продуманности, тщательности исполнения, такого трудолюбия он от Сириуса не ожидал. Надо же, какие цели и стремления могут вызывать к жизни качества, обычно человеку не свойственные.

Снейп приступил к осмотру, такому же разрушительному, как и везде, и в ящике стола, прямо сверху, обнаружил письмо.

Письмо от Лили к Сириусу Блэку, относившееся к тому времени, когда Поттеры уже скрывались в своем зачарованном Дамблдором доме в Годриковой впадине. Приветы, пустячки, сплетни о Дамблдоре… К письму прилагалась фотография: годовалый мальчик верхом на игрушечной метле, сидящая на корточках смеющаяся женщина протягивает к нему руки.

Снейп спокойно просмотрел и то, и другое. Нет сомнений, что письмо не лежало здесь все эти годы: когда оно писалось, Блэк уже давно не жил в этом доме и не посещал его. Скорее всего, Сириус забрал письмо из банка, где хранились все его документы; забрал, чтобы показать или отдать крестнику. Что ж, теперь это дом Поттера; раньше или позже он тут появится; в письме, написанном так давно, нет ничего, что не было бы известно всем; вполне можно его здесь оставить.

Снейп сидел на полу посреди разгромленной комнаты. Почерк Лили был знаком ему до последней черточки. Почерк говорил ее голосом. Но он никогда не видел вживую того, что на фотографии, лица, округлившегося, с новой мягкой ямочкой у рта, с незнакомой нежной улыбкой. К тому моменту, как она стала такой, он уже давно не видел ее.

«Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше».

Разгромленная комната перестала существовать. Он ушел, проскользнул, стоял на коленях перед женщиной с мягкой ямочкой у рта и смотрел в ее лицо, живое, с меняющейся улыбкой, с подрагивающим у щеки локоном. Она что-то говорила — он не слышал, слишком жадно смотрел, чтобы расслышать. Где-то рядом смеялся ребенок, были еще какие-то звуки — кто-то ходил. Пахло чем-то сладковатым, — наверно, детской присыпкой, и чуть-чуть сыростью. И Лили — ее кожей, ее волосами. Он протянул руку и, кажется, коснулся ее щеки. Или не успел…

Снейп стоял на коленях с письмом и фотографией в подрагивающей руке. Лицо почему-то было мокрым — он попал под дождь, возвращаясь от Поттеров? Не получалось вспомнить.

Ах да, здесь все будут обыскивать. Трогать. Прикасаться.

Он отделил от письма страницу, что была с подписью, фотографию аккуратно разорвал пополам. Ту часть, где была Лили, и страницу спрятал в карман, остальное положил в ящик стола — и тут же спохватился, снова вспомнив, что тут все будет осмотрено и изучено. Неполное письмо и часть фотографии, бережно уложенные в ящик, могли привлечь внимание. Его бы — привлекли. Он бросил все на пол. Хозяин найдет.

Проверив оставшиеся комнаты, в которых бывали члены Ордена, Снейп ушел, восстановив за собой все грюмовы пугалки. Голова кружилась. Воспоминание о комнате с запахом присыпки и сырости было совершенно реальным.

* * *

Министерство пало первого августа. Министр Скримджер был убит. Яксли, помогавшие ему брат и сестра Кэрроу и несколько молодых Пожирателей смерти мучили его перед смертью в течение трех часов. Потом за ноги выволокли изуродованный труп в Атриум Министерства, где он и пролежал до конца дня. «Вы никогда не захотели бы этого увидеть, но такая смерть — сигнал всем узурпаторам. Это сделал разгневанный народ», — сказал лорд Волдеморт журналистке Рите Скиттер, бравшей у него интервью в связи с изменениями в Министерстве. Впоследствии журналистка, для которой это редакционное задание было не самым приятным в жизни, рассказывала по секрету одному из своих любовников, что Темный лорд, вообще не производивший, по ее словам, впечатления обаяшки, в момент произнесения этой фразы показался ей впавшим в транс и не понимавшим, что говорит.

Новым министром стал Пий Толстоватый, находившийся под заклятием Империус.

Гарри Поттер исчез бесследно и был объявлен в розыск.

Одним из первых установлений нового режима стал декрет «Об образовании», согласно которому прохождение юными волшебниками, достигшими одиннадцати лет, обучения в школе чародейства и волшебства Хогвартс стало обязательным. Никто, под страхом смерти, не мог оставить своих детей дома в течение учебного года.

Директором Хогвартса был назначен Северус Снейп. Вместе с ним в Хогвартс прибыли несколько молчаливых охранников, очень похожих на оборотней, и назначенные профессорами Алекто и Амикус Кэрроу.

Нет, брат и сестра Кэрроу, квадратные, тяжелолицие, убийцы и вдохновенные садисты, не были посланы Волдемортом специально для того, чтобы присматривать за Снейпом, хотя сами они, настроенные Беллатрисой Лестрейндж, имевшей на них влияние, считали иначе. Беллатриса, уже почти безумная, мало что понимавшая, тем не менее твердо держалась убеждения, что Снейп — враг ее повелителя, и никакие доказательства верности, ни приносимые Снейпом сведения, ни даже убийство Дамблдора, произошедшее на ее глазах, не могли этого убеждения поколебать. На Пожирателей смерти, подобных Кэрроу, — тупоумных, растворивших остатки разума в животной жестокости и болезненном садизме, Беллатриса производила впечатление, близкое к мистическому. Для их закостеневших, застывших душ она была подобна электрическому разряду. Снейпу казалось, что еще немного — и они начнут поклоняться ей.

Может показаться диким, но сам Снейп, пристально наблюдавший за Беллатрисой — своим самым опасным врагом среди Ближнего круга Волдеморта, тоже испытывал нечто похожее на благоговение, смешанное с ужасом и брезгливостью. Беллатриса, всем сердцем и всем разумом стремившаяся к Лорду, принимавшая в себя каждую его черточку, разделявшая и его жестокость, и ненависть к грязнокровкам, оказалась не в силах справиться в себе, принять и усвоить разделенность и внешнюю управляемость его души. Она стремилась понять — и ее разум разрывался в клочья. Стремилась принять — и то, что осталось от ее души, в ужасе, которого она не понимала и отказывалась в себе признать, отворачивалось от того, к чему она стремилась.

Но отношение к своему повелителю она чувствовала безошибочно, как собака чувствует отношение людей к своему хозяину. Никакое, самое изощренное и умелое притворство не могло ее обмануть.

Снейпа спасало только то, что сам Волдеморт относился к своей поклоннице с безгливостью и презрением. Для него не были секретом ни ее безумие, ни ее любовь. И то, и другое делало в его глазах Беллатрису существом полезным при умелом использовании, но ничтожным. Он не верил ей, более того — ее предостережения и подозрения только возвышали Снейпа в его глазах. Выросший в атмосфере недоверия и неприязни окружающих, Том Реддл проникся убеждением, что недоверие и враждебность — это именно те чувства, которые ничтожества всегда испытывают к избранным — почти таким, как он сам, уступающим ему совсем немного по сравнению со всеми прочими, и, разумеется, разделяющим его взгляды — а разве может избранный думать иначе?

Что думали по этому поводу у противника, Снейп не знал, но раз он до сих пор был жив, можно было предположить, что и там к несчастной Беллатрисе не относились всерьез.

Увы, иначе обстояли дела с такими, как Кэрроу. Садисты чувствительны к экзальтации и склонны к паранойе, которую тусклый разум не подвергает сомнению. Кэрроу подозревали профессора и были настроены не спускать с него глаз. Только отсутствие приказа или одобрения Волдеморта, которого они боялись смертельно, мешали им наброситься на Снейпа, не дожидаясь подтверждения подозрений.

И здесь Снейп был в таком же положении, что и ученики школы, ответственность за которую он нес. Потому что Волдеморт послал Кэрроу в школу вовсе не ради наблюдения за ним. Они нужны были ему в Хогвартсе потому, что именно они ни на минуту не поколебались бы, получив приказ уничтожить детей.

Но пока такого приказа не было. Положение Темного лорда еще не было прочным, у большинства взрослых волшебников его власть не вызывала одобрения; теоретически, поднимись против него население магической Британии, его слуг не хватило бы, чтобы противостоять.

Дети нужны были ему в качестве заложников.

Поэтому Алекто и Амикусу дозволялось до определенного предела калечить детей, но не разрешалось убивать.

Впрочем, Снейп склонен был полагать, что физическое уничтожение детей не было желательной целью противника, а лишь вариантом на крайний случай. Желательным было их подчинить, сломать и обработать в нужном ключе. Противнику нужны были исполнители, а не творцы.

И для этого Кэрроу подходили как нельзя лучше. Их методы «воспитания» были по сути пригодной для обуздания диких животных дрессурой, нацеленной на полное уничтожение творческого духа, любознательности — да и самой души.

* * *

Преподаватели Хогвартса видели, как одетый, как всегда, в черное, с черным отечным лицом, в сопровождении двух громил устрашающего вида, прибыл новый директор — и затворился в директорском кабинете, в башне с горгульей у входа.

* * *

Непрочные сны профессора Флитвика были тяжелы, вязки и душны.

* * *

Снейп, хорошо представлявший себе школу, серьезно опасался детского сопротивления, которое могло привести только к тяжелым для детей последствиям. Поэтому одним из первых его указов был указ, повторявший приснопамятный циркуляр Амбридж: больше трех не собираться, самодеятельные объединения школьников запрещены.

Директор Снейп ощущал свою полнейшую беспомощность. Охрана школы фактически была в подчинении брата и сестры Кэрроу. Пока обходилось без серьезных травм, но это только пока. Кэрроу входили во вкус, и серьезные несчастья с детьми были только делом времени. И если бы только это. Снейп видел, отчетливо ощущал, что монотонный ритм дрессуры втягивает в себя учеников, поглощая и растворяя их. И он ничего не мог сделать. Он не сомневался, что все его распоряжения не только доходят до Волдеморта, но и тщательно анализируются противником. Любое, что может насторожить, — и в Хогвартсе будет другой директор. Кэрроу следили за ним в оба глаза, преподаватели шарахались, как от зачумленного, дети откровенно боялись — еще больше, чем Амикуса и Алекто. Он хотел бы поговорить с профессором Флитвиком, чей тревожный и глубокий взгляд неоднократно чувствовал на себе, но это было невозможно. Пустота вокруг него была так отчетлива и абсолютна, что даже пара сказанных слов, даже кивок, даже взгляд глаза в глаза были бы замечены всеми.

И Снейп ни с кем не встречался глазами. Его застывший черный взгляд был устремлен в пустоту.

Школа замерла в ледяном ожидании страшного. Все боялись всех.

Зато Кэрроу чувствовали себя все более вольготно. Директор не мешал им, учителя ходили по стеночке, школьники — строем. Постепенно они успокоились относительно Снейпа: слишком очевидным было его одиночество, слишком каменной — неподвижность. Брат и сестра перестали воспринимать Снейпа как угрозу, а следовательно — перестали воспринимать. Он стал для них предметом интерьера, они обсуждали свои дела и намерения, не обращая внимания на окружающие столы, стулья, школьные доски и директора.

* * *

«Если что — я здесь», — сказал профессор Флитвик своему молодому коллеге и другу страшно давно, в другой жизни, несколько месяцев назад. И не сдержал слова. Он был здесь, и «если что» тоже было — и еще как было! — но его, Флитвика, словно бы и не было. Он был совершенно бесполезен.

Флитвик пытался встретиться со Снейпом глазами в те нечастые минуты, когда директор появлялся в Большом зале или в учительской, чтобы хотя бы взглядом сказать, что все понимает, но безжизненный взгляд Снейпа всегда скользил мимо. Флитвик, как он это делал всегда и со всеми, прислушивался душой, стараясь расслышать движение другой души; он старался больше, чем всегда и со всеми, напряженно и истово, но словно скользил по поверхности ледяной стены.

Профессор дурно спал — во сне ему все мерещились какие-то злые голоса, он продирался сквозь ватную темноту и не мог никуда пробиться. Собственная бесполезность и ненадежность, острое сострадание к Снейпу, страх за детей сводили его с ума. Флитвик издергался, не находил себе места и даже, чего с ним не случалось раньше никогда, сорвался в классе, резко оборвав ученика, не вовремя выскочившего с совершенно невинным замечанием. Он тут же опомнился и с удивлением заметил, что его резкость обрадовала детей, а вовсе не наоборот. И школьник, которому досталось от профессора, не был исключением. «Всевышний, — подумал Флитвик, вглядываясь в оживившиеся и как будто даже порозовевшие лица своих учеников, — здесь все так боятся друг друга, все так застыли, что их радует даже грубость — потому что живая! Что же делать, что же делать, ведь так же нельзя».

* * *

Профессор Снейп сидел, сцепив руки, за своим столом в директорском кабинете, в окружении взиравших на него портретов прежних директоров. Портреты разговаривали с ним, приносили новости, они были созданы волшебством, чтобы помогать живому директору, но и им Снейп не мог доверять. Портрет Дамблдора постоянно и настойчиво требовал выполнения своих указаний — Снейп выслушивал их. Молча и вежливо.

Только что от него ушли Алекто и Амикус Кэрроу, ушли чрезвычайно возбужденными и в приятном предвкушении. Сидя у директора, они обсуждали новость: Темный лорд покарал чету Лискомбов, отказавшихся служить ему. Лискомбы были чистокровными волшебниками с хорошей родословной, их дочь Лиззи училась на первом курсе Слизерина. Тем не менее они всячески уклонялись от присяги Волдеморту, а когда уклониться стало невозможно, попытались скрыться. Волдеморт впал в ярость, неконтролируемую, как это часто у него в последнее время бывало, и, обездвижив Лискомбов, сжег их живыми вместе с домом.

Руки у Кэрроу были развязаны: жизнь дочери Лискомбов больше не нужна была Темному Лорду. Более того, Кэрроу полагали, что он воспримет благосклонно, если казнь ее будет долгой и устрашающей — в назидание тем родителям учеников, которые еще не поняли, что Темный лорд не шутит. Заняться этим они планировали на следующий же день.

«Очень жаль, Северус, — горько вздохнул портрет Дамблдора, — но мы ничего не можем тут сделать». В голубых глазках за стеклами очков-половинок задрожали слезы. Дамблдор переживал искренне: он был добрым человеком, хорошим директором, и девочку ему было жаль. «Вы не можете рисковать выдать себя, — продолжал портрет, — ваша помощь понадобится Гарри Поттеру, от этого зависят жизни многих, и мы ради этого уже многим пожертвовали».

«Мы не были друзьями», — тихо проговорил Снейп.

«С Лискомбами? — оживился Дамблдор: неприятный момент был благополучно пройден. — Разумеется, вы вряд ли были даже с ними знакомы. Я и то их не помню. Что, впрочем, не делает преступление Реддла менее чудовищным».

Снейп кивнул черноволосой головой. Его лицо было пустым. Он больше ничего не говорил. Замолчали и портреты.

Если бы можно было привлечь Кикимера! Но домовик уже несколько дней как исчез из Хогвартса, успев сказать только, что его вызывает хозяин, Гарри Поттер. Снейп призвать домовика не мог — не он владел им; Кикимер всегда являлся сам.

Снейп пытался перебирать возможности и все больше убеждался, что их нет. Он сидел неподвижно, и ни единая черточка в его лице не выдавала отчаяния.

* * *

Почему профессор Флитвик, внезапно надумавший прогуляться, встав из-за рояля, углубился в упорно сопротивлявшиеся осеннему омертвению заросли сирени, шиповника и жасмина у подножия когтевранской башни, с их поздними, такими горькими цветами; в заросли, когда-то придуманные и выращенные им самим, он и сам не мог бы объяснить. Но он углубился, и колючие ветки сомкнулись над его головой. В глубине кустарника открылось что-то вроде тропинки в самую чащу; тропинки давно не торенной, забытой, но, несомненно, когда-то существовавшей и почему-то не заросшей, оставшейся, как шрам на чьей-то памяти. Флитвик пошел по ней.

Снейп сидел прямо на земле, съежившись, обхватив руками укутанные черной мантией острые коленки и склонив на них черноволосую голову. В сумерках, под шатром густых ветвей он был почти не различим. Когда Флитвик подошел, он поднял голову и, кажется, не удивился.

«Лиззи Лискомб из Слизерина будут убивать завтра, — сказал он. — Ее родители уже мертвы. Я дам вам адрес людей из Ордена Феникса, это недалеко. Но лучше будет, если они вас не увидят. Просто оставьте записку с историей девочки при ней и сотрите себя из ее памяти».

* * *

За ужином профессор Флитвик старался не смотреть в сторону слизеринского стола. Лиззи была маленькой даже для первокурсницы, беленькой, жидкие волосики стянуты в хвостик. Она не знала, что стала сиротой.

«И что мне ее — прямо из-за стола умыкать? — удрученно размышлял профессор. — В Слизерин мне хода нет, если, конечно, не привлекать декана Слизнорта, а делать этого, наверно, не стоит. А по коридорам теперь дети не болтаются. Исчезают в спальнях, лишь только освободятся».

Он старался не замечать, что за столом Слизерина была не только маленькая Лиззи. Там сидела Кнопка и ожидающе смотрела на него.

«Нет-нет, ни в коем случае! — думал Флитвик. — Все, что угодно, только не привлекать детей!»

Но всего, что угодно, в его распоряжении не было. Даже не всего, а совсем немножечко, — и то не было.

Лиззи ела котлету. В этом учебном году пища в Хогвартсе стала скудной и однообразной — не из-за недостатка средств, а в воспитательных, так сказать, целях. Дети ходили полуголодными. Флитвик смотрел, как сосредоточенно и серьезно ест серую склизлую котлету одиннадцатилетняя беленькая девочка.

Вставая из-за стола, профессор мельком глянул на Гленну — и девушка поравнялась с ним на выходе из зала.

«Мне нужно, чтобы этой ночью, как только все успокоится, вы незаметно вывели из спальни Лиззи Лискомб», — тихо сказал Флитвик, глядя перед собой.

«Куда ее?» — так же тихо осведомилась Гленна. Она совершенно не удивилась. С начала учебного года она ждала именно этого — когда профессор скажет ей, кого и как спасать.

«Ко мне», — план уже сложился в голове Флитвика. Рискованный, даже идиотский, но в принципе — выполнимый.

* * *

Сразу после ужина директор Снейп пригласил брата и сестру Кэрроу к себе в кабинет, чтобы выслушать их соображения по дальнейшему усовершенствованию школьного образования. Задержались допозна. По окончании совещания Кэрроу проводили директора до его личных апартаментов, за входом в которые, как и каждую ночь, присматривала охрана.

* * *

И только потом, в своем кабинете, прислушиваясь через приоткрытую дверь к ночной тишине когтевранской башни, профессор Флитвик, облившись холодным потом, сообразил, к какой чудовищной, смертельно опасной ошибке привели его недомыслие и торопливость.

Это же надо: «ко мне»! За много лет он привык чувствовать себя полным хозяином в своих владениях. Небрежно брошенного "По моему распоряжению" вполне хватало, чтобы оправдать присутствие в когтевранской башне любого ученика в любое время. Почему, ну почему он не подумал, что теперь все иначе? Школой правят Кэрроу, они установили в отношении факультетов почти казарменную систему, и если хождение после отбоя в пределах Равенкло его собственных учеников допускалось, то появление слизеринки непременно вызвало бы подозрение. Даже одной и даже не в ночь, когда запланировано исчезновение Лиззи. На "общем" пространстве отговориться было можно: там располагались ванны, кроме того, всегда можно было сослаться на недомогание и необходимость показаться врачу. Но стоило кому-нибудь хотя бы издалека, хотя бы мельком увидеть Кнопку в Когтевране — и их ждал неминуемый провал.

Он поспешил вниз по лестнице, надеясь перехватить Гленну. И на середине услышал: кто-то поднимался ему навстречу. Тихие, неровные шаги, о чем-то ему напомнившие, ничуть не походили на легкую походку Кнопки.

* * *

Как Гленна и рассчитывала, маленькие спали крепким сном. Очень уж утомительной стала жизнь в школе — особенно для этих, только что от мамки. Неслышно подойдя к кровати Лиззи, Гленна осторожно отвернула полог и первым делом зажала малявке рот. Лиззи дернулась, глядя на нее полными ужаса, черными в свете ночника глазами.

«Тс-с-с! — велела Гленна, одновременно накладывая за Лиззи заклятие молчания. Для надежности. — Ты меня знаешь. Ничего плохого тебе не сделаю, наоборот. Просто надо так, подруга. Надо. Понимаешь?»

Неизвестно, что чувствовала своим сердечком малявка, но она поверила. Закивала, торопливо, пока Гленна сооружала на постели «куклу» из подвернувшихся тряпок, оделась и покинула спальню, вцепившись в гленнину руку.

* * *

Стоя на лестничной площадке, профессор Флитвик смотрел, как ему навстречу поднимается студент его факультета Сент-Клер, с натугой таща то, что любому, кроме Флитвика, показалось бы неимоверно огромной стопой учебников.

Молодцы все-таки. Какие же они молодцы!

«Вас кто-нибудь видел?» — все-таки спросил он шепотом.

«Никто. Лавгуд сканировала — вы знаете, она умеет. Она бы просигналила».

Количество посвященных разрасталось, и это было плохо, но с другой стороны — ученики все сделали лучше, чем сумел придумать он. Он не хотел втягивать студентов, но сделал это, и благодаря им то, что было движением отчаяния, становилось работой. Что ж, сделанного не воротишь.

«Вас не хватятся в спальне, Сент-Клер?» — спросил он, войдя вслед за Сент-Клером и девочкой в кабинет и заперев за собой дверь.

«Разве только пожар случится, — усмехнулся юноша, — «кукла» у меня убедительная, а попусту меня беспокоить я соседей отучил давно. У девчонок — то же самое, но они уже должны были вернуться в спальни».

«Тогда я прошу вас прикрыть меня, — очень серьезно сказал Флитвик. — Но только если вы уверены».

«Я уверен, сэр».

«Вы играете на фортепиано?»

«Ммм…»

«Ноты знаете? Одну за другой брать сможете?»

«Это — да».

«Сейчас погасим огонь, — Флитвик закончил колдовать над роялем и достал из шкафа метлу, — и мы с девочкой вылетим в темноте, чтобы на фоне окна нас никто из охраны не приметил. Вы выждете десять минут, зажжете свет и будете брать ноты вот с этого листа. Не стесняйтесь ударять по клавишам от души, должно быть громко. Остальное сделает рояль. Охранники часто ходят под башней, пусть слышат. Время от времени прекращайте и ходите по кабинету — для мелькания в окне».

Профессор Флитвик сам устанавливал защитные чары для Хогвартса — и знал, как их обходить. Метла с двумя седоками, бесшумно выскользнув из вечно открытого окна, сначала поднялась круто вверх, держась в тени когтевранской башни, а потом стремительно пошла на юго-восток. Ее никто не заметил.

А в кабинете гремела музыка. Охрана привыкла к этому — так бывало почти каждую ночь. Заметить, что сложные пассажи звучали как-то механически, однообразно и через какое-то время повторялись, охранники, похожие на оборотней, не могли.

* * *

Гленна уже шагнула в спальню своего курса, но неожиданная мысль заставила ее замереть на пороге. Никто ведь не поверит, что первокурсница сумела убежать из замка самостоятельно. Будут искать тех, кто ей помогал. Их-то — ее, друзей, профессора, — конечно, не найдут, не для того они все так хорошо продумали, но кого-нибудь, кого объявят виноватыми, — найдут обязательно.

Гленна развернулась и ринулась в гостиную.

Схватила лист пергамента. Представила себя пожилой, но энергичной волшебницей, чьей-то родственницей. Так живо представила, что могла бы нарисовать «свой» портрет — с седыми буклями, прямым, не испорченным временем носом и небольшими, но заметными брыльями. Начала писать. Почерк получился старомодный, крупный, с завитушками. Потом поднесла оконченное письмо к огню камина и сожгла его так, чтобы остались необгоревшие окончания строк — как будто жгли в спешке, небрежно.

«…выходи, как стемнеет».

«... проберусь …знаю как».

«…заберу у леса».

Оставила в камине, погасив огонь.

«Вот теперь все», — подумала удовлетворенно, заворачиваясь в одеяло.

* * *

О встречах в разросшемся кустарнике они никогда не уговаривались; просто приходили. Флитвик волновался за Снейпа: его собственные блуждания под окнами его же кабинета было бы легко объяснить. К счастью, осень брала свое: темнело все раньше, и вскоре Снейп уже проскальзывал в самую глубину зарослей по тропинке, напоминающей шрам на чьей-то памяти, в полнейшей темноте, уверенно и бесшумно. Казалось, тропинка ему хорошо знакома.

Директор коротко говорил то, что хотел сказать, и так же бесшумно исчезал.

Ни в столовой, ни в коридорах директор Снейп по-прежнему не встречался с Флитвиком глазами, но старый профессор видел, что взгляд Снейпа изменился. Не застывший, не опрокинутый в себя — взгляд этот стал вбирающим, внимательным, он как будто тайком оглаживал, принимал в себя каждую детскую головку, каждую пару острых склоненных плечиков, каждое бледное личико, с заботой и какой-то чуть ли не материнской нежностью. Это был директорский взгляд. Но стоило Снейпу отвернуться от детей туда, где кто-нибудь мог встретиться с ним глазами, — и это снова была пара неподвижных, невыразительных черных глаз.

Когда, как всегда, внезапно, выпал первый снег, Флитвик растерялся. Следы на снегу не могли их не выдать, да и оголенные заросли на фоне белизны уже не казались такими надежными даже в темноте. Выход подсказала сама природа. Полежав пару дней сверкающим неподвижным покрывалом, снег вздымился поземкой, повалил с серых небес, да так, что любой след заметало в момент. Заросли кустарника разом превратились в непроходимую с виду белую стену.

Наколдовав непрекращающуюся поземку и постоянный снегопад вокруг своей башни, Флитвик был готов в любой момент его прекратить, если вдруг такая природная аномалия вызовет подозрения. Но этого не произошло. Кэрроу были слишком заняты другим, чтобы обращать внимание на капризы природы, а школьники и другие учителя, если и заметили, то промолчали. К странностям природы в хозяйстве Флитвика все давно привыкли. К тому же репутация его как человека, всегда державшегося в стороне от заговоров и политических событий, способствовала сохранению тайны.

И опасение, что к месту встречи придется пробираться по пояс в снегу, тоже не оправдалось. Флитвик ничего специально для этого не делал, но тропинка, скрытая в глубине зарослей, оставалась свободной и малозаснеженной, как бы ни мело вокруг и какой бы тяжкий груз снега ни держали на себе сомкнувшиеся над ней ветки.

Именно в зарослях под когтевранской башней Снейп, осторожно подсвечивая себе палочкой, показал Флитвику рецепт зелья, ослабляющего действие заклятия Круциатус. Рецепт требовалось запомнить наизусть, потом Снейп бесшумно распылил его. Флитвик понимал, что обнаружь охрана или Кэрроу в его карманах эту запись, сделанную рукой директора, — пропали бы они оба. Пока еще обысков карманов преподавателей Кэрроу себе не позволяли, хотя негласные досмотры апартаментов проводились регулярно, но никто не мог бы сказать уверенно, что этого и не будет. От Флитвика потребовалась вся его сосредоточенность и крайнее напряжение его незаурядной памяти, чтобы запомнить и удержать в ней сложный рецепт.

Придя к себе в кабинет, он тут же схватил лист пергамента и записал всё — знак за знаком. Эту запись по рекомендации Снейпа Флитвик показал студенту своего факультета Сент-Клеру. И хотя рецепт был записан почерком Флитвика на листе, выхваченном из лежавшего на столе бювара, юноша что-то для себя в нем угадал — и лицо его вдруг просияло таким внутренним светом, что у Флитвика мелькнула нелепая мысль: портьера-то на окне не задернута, кто-нибудь может заметить.

Сент-Клер прочел рецепт, держа лист в чуть вздрагивающих тонких пальцах, и вернул его профессору. «Вы не будете заучивать?» — спросил Флитвик. «Я запомнил», — ответил студент.

И в самом деле, он запомнил. Ключи от большой лаборатории по-прежнему были у него; Кэрроу, заглянув туда пару раз, потеряли интерес. Слизнорт предупредил их, что позволяет старшекурснику пользоваться лабораторией, Торквиниус был там один, а Кэрроу со стороны учеников опасались главным образом заговоров, одиночка их не интересовал; едкий пар от котлов тоже не располагал к желанию задержаться. Таким образом, ничто не мешало Тору сварить нужное зелье. Оно было трудоемким, требовало виртуозности в приготовлении, но, по счастью, не слишком много времени. Через две недели после того, как Торквиниус получил рецепт, зелье было готово. И очень вовремя: как раз к этому времени Кэрроу почувствовали себя в школе достаточно уверенно, чтобы перейти к давно вожделенному: пыткам учеников.

Но создать зелье — это было еще даже не полдела: куда сложнее было суметь его использовать. И, конечно, это было далеко не все, что требовалось делать. Распоряжения директора, отдаваемые в темных зарослях шиповника, жасмина и сирени тихим четким голосом, касались всего в школе. Нужно было уберегать от беды и неосторожности возродившийся Отряд Дамблдора, собиравшийся в Выручай-комнате (как будто она и в самом деле могла выручить, если речь шла не о школярских проделках! Флитвик, узнаший об этих собраниях от Снейпа, понимал: эти дети так и не поняли, что игры закончились), нужно было вовремя предупреждать те классы и учеников, которым грозил обыск; нужно было кормить голодных и лечить раненых и пострадавших от Круциатуса; нужно было утешать впавших в отчаяние и прятать тех, над кем, как над маленькой Лиззи Лискомб, нависала угроза.

Разумеется, Флитвик не был способен все это делать сам — даже с помощью Кнопки и ее друзей. И даже с помощью еще двух-трех учеников, которым мог доверять. А доверять он мог только тем совсем немногим, кто доверял ему — настолько, чтобы не спрашивать и не пытаться выяснить, откуда у преподавателя заклинаний, никогда не вмешивавшегося ни в какие политические игры, могла взяться информация, на которой он основывал свои распоряжения. Поэтому Флитвик не мог прибечь к помощи других учителей: те непременно такими вопросами задались бы.

Оставались ученики.

Отряду Дамблдора передавала предупреждения Луна: несмотря на общее насмешливое к ней отношение, те, кто ее знал, предполагали, что она может каким-то таинственным образом узнавать то, что невозможно узнать обычными путями. Поэтому произнесенное Луной в Выручай-комнате рассеянно-мечтательное: «Мне почему-то кажется…» — или: «Там мозгошмыги собираются…» — принималось к сведению. И чем дальше — тем с большим доверием.

Но не Отряд Дамблдора стал настоящей опорой Флитвика в его скрытой деятельности, его силой, фундаментом подлинного выживания Хогвартса. От ОД, этого узкого сплоченного кружка, отделенного своей сплоченностью и своей тайной от всей остальной школы, можно было ждать и требовать только одного — чтобы он уберегся сам. Любые другие поручения можно было давать выборочно, редко и крайне осторожно — слишком велик был риск, что эти дети, с увлечением игравшие в подпольщиков, заиграются и придут к провалу.

Нет, иногда такие поручения давались. Но Флитвик (и Снейп) шли на это крайне неохотно, когда других возможностей не оставалось, и всегда тщательно продумывали дело так, чтобы даваемое поручение вообще поручением не выглядело.

Так было, например, когда Снейп на очередной встрече с Флитвиком, вместо того, чтобы, как обычно, кратко дать информацию и необходимые указания, вдруг неохотно обронил: «Мне нужен предлог, чтобы вынести из школы меч Гриффиндора. Открыто и официально поместить его в хранилище Лестрейнджей в Гринготтсе».

«Зачем?!» — невольно поразился Флитвик. Обычно он не задавал Снейпу вопросов; но, когда голова забита детьми, их болезнями, страхом и муками, идея, рискуя, возиться с артефактом кажется уж слишком неожиданной и нелепой.

«Он фальшивый, — пояснил Снейп, — это сделал Дамблдор, чтобы иметь возможность в любой момент вынести настоящий. Кэрроу, разумеется, подмены заметить не способны, но в школу может пожаловать кое-кто посерьезнее — и, я думаю, скоро пожалует».

«Но уж в Гринготтсе-то подделку разоблачат в момент!»

«Разоблачат, — Флитвик почувствовал, как Снейп усмехнулся. — И ничего не скажут».

Да, в самом деле, гоблинские банкиры, фактически ограбленные новым режимом, старались тихо саботировать все, до чего могли безопасно для себя дотянуться. Флитвик об этом знал и почувствовал досаду на себя: мог бы и не спрашивать.

Ситуация была ясна, однако найти предлог оказалось делом нелегким. Флитвик ломал голову: сымитировать налет на школу? Нагонят еще охраны, что совсем не нужно. Напустить Неостановимую Ржу? Пропадет все, включая рыцарей в простенках и ободки на чернильницах, а вот гоблинский меч, будь он настоящим, спокойно можно было бы оставить на месте: ему такое не страшно.

Неожиданно помощь пришла от Луны Лавгуд. Она сообщила, что в Отряде Дамблдора, оказывается, вопрос о мече тоже обсуждался: Джинни Уизли еще летом, на свадьбе своего брата, узнала, что Дамблдор завещал меч Гарри Поттеру, но тогда еще живой Скримджер отказался его ему отдать. «Меч нужен Гарри! — горячилась она. — Мы должны его забрать, чтобы передать ему!» Но даже в Отряде Джинни не нашла поддержки и оставалась в своем намерении в одиночестве: красть меч из кабинета страшного Снейпа представлялось дамблдорцам затеей более чем рискованной.

Флитвик посоветовался со Снейпом; тот дал добро. «Похитители попадутся мне в моем кабинете, — счел зачем-то нужным пояснить он. — И наказывать их буду я».

Флитвика задело это пояснение. Неужели Снейп настолько не верит в его, Флитвика, доверие к нему, что считает нужным сказать это вслух: он дает добро потому, что может обеспечить безопасность учеников?

Луна предложила Джинни свою помощь в похищении меча. С ними неожиданно увязался еще один ученик Гриффиндора — Невилл Лонгботтом.

Все прошло, как по маслу. Директор застал похитителей на месте преступления и немедленно, пребывая в ярости, которую не могли не заметить даже Кэрроу, примчавшиеся по его вызову, вынес приговор: Запретный лес.

Оба Кэрроу посмотрели на Снейпа с уважением: Запретного леса они опасались.

Неудачливые похитители отправились пить чай с окаменевшими кексами в хижину лесничего Хагрида, а директор, чей кабинет уже нельзя было считать надежным хранилищем для реликвии, лично отвез меч Гриффиндора в Гринготтс.

Но это был лишь эпизод, один из нескольких — их профессор Флитвик мог пересчитать по пальцам. А между тем школа жила, спасала обреченных, поддерживала отчаявшихся и ослабевших, кормила голодных. Кто-то всегда оказывался там, где нужно. Кому-то вовремя совали в руки бутылочку с зельем Снейпа; из чьих-то портфелей аккурат перед обыском исчезали недопустимые, с точки зрения Кэрроу, вещи. Всех, всех до единого поддерживали, лечили — и учили. Да, школа продолжала оставаться школой, дети исправно посещали уроки, где растерянные учителя продолжали говорить то, что говорили всегда, — и каждый день делали свои маленькие потрясающие открытия.

Профессор Флитвик не смог бы ответить на вопрос, как, каким образом сумели организоваться ученики. Едва ли это была какая-то четкая организация — с командиром, звеньями и тому подобным. Командиром, организатором в этом странном организме был Снейп — через него, Флитвика. «Ты снова Связной, старик. Знать, судьба такая», — тайно ухмылялся профессор. Но он был не совсем справедлив к себе. Многое, очень многое Снейпу удавалось доводить только в качестве сжатой, предельно коротко изложенной информации. Додумывать и организовывать приходилось Флитвику. И каждый раз получалось примерно так, как в тот, самый первый, с Лиззи Лискомб (которая, кстати, была благополучно переправлена Орденом к родственникам в Венгрию) — его план, попав к ученикам, преобразовывался и изменялся. Выполнял всегда кто-то, кто имел наиболее естественный доступ в нужное место в нужное время. Каким образом они делали это, почти не попадаясь, он понять не мог. Гленна и другие ученики, через которых профессор передавал информацию, обращались к тем, кому верили и кто был поближе к происходящему, — а дальше они просто не знали. Каждый на своем месте делал, что мог.

И в этой почти несуществующей, но, тем не менее, работающей организации, главную скрипку, как замечал Флитвик, играл факультет Пуффендуй.

Факультет, на который принимали всех, кто не имел выдающихся качеств, позволявших попасть в Гриффиндор, Когтевран или Слизерин; факультет-отстойник, как презрительно называли его ученики других факультетов; факультет, на котором культивировались доброта и взаимовыручка. Не храбрецы и не герои — они привыкали надеяться друг на друга и хотеть, чтобы другие считали надежными их; доверять и не подводить. Знавшие, что не семи пядей во лбу, — они и не стремились выделиться, но всякий свой труд исполняли добросовестно и честно.

Это были дети маглов, — чаще всего не из образованных кругов, не из тех, кто, подобно Гермионе Грейнджер, умел брать интеллектом там, где не хватало природной силы. Они умели кормить кур и ухаживать за кроликами, чинить велосипеды, готовить простую еду и присматривать за младшими.

Это были дети магов из небогатых и неродовитых семей. Они не видели особой разницы между маглами и собой: честно заработать на кусок хлеба, вытянуть семью и расплатиться с долгами — нелегкое дело, что там, что там — без разницы.

Они привыкли видеть друг друга в деле и судить по делам, кто есть кто; и полагаться в деле друг на друга.

Ученики этого факультета не рвались в авроры, разрушители заклятий, в журналисты или в министерские чиновники. Самыми желанными профессиями на этом факультете были профессии целителя и учителя дошкольного образования.

Пуффендуйцы оказывались везде, где это было надо. Они не боялись работы, не делили на своих и чужих, они умели помогать. Им не нужно было ничего объяснять. Они твердо знали, что помогать, лечить, учить, кормить, обогревать и защищать тех, кто в беде, независимо от факультета, личных симпатий и других обстоятельств, — правильно, наоборот — нет.

Конечно, ошибки были, и провалы — тоже. Но тут уже вступал Снейп с «допросами под легилименцией» и со своей системой наказаний, которая выглядела весьма свирепо и включала в себя отправку провинившихся в Запретный лес, работу в теплицах с особо ядовитыми растениями и прочее в том же духе. Пока ему удавалось защищать детей, не выдавая себя, но Флитвик понимал, что его друг ходит по очень тонкой грани, и молился в душе, чтобы Снейпу удалось на этой грани удержаться.

* * *

В этом году Гленна МакАртур против обыкновения не осталась на рождественские каникулы в Хогвартсе. Празднование Рождества было скомкано: столы были бедны, елки наряжены не так, речь директора — холодна и уныла. Даже снежок за окнами казался не таким нарядным, хотя уж он-то старался вовсю, посыпая замок крупными медленными хлопьями. После ужина школьники начали разъезжаться. Кто не мог уехать вечером — уезжали утренним поездом. На каникулы в школе не остался ни один.

Предшествовавшие праздничному ужину традиционные поздравления по жребию в учительской тоже прошли невесело. Когда за две недели до этого разыгрывали жребии, Флитвик почувствовал внезапный ужас стоявшей рядом с ним МакГонагалл, увидел ее мгновенно побледневшее при виде имени в бумажке лицо и ловко, движением пальцев и чуточку магией, заменил ее жребий на свой. Посмотрел. Так и есть. Алекто Кэрроу.

Что ж, жребий — та же судьба, а против судьбы не пойдешь. Профессор добросовестно заглянул в чудом уцелевший магазин волшебных дамских товаров в Косом переулке, выбрал самые сладкие духи, меньше всего подходившие к квадратной физиономии и мужеподобному телу Алекто, и велел упаковать их в самую нарядную золотую бумагу со множеством розочек. Флитвику неотступно вспоминалась Чарити Бербидж, которой он когда-то дарил неувядающую розу и серенаду. Девушка бесследно исчезла, и относительно ее судьбы у профессора были самые скверные подозрения, переходившие в еще более тяжкую уверенность. Он вспоминал краску на лице этой девушки, в общем-то некрасивой и незаметной, ее сияющие округлившиеся глаза, в которых читалась отчаянная детская вера в чудеса. Она была Золушкой, думал профессор, неприметной и уже не очень молодой Золушкой, для которой не нашлось в этом мире ни принца, ни кареты. Я был слишком стар… нет, не это. Я был слишком невнимателен, из меня не получилось феи-крестной, а теперь уже слишком поздно. Она умерла — так, как всегда умирают золушки в этом мире: жестоко, безлично и незаметно для всех. Их используют и убивают ради каких-то дел или принципов, как, вероятно, убили Чарити Бербидж, — равнодушно, как при обращении с вещью; они умирают одинокими старухами в больницах; их переезжают машины на шумных магловских улицах. И куда, скажите, девается тогда эта бесконечная и чистая вера в бескорыстное волшебство, в хрустальные туфельки? Развеивается бесследно? Или копится где-то, чтобы однажды пролиться на несчастную землю благодатным дождем — единственным, к которому каждый сможет безнаказанно и счастливо протянуть руки?

А Алекто Кэрроу подарок понравился. Она с упоением разглядывала дорогой хрустальный флакон, принюхивалась к приторному аромату, и на ее квадратном жестком лице расплывалась мечтательная улыбка.

Поздравлять Амикуса Кэрроу, как выяснилось, выпало Филчу. Флитик немного тревожился, кому достался этот жребий, но тут можно было быть спокойным: старик всегда смотрел на эти предрождественские игры взрослых людей безразлично, исполняя ритуал так, как исполняют обязанности. И сейчас он равнодушно сунул Кэрроу коробку каких-то походя купленных ирисок и вяло кивнул головой в качестве поздравления.

Прочие поздравления прошли скованно, тускло и торопливо. Люди торопились поскорей отделаться от ритуала, который уже не вызывал ни предвкушения, ни волнения, ни радости.

* * *

Поскольку никакие изменения в мире людей не волновали природу, и перевалы, за которыми скрывались родные поселения Гленны МакАртур, все так же были неприступны в зимнее время, Гленна поехала к Сент-Клерам. И не пожалела.

Старый лорд, усиленно занимавшийся восстановлением имевшихся и созданием новых оборонных чар вокруг поместья, тетушка Бастинда, даже, кажется, домовики и унылые портреты высокородных предков — все были ей рады.

Казалось, радовалось старой знакомой даже само поместье. Гленна еще никогда не видела Сент-Клер мэнор зимой. В ее сознании все школьные годы родной дом ее друга всегда был летним, солнечным, окруженным никогда не тускневшей зеленью.

Теперь она увидела, что мэнор бывает и другим. Под серым низким небом, с которого обморочно медленно падали мягкие белоснежные перья, среди ослепительно белых лугов он, полузасыпанный, представал гордым хозяином такого бесконечного простора, что замирало сердце. Все сгладил снег: перелески, заборы, пруд, качели под ивами, на которых они проводили долгие жаркие дни в играх и разговорах, сами ивы. Все стало холмиками снега, неразличимыми на белом, и только сам дом не сдавался. Ветхое каменное кружево его стен, башенок и карнизов, которое Гленне и разглядеть-то всегда было некогда и незачем, оттененное осевшим на нем снегом, вдруг поразило Гленну тонкостью и смелостью рисунка. «Тоже мне — художница! — подумала она о себе сердито. — Такого — и не разглядеть! И за столько лет!»

Их доставил порталом из Лондона в поместье племянник леди Уэлворт Освальдус («этот осел» — вспомнила Гленна), который вместе с тетушкой тоже собирался провести рождественские недели в Сент-Клер мэнор. Камином они прибыть не могли: в целях безопасности старый лорд заблокировал все камины. В этом не было ничего необычного: времена стояли, как говорили взрослые, тяжелые, а лорд Сент-Клер всегда был склонен к радикальным мерам.

Необычным было то, что он согласился нарушить свое драгоценное уединение, приняв на целые две недели не только саму Бастинду (чего требовали, по его мнению, приличия), но и ее всегда раздражавшего его племянника. До сих пор он терпел леди как бы вынужденно, Освальдуса не терпел совсем — как и всех прочих разумных обитателей Вселенной, делая исключение только для обожаемого внука, Гленны и домовых эльфов, которых считал чем-то вроде автохтонного населения мэнора, но не любил, чтоб они попадались ему на глаза.

Видимо, в тяжелых временах было что-то такое, что заставляло людей тянуться друг к другу, ища тепла близкой руки и родного плеча, и гордый Сент-Клер не был исключением.

«Этот осел» Освальдус оказался начавшим лысеть и оплывать мужчиной лет сорока, добродушным и немного суетливым. Тетушку свою он откровенно и как-то беззащитно любил, это было видно, о старом Сент-Клере отзывался с глубоким почтением. Из Министерства он ушел еще до гибели прежнего министра: старый лорд недооценивал племянника своей приятельницы, Освальдус, при всей его непрезентабельности, обладал отменным чутьем на перемены. Теперь он зарабатывал на жизнь, составляя бумаги в конторе одного старого юриста, знакомого его семьи, и по всему выходило, что ему предстояло заменить старика на его поприще, став со временем таким же пыльным и въедливым старым холостяком.

Мистер Уэлворт был явно горд приглашением к «сэру Алоизиусу» и предвкушал чудесные праздники. Гленна невольно позавидовала: вот человек, которого все происходящее не касается никак!

…Только много времени спустя Гленна узнала, чем именно занимался непрезентабельный лысеющий Освальдус в конторе старого юриста, сколько бумаг, способных навести на чей-нибудь след, были им под разными предлогами запрошены и заменены искусными подделками, сколько жизней это спасло. Но рассказ об этом выходит за пределы той истории, которую мы можем подглядеть сквозь наше магическое волшебное стекло.

Они прибыли на расчищенную площадку перед домом; тогда-то Гленна и увидела зимний Сент-Клер мэнор. «В хорошем месте ты проводишь зимние каникулы, приятель!» — рукой в вышитой рукавичке она слегка ткнула Торквиниуса в бок. Он счастливо улыбнулся, довольный эффектом: «Ты еще елки не видела!»

Елка была хороша. Не такая чудесная, истекающая загадочным волшебством, какие получались у профессора Флитвика, — это была домашняя елка, большая и нарядная, с теми игрушками и украшениями, которые с любовью и нежностью вешались на нее еще для годовалого Тора и каждый год потом, а до этого — для его годовалого отца, для деда… И эта нежность, и восторг детских глаз, и теплота ручонок, обнимавших шею того, кто подносил малыша к елке, чтобы он лучше рассмотрел украшения и огни, — все это копилось в игрушках, год за годом, столетие за столетием, таилось в темноте наполненных ватой ящиков, чтобы раз в год быть извлеченным и украсить, и напомнить, и согреть.

И когда человеку шестнадцать, и он уходит из детства, и вокруг него опасность, а впереди война…

Гленна сглотнула комок в горле и покосилась на Тора. Он смотрел на елку, свою домашнюю елку глазами годовалого мальчишки, которого впервые к ней поднесли.

Тор почувствовал ее взгляд и обернулся. И улыбнулся уже ей — своей Гленне, такой же своей, как и эта елка.

* * *

Сразу после Нового года имение посетил курьер известной среди читающей публики торговой фирмы «Генсфляйш и Теодорофф. Любые печатные издания». Этому визиту предшествовали серьезная беседа деда с внуком в кабинете старого лорда и срочная продажа через агента волшебного зеркала прапрабабушки Доротеи. «Дурой была покойница кромешной. Надеюсь, последняя такая в нашей семье. Зачем умной женщине зеркало, которое льстит?» — объяснил он возмущенной Бастинде. Несмотря на все сложности и даже ужасы, обрушившиеся на волшебный мир и еще грозившие обрушиться, зеркало купили — причем быстро и задорого.

Представитель Генсфляйша привез в мэнор ящик магловских научных журналов — в невыразительных обложках, напечатанных на серой бумаге, и извинился за опоздание с исполнением заказа, сославшись на чрезвычайную его трудность.

«Вообще-то, — осторожно заметил «осел» Освальдус, работавший одно время в отделе по связям с маглами, наблюдая зарывшегося в ящик с головой Торквиниуса, — в Лондоне есть Британская библиотека. Совершенно бесплатно». Лорд Сент-Клер обратил на него холодный взгляд. Он об этом не знал, а спросить или посоветоваться перед тем, как принимать решение, не позволила гордость. Зеркала было не жалко, но выглядеть дураком не хотелось. «Мне желательно, — наконец, нашелся он, — чтобы мой внук провел эти дни со мной, а не таскался по сомнительным заведениям. Где все бесплатно», — и тайком перевел дыхание.

А когда опасность потерять лицо отступила, понял, что это правда: за каждый день, проведенный Торквиниусом рядом с ним, особенно — в этом году, он не пожалел бы всех артефактов в доме и табличку «расточительный дурак» сам бы повесил себе на шею.

* * *

«Кажется, я нашел, — сказал Торквиниус Гленне перед отъездом из имения в школу. — Один молодой русский физик из города… ну, неважно, там сложное название. Он просто магловский физик, но я понял, что он маг. Я написал ему, и сова приняла письмо! Значит, точно маг».

«Точно, — подтвердила Гленна. — И он ищет то же, что и ты?»

«С другой стороны — со стороны магловской физики. Я мало что понял, только основную идею. Он и другие ребята, они, кажется, все маглы».

«Значит, вы будете идти друг другу навстречу?» — мысль Гленне понравилась. Из разный городов, из разных миров идти с помощью науки друг другу навстречу — в этом было что-то… флитвиковское.

«Вооот! — Торквиниус посмотрел на нее с благодарностью. — Именно! Ну… по крайней мере, я так надеюсь».

* * *

В рождественские каникулы директор Снейп с помощью портретов прежних директоров Хогвартса сумел определить местонахождение Гарри Поттера и, не раскрывая себя, передать ему подлинный меч Гриффиндора, тайник с которым указал ему портрет Дамблдора. К затее с поиском и уничтожением крестражей Снейп, воочию наблюдавший, что Волдеморт управляем извне, относился несколько скептически, и, как оказалось, — напрасно. Когда Поттер и его друзья с помощью меча уничтожили один из крестражей, последствия стали заметны довольно скоро.

Темный лорд стал слабее и еще безобразнее; кожа и мускулы магически созданного тела утратили всякую свойственную человеческому телу живость, их искусственность стала очевидной. Но в то же время (и Снейп отметил это с изумлением) он стал как будто бы самостоятельнее, словно оборвалась часть тех незримых нитей, на которых его вели. Он реже впадал в тот характеный для него после возрождения транс, когда он будто бы выслушивал указания от незримого собеседника. Он чаще принимал самостоятельные решения; они не однажды бывали так нелепы, что нисколько не напоминали поступки и решения прежнего Тома Реддла, но они были его собственными.

Складывалось впечатление, что утрата еще одной из разделенных частей души сделала его беднее, но цельнее.

* * *

По возвращении в школу Торквиниуса и Гленну ждало большое огорчение и еще большая тревога: Луна после каникул не приехала. Они пытались навести справки: отправляли сов к ней домой, расспрашивали всех, кого могли. Ответов на послания не было. Необходимость побега из школы представала со всей очевидностью: Луну нужно было искать. Сначала наведаться к ней домой, а потом — как пойдет. Об этих планах, которые уже воплотились в припрятанные под кроватями собранные котомки, она не говорили никому, но, видимо, их расспросы не остались незамеченными: через детей Уизли им пришло сообщение из Ордена Феникса, о котором они до этого слышали только краем уха: их извещали, что с Луной все в порядке и искать ее не следует.

* * *

Весна, затяжная, холодная, больше похожая на унылую оттепель, все тянулась и тянулась, не желая уступать место настоящей весне. Она измучила всех в школе, она доставила очередные хлопоты профессору Флитвику, потому что когда нет ни снега, ни листьев, а ноги утопают в грязи по щиколотку, оставляя глубокие следы, — это тоже плохо. Он вырастил листву на своем кустарнике раньше срока и опять, как несколько месяцев, похожих на несколько трудных лет, назад, опасался, что это будет замечено. И вновь обошлось. Со следами выручили дожди, которые даже не пришлось наколдовывать — лили сами, взахлеб и неостановимо, смывая все.

Но все проходит, и однажды утром Хогвартс проснулся в мире зеленом и сияющем. И все зашевелились, и ожили, и поверили, что трудным временам тоже приходит конец, избавление близко и ждать осталось недолго.

Тем более, что Гарри Поттера враги так и не сумели поймать.

Очень многие в школе, почти все, верили в Гарри-Избавителя. Его ждали, и каждый новый день, приносивший известие, что Гарри еще на свободе, встречали тайным, жадным восторгом.

Профессор Снейп, тоже каждый день молившийся неизвестно кому, чтобы мальчика не схватили, в это — в избавительную миссию Поттера, которая заключалась бы в решающем сражении между ним и Темным лордом, — не верил ни на йоту. Волдеморт не был вершиной пирамиды, и, даже сумей мальчик победить его ценой своей жизни, это мало что изменило бы. Один подслушанный разговор Хвоста с его неизвестными хозяевами окончательно утвердил его в этом мнении.

Хвост жаловался, что Волдеморт увлечен поисками Бузинной палочки и не выполняет или выполняет с опозданием, небрежно, как докучную обязанность, то, что ему велят хозяева. И на этот раз его собеседник не стал говорить «пускай порезвится». Он крайне раздраженно заметил, что, если Том и дальше будет заниматься вздором в ущерб делу, придется не рассчитывать на него, а включить план «б».

Что это за план, для Снейпа осталось неизвестным, но он был встревожен. План, о котором ничего не известно и нет возможности что-либо узнать, намного опаснее того, который есть хоть какая-то возможность контролировать.

На следующий день после этого разговора Петтигрю погиб. Произошло это в особняке Малфоев, когда туда доставили схваченных Гарри Поттера и его друзей. Снейп узнал об этом позднее, так что ему оставалось только перевести дыхание: Гарри из ловушки ускользнул, прихватив с собой остальных пленников. С запоздалым восхищением Снейп подумал о Дамблдоре: что бы ни готовил покойный директор своему воспитаннику в конце, но справляться в критических ситуациях он его научил.

По словам присутствовавших в это время в особняке членов Ближнего круга, Хвоста задушила его собственная серебряная рука, данная ему Воландемортом взамен живой, пожертвованной для ритуала возрождения тела. Они предполагали, что это наказание Петтигрю от Темного лорда за предательство, заключавшееся в том, что Хвост прислушался, просто прислушался к призыву Гарри Поттера пожалеть его друзей.

Снейп был склонен думать иначе. Том Реддл знал об искушениях и колебаниях больше, чем кто бы то ни было другой, и всегда судил не по намерению, а по результату. Конечно, он очень изменился; но эта черта присутствовала в нем по-прежнему. Более вероятным Снейпу казалось предположение, что Петтигрю убрал противник. В том самом разговоре невидимый собеседник Хвоста явно сказал о плане «б» в запальчивости и раздражении. Иначе говоря, проболтался. Петтигрю не полагалось вообще знать о том, что такой план существует; он узнал и поэтому умер.

А Снейп лишился своей единственной возможности непосредственно узнавать что-либо о противнике.

И, как это ни парадоксально звучит, именно ему следовало позаботиться о том, чтобы команды и указания противника отрабатывались Волдемортом вовремя и со рвением, и план «б», чем бы он ни был, не вступил в силу.

Снейп, и всегда внимательно прислушивавшийся к тем словам и фразам, что вырывались у Волдеморта во время так называемых трансов, стал прислушиваться еще внимательнее. На основании того, что слышал, и того, что пытался без интереса делать Волдеморт в промежутках между настойчивыми поисками Бузинной палочки и бессмысленными зверствами, он составлял свое представление о том, что требовалось противнику, и осторожно напоминал об этом Темному лорду. А когда напоминания не помогали — делал сам, в строго отмеренных, разумеется, пределах. И хотя посещать штаб-квартиру Волдеморта из-за занятости в школе ему случалось реже, чем другим Пожирателям из Ближнего круга, он постепенно становился самым доверенным лицом Реддла, шаг за шагом приближаясь к тем тайнам, проникнуть в которые ему было так необходимо.

* * *

В тот день, когда выглянуло солнце и вдруг стало ясно, что все в этом изумительном мире уже готово расцвести, профессор Флитвик получил письмо. Разумеется, почту учителей, так же, как и почту учеников, перлюстрировали Кэрроу, но в этом послании не было решительно ничего такого, что могло бы их насторожить. Хозяин «Кабаньей головы» извещал «глубокоуважаемого господина профессора Филиуса Флитвика», что заказ последнего на полдюжины «Кристальной драконовки» выполнен, и если глубокоуважаемый господин найдет время вечером заглянуть в трактир, он сможет забрать бутылки собственноручно. Если времени у господина профессора не найдется, трактирщик пришлет «драконовку» с первой же оказией.

Всем было известно, что первая оказия у неряшливого и необязательного Аберфорта могла наступить тогда, когда он об этом соизволит вспомнить, а случиться это могло и через год.

Так что не было ничего подозрительного в том, что глубокоуважаемый господин профессор поспешил забрать свой заказ сам. Тем более, что репутация изрядного весельчака, никогда не брезговавшего хорошей выпивкой и всегда наливавшего всем, кто подвернется, у профессора была — и нельзя сказать, что на пустом месте.

Вот только никакой драконовки Флитвик Аберфорту не заказывал. И не стал бы. В этот трактир он вообще предпочитал ходить с собственным стаканом — и всякий раз, прихлебывая из него, удивлялся, где трактирщик умудрялся брать такое отвратное пойло.

Войдя в зал, профессор сразу же направился к стойке, где его приветствовал растрепанный Аберфорт, незамедлительно вынувший из-под прилавка дюжину бутылок, закрепленную на деревянных рейках, чтобы нести было удобно. «Завернуть или так понесете?» — спросил он. «Погодите заворачивать, — отмахнулся Флитвик, — надо же снять пробу — чем вы там меня потчевать надумали. Но одному как-то… Есть тут у вас кто без компании?»

«А вон, — указал Аберфорт в угол залы, — правда, старенький уже. Не знаю, будет ли такой пить», — добавил он с сомнением.

«Будет! — заверил Флитвик, направляясь к старику в капюшоне, одиноко сидевшему в углу за кружкой пива. — Старенькие тоже пьют — да вот хоть на меня посмотрите!»

«Сэр, — учтиво обратился он к старику, — против компании с хорошей выпивкой не возражаете?»

«Кто же возражает против хорошей выпивки, сэр? — так же учтиво ответил Джон Бильдер, поднимая голову. — Это мы завсегда за».

Флитвик стоял и смотрел на него. Капитан, конечно, немножко постарел с тех пор, как они виделись в последний раз, и под капюшоном было не понять, только сед он или еще и лыс, но это был он, Бильдер, и не приснившийся, а настоящий.

«Так что, сэр, пить-то будем али передумали?» — Бильдер наслаждался.

Флитвик плюхнулся на стул. Обнять бы сейчас старого мерзавца, потрясти как следует негодяя или хотя бы по плечу хлопнуть, но — нельзя. Со стороны их встреча должна выглядеть разговором двух случайных собутыльников.

Профессор поставил бутылки на стол. «Почему ты без личины?» — непослушными губами спросил он.

К столу сунулся Аберфорт с двумя стаканами, Флитвик отмахнулся, вытаскивая из кармана свои.

«Кто меня тут знает, — ответил Бильдер, когда трактирщик отошел. — А сам факт того, что кто-то носит личину, любого сильного мага заинтересует».

Флитвик кивнул. Глупость спросил, это от неожиданности. И от радости. И от тревожного предчувствия: просто так, без серьезной причины, Джон сам не приехал бы, прислал бы, как обычно, кого-нибудь из «палубных матросов».

Они разлили, не переставая изучать постаревшие и все те же лица друг друга. Выпили потихоньку за морскую удачу, за себя, красивых, за семью Бильдера и всех, храни их Бог, учеников; наклонились над стаканами ниже.

«А вот теперь слушай», — сказал Бильдер.

Откуда Бильдеру все это стало известно, Флитвик, разумеется, не спрашивал, но суть была в следующем. В течение последних пяти лет на одной из американских подводных лодок, несущих баллистические ракеты с ядерными боеголовками, происходила ротация командного состава, в результате которой он сменился полностью. Такого рода ротация — дело обычное, в особенности когда происходит медленно. Да и проверяются такие кадры тщательно и многоуровнево. И все эти проверки экипаж благополучно прошел. Так что происходящее не привлекло бы ничьего внимания, если бы в состав одной из комиссий, посещавших подлодку, не входил неприметный серенький офицер — скрытый и очень сильный маг. Он-то и обратил внимание на некую странность, которая до него никем выявлена не была: все офицеры подразделения, отвечавшего за наведение боеголовок, были магами — причем незарегистрированными (в Соединенных штатах маги подлежат обязательной регистрации в соответствующем департаменте; во всем остальном они — полноправные граждане США).

Стали тщательно разбираться, и вскоре обнаружили еще одну закономерность: все высшие офицеры подводного корабля были членами некого закрытого клуба, в который входила и супруга действующего президента, которая, по слухам, была куда умнее своего мужа и вдобавок вхожа в круги, о которых посвященные говорили шепотом, а непосвященные — не подозревали вовсе.

Но, как известно, Америка — страна подлинной демократии, и у влиятельных кругов там всегда есть соперники, — может быть, чуть менее, но тоже влиятельные. И в спецслужбах на вторых ролях всегда присутствуют те, кто выйдет на первые при изменении политической ситуации в пользу другой стороны. Вот им-то и удалось неведомыми методами выявить, что одна из баллистических ракет постоянно нацелена на объект, не существующий на картах и не могущий представлять интерес для американского правительства: семнадцать-«бэ»— тридцать-два-дробь-девяносто-восемь. Хогвартс.

Флитвик вздрогнул.

Он мечтал расслышать — не только ближних, но и дальних. Мастер заклинаний, он любил чудеса — и больше всех те, которые еще никем не открыты и когда-нибудь с кем-нибудь произойдут впервые. Но от чудес, которые, оказывается, носила в себе смешная пьянчужка профессор Трелони, веяло жутью, смрадом и холодом. Не все и не всегда должен слышать человек.

«Они почему-то ограничены во времени», — застывшими губами выговорил он то, что узнал от Снейпа.

Бильдер одобрительно кивнул: «Сечешь».

«Мы понимаем так, — продолжил он быстрым шепотом, — сначала, чтоб не пачкать, они попробуют этими вашими… злыми колдунами. А если не выйдет — вдарят с лодки. Значит, давить их надо одновременно — вы тут, мы там. Тогда у них не останется времени подготовить что-то еще».

На этот раз не было ни веселой пьянки, ни дров, ошибочно принимаемых трактирщиком за банджо, ни провожаний. Два старых друга, два однополчанина молча допили свои стаканы, встали и разошлись.

* * *

На уроках Алекто Кэрроу Гленна помалкивала, хотя при ее характере это не было легко. Когда становилось совсем невмоготу, она, сцепив зубы, повторяла мысленно: «Нельзя подвести профессора!» — и это помогало. Кроме того, на этих уроках, проходивших у слизеринцев совместно с Гриффиндором, она была основным поставщиком торова зелья, а гриффиндорцы нуждались в нем частенько. О, в этом она была неподражаема и виртуозна: напряженно и внимательно наблюдая за Алекто, вслушиваясь в нее, она всегда точно улавливала момент, когда крошечный пузырек должен был переместиться из кармана ее мантии в карман того, кого через какую-то минуту, а то и через несколько секунд Кэрроу возжелает помучить. Все об этом уже знали и держали руки в карманах. Почувствовав под рукой пузырек, нужно было улучить момент резко наклониться (к примеру — при первом приступе боли), выдернуть зубами пробку и втянуть в себя содержимое. После этого Гленна перемещала пузырек обратно в свой карман. Странно, что при таком, очень рискованном, образе действия еще никто ни разу не попался с пузырьком в зубах. Из тихих рассказов она знала, что в Пуффендуе и Когтевране стекляшки предпочитали просто развеивать, чтобы не оставалось следов. Причем делал это не тот, кто проносил зелье, а любой из соседей пострадавшего. Когда на седьмом курсе Кэрроу уже было протянула руку за чем-то, блеснувшим в руке наказуемого, Эрни Макмиллан успел превратить склянку в хрустальное перо, причем с перепугу умудрился сделать так, что потом к прежней форме она уже не вернулась.

Идея Торквиниуса Сент-Клера научиться перемещать зелье непосредственно в вены потерпевших пока не получила воплощения, хотя работали над этим многие.

Конечно, труднее всего было с маленькими: развеивать и превращать они не умели, перемещать — тоже, да и незаметно суметь выпить то, что сунули тебе в руку, — занятие, требующее сноровки, приобретаемой годами, проведенными за партой. Но тут неожиданная помощь пришла от директора, который по каким-то своим, безусловно зловредным, соображениям распорядился, чтобы для поддержания дисциплины на занятиях курсов с первого по третий включительно присутствовали дежурные старшеклассники, которым полагалось потом в письменном виде докладывать о нарушениях лично директору. Назначал дежурных тоже он, лично, всегда с другого факультета, в соответствии с каким-то своим непонятным графиком, но пока что им так головокружительно везло, что у младших курсов на уроках брата и сестры Кэрроу дежурными оказывались те, кто распространял зелье, а таких было немало.

Впрочем, нельзя сказать, чтобы все всегда шло гладко; случалось, что зелье не доходило до адресата. В случае риска его предпочитали уничтожать. Лишь однажды пузырек с зельем, выпав из рук перепуганного второкурсника, оказался в цепких лапах Аллекто. Кэрроу были палачами, в какой-то мере — боевыми магами; в зельях они смыслили немногим больше любого магловского торговца автомобильными запчастями. Не рискнув опробовать его на себе или даже на учениках (мало ли!), они предъявили находку директору.

Снейп брезгливо повел крючковатым носом над откупоренным пузырьком, скривился, взмахнул палочкой. Зелье вспенилось и осыпалось на дно пузырька темным порошком. "Любовное зелье, — вынес он вердикт, — самое дрянное, с множеством неприятных побочных эффектов. Понятия не имею, за что его выдал торговец, но в любом случае нажился он неплохо".

Случаи, когда осечки в передаче спасительного лекарства приводили к тому, что пытаемый ученик претерпевал все муки от начала до конца, увы, происходили.

Школьники, мучимые всерьез, кричали, стонали, но никогда не произносили ничего членораздельного. Соседи затыкали им рты соответствующим заклинанием. Случалось, застигнутый в одиночку ученик лишал себя речи сам, иногда — надолго. Притихшие учителя, втихомолку, не задавая вопросов, приводившие в порядок всерьез онемевших учеников, только удивлялись про себя, как быстро и прочно усвоили эти дети науку выживания.

Мы же, уверенные в том, что опыт — основной и, в целом, единственный наставник в этой жестокой науке, не можем в то же время не припомнить кое-каких наставлений, которые давал студентам в промежутках между тренировками на уроках ЗоТИ профессор Снейп. Эти наставления были предельно кратки, произносились как бы между прочим жестким, не допускавшим размышлений и сомнений тоном. "Выдал другого — тебе конец". "Начал говорить — расскажешь все". "Если тебя взяли — жалеть себя поздно". И прочее в том же духе. Тогда, в таком далеком, неправдоподобно далеком прошлом году эти жутковатые фразочки воспринимались как еще одно проявление мерзкого характера профессора Снейпа. Теперь они звучали иначе.

Впрочем, Круциатус не был единственным орудием воспитания в арсенале Кэрроу. Количество избитых, порезанных, обожженных детей множилось.

* * *

А весна сияла в окна и кружила головы своими ароматами. Яблони, глуши, сливы, еще какие-то деревья, плодов с которых, кажется, никто и не ел никогда, высились громадами бело-розового зефира, сахарной ваты, только что взбитого сливочного крема, дразня и в то же время утешая, обещая и успокаивая. Было тепло. Мадам Помфри держала постоянно открытыми окна в своем лазарете, и пострадавшие детишки поправлялись быстрее, ловя в своих кроватках теплые солнечные пятна, и очень не хотели уходить. Поппи жульничала, удерживая их в больничном крыле насколько могла долго.

Профессора пошире распахивали окна в аудиториях. Лукавя перед собой, отменяли или сокращали те уроки, которые требовали затемнения.

Алекто и Амикус Кэрроу вели уроки при факелах, наглухо зашторивая окна.

К Слизерину Алекто, продолжая традицию профессора Снейпа, относилась лояльно. На совместных занятиях, как следует помучив гриффиндорцев, она начинала заметно скучать, облизываться, косить глазом и, наконец, от греха подальше, со вздохом облегчения отпускала класс пораньше.

У Гленны эти уроки были последними в расписании. Она выходила из аудитории и шла к классу профессора МакГонагалл, где у шестикурсников Когтеврана и Пуффендуя в это время проходили занятия по конфигурации.

Это было своего рода игрой, в которой смешивались подлинная мучительная, сосущая тревога, для которой в этом году были все основания, и то лукавое, нежное и волнующее, что в последнее время Гленна обнаруживала в себе все чаще: первой увидеть выходящего из аудитории Тора, пока он еще не успел заметить ее, и по его лицу догадаться, каким был для него этот день.

Двери класса толчком распахнулись, и из него в потоке солнечного света торжественно выплыла профессор МакГонагалл, держа на отлете в сухих, когда-то очень красивых пальцах волшебную палочку, длинную, как указка. "Не сдается старуха", — мельком одобрительно подумала Гленна.

За профессором повалили ученики. Конечно, шестой курс — не первый, степенности поприбавилось, да и оснований для школярской радости в этом году было маловато, но последний урок есть последний урок, и шестикурсники толпились. Гленна вглядывалась в мелькающие лица. Тора не было.

Уже без толкотни дверной проем поодиночке миновали самые неторопливые.

Двери плавно закрылись, отрезая от коридора солнечный свет.

Гленна смотрела, не понимая.

Потом рванулась, дернула ручку двери, ввалилась в класс.

Там было солнечно, спокойно и пусто. Только у окна стоял Торквиниус Сент-Клер, показавшийся Гленне в этот момент необыкновенно красивым: стройный, светловолосый, с тонким профилем — и рассматривал на свет пробирку с каким-то непонятным содержимым.

"Сейчас я его убью", — спокойно подумала Гленна. Ее радость и ее злость были так велики, что она не чувствовала ни того, ни другого. Просто ноги не слушались, и она присела на краешек ближайшей скамьи.

Торквиниус почувствовал ее присутствие и обернулся. Видно, что-то в ней все-таки было не так, потому что его лицо, только что сиявшее и совершенно счастливое, вдруг стало испуганным, расстроенным и виноватым.

"Глен", — осторожно позвал он.

И ей стало жалко. Жалко этого его счастливого выражения, которым только любоваться бы и любоваться, и разве это правильно, что от ее прихода исчезает это замечательное сияние в его лице?

"Ладно, великий зельевар, — она развалилась на скамье, закинув ногу на ногу, — выкладывай давай, не томи. Ведь есть же что выложить, я вижу".

Гленна со стыдом осознала, что об этом — самом важном для него — она давно, очень давно не спрашивала и они не говорили. Слишком много было насущного, касавшегося школы и указаний Флитвика, что нужно было обсудить в ставшее совсем коротким время их встреч. И все равно — что она за человек такой, что не спрашивала?!

Он посмотрел на нее так осторожно, даже робко, что ей стало смешно. Она не удержалась, фыркнула, по-дурацки брызнув слюной, и Тор тоже засмеялся.

«Я подтвердил гипотезу Келлера!" — выпалил он сходу. И тут же честно добавил: "Конечно, ребята из Соловца помогли, Сережа Кошкин. Все дело в синхронности, а они там в этом здорово понимают".

"Какую? — деловито спросила она. — Ты сам говорил, что гипотез у него — целый меморандум".

Какую бы ни доказал — это было здорово, это было с ума сойти как здорово, и главное — он чувствовал, что она понимает, насколько это здорово.

Но все-таки хотелось бы разобраться.

«Понимаешь, — сказал он, — получается, что зельеварение — никакое не колдовство, а самая настоящая наука, хотя пока и не очень понятная. Все наши лягушачьи лапки и тараканьи глаза — дань традиции, вполне можно обходиться без них, если знать, как. Вот здесь, — он тряхнул пробиркой, — один из настоящих ингридиентов, из тех, что делают зелье зельем. И знаешь… оно не существует».

«Что?» — изумилась Гленна.

«Это вещество неразложимо на элементы таблицы Менделеева, — четко и непонятно ответил Тор, — оно из нашего мира, но его как бы нет».

Нет, здорово — это определенно было не то слово, от такого кружилась голова. Мир, открываемый ее другом, был огромным и неизвестным, в нем хотелось жить долго-долго и все-все узнать. Но Гленне больше хотелось смотреть не на зелье, а на зельевара. Она вспомнила, как давным-давно решила для себя занять в его сердце первое место, потеснив науку. Теперь Гленна вдруг поняла, что этого ей уже не хочется. Теперь ей больше всего хотелось, чтобы у него все это было — радостно-испуганное лицо, открытия, увлеченность, счастье. Чтобы этого было много и всегда. Чтобы он был у нее вот именно таким — с его наукой, со всем тем необыкновенным и потрясающим, что в нем есть.

«Я это сделал почти наугад, — продолжал Тор задумчиво, поигрывая пробиркой. — У нас нет даже приблизительного представления о том, что это может быть. Ребята говорят о каком-то синхронизирующем поле, которого почему-то не было до появления человеческой культуры, но они сами считают свои результаты бредом и мистикой. Хотя Паули...».

Гленна подумала о волне, длящейся стихами и картинами. И не в каком-то другом мире, а в этом.

«Знаешь, — сказала она, — кажется, я могу помочь».

* * *

Читателя может удивить, что активная переписка Торквиниуса Сент-Клера с адресатом из неведомого населенного пункта, перлюстрированная, естественно, братом и сестрой Кэрроу, не привлекла их внимания и спокойно допускалась. Сам Торквиниус об этом не задумывался и не знал, что его первое письмо, заполненное формулами, которые Кэрроу приняли за шифр, чрезвычайно их насторожило. Настолько, что они принесли его директору. Аллекто и Амикус не могли не понимать, что Снейп намного умнее их, но, как мы уже упоминали, не доверяли ему. Зато в своей проницательности они не сомневались и готовы были направить письмо дальше, если директор начнет "что-то крутить". Снейп крутить не начал. Он не только спокойно объяснил, что речь идет об общей теории магии, "которую вы, вероятно, немного подзабыли со школы", но и стал подробно объяснять значение каждой формулы. Кэрроу заскучали сразу. Запрета на теоретическую переписку среди данных им инструкций не было, а слушать абракадабру, нудно и дотошно, но совершенно равнодушно излагавшуюся Снейпом, им было невыносимо. Обоим припомнились школьные уроки, на которых они не понимали ничего.

Больше на переписку Сент-Клера с другими такими же чудиками внимания они не обращали.

* * *

Тем же днем взбудораженная Гленна разыскала професора Флитвика. Она забыла о Кэрроу, об опасности и конспирации, так она была заполнена открывшимися перспективами, которых, в общем-то, сама еще совсем не понимала.

Нашла случайно — или, может быть, по наитию. Профессор медленно шел высокой пустой галереей, в стрельчатых окнах которой были солнце и яблоневый цвет.

Гленна начала взахлеб рассказывать — о веществе, которого нет, но которое вот оно, в пробирке, о стихах и песнях, просто стихах и песнях, придуманных людьми, идущих от сердца к сердцу и способных поэтому менять мир... о сияющем лице Тора, о том, как хотела, всегда хотела вытеснить науку с первого места в его сердце, а теперь вот не хочет, потому что в нем, таком, как есть, совсем ничего не хочется менять... Нет, сам он, конечно, меняться будет, профессор, да еще как, но вот это-то и здорово...

Сообразила, что уже давно говорит совсем не о том, о чем собиралась. Осеклась.

"Ну да, — буркнула сердито и стыдливо, — влюбиться в друга детства — жуткая пошлость!"

"Боюсь, что об этом, — очень серьезно сказал Флитвик, но лукавство, ласковое лукавство и еще веселье увидела Гленна в старых ореховых глазах,— вам, моя дорогая, сожалеть уже безнадежно поздно. Влюбились вы в него, когда хотели потеснить в его сердце науку. А теперь на этот счет можно не беспокоиться — вы в него не влюблены. Вы его любите".

Профессор поднял руку, как будто хотел погладить ее по голове, но не дотянулся и только слегка прикоснулся коричневыми морщинистыми пальцами к тугому сияющему солнечной медью локону.

«Вот и выросла Кнопка", — сказал он тихо, как будто себе. И с непонятной затаенной гордостью:"Красавица стала».

А нынче нам нужна одна победа,

Одна на всех, мы за ценой не постоим.

Б.Окуджава

Все больше времени Снейп с помощью заклинания левитации, делавшего его похожим на гигантского черного нетопыря, носился по делам Волдеморта. Темный лорд готовился к полномасштабному нападению на Хогвартс, собирал войска, состоящие не только из Пожирателей смерти, но и из великанов, оборотней, инферналов, дементоров, формировал эшелоны предстоящего нападения. Но сам он вряд ли подозревал об этом. Том желал Бузинную палочку и сразиться с Гарри Поттером, полностью убежденный, что этого для победы будет достаточно. А Снейп разворачивал вариант "а", разворачивал в соответствии со всеми требованиями противника, потому что вариантом "б" был залп с «Огайо». Теперь ему это было известно.

Выбор противником основной цели Снейпа не удивлял. По всей видимости, противник полагал, что возможное в перспективе взаимодействие и слияние магического сообщества с сообществом неволшебников угрожало его планам по переустройству мира в желательном для него направлении.

Опыт показал, что политика изоляции волшебного сообщества не давала надежной гарантии отсутствия связей — хотя бы потому, что маги рождались в семьях неволшебников. Политика третирования таких магов или прямого уничтожения "грязнокровок", культивирования презрения к миру маглов не давала устойчивого результата. То, что можно было условно назвать "диффузией" — медленное, но неуклонное взаимопроникновение миров происходило постоянно, тем более, что магическое сообщество нельзя было назвать в полной мере культурно и экономически самостоятельным. Раньше или позже взаимодействие миров с получением нового качества представлялось неизбежным.

Кроме того, противник был ограничен во времени. Снейп не знал, с чем это было связано, но опыт "заместительства" Волдеморта, которое профессор осуществлял в последнее время, дал ему ясное понимание того, что он вообще очень мало знает о природе противника. Странные отношения последнего с датами, возможно — положением звезд, связями с какими-то историческими событиями или мистическими эонами, еще чем-то — просто приходилось принимать как данность. Так или иначе, противник спешил.

Вероятно, поэтому он принял наиболее радикальное решение, позволявшее исключить нежелательное для него развитие событий: попросту уничтожить магический мир как таковой.

Само положение Хогвартса как наиболее укрепленной твердыни магического мира делало его исключительной целью, проигнорировать которую, с точки зрения противника, было нельзя. Но дело было не только в этом; в первую очередь — не в этом.

В Хогвартсе было собрано все будущее магического мира. Уничтожить его и значило уничтожить магию, — по крайней мере, в Британии. Впрочем, деятельность в школе приснопамятной Долорес Амбридж и "дрессура", осуществлявшаяся Кэрроу, косвенно свидетельствовали о том, что основной целью противника не являлось поголовное уничтожение всех носителей магических способностей. Магия как таковая не мешала ему — так же, как не мешала техника в магловском мире. Мешало некое свойство людей вообще, то самое, которое позволило бы осуществить взаимодействие созданного и достигнутого обоими мирами.

Именно его искоренял противник, и одним из удобных и быстрых решений было искоренение магии — того, что в немагическом мире ассоциировалось со сказкой и порождало стремление к невозможному.

Магический мир был невелик, строго замкнут и поэтому легко устраняем.

После уничтожения Хогвартса война внутри сообщества волшебников стала бы предельно ожесточенной, войной на уничтожение: люди не прощают гибели своих детей.

Если этого окажется недостаточно, должен был вступить в действие следующий этап: Пожиратели смерти уже достаточно натворили в магловском мире, явно и демонстративно, чтобы в глазах неволшебников все оставшееся магическое сообщество легко было представить деструктивной террористической сектой, представляющей несомненную опасность.

Конечно, какие-то маги выжили бы и после этого; вероятно, им дозволено было бы пополнить собой ряды потребителей из числа тех, что зарабатывают себе на хлеб гаданием и приворотом.

* * *

Все в магической Британии понимали, что война вот-вот начнется, но никто не знал, куда Волдеморт, в котором все видели зачинщика и источник подступавшей войны, нанесет основной удар. Аристократы укрепляли свои поместья, люди попроще бежали за границу или в магловский мир, где тоже не было покоя, но по крайней мере, не чувствовалось приближения полномасштабной войны. По улицам английских городов бродили толпы странно одетых растерянных людей, плохо разбиравшихся в фунтах и пенсах. На них никто не обращал внимания. У всех хватало своих забот: полоса стихийных бедствий, скверная погода и обрушившийся на страну вал преступности сделали англичан замкнутыми и малолюбопытными.

Лорд Алоизиус Сент-Клер также был занят подготовкой мэнора к войне, но, в отличие от большинства своих собратьев по классу, он если не знал, где следует ждать основного удара, то догадывался. Сдержанные разговоры внука с Гленной в рождественские каникулы не прошли мимо его ушей, да и логика событий подсказывала: на этот раз война планировалась на уничтожение, а в таких случаях всегда ударяют по будущему. Лорд Сент-Клер был одним из немногих оставшихся старых людей, для кого Крагуевац не было просто названием сербского города. Во время той войны, в которой Алоизиус принимал непосредственное, но весьма своеобразное участие, магловские сторонники Гриндельвальда в отместку за действия партизан расстреляли всех учеников крагуевацкой гимназии. Учителям было позволено уйти. Они остались.

Поэтому старый лорд не собирался ограничиваться обороной своего имущества и домашних. Вдумчивая работа с картой показала: по пути в Хогвартс значительная часть горных великанов, несколько наиболее крупных и организованных кланов оборотней, почти все тролли никак не могли миновать мест, где располагалось его имение. Сент-Клер превращал мэнор в форпост, назначение которого — не пропускать врага до тех пор, пока способен держаться. Хотя бы часть сил отвлечь оттуда, где внук, Гленна, другие дети, наука. Та наука, о которой он рассказывал когда-то маленькому Торквиниусу, значительно поднимая вверх узловатый артритный палец.

Леди Бастинда присутствовала при всех его работах и довольно сноровисто помогала. И была при этом необычно молчалива. Да и сам Алоизиус говорил мало, ограничиваясь короткими указаниями: что, где, как. Целыми днями, теплыми и зелеными восхитительными днями поздней весны, своей последней весны, старики были вместе, рядом — молчаливые, спокойные, светлые.

«Может быть, все-таки уедешь?» — без особой надежды в очередной раз спросил Алоизиус.

Бастинда покачала головой. Они стояли у пирамидки из белых камней, отмечающей границу владений Сент-Клеров. Леди Уэлворт машинально поглаживала камни рукой — как когда-то, когда она сказала кузену, что выходит замуж, а он пожал плечами и небрежно обронил: «Поздравляю». Упрямство, проклятое упрямство Сент-Клеров, что за блажь тогда нашла на нее — выйти замуж за Джона Уэлворта? Бедняга погиб в первые дни войны Гриндельвальда, она и привыкнуть-то толком не успела к тому, что замужем. Вдовой леди Уэлворт она прожила всю жизнь.

Сент-Клер оказался в барселонской тюрьме двумя годами спустя. К этому времени разговоры о гнусном предательстве английского волшебника, перешедшего на сторону Гриндельвальда и ставшего его наместником в Испании, уже стихли. А слово «шпионаж», которое фигурировало в приговоре барселонского суда, еще не превратилось в английских гостиных в благородное «разведка». Но молодая леди Уэлворт уже знала, почему кузен Алоизиус никогда не заговаривал с ней ни о любви, ни о свадьбе.

Тюрьма в Барселоне того времени была первым местом, где в порядке пробы была применена охрана заключенных дементорами. Сент-Клер пытался бежать трижды, третья попытка была удачной. Сам он говорил, что с удовольствием остался бы в компании дементоров, если бы человеческая охрана тюрьмы не взялась в довершение всех мук передавать ему доставлявшиеся в равелин совиной почтой письма его кузины — бранчливые, язвительные и злые.

«Уж могла бы тогда и поласковее писать. Несчастному узнику», — пробормотал ни с того ни с сего старый лорд. Получается, думал о том же. Леди Бастинда усмехнулась. Дело было не только в том, что другие письма охрана, очень веселившаяся при чтении ее вдохновенных пассажей, не стала бы передавать. Каким-то образом молодая вдова Уэлворт знала, что именно такие письма могли вывести из апатии, порожденной присутствием дементоров, человека, которого она любила больше всего на свете.

Потом он вернулся в Англию, в свое имение, и они встретились. Проклятая гордость Сент-Клеров! Потом лорд Алоизиус женился. Проклятое, проклятое упрямство Сент-Клеров!

«Я никуда — ты слышишь, старый болван? оглох еще не совсем? — ни-ку-да отсюда не уйду», — доходчиво объяснила старая леди.

* * *

Гарри Поттер прибыл в Хогвартс, и лорд Волдеморт, блуждавший в это время где-то в Восточной Европе, мчался на встречу с ним. Его войска занимали позиции согласно плану, выданному противником. Это был хорошо продуманный план, выстроенный по всем правилам современной магловской военной науки, где каждому роду войск отводилась роль, сообразная его возможностям. Если этот план не будет нарушен, замок ничего не сможет противопоставить ему.

Разворачивание диспозиции предшествовало появлению в замке основных действующих лиц. Поттер не мог не появиться в Хогвартсе: приманкой для него служили как оставшиеся крестражи Волдеморта, по крайней мере один из которых, по предположению Дамблдора, должен был находиться в школе, так и сама внушенная ему необходимость личного сражения с Темным лордом. Некогда Снейп предполагал, что история с Пророчеством была отвлекающим маневром; теперь он понял что ошибался: вера в него, внушенная через средства массовой информации, передачу из уст в уста, действия, направленные на то, чтобы получить его и чтобы воспрепятствовать этому, придали Пророчеству тот неоспоримый характер, благодаря которому и Поттер, и Волдеморт оказались ему полностью подчинены. И, следовательно, управляемы.

* * *

— Гарри в Хогвартсе, — громко сообщил портрет директора Дамблдора.

Снейп поднял голову. Портреты пребывали в чрезвычайном возбуждении, то вбегая в свои рамы,то покидая их.

Нельзя сказать, чтобы новость была совсем уж нежданной — напротив, к этому готовились, но Снейп на мгновение почувствовал головокружение.

— Орден известили? — хрипло спросил он. Портреты дружно заверили, что да, да, по нескольким каналам, как и было запланировано, с минуту на минуту орденцы будут здесь.

Надо было торопиться.

Теперь, когда развитие событий пришло к открытому противостоянию, пребывание Снейпа в Хогвартсе теряло всякий смысл. Оборону замка возглавят Бруствер и МакГонагалл, опираясь на советы портрета Дамблдора. А Снейпу нужно было постоянно быть там, в ставке Волдеморта, чтобы влиять на события. Однако у него был твердый приказ Темного лорда: оставаться на месте и открыть ему ворота.

Уход должен был быть хорошо замотивирован, причем для обеих сторон. Впрочем, и это было продумано.

— МакГонагалл и Поттер в когтевранской башне. — сообщили портреты. — Там же профессор Флитвик и несколько учеников.

Флитвик не подвел, как всегда. Снейп подавил в себе внезапное теплое и горькое чувство признательности и разлуки. Собранный и холодный торопился он к расставанию.

Как и предполагалось, спровоцировать схватку с МакГонагалл, бросившейся защищать от него Гарри, оказалась легко. Старая учительница сражалась за своего ученика отчаянно, ожесточенно, всерьез. Под ее разящими ударами, щедро нанося свои, Снейп покинул замок через выбитое им окно. Впрочем, несмотря на яростный обмен опасными заклинаниями, который наблюдало полшколы, старой волшебнице ничего не грозило — как и ему самому, как и столь необходимым свидетелям.

Флитвик надежно прикрывал всех.

* * *

Гигантским нетопырем, клубящимся облаком черного дыма летел бывший уже директор Хогвартса Северус Снейп к ставке Волдеморта. Летел, чтобы сломать тщательно эшелонированное наступление, которое сам же и организовал. Где-то очень далеко, в самом центре Атлантического океана не принадлежавшие к магическому сообществу волшебники, называвшие себя Морскими магами, на своих парусных кораблях готовились уничтожить американскую подводную лодку класса «Огайо». И это должно было произойти в тот самый момент, когда станет заметно, что план наступления армии Темного лорда на Хогвартс провалился. Ни раньше, ни позже. План «а» и план «б» противника должны были рухнуть одновременно — чтобы ничего нельзя уже было ни исправить, ни изменить.

Уничтожение крестражей делало Волдеморта более независимым от тех невидимых нитей, с помощью которых противник управлял им. И тут многое зависело от Гарри Поттера и его друзей, от того, сумеют ли они найти и уничтожить оставшиеся крестражи, дав тем самым Волдеморту свободу распорядиться собой и своей армией. Темный лорд истово верил в Пророчество, силу непобедимой Бузинной палочки и в ту исключительность, избранность, которая связывала его с Гарри Поттером. Эта вера делала армию в его глазах всего лишь средством добраться до Гарри, обеспечить беспрепятственность Последней Битвы, которая и решит все. Получив внутреннюю свободу, он будет рваться к этой Последней Битве, соответственно направляя свою армию и игнорируя рекомендации и приказы.

Именно к этому стремился Снейп, к этому у него все было готово. Только бы Гарри не подвел, но здесь Снейпу не оставалось ничего другого, как только положиться на мальчика. И на то циничное, холодное и действенное воспитание, которое дал ему Дамблдор. Пролетая над расположением войск, над этим хорошо продуманным порядком, так ясно свидетельствовавшим, что "Последняя битва" двух изуродованных людей не значила ничего, Снейп отчаянно надеялся, а может быть, даже молил кого-то, чтобы мальчик остался жив.

Все висело на волоске, и все должно было получиться.

Требовалось только, чтобы Волдеморт не поколебался в своей вере, не утратил убежденности в том, что Бузинная палочка гарантирует ему победу. Ибо, хотя его умственные способности и ослабли, но оставались вполне достаточными для того, чтобы в случае колебаний или сомнений суметь оценить преимущества стратегии, указанной противником, и последовать этим указаниям. А значит, веру Волдеморта в палочку нужно было сохранить во что бы то ни стало. Любой ценой.

И, гигантским нетопырем, клубящимся облаком черного дыма спускаясь к Визжащей хижине, Снейп уже вполне представлял себе, что это будет за цена. Темный лорд не верил никаким словам, ни правде, ни лжи. Только жажда власти была для него убедительна. Только убив владельца Бузинной палочки, цепляющегося за нее даже перед лицом смерти, он мог полностью и окончательно увериться в том, что палочка действительно ценна. Волдеморт был уверен, что истинным хозяином взятой им из могилы Дамблдора Бузинной палочки был Снейп. Последний, знавший, что это не так, что разоружил покойного директора ученик Малфой, и, следовательно, он и был истинным хозяином артефакта, не собирался разубеждать Темного лорда.

* * *

Холодный высокий голос Воландеморта, предложившего сдаться до полуночи, отзвучал в ушах каждого обитателя Хогвартса. Профессор МакГонагалл, принявшая на себя обязанности директора, распорядилась держать оборону. Флитвик знал, что такое решение она приняла не потому, что верила в способность замка выстоять, а лишь для того, чтобы дать Гарри Поттеру время найти в Хогвартсе некую вещь, нужную для победы. Очевидно, речь шла о крестраже. Дело было, конечно, важное, но Флитвик понимал, что стоять придется до конца, независимо от того, найдется крестраж или нет, и даже если бы о нем и вовсе речи не заходило. У них просто не было другого выхода. Эвакуация младших школьников через тайный ход в трактир к Аберфорту, объявленная Макгонагалл, была всего лишь способом убрать их непосредственно с поля боя: спасти это никого не могло. Дети были обречены, и единственное, что оставалось, — сражаться за них.

Совершеннолетние школьники, как было объявлено на общем собрании школы в Большом зале, подлежали эвакуации по желанию. Те, кто хотел, могли остаться и помогать отстаивать школу. Торквиниус и Гленна совершеннолетними еще не были, но с места, каждый за своим столом, не двинулись, только переглянулись через плечи других оставшихся воевать. Остались многие. Гриффиндорские старшеклассники были настроены воинственно, когтевранцы совещались, пуффендуйцы сидели спокойно, ожидая дальнейших распоряжений. Слизеринцы, многие из которых были детьми Пожирателей смерти, поднялись с места, сначала — почти все. Но потом некоторые оглянулись на сидящую Гленну. «Тебе же нет семнадцати!» — зло крикнул кто-то. Шотландская ведьма и не подумала отвечать. Она сидела в вальяжной позе, усмехаясь краешками извилистого рта. Зеленые глаза были ярки и презрительны. Часть слизеринцев, глядя на нее, стали опускаться на место — один за другим. «Придурки!» — сорвался на фистулу староста Драко Малфой. Это возымело обратное действие. На Драко, бледного, трясущегося, с мокрой челкой, прилипшей ко лбу, походить не хотелось. Еще пара человек плюхнулась на скамью. Остальные направились к выходу.

«Не возражаете?» — с непринужденной вежливостью спросил у слизеринцев высокий очкастый когтевранец, усаживаясь рядом с Гленной. Мгновение они колебались. Ничего нового в том, что Торквиниус Сент-Клер всегда рядом с Гленной МакАртур, для них, как и для всей школы, не было, но когтевранец за столом Слизерина! «Чего там. Вместе подыхать будем», — хмуро буркнул кто-то, и вопрос был решен.

* * *

Пока старшеклассники делали свой выбор, а учителя обсуждали грядущую оборону, в зал начали входить члены Ордена Феникса во главе с высоким чернокожим мужчиной мрачного вида. Он был широкоплеч, одет во что-то тогоподобное и почти загораживал собой остальных. И мелодичный голос, окликнувший Тора и Гленну и прозвучавший совсем рядом с ними, явился полной неожиданностью и заставил их замереть. «Луна!!» — заорал, опомнившись, Торквиниус и неожиданно для себя крепко обнял вдруг нашедшуюся подругу. Сбоку на них обрушилось визжащее от восторга крутящееся рыжеволосое нечто, норовящее то схватить бледно улыбающуюся Луну за руки, то чмокнуть в щеку — быстро и попеременно.

«Нам говорили! Говорили, что ты в этом ордене! Мы узнавали!» — беспорядочно вопило нечто.

«Я не была в Ордене, — сказала наконец Луна почему-то виновато. — Я была в плену у Того-кого-нельзя-называть».

Друзья поняли ее не сразу, а когда поняли — замерли.

«Как? — тихо и растерянно сказал Торквиниус, — Нам же сказали…"

«Вам сказали, наверное, чтобы вы не полезли меня выручать», — объяснила Луна.

Гленна медленно бледнела, раскачиваясь с пятки на носок и обратно.

«Значит, так, — заговорила она, и в голосе была злоба. — Ты была в плену, а твоим друзьям сказали, что с тобой все в порядке. Чтобы не полезли выручать. И мы думали, что с тобой все в порядке. А ты сидела в подвале, и у тебя не было никакой надежды, потому что твоим друзьям сказали…»

«Меня спас Гарри Поттер, — быстро вставила Луна. — Правда, случайно. Он сам попался, ну и вытащил заодно».

«И ты там сидела так, — не унималась Гленна, — как будто у тебя вообще нет друзей, и всем на тебя наплевать, и Гарри Поттер — по чистой случайности».

Луна смотрела на нее с жалостью. «Люди из Ордена сделали все правильно, — сказала она. — Вы бы ничего…»

Теперь уже дернулся Торквиниус, но сказать ничего не успел. Взрослые закончили совещаться и теперь объявляли, кто какую позицию займет в обороне. Нужно было слушать внимательно, чтобы не остаться не у дел.

* * *

Когда эпоха парусных судов ушла в прошлое безвозвратно, человечество осознало, что ничего прекраснее, чем парусник в море, оно за свою историю не создало. Человечество, как всегда, неуклюже и боясь хоть на толику поступиться комфортом, дернулось назад, стало делать яхты с моторами, электронным, а потом и компьютерным управлением, и устраивать регаты.

Регата — красивое и яркое зрелище, но, увы, никакого отношения не имеющее к тем, утраченным, как утрачивается в бренном мире все, парусникам прежних времен, с их резными деревянными боками, облачными грудами парусов и изысканным кружевом такелажа.

Новые парусники, технологичные и надежные, были всего лишь игрушками, тогда как те, похожие на игрушки, — настоящими.

И самыми настоящими, хотя и видимыми не всем, были парусные суда, прибывшие из разных мест в определенную точку Атлантического океана, — всего около полутора десятков.

Это были личные корабли капитанов Верховного круга (Совета Капитанов) морских магов, и ни один не уклонился. Юнги были загодя списаны на землю; все желающие матросы и офицеры — тоже, но таких нашлось немного. Море никогда не бывает предсказуемо; к его вечным опасностям привыкают. В этом походе самые опытные и уважаемые в своем сообществе Морские маги готовились умереть, и все об этом знали, но команды остались со своими капитанами.

Когда все подошли к точке сбора, на «Коварной девственнице», флагманском корабле адмирала Джона «Снесискалу» Бильдера взлетел сигнал «всем надеть чистое белье».

На протяжении всего маршрута американской подводной лодки класса «Огайо» это было самое удобное для их целей место — далеко от человеческих поселений, в стороне от морских путей и сильных течений. Из глубины, способной безвозвратно похоронить что угодно, здесь поднималась почти к самой поверности гранитная гряда, о которую подводной лодке и предстояло разбиться, влекомой сильнейшим штормом, немыслимым сплетением воды и ветров. Только такое — немыслимое и невиданное в природе — могло подхватить и разбить легированный тяжелый корпус. И у парусных кораблей, сколь угодно волшебных, было очень мало шансов выстоять в этой круговерти.

Моряки в парадной форме — синие камзолы, белоснежные шейные платки — выстроились на палубах. Здесь все до единого были волшебники, и всем предстояло принять участие в задуманном. Подводная лодка уже была в пределах досягаемости и никуда не торопилась: ее командование тоже находило эту отдаленную точку Атлантического океана удобным местом для предполагаемого запуска. Парусники не отражались на ее локаторах; на лодке считали, что они здесь одни. Все ждали своего часа.

* * *

Битва началась в полночь. Уничтожение Гарри Поттером еще двух крестражей сказалось сразу же, Снейп наблюдал его воочию, мысленно благословляя душу убитого им Дамблдора: Волдеморт не только не рвался исполнять указания противника, не только утратил ментальную связь с ним — он как будто бы вовсе забыл о том, что такая связь и такие указания существовали. «Все на Хогвартс! Уничтожьте его, уничтожьте там всех, камня на камне не оставьте, но Поттера — Поттера сохраните для меня!» — таков был его приказ. Темный лорд подкрепил его волной злобного нетерпения, приведшей его армию в неистовство. Снейп, к чьим указаниям в войсках привыкли прислушиваться, как мог усиливал неразбериху. Армия колдунов, оборотней, великанов, дементоров и умертвий ринулась на Хогвартс в полнейшем беспорядке. Но они все же были сильны, слишком сильны для того, чтобы им могла противостоять горстка учителей, орденцев и старшеклассников.

* * *

Профессор Флитвик накрыл замок мощным защитным куполом, ограждавшим его от проникновения заклятий, нежити и обладателей черной метки. Произнося заклинания, он невольно подумал, сообразит ли Снейп, что делать, когда будет возвращаться. И тут же с холодящей и полной, неизвестно откуда взявшейся уверенностью понял, что Снейп не вернется. В ночи купол представлялся слабо опалесцирующей с радужными отблесками прозрачной полусферой. Профессор стоял на верхней площадке Астрономической башни, вытянув палочку верх. Поддержание купола требовало огромных усилий, и Флитвик не знал, надолго ли его хватит. Кроме того, сердце, о котором он уже успел забыть, что оно болело, вдруг начало о себе напоминать. И перекрыть удалось только непосредственно основной комплекс зданий с небольшой прилегающей территорией.

А внизу, вне купола, уже кипел рукопашный бой, великаны обрушивали стены, швыряли огромные камни, расплющивая сражавшиеся с ними статуи Хогвартса, оживленные магией профессора МакГонагалл. Оборотни бросались на людей. Люди отбивались.

Профессор почувствовал, что удерживать купол стало легче, даже смог ненадолго опустить руки, поддерживая его остаточным приказом, и перевести дыхание: ему помогали. Другие волшебники включились в работу, добавляя куполу энергию своих заклинаний. Справа, на библиотечной башне, и слева — на башне, венчавшей высокую галерею. Кто-то поддерживал еще в двух местах — на гриффиндорской башне и на его родной когтевранской, но прерывисто и неуверенно.

Это было вовремя: под действием огромного количества атакующих заклятий купол дрожал и прогибался. Заклятия расплывались на его поверхности ослепительными красными и зелеными сполохами; свет от них придавал всему вокруг грозный, призрачный и какой-то театральный вид.

В этом двухцветном софитном освещении идущие в бой каменные и железные рыцари, горгульи замковых стен и томные мраморные фигуры с фонтанов казались актерами, играющими батальную сцену. Но в прах под ударами рассыпались по-настоящему.

Враги, уродливые и темные, шли и шли, и театральная батальность не сглаживала, а даже каким-то образом подчеркивала жестокую подлинность этой войны, войны, где умирают, но не пропускают врага.

Он стоял и держал купол. И справа стояли. И слева.

«Профессор! — перед ним была Кнопка. Самые упорные шестнадцатилетки умудрились уклониться от эвакуации; их использовали для связи. Чумазая и растрепанная, в свете красных и зеленых сполохов, она казалось даже не юной, а маленькой. — Профессор МакГонагалл с Гриффиндорской башни предупреждает, что долго ей не выдержать. Там напор сильный».

«Пускай отпускает, я перехвачу, — хрипло выговорил Флитвик. — Ты, когда пробегала, не видела, кто от меня слева?»

«Видела, — ответила она. — Филч. Он, других там никого».

Филч — это хорошо. Филч — это надежно.

Филч. Значит, все я правильно понял, подумал Флитвик, такая это война. Война смыслов гораздо более глубоких и вечных, чем законы магии. Смыслов, чье присутствие смутно нащупал Снейп, когда пытался помочь Филчу. И он сам, Флитвик, — решая частную задачу снятия Непреложного обета.

«А справа? На Библиотечной?»

«Мадам Пинс. Хотите пить? Она сказала — когда держишь заклятие, во рту очень пересыхает. Я и для вас взяла».

«Очень хочу». — сипло и благодарно признался профессор.

"Мадам Пинс сегодня очень приветливая, — рассказывала Гленна, деликатно отводя взгляд, чтобы не смотреть, как жадно, захлебываясь, глотает воду Флитвик, — а еще, в сполохах, если сощуриться, как будто рисуешь, кажется, что молодая и в красной шляпе — с вот такущими полями!"

* * *

Лучший зельевар Хогвартса и его неизменная ассистентка шли взрывать мост. Взрывательного зелья предусмотрительный Торквиниус наготовил заранее, а подходящий объект наметился только что.

Из небольшой толпы, занятой сооружением баррикады перед одним из выходов, Кингсли Бруствер поманил пальцем их двоих. "Когтевранцы? — решил уточнить он, разглядывая их запыленные галстуки. — Не могу найти вашего старосту, а стандартные пароли с общежитий надо снять. Теперь они будут только мешать".

"Я Падму не видел с начала заварушки, но если нужно снять пароль — любой старшекурсник может".

Да, в Когтавране было заведено так — большого секрета из защиты общежитий не делалось.

"Вы тоже можете?" — спросил Кингсли Луну. Она кивнула.

"Пойдете вдвоем," — коротко распорядился Бруствер.

Оскорбительно легкое поручение, да еще и вдвоем! Впрочем, поднимаясь в башню, ребята поняли,что Кингсли был не так уж и неправ. Волшебный купол защищал замок от заклятий, нечеловеческих существ и Пожирателей смерти, но не мог защитить от просто, без затей и колдовства, брошенного камня. Понявшие это великаны обстреливали башни здоровенными глыбами. Стены пока держались, но любое окно могло в любой момент разлететься на множество смертоносных осколков. Кроме того, залетавшие в помещения камни крушили мебель, колонны, обрушивали лестницы. Несколько раз ребята убеждались, что без взаимной поддержки пройти бы им не удалось.

Из когтевранской гостиной (Тор и Луна не удержались, чтобы не осмотреть поле битвы в ее обзорные окна) было хорошо видно, что враги, сначала ломившиеся скопом, после идиотской, очень веселившей ребят толкотни разделились-таки на группы, и одна из них пошла в обход закрытой куполом территории, нацелившись на каменный мост, перекинутый через глубокую расселину, служившую естественной границей. Если они пройдут этот мост, то смогут подойти к куполу там, где их не встречают контрзаклинаниями защитники. Ребята понимали, что прочность ограждающего замок купола далеко не безгранична, и если беспрепятственно приложить совокупную мощь многих заклятий в одной точке, он может прогнуться или еще как-то деформироваться.

И это не говоря уже о том, заключил Тор свое краткое резюме, что обходной путь к замку в сложившейся ситуации — вообще лишний.

Они торопливо ссыпались по полуразрушенным лестницам, встретив по пути несколько так же торопящихся орденцев, — видимо, им был дан приказ занять позицию, с которой прорвавшихся врагов можно будет осыпать заклятиями сверху.

Строитльство баррикады уже было закончено, и только пара человек поливала нагромождение скрепляющим зельем.

Искать Бруствера, МакГонагалл или еще кого-нибудь из старших — значило терять драгоценное время. Так же бессмысленно было пытаться найти в этой неразберихе Гленну. Решили идти вдвоем, вооружившись двумя своими палочками и тремя кувшинами взрывательного зелья. По дороге к ним примкнул Невилл Лонгботтом, который последнее время подозрительно часто оказывался там, где была Луна. Он был кстати: третий кувшин очень мешал.

Прокрались незамеченными, при меняющемся красно-зеленом свете множества заклятий. С той стороны к мосту уже приближалось невнятное скопище темных фигур, среди которых выделялись непомерно огромные, отчетливые — великаны. Надо было поторапливаться.

Мост (он был из тех, какими пользовались редко), сверху казавшийся тоненьким и коротким светлым штрихом, оказался неожиданно большим, подзапущенным, с поросшей зеленью и местами обвалившейся резьбой на каменных перилах, но устрашающе крепким. Середину его можно было легко определить по арке, такой же замшелой, как и перила, но до нее еще надо было добежать. И пролить зельем полосу от края моста до края, нигде не пропуская.

Они лили; где сомневались — добавляли, почти точно посередине, под аркой, а мост уже загудел от множества тяжелых шагов с той стороны. Ребята бросились назад, швырнув в сторону подступавшей орды уже ненужные кувшины. Те, с другой стороны, с воем и улюлюканьем набегали, гнались, но расстояние еще было приличным. Выбравшись с моста, сразу же развернулись, и Торквиниус взмахнул палочкой.

Им показалось, что мост встал дыбом совершенно беззвучно. Но сразу же пришел грохот. И только потом — вопли.

Дело было сделано, обломки сыпались в пропасть вместе с теми, кто был на мосту, но каким-то образом один из великанов оказался выброшенным на ту сторону, где стояли школьники, и уже подтягивался, выбираясь из расщелины. Они бросились бежать, торопясь к защитному куполу.

Дети не успевали. Они уже были в непосредственной близости от купола, там, где только что шло сражение, теперь откатившееся немного в сторону, где были строения, разбитые, покореженные и разобранные великанами на куски, но каждый шаг преследовавшего их великана был больше, чем десяток их шагов, — и двигался он шустро.

Откуда-то сверху, где торчали полуразрушенные конструкции, бывшие недавно стеной с элегантной башенкой, на канате по большой дуге стремительно летел человек (Если бы Филч был здесь, он, возможно, узнал бы этот канат, который часто подтягивал: на нем держались вымпелы школы между двумя башнями при центральном въезде. Именно там была вынуждена откатиться первая группа нападавших; выжившие кричали, что их атаковал вампир). Держась одной рукой — чувствовалась профессиональная сноровка. Гибкий, широкоплечий, ловкий — циркач, воздушный гимнаст. Слишком худой, слишком сильный и ловкий даже для циркача. В другой руке он держал прут или кол — что-то отломанное от конструкции, с которой он спрыгнул. В нижней точке безупречно рассчитанной дуги он вонзил свое оружие в глаз великану — и пошел дальше, вверх. Замер в воздухе, поменял руку. Теперь что-то блеснуло в его правой руке — и он полетел по дуге вниз. Но долететь до шатающейся туши не успел: несколько разноцветных лучей разрушающих заклинаний скрестились на его гибком силуэте, как лучи цирковых прожекторов. Мгновение — и дымящийся обрывок каната запрыгал в воздухе.

Освобожденная душа... нет, мы промолчим.

Школьники добежали.

* * *

Ты стоишь на башне, мой последний возлюбленный, (конечно, где же тебе быть еще!) и сам ты подобен башне высокой и соразмерной.

Никто из людей не смог бы разглядеть тебя отсюда, где стою я сейчас, никто из людей, но я — не человек. Это я еще могу — увидеть тебя.

А ты не увидишь меня оттуда. Не расслышишь и не почувствуешь. Я знаю, ты мог бы, но я сделала так, что ты не сможешь.

Ни к чему.

И ни к чему людям видеть нас — такими, какие мы сейчас.

Защитить наши холмы от тяжелых бомбардировщиков было трудным делом, таким трудным, что, сделав его, мы навсегда утратили облик, пленявший смертных.

Ты был не первым моим возлюбленным, и я даже не смогу сейчас сказать, которым по счету. Много веков, много любви. Мы были так прекрасны, что нам всегда отвечали взаимностью — даже те, кто страшился.

А когда-то мы были вашими богами. Но это было давно.

Ты не был первым моим возлюбленным, но я рада, что последним оказался ты.

Смертные пленялись нами, и в каждом, чьи прадеды родились на этих островах, есть капелька нашей крови.

А в ком нету — неважно, когда-нибудь будет. Все смертные здесь — наши дети.

Мы пришли защищать наших детей, и немногие, кроме нас, знают — от чего.

Никто из нас не вернется в холмы, и вы будете думать, что мы покинули вас, ушли с шорохом вереска и плеском волн. Так лучше. Не нужно вам знать, какими мы будем, когда отдадим все, до конца, свои последние силы для вашей победы, а ведь мы пришли их отдать. Просто наш прах развеется над этой землей — и все.

Это не страшно.

Мы будем в вашем дыхании.

Ваши голоса наполнят вересковые поля, и вы будете петь наши песни.

Когда-нибудь вы вступите и в наши опустевшие чертоги под холмами. Вы можете.

Если победите сегодня. Вы должны победить.

Ты прекрасен, возлюбленный мой.

Прощай.

* * *

"Эта палочка слушается только вас, мой лорд", — проникновенно и как мог угодливо сказал Снейп. Он поймал себя на том, что хочет сказать что-то еще — что-то, что позволит продолжить бессмысленный разговор еще минуту, еще минуту пожить, — и неловко, криво усмехнулся своей слабости.

Волдеморт внимательно смотрел на Снейпа. Ни вкрадчивость голоса и движений, ни кривая усмешка не обманули его: он видел, что Снейпу страшно. Смертельно страшно. Но он не пытался убежать, где-то задержаться: как только его раскрыли в Хогвартсе, он немедля примчался сюда. Чтобы быть рядом с ним, Волдемортом? Очень мило, конечно, но вряд ли. Северус — хороший слуга, но он не дурак. Только одно могло привести его сейчас, без промедления, только одно — близость Бузинной палочки, жажда власти, которая единственная сильнее страха смерти.

Убить его — и исход битвы предрешен. Битва вообще не нужна, пусть эта толпа, именуемая его армией, делает, что хочет; он дозволит ей насладиться разрушением и смертью; важно только одно — поединок между ним и Поттером. Поединок, в котором у него будет Бузинная палочка.

* * *

Напряжение на куполе росло. Они удерживали его лишком долго, так долго, что груз заклинаний, легший на него, не только должен был в ближайшее время неизбежно его обрушить, несмотря на все их усилия и выдержку. Хуже было то, что при снятии купола накопившиеся напряжения неизбежно дадут отдачу — напрямую в магов, его державших. Сейчас их оставалось трое — остальные не выдержали. Распределенная всего лишь на троих, отдача грозила очень серьезными травмами, с большой вероятностью — смертью. Филчу и мадам Пинс такие подробности неизвестны, и хорошо. Хватит ли его одного хотя бы на пару секунд? Должно хватить, хотя сердце давало себя знать. И эльфийская песня о звезде, зрящей сквозь казематы ночи. Теперь она звучала в нем все время.

Кнопка рядом. Бегая по своим делам, она в любой свободный момент старалась оказаться рядом с ним. Поила из бутылки — руки-то заняты, смотрела почему-то снизу вверх, ждала указаний. Сейчас они будут.

"Моя дорогая, — просипел профессор. Гленна услышала. — С этим пора заканчивать. Сбегайте к Филчу и мадам Пинс и скажите, что купол будем отпускать одновременно. Вот... а, часы еще не разнесли. Очень хорошо. Значит — как пробьют четверть, с последним ударом. Скажи... скажи, что это нужно сделать именно одновременно. Я потом объясню". "Стой!" — скомандовал он, когда девчонка ринулась исполнять. И приказал строго: "Сюда возвращаться не надо. Мы снимем поле, враг войдет в замок — будет много раненых. Как только предупредишь — сразу иди туда и помогай".

Его хватило. После того, как мадам Пинс и Филч отпустили поле, профессор Флитвик удерживал его еще около пяти секунд. И эти пять секунд он был рядом со Снейпом, в пыльной, залитой кровью комнате. Отдачи он не почувствовал. Не успел. За эти пять секунд разлившаяся за грудиной боль поглотила его целиком.

* * *

Они пришли вместе с туманом. Их платья были не подпоясаны, косы распущены, ноги разбиты: в такой путь идут босыми, оставляя обувь на пороге своих домов.

Трое: Имхэйр, Терлэг, Оайриг. Самые старые, потому что молодым надо жить; самые сильные — иные не сумели бы сделать того, что собирались сделать они; самые мудрые: им предстояло не только вызвать чуждую людям силу, но и вовремя ее остановить и вернуть в пределы свои.

В густом тумане они собрали и разожгли костер; в густом тумане подвесили свой котел, в тумане под кровавой луной запели.

Это песня трех твоих ведьм, Шотландия; помнишь ли ты, когда она звучала в последний раз?

Запретный лес покачнулся, дрогнул и пошел к стенам замка, давя наступавших.

* * *

Замок стал полем рукопашной битвы. Дрались все, кто в нем находился, — уже без различения возраста и умений. Не было ни грамотного наступления, ни продуманной обороны, там и здесь катались клубки сплетенных ненавистью тел, заклинания обрушивали стены. Уничтожить врага, чтобы прожить дольше его — единственная стратегия рукопашной.

И, хотя все верили, что исход сражения зависит от того, кто победит в бою Волдеморта с Гарри Поттером, только те, кто находился в непосредственной близости, остановились, когда этот поединок все-таки начался. По всей остальной территории бои не прекращались.

* * *

Несмотря на лютую неразбериху, в которой то и дело приходилось уворачиваться и огрызаться заклятиями, Гленна почти точно выполнила приказ Флитвика: разыскала и примкнула к группе, выносившей раненых из боя в зал, где мадам Помфри и ее помощники (в основном, из пуффендуйцев) их сортировали и торопливо оказывали первую помощь. Там же их и оставляли лежать: Больничное крыло было почти недоступно, туда время от времени совершали рискованные вылазки за новым запасом зелий и перевзочного материала. Охраняли зал авроры.

Нечисти, атаковавшей замок, никто никогда не говорил, что санитаров надо щадить. Сами они тем более не были склонны думать в этом направлении. Санитары пробирались ползком, прикрываясь щитовыми чарами; как умели, наводили морок; иногда отстреливались, но чаще руки были заняты очередным раненым. Но не это было самым худшим. Хуже всего было, когда несмотря на все ухищрения, раненого донести не удавалось, и он умирал у них на руках.

* * *

Ветра сказали: пора.

Джон Бильдер смотрел в лица людей своего экипажа. И на всех кораблях эскадры в этот момент капитаны стояли перед своими командами. Кто-то сказал несколько слов — у каждого они были свои, капитан и его команда вместе — как человеческая личность, все разные, одинаковых нет. Кому-то понадобились слова, кому-то, как Бильдеру и его экипажу, — без надобности. Все было сказано давным-давно.

Поднимаясь на мостик, адмирал хрипло и весело затянул "Серую юбку". Команда подхватила.

На флагмане взвился сигнал "Атака!", и тысяча магов, повинуясь движению рук своих капитанов, сказали стихиям свое слово.

Миллионы тонн воды взмыли высоко к небесам, поднятые сотней въедливых, мощных ветров, разом вонзившихся в глубину. Вместе с этими миллионами тонн взлетели призрачные парусные скорлупки и тяжелый стальной корпус подводной лодки класса "Огайо" в самом центре невиданного смерча.

И все разом обрушилось вниз.

Как только это произошло, и лодка ушла вниз на неизмеримую глубину, дрогнула и раскололась заранее заклятая подводная гряда, обрушилась гигантскими глыбами, надежно похоронив лучащиеся смертью обломки под глубинной толщей базальта.

* * *

Торквиниусу пригодилось все, чему он, надрываясь, научился в прошлом году на уроках ЗоТИ. Он уходил перекатом, "качал маятник", из-за углов выстреливал сериями невербальных заклинаний, снова перекатывался и уходил. Раны болели ничуть не больше, чем болели мускулы и связки тогда, на уроках, и он не обращал на них внимания. Удар за спину, защита, быстрый поворот. Удар... что-то вас здесь много.

Он использовал все. И был еще жив, когда его извлекли из-под груды тел.

Дотянул.

* * *

Хогвартс праздновал победу. Плача, укладывая рядком мертвых. Со стонами заматывая тряпками раны и ожоги, потому что целителей хватало пока только на самые тяжелые травмы и магические повреждения. Раскапывая обрушения и ища под ними близких.

Среди тех, чьи тела дожидались торжественного захоронения в братской могиле, а пока были собраны в одной из комнат первого этажа, был и профессор Флитвик — маленький, скрюченный, с черным перекошенным лицом, совсем неотличимый от гоблина и непохожий на себя. Гленна постояла мгновение и заторопилась к Торквиниусу — его раны требовали внимания. Она точно знала, что в этой комнате ее учителя не было. Правда, мы-то с вами догадываемся, что на следующий день, когда состоятся похороны и зазвучат прощальные речи, это знание ей мало чем поможет.

Гарри Поттер, победитель Волдеморта, с величайшим трудом освободился от нашествия журналистов, поклонников и просто благодарных за победу, рвавшихся целовать его руки, и наконец пришел туда, где ему хотелось быть, — в кабинет Дамблдора.

Среди этих вещей и портретов ему хотелось побыть прежде, чем вернуться к друзьям и вместе с ними обратиться к новой жизни — той, в которой уже не осталось долгов.

* * *

Под покровом сгущавшихся сумерек неслышно крался маленький серый зверек. В отличие от Гарри Поттера, Миссис Норрис не считала все свои долги уплаченными. Поэтому она уже осмотрела и тщательно обнюхала истоптанную лесную поляну и теперь подбиралась к Хогсмиду. Ей было страшно, очень страшно: в деревне обитало много собак, а она их боялась. И все-таки зверек не останавливался и не поворачивал назад, как бы ни хотелось, а, прижавшись к земле и выставив лопатки, пробирался к Хогсмиду, к Визжащей хижине.

* * *

Легкое движение на пороге каморки заставило Филча, который, сгорбившись, сидел за столом, хмуро покачивая кружкой с налитой на четверть прозрачной жидкостью, обернуться. На пороге, глядя на него, стояла Миссис Норрис.

"Ну... — Филч поперхнулся, хрипло откашлялся, — нашла?"

Она смотрела на него.

"И... что?"

Миссис Норрис отвернулась.

"Ясно".

Филч тяжело поднялся, сгорбившись, прошел в чулан, вернулся оттуда с лопатой и фонарем. Прошел полуразрушенными коридорами, лестницами, вышел в холл. Его никто не видел: замок спал, утомленный, и стонал во сне от ран, не в силах проснуться. Миссис Норрис шла за человеком след в след. Это потом, когда он не будет знать, куда идти, она обгонит его и покажет путь.

В холле завхоз остановился у чудом сохранившегося на стене тяжелого бархатного знамени Хогвартса. Подошел, снял. Подержал в задумчивости и, уронив, пошел дальше. Миссис Норрис аккуратно, стараясь не задеть, обошла уроненное на пол знамя. Старик свернул в один из классов, где, как он помнил, на окнах были черные бархатные портьеры. Сорвал и запихал за пазуху одну из них.

"Так-то оно лучше будет... правильней... а вы уж потом сами... со знаменем и все такое... с речами... оркестром... когда поймете... сами..." — бормотал он, выходя в темноту.

Миссис Норрис молчала.

Мечтами их и песнями мы каждый вздох наполним...

О. Митяев

Конечно, не повезло самым мелким — с первого-второго курса. В Выручай-комнату их не допустили: незачем; да они и сами рвались помогать, именно помогать, а не стоять зеваками. Потому и досталось заинтересованной малышне ответственное задание — охранять подступы к месту проведения решающего эксперимента, о котором ни к чему было знать директору МакГонагалл и Министерству магии, и если что — подать сигнал.

Вот и толпились возбужденные двенадцатилетки группками на каждом углу, перепархивая воробушками от одной к другой. Перепархивали, щебетали, светились важностью порученного дела и острым волнением ожидания. По одному этому любой наблюдательный человек понял бы, что что-то затевается. Впрочем, директор МакГонагалл, последний год находившаяся под влиянием министра Кингсли Бруствера и вместе с ним стремившаяся "возродить во всей чистоте Хогвартс Дамблдора", была скорее строгой и въедливой, чем наблюдательной. И очень занятой. И делать на восьмом этаже ей было нечего.

А в Выручай-комнате, где собрались старшеклассники, стояла деловитая, сосредоточенная тишина. На лабораторном столе посреди комнаты кипел на волшебном огне котел необычной конструкции. Торквиниус Сент-Клер, стоявший около него, производил сложные движения лопаткой для помешивания, бормотал что-то себе под нос и время от времени торопливо выписывал на стоявшей рядом школьной доске числа. Два серьезных шестикурсника, прославившиеся в школе успехами по нумерологии и уже неизлечимо зараженные страстью к высшей математике, увидев новое число, в две головы склонялись над пергаментом, спешно считали, иногда шепотом переругивались, и сообщали Торквиниусу результат. В котел летели загадочные ингридиенты.

Торквиниус прекратил помешивать и чуть отступил от стола. Комнату наполнил золотистый отсвет, как будто открыли окна на солнечную сторону, хотя окон в Выручай-комнате не было. Математики с тоской посмотрели на доску и дружно вздохнули. Их работа закончилась.

Наступил черед Гленны.

Она заговорила, как запела, и каждый увидел. Комната наполнилась смыслами; сказка, когда-то рассказанная бабушкой, сливалась с незнакомой музыкой. Наверное, такую называют хорал. А мамина колыбельная — это были люди на сцене, их лица были размалеваны и прекрасны. И свет падал на хрустальную вазу с сиренью потому, что что до своих одиннадцати лет вы успели прочитать "Трех мушктеров".

И каждый вложил в картину, в то единственное место, которое для этого было предназначено, то, что помнил и любил, и пел про себя, и говорил, увидев что-то прекрасное: "Это так похоже!" Казалось, стены комнаты исчезли, и стало видно, что созданные людьми чудеса живут и там, дальше.

А Гленна работала. Из песенок и историй, из сказок и стихов, из горького взгляда актера на сцене творилась тропочка, тоненькая, золотая, тропочка в мечту, и можно было выбирать, какой она будет.

Можно было выбирать, но те, кто собрался в комнате, и те, кому предстояло продолжить и помочь, не стали путаться в миллионе возможностей. Они просто выбрали самую большую мечту всех юных.

И теперь ставили свой первый эксперимент.

Вперед вышла Луна. Она взмахнула палочкой (Луна по старинке работала палочкой), и золотая тропинка, совсем невидимая на ярком солнце, поплыла лугом, заставляя чуть звенеть ромашки и колокольчики, продлилась слаженной песней кузнечиков, вздохами буков в лесу. Она всплеснула морской волной и пошла дальше, дальше — на Урал, в небольшой городок, который когда-то, всего десять лет назад, звался наукоградом.

Там, в огромном опустевшем институте, где в нескольких комнатах досиживали свой трудовой век унылые люди, а большая часть помещений сдавалась под шиномонтаж и секондхенд, в самом дальнем, заброшенном крыле группа молодых ученых, числившихся унылыми аспирантами или вовсе не числившихся в этом конкретном институте, на основе уникального, но всеми заброшенного оборудования творили нечто совсем новое, о чем не следовало знать ни директору института, ни челябинским и московским олигархам. Откуда они брали энергию для своих экспериментов — мы не знаем, но точно не из институтских фондов. В конце концов, мы же ни разу не сказали, что не верим в волшебство.

Золотая дорожка качнула лапы старых сосен, влетела в открытые окна, ветерком с запахом прогретой солнцем сосны, горького моря, медвяного вереска коснулась разгоряченных молодых лиц, засветилась над серыми кожухами установок.

"Есть контакт. Даем обратный отсчет", — отрывисто сказал один из парней в синих халатах.

Пять. Четыре. Три. Два. Один. Поехали!

Частицы, летящие быстрее света и к тому же в обратную по времени сторону. В огромной вселенной что-то должно было совместиться с чем-то — на одно-единственное мгновение.

Торквиниус ждал, глядя на часы.

"Давайте щуп", — наконец буднично сказал он.

Двое крупных парней бросились в угол комнаты, повозились там и осторожно подняли длинный, метра два, хрустальный шест сантиметров пяти в диаметре. Все расступились. Парни, бережно придерживая, подали конец шеста Торквиниусу, а второй приподняли, чтобы Тору было удобнее опускать свой конец палки в котел.

Торквининиус осторожно опустил. Ничего не произошло. Аккуратно перебирая руками, Тор стал погружать щуп в пятилитровый котел. Парни подтравливали. Когда хрустальная палка ушла почти наполовину, один из них выпустил конец и отошел. Второй продолжал подавать. Палка опускалась в котел. Освободился и второй помощник, Тор держал конец палки, опуская ее все ниже.

Когда свободного конца осталось только на то, чтобы удерживать его двумя руками, юноша так же осторожно стал поднимать щуп. Помощники наготове стояли у него за спиной. Принял один, потом второй. Наконец хрустальный шест весь показался над поверхностью котла.

Все шумно выдохнули. Вокруг помощников, державших хрустальную палку, столпились. Щуп был таким же, как и раньше: прозрачным, чистым, прохладным и сухим.

Многие, включая Гленну, проверяли шест на магию. Магии не было. Заодно не было никакой лишней химии и еще чего-то, что соловецкие посоветовали проверить слабо потрескивающей коробочкой, присланной со вчерашней совой. Коробочку щуп не заинтересовал. Просто длинная хрустальная палка, которую парни и уложили бережно в угол комнаты.

"Ну вот, — сказал Торквиниус и застенчиво улыбнулся.— С вечерней совой Сергей пришлет отчет, и мы узнаем, куда попали".

И тогда все разом заорали и стали хлопать друг друга по плечам.

Орали и прыгали от восторга маленькие наблюдатели в коридорах. Эти-то как сумели узнать, что все получилось? Но ведь узнали.

На Урале кто-то крепко, до синяков, молотил кого-то кулаками в обтянутую синим халатом спину. Пострадавший не замечал: он смотрел в монитор и вопил.

* * *

На площадке между лестничными пролетами Филч тщательно протирал витражное окно. Миссис Норрис крутилась у его ног.

Мадам Пинс, спускавшаяся по лестнице, остановилась возле него, постояла, глядя, как он работает, и спросила застенчиво:"Не знаете, как... там?"

Филч бросил мыть стекло, развернулся к ней и широко, радостно улыбаясь, с готовностью доложил: "Тянем! Есть траектория!"

И мадам Пинс заморгала, заулыбалась, и оказалось, что у нее на щеках ямочки. Очень милые. И Филч тоже улыбался. Ведь было чему.

В переливающемся луче витражного окна два немолодых человека стояли и улыбались друг другу. Ничего особенного.

Ну конечно, звезды, насмешливо, ласково и горько думала Миссис Норрис, — то, что они считают звездами, — огромные шары раскаленного газа, вокруг которых вращаются эти маленькие кусочки тверди, предназначенные для них. С рассветами и закатами, и тройными лунами над морями, каких они еще никогда не видели. Но увидят. Эти здешние звезды ждут их и, конечно, дождутся. Беспокойных, вечно меняющихся, вечно занятых, озабоченных сиюминутным. Живых. Верных.

...Так же падает в садах листва и куда-то всё спешат такси...

Есть и другие звезды. Звезды, лучами которых уходят те, чьими мечтами живут и о чьих сердцах вечно тоскуют остающиеся.

Пусть звезды подарят им всю свою нежность. Пусть подарят.

Всю их бесконечную нежность.

И все самые прекрасные, самые первые рассветы миров Твоих, Господи.

14 января 2017 года