Сорочий бог (джен)

Храм Аакаш был самым высоким местом на этой земле — он стоял на горе одинокой стрелой и сливался с небом, так что разглядеть тонкие своды и узоры на стенах можно было только на закате.

К закату я и подошёл так близко, как никогда не рисковал подходить раньше. Аакаш была самой старшей из моих сестёр, ровесницей и зеркалом смерти, и лишь это всегда мешало мне взобраться тайком на самый верх её башни из голубого мрамора. Теперь же, поднявшись открыто по многочисленным лестницам, я должен был войти в её двери гостем и потому тем более вести себя настолько прилично, насколько умел. Сердце моё, заколотившееся было от вида, пришлось успокоить, одёрнув поводок.

— Здравствуй, небесная синева, — позвал я, встав наконец у самых ворот. — Помоги мне, пожалуйста, я совсем не вижу нужной дороги.

Но ворота не сдвинулись с места, и голос мой погас, потонул в их мраморных прожилках без всплеска; я повторил тогда свою просьбу громче — и снова остался один в прозрачной тишине. Даже ветер в ней не имел силы, разочарованно кружа листья бильвы далеко внизу, у подножья.

Я не разозлился. Я очень устал, так что сел на высохшую в пыль землю, прислонившись спиной к холодному мрамору, и закрыл глаза.

— Посмотрите на него, — с доброй иронией сказали мне, и я не знал, чей это был голос. — Для того ли ты впервые собрался навестить меня, младший брат, чтобы так легко затем сдаться?

Открыть глаза было для меня испытанием не меньше луны, и всё же, сделав это, я не посмел пожалеть. Я впервые видел сестру так — не на картинах, лицом к лицу; даже полотна гениальных художников не смогли описать её образ хоть сколько-то близким к тому, что наблюдал я, и это оказалось удивительным открытием. Глубина её прозрачных, как весеннее небо, глаз покорила меня в одно мгновение, и я замер, оробев. Аакаш только рассмеялась:

— Сколько бы ни плели для меня баллад, изумление на лице родного брата стоит намного дороже. Здравствуй, сорочий друг.

В отличие от тех, кто считал сорок моей тёмной стороной, от неё это обращение несло нынче лишь уважение и любопытство. Я поприветствовал её в ответ искренне, но немногословно — не терпелось перейти наконец к делу, и Аакаш не возражала, будто в самом деле уловила, как близок я к отчаянию. О луне ей не было ничего известно. Когда я закончил свой спутанный рассказ, старшая сестра взволновалась не меньше моего, но волнение быстро растворилось в окружающем нас закатном зареве.

— Мне всегда нравилось смотреться в твою воду, младший, — улыбнулась она легко и спокойно, так что и моя тревога будто ненадолго сдалась и отступила. — А если море беспокоится, я ничего не вижу. Я помогу тебе. Ступай домой, отдохни, ты неважно выглядишь, а я займусь твоей проблемой.

Ей приятно было поверить, и потому я сделал так, как она мне велела: спустился с горы и уже в сумерках вошёл наконец в маленький храм на берегу, простоявший пустым несколько дней. Двери, давно рассохшиеся от воды, спели мне свою приветственную песнь, и это было больше чем неплохо. Луны пока что не было видно, но я не сомневался, что это ненадолго.

— Ну, что ж, — с неожиданной нежностью подумал я, закутываясь в тонкое шерстяное одеяло, что Сона однажды соткала для меня. — Если повезёт, я посплю целых четыре часа.