Последний год малютки Энн (джен)

— Что же за всем этим будет? — А будет январь.

— Будет январь, вы считаете? — Да, я считаю.

Я ведь давно эту белую книгу читаю,

этот, с картинками вьюги, старинный букварь.

Ю. Д. Левитанский, "Диалог у новогодней елки"

Сколько Энн Льюис себя помнила, Рождество в Лансфорде никогда не проходило без приключений. Вот взять, например, прошедший год: отец в одном носке выпрыгнул из постели в саму праздничную ночь, чтобы помочь дышать Лэдди. Лэдди, сын плотника Хендерсона, здоровьем пошел не в отца, а в мать. Нескладный и тощий — он очень боялся щекотки и заливисто смеялся, стоило Энн попасть ему пальцем по ребрам. Попасть было просто, ребра у Лэдди всегда пересчитать можно было, таким худым он был, а уж после болезни...

А годом раньше к ним в двери в самый Сочельник ломилась толстушка Эдна, мамина сестра, круглая, как бочка, и противная, как жаба. Жаловалась, что живот прихватило — и это еще до праздника!

А еще на Рождество будто с ума сходили поезда. По новенькой железной дороге мчались состав за составом, будто всем вдруг позарез нужно стало куда-то попасть. Может, так оно и было: мало ли куда кого за год занести может, а Рождество с семьей встречать принято. Только вот из-за этих поездов воздух у реки еще грязнее становился.

И все-таки Рождество Энн любила. Любила терпкий запах смолы, липнущей к пальцам. Пряники. Любила смотреть, как на крышу маленькой ратуши карабкаются соседские мальчишки, наклеившие себе длинные белые бороды; как сверкает всегда как раз к Рождеству замерзающее озеро — в него впадала та самая река; как толстушка Эдна вешает на свои яблони рождественские игрушки. Слушать, как звенят колокола высокого храма, холодного и гордого весь год и теплого и радостно подмигивающего заснеженными витражами на Рождество. Даже надсадное тарахтение снегоочистителя — железного чудища, появившегося в Лансфорде совсем недавно, — и то Энн любила. Любила единственный в году вечер, когда вся семья собиралась за столом. На Рождество даже вредный Эндрю, возомнивший о себе невесть что только потому, что он старше и уже учится в соседнем городе, спускался в гостиную без своих учебников, залезал с ногами на стул и придумывал совсем не взрослые шалости, которые надо будет провернуть в следующем году.

Мать запекала индейку, доставала из сундука праздничную скатерть и потом весь вечер сумрачно смотрела, как младший, Мэтью, рисует на ней брусничные закорючки. А отец негромко откашливался, вставал во главе стола и читал молитву — а в конце всегда прибавлял свое врачебное:

— Это был хороший год, и мы все живы.

— Аминь!

Это Рождество ничем не отличалось от других.

В Сочельник преподобный Уиллис, сухощавый старик с серьезными добрыми глазами, рассказывал о Чуде Рождества. В храме горько пахло. Ладаном, конечно, но сегодня Энн хотелось вообразить, что это остролист. У ладана весь год есть, а у остролиста — только день. Впрочем, ладан то был или остролист, а Энн тут же захотелось перебить горечь чем-нибудь сладким. Вот миссис Бернс наверняка в своей бездонной сумке припрятала несколько яблок, чтобы после службы раздать их нищим, столпившимся у храма. Яблоки у миссис Бернс, казалось, вообще не знали, что такое зима. Бесстыдно краснели в сентябре и ждали аж до Рождества. Ей всегда завидовала толстушка Эдна: у нее-то яблоки начинались осенью и осенью же заканчивались. Толстушка Эдна говорила, что у миссис Бернс яблоки тоже осенью заканчиваются, просто она знала, как их хранить зимой, и ни с кем не делилась секретом. Но яблоки у миссис Бернс были вкусные. Энн сглотнула. Очень хотелось яблок. Целый день на одной каше провела!

— Духовная пища, дети мои! — преподобный Уиллис взмахнул руками. В животе урчало. Энн, наверное, очень плохая девочка и страшная грешница. Но духовной пищи не хотелось, а вот яблок — еще как.

Миссис Бернс и правда на выходе из храма запустила руку в сумку и вытащила пяток яблок. Их будто кошка языком слизнула — так быстро руки миссис Бернс опустели. Энн горестно вздохнула.

— Боже, — Энн сдвинула брови. — На Рождество должны случаться чудеса. Пошли мне яблоко, пожалуйста?

Худой, как палка, Сэм, бывший скрипач, после тяжелой болезни оглохший на правое ухо и поселившийся в богадельне — работать руками ему не хотелось, — тут же протянул ей яблоко.

— Ты чего, — замахала руками Энн. — Я же пошутила!

Сэм смотрел на нее так насмешливо, что Энн тут же захотелось провалиться сквозь землю. Яблоко она взяла — нельзя не взять, когда на тебя так смотрят; съест после полуночи. Но твердо решила, что, когда завтра утром пойдет относить в богадельню корзину, обязательно прихватит для Сэма что-нибудь особенное. Только бы Сэм не обиделся.

Мать снова напекла больше пирогов, чем они впятером могли съесть, и утром Энн, как обычно, запахнула покрепче пальтишко, схватила корзину с пирогами, тряпками и отцовской травяной настройкой, запихнула в нее же банку с чистой водой и свежий пряник и направилась к богадельне. Старая богадельня стояла недалеко от храма. Нищие, калеки, оборванцы, желающие провести ночь в тепле, стекались туда со всего города. Энн обитателей богадельни побаивалась, и вместе с тем ее тянуло к ним какое-то нездоровое любопытство.

Жители богадельни все поголовно страдали от жутких мигреней. Иной раз зайдёшь, а там кто схватился за голову, забился в самый тёмный угол и чуть не воет. Отец неуверенно предположил, что это из-за сырости и затхлого воздуха, проветривали в богадельне редко, так как распахнуть старые окна было ой как непросто. Так или иначе, Энн чуть ли не каждый день бегала в богадельню с отцовскими настойками и тихо этому радовалась: кто знает, хватило бы ей иначе смелости заглядывать в это странное место. Настолько странное, что странность уже почти не ощущалась и казалось, что иначе и быть не может.

Заправляла всем в богадельне старуха Мэг, обитавшая на втором этаже. Имя это ей придумали горожане, сама Мэг ни с кем не заговаривала. Седая и морщинистая, целыми днями она сидела в старом кресле и вязала. От вязания ее глаз было не оторвать: цветные, будто светящиеся нити юрко вились вокруг сухих пальцев, спицы танцевали. Только вот выходила сущая несуразица. Ни формы, ни узора. На полу рядом с Мэг всегда сидели пять-шесть нищих, но ни один из них и не думал сказать Мэг, что вяжет она из рук вон плохо. Энн хотела, но боялась. Так и смотрела с обидой, как неумеха Мэг губит удивительной красоты нити. Может, те нищие тоже боялись. Иногда нити обрывались или выскальзывали из морщинистых рук, и один из нищих наклонялся, поднимал нить и возвращал на спицы, а иногда даже неумело связывал два обрывка порванной нити. Мэг их словно не замечала, белесые глаза бездумно пялились в пустоту, а пальцы двигались, и нити сплетались, путались...

— Эй, Сэм, — громко позвала Энн, боязливо замерев на пороге. Под ногой тут же скрипнула половица, хрипом откликнулась старая полка, на вид такая хлипкая, будто вот-вот отвалится от стены. Сэм встрепенулся, поднялся на ноги и забрал у Энн корзину. — Все как обычно. Пироги и настойка от мигрени, чистая вода — на всякий случай. Теплая одежда. И пряник для тебя.

Сэм чуть приподнял бровь и смерил Энн долгим укоризненным взглядом. Коротко кивнул, поставил корзину в угол и вернулся на свое место у ног старухи Мэг. Молча. Рядом с Мэг будто все забывали, зачем оно вообще — разговаривать, и только Энн там особенно хотелось болтать, чтобы нарушить вязкую тишину.

— Я пойду, — улыбнулась Энн и уже повернулась было к двери, когда на кого-то натолкнулась. — Извините. — На нее грустно смотрел единственный глаз бородача Джонни.

В богадельне было немало калек: глухой на одно ухо скрипач Сэм, безногая танцовщица Джил, ткачиха Пэт без большого пальца на правой руке — и Энн не сразу научилась смотреть им в глаза без дрожи. Но только бородача Джонни она так и не перестала бояться. Может, потому, что сама видела, как он получил свое увечье.

Джонни в Лансфорд приехал лет пять назад, в марте. Крепкий и жилистый, он целыми днями пропадал в своем дворе, мастеря стулья и табуретки. Столяр. Мрачный и нелюдимый. Энн и Джейн как-то попытались уговорить его смастерить им по свистульке или по какой-нибудь игрушке, даром, конечно, они ведь соседи, так он схватил их за шкирки и выпустил только за калиткой. Ни с кем не враждовал, помогал починить что за небольшую плату, но и дружить с новыми соседями не рвался. Держался на расстоянии. И Энн уже почти привыкла к мрачной фигуре в соседском дворе, когда Лэдди заболел. Тот самый Лэдди, что так боялся щекотки.

Стояло жаркое лето, и Лэдди таял на солнце, как плохонькая свечка. Кашлял и хрипел. Уж отец ему и лекарства носил, и бульоны варил, только все без толку. В начале сентября Лэдди слег. Целыми днями бревном лежал на жесткой постели, смотрел мутным взглядом в потолок и что-то бормотал. Отец говорил — горит, а Энн казалось, что Лэдди угасает, тлеет. Серый, вялый, грустный.

Плотник гроб единственному сыну срубить не смог, попросили бородача Джонни. Столяр, руки к дереву привычные, а сердце к какому-то мальчишке не привязано. Он и согласился. Лэдди еще жив был, а новенький гроб уже стоял в сарае при его доме.

— Дай бог мальчику тихой смерти, — покачал как-то головой отец, выходя из дома Лэдди. Энн тогда его чуть не ударила: и сама видела, что Лэдди совсем плох, но она же не врач, ей можно это видеть, а отцу — нельзя! А на следующее утро отца разбудили ни свет ни заря, даже петухи еще молчали. Глаза у жены плотника были страшные, безумные, и Энн, выскочившая за дверь вслед за отцом, сразу поняла, что дело плохо.

Умирал Лэдди громко. Энн крепко зажала уши, чтобы не слышать хриплых стонов и криков матери Лэдди, но не могла отвести взгляда от мечущегося в лихорадке тела, от скрюченных пальцев, от острых ребер. Одно, два, три... Энн беззвучно шевелила губами, пересчитывая ребра, а мать Лэдди хватала сына за руки, целовала и кричала, кричала, кричала... А потом умолкла, всплеснула рвано руками и забормотала. Энн сразу поняла: молилась. Бородач Джонни, равнодушно застывший в дверях, вдруг крупно задрожал, закусил ладонь, отшатнулся, отступил на шаг, второй и опрометью выбежал вон. Энн бросилась за ним — на свежий воздух, подальше от этой страшной комнаты, от этого страшного чужого Лэдди, от страшной чужой его матери.

В Лансфорде ходили слухи, что бородач Джонни в тот день умом тронулся, с перекошенным лицом заявился в богадельню, выл, скулил и так надоел своими причитаниями старухе-прядильщице, что она костяной спицей выколола ему глаз. С негромким хлопком, как яблочная кожура лопнула. Говорили, что безумие бог на него наслал за то, что гроб еще живому мальчонке смастерил, даром что о том его попросили. Мало ли о чем люди судачат. Богадельня была обиталищем странных. Энн же знала наверняка, что это лишь пустые сплетни: там, в облетевшем сентябрьском дворе, она сама видела, как щепа от разломанного гроба попала бородачу в глаз. Хлопка Энн не услышала — уши заложило. Здоровый же глаз бородача был ясный и совершенно трезвый. Правую руку рассекло от запястья до локтя. Бородач взвыл тогда тихо, закрыл лицо здоровой рукой, а Энн вдруг отмерла. Подскочила к нему, повисла на локте и потянула к дому. К умирающему Лэдди и отцу, который мог помочь.

Окна дома плотника Хендерсона распахнулись настежь, со свистом впуская в себя холодный воздух, тогда же, когда Энн потянула на себя дверь. У самого порога они с бородачом и замерли: отец зачем-то тряс Лэдди, давил на худую спину, гладил хриплое горло. Мать Лэдди испуганно застыла в углу, не отводя больших блестящих глаз от сына. А Лэдди молча плакал и все кашлял, кашлял... Энн на всю жизнь запомнила этот час: слезы на белом лице, вздрагивающая спина и испачканные кровью обломки гроба во дворе.

— В холод ему надо было, с такой-то горячкой, только поздно я сообразил-то, мальчишка уже дышать почти отказался, — объяснял Энн вечером отец, то и дело утирая пот со лба. Глаза у него были шальные, зрачки во всю радужку. — А мне даже в голову не пришло, что у него в горле застряла какая-то пакость, он ведь всегда болезный был. Эх, и глубоко руку пришлось в глотку запихивать... Насовсем эта дрянь, удушье, теперь не уйдет, слишком мы парня напугали, и приступы будут, ненастоящие, но болезненные, но еще поживет он, Лэдди-то. — Энн не понимала, что он говорит. Но слышала главное: Лэдди еще поживет.

Рука бородача все-таки заразилась, и отец отнял ее через неделю. Бородач поселился в богадельне — одноглазый и однорукий, куда ему было еще идти? А Энн при каждом взгляде на него ежилась и вспоминала то сентябрьское утро.

— Счастливого Рождества, — выпалила Энн, быстро спустилась по скрипучей лестнице, держась за изъеденные перила, и стремглав выбежала из богадельни. Теперь нужно было забежать к толстушке Эдне и подарить ей грелки для больного живота, а то снова будет ломиться в двери в самый праздник. А потом заглянуть к Робину с Джейн, это первое Рождество, которое они отмечают вдвоем. Ой и крик их родители подняли! Робин еле-еле их успокоил: обещал матери, что все равно обязательно испечет ей ее любимые плюшки с корицей.

К слову о плюшках. Надо еще перепрятать куда-нибудь мамины запасы муки. Мать Энн просто обожала печь. Пекла пироги, блины, плюшки, ватрушки, кренделя и бублики.

— Это меня успокаивает, — говорила она, раскатывая по доске ароматное тесто. Энн же это выводило из себя. В доме всегда было что-нибудь мучное. Отец, почувствовав, что превращается в мясной шар, завел привычку обедать у Хендерсонов: так как Лэдди после того лета совсем чахлый был, у Хендерсонов дома всегда была здоровая пища. Овощи, зелень, яйца, когда куры несли. Что-то из этого сам отец Энн приносил Хендерсонам из закромов своего дома.

— Милая, — говорил он жене. — Твои пироги — воистину божественная пища, и бог наказал меня, грешника, слабым желудком. Знала бы ты, как я жду каждого праздника! Тогда никакая болезнь не помешает мне отведать твоих пирогов. Но для этого я должен беречь свой желудок весь год.

Мать сверлила его подозрительным взглядом и все-таки укладывала в его сумку ко всяким склянкам и завернутые в тряпицу пару кусков пирога. Отец угощал ими Хендерсонов, уплетающих восхитительные пироги с большим удовольствием. Энн казалось, что мать прекрасно об этом знает, с Хендерсонов сталось бы и поблагодарить ее за пироги.

Самой Энн так не повезло. Иногда она и сама сбегала к Хендерсонам, все-таки Лэдди был хорошим другом, но обычно мать заставляла ее есть дома, внимательно наблюдая, как Энн давится пирогом и вынужденно улыбается. От превращения в шарик Энн спасали только дальние вылазки с друзьями. Собственно, и отпускали ее на них потому, что отец как врач был очень недоволен происходящим дома. Мама же будто бы не толстела вовсе. Может, поэтому и успокаивалась так, стоя у стола с покрытыми до самого локтя мукой руками. Да, запасы муки точно надо было перепрятать...

В суете и беготне — отнести настойку Браунам; выкрасть виски у Стоунов, а то старому Стоуну нельзя пить столько же, сколько в прошлое Рождество, если он хочет дожить до следующего, а вот отцу Энн как раз очень пригодится пусть даже не чистый спирт; поиграть с Робином и Джейн в снежки — Энн и дождалась праздничного вечера. Сил куда-то прятать муку уже не было, но по дому разливался теплый брусничный запах, потели нагретые травяным чаем кружки, золотистые пироги дышали жаром, мать напевала что-то себе под нос, и Энн не чувствовала никакого раздражения. Сегодня — пусть будут пироги. Над печью висел криво расшитый ей самой красный носок. Вчера ночью он висел в их с Мэтью комнате, а утром они нашли в нем кулек леденцов и ту деревянную заколку, что так понравилась Энн на осенней ярмарке.

Отец кашлянул и встал во главе стола. Посыпались слова молитвы, трещали сучья в камине...

— Это был хороший год, и мы все живы.

— Аминь!

По столу ползли брусничные узоры, в трубе завывал ветер, негромко тикали часы. Начинался новый год.