Путешествие на Восток (джен)

— Эй, Шарки! Что-то ты невесел! — окликнул его один из волков.

Кажется, Быстрый, раз у него был хвост.

— А ты больно уж весёлый, видно, давно не получал, — в тон ему откликнулся Костиан.

С волками надо было по-волчьи, грубо и просто. Только Ном ухитрялся как-то иначе, так на то и Ном.

А веселиться Костиану было уж совсем не с чего: их странный отряд как раз дошёл до мест, где он когда-то вырос. И смотреть на исковерканную родину было и больно, и противно, и как-то стыдно. Особенно на лес, в котором столько гулял мальчишкой.

Серебряные липы стали чёрными и больше не цвели. Умерли сосны, в которых матушка проделывала дупла для своих пчёл, и сами пчёлы больше не жужжали, спеша по своим пчелиным делам. В исковерканные тени себя превратились молодые деревья, что он с братом и сёстрами сажал когда-то на отцовской просеке, платя Палуриэн⁽¹⁾ заботой за заботу.

А дом?

Сам Костиан не жил в нём давным-давно — как покинул родные стены, гонясь за новым знанием, так и не возвращался. Занятно свернулся его путь: отсюда до княжеских палат — и назад, сюда, где на печи ещё не стёрлись его попытки писать тенгвар, где не истлели ещё мамины дорожки на полу, где занавески на окнах вышиты руками сестёр.

Дом перешёл от родителей к брату. Простому лесорубу, каким был их отец. Не было у брата ни великих амбиций, ни сильного характера, одно смирение и добрый нрав. Такие, как он не оставляют следа в истории. Ном бы возразил, конечно. Сказал бы, что оставляют — в сердцах людей, которых они обогрели своим теплом, что-нибудь такое вот божественно-нелепое.

Костиану важно было другое: не придётся ли и брата хоронить, как хоронили хозяев тех пяти домов, где останавливались до этого?

Хоронили сначала вопреки воле Волчонка, желавшего скормить тела своим волкам.

Потом тот передумал, после долгого спора с Номом, можно ли есть разумных и есть ли разница есть волку волка или есть волку человека. Разрешил копать могилы, даже отрядил на помощь своих детей.

Всё равно без Нома трупы остались бы несъедобными. Здесь ничего не портилось и ничего не годилось в пищу — такое на всём лежало колдовство. Оленьи туши висели свежими, как десять лет назад, и оставались свежими после того, как Ном над ними пел, расплетая чужие чары. Зерно и овощи, горох и солонина — если еда была в кладовке, она годилась под песни Нома.

Но охотиться на местных зверей или копаться на огородах...

Костиан поёжился.

Он помнил, как они впервые наткнулись на зверей. Сначала все почти обрадовались. Ном схватился за топор, Волчонок — за свой железный кнут, волки ощерились. Как же, такое развлечение для молодёжи — драка! Сам он для подобных развлечений был слишком уж стар и мудр, но не осуждал тех, кто не дорос ещё до его меры миропознания.

А потом...

Первым странность заметил Быстрый. Шатнулся назад: уж больно странно двигались чужие волки. Неровно, словно вслепую. Не бешеные ли? И вороны над ними — вороны-то всегда здесь были мёртвыми, их первых заколдовал Прихвостень, как научился костиановому искусству.

Ни от ворон, ни от волков не пахло тлением.

Здесь ничего не истлевало, как ничего не изменялось. Если яблоки навек остались спелыми — настолько, что если попытаться сорвать их, рассыпались в пыль, истратив все силы на эту спелость — отчего зверям не оставаться навеки только что умершими? Уже утратившими жизнь, но ещё не начавшими тлеть. Неуязвимыми для стрел и даже для топора в руках Нома — что раны тому, кто давно уже не жив?

Хорошая работа.

Костиан, тот всё маялся с вопросом разложения в своих войсках: даже зимой они годились на пару месяцев, а летом — хорошо, если держались неделю. Прихвостень, значит, преодолел то, что мешало его учителю. Хороший ученик, иной бы гордился...

После той встречи Волчонок стал с ним почтительнее. Звал по-прежнему «Шарки», но каким-то другим, менее дерзким тоном. Понял, видно, что Костиан — не пустое место, не жалкий беспомощный старик. Что он — хозяин жизни и смерти, способный одной своею волей уложить целую стаю мёртвых зверей обратно лежать, как им положено. Вернуть всё на круги своя.

Он не хотел увидеть тело брата таким же, как те, другие тела. Брошенным лежать в крови, с открытыми глазами, навсегда пустыми, с беспомощно открытым ртом. Не хотел думать о том, как тот умер — быстро или же нет. Не хотел найти его жену или племянников поблизости — со стрелами в спине, разорванных волками, изрубленных... в каждом доме была своя история. Кто-то сражался до последнего, а кто-то пытался бежать, но заканчивалось всё одинаково.

Поэтому-то Костиан и не пытался противиться Прихвостню.

Он хотел ещё пожить, он знал, что противиться нет смысла.

Но видеть тело брата... брата, с которым давно расстался, о котором почти не думал раньше, с которым давным-давно не осталось ничего общего, кроме крови — отчего-то казалось слишком страшным.

Как будто ходить по трупу Дортониона не так погано, как хоронить родного.

Он не хотел — и не увидел. Во дворе, где был бы огород, кто-то насыпал высокую могилу, поставил камень по обычаю Беорингов. Кто-то крупный, оставивший в земле следы, как от гигантских лап. Лап, не похожих ни на что, дотоле им виденное.

— Вот не хватало нам заботы... — только и буркнул он.

1) Йаванне

Вернуться к тексту