Мельница Пюкке (джен)

Мельница была объята огнем. Огромное колесо, что столетие ласкала вода бурного ручья, теперь отчаянно пыталось перемолоть огонь.

* * *

Отец семейства Пюкке получил мельницу и лесопилку в наследство: дом и прилегающая к нему территория передавалась от отца к сыну последнюю сотню лет, хотя до начала века земли вокруг были мало заселены, а Петербург и лесопилку разделяли шестьдесят верст лесной чащи и болот, да кое-где разбросанных хозяйств.

Строительство железной дороги для семейства Пюкке стало сначала благословением, а затем — проклятием и погибелью. До тысяча девятьсот восемнадцатого года Пюкке продавали лес и отправляли его в Петербург сперва на повозках, а затем в вагонах: дела семьи пошли в гору, отец задумывался о строительстве второй лесопилки и даже приобретении соседней усадьбы Мяянселькя.

Но воронка революционного вихря ширилась и росла.

Маарит, младшая дочь семейства, которой едва исполнилось семнадцать, любила ежедневные ритуалы и называла их своими "тремя важными делами": пожелать мельничному колесу доброго утра, погладить огромные круглые бревна, пахнущие смолой, угостить яблоком кобылу Илону, которая уже стала слишком старой, чтобы возить лес, и доживала свои дни в сарайчике.

Оставалось еще одно, не совсем важное занятие: спуститься к ручью, провести пальцами по поверхности и взглянуть на свое отражение в быстро мчащейся воде. Ручей был святыней, и Маарит казалось, что своим любованием она огорчает его, но зеркало в доме было только в комнате матери, и Маарит иногда хотелось взглянуть, как же она выглядит. Дело это было действительно не важным: кому какая разница, как выглядит младшая дочь владельца лесопилки, когда на ней только рабочие, да куры, да козы.

В те дни, когда жизнь перевернулась на "до" и "после", Маарит никак не решалась спуститься к ручью. Снег еще лежал на склонах, и ее тонкие ноги в сапогах проваливались сквозь наст. Лесопилка работала впустую: железнодорожная станция Рауту была в кольце белофиннов, а красные — отец называл их большевиками — пытались вырваться из осады и уйти если не по железнодорожным путям, то напрямую через лес, к усадьбе Мяянселькя.

Лесопилка и мельница стояли на их пути.

Утренние ритуалы пятого апреля Маарит совершила вопреки всему: ей казалось, что если она пожелает мельничному колесу доброго утра, то война отступит, исчезнет в апрельской дымке, и жизнь станет прежней — приятной и яркой. Маарит ни о чем высоком не мечтала. Ни образование в университете, ни положение в обществе не манили ее. Выйти замуж и остаться при мельнице, а может, купить хозяйство недалеко от отцовского, растить детей, продавать лес и ухаживать за животными — вот желания, что владели ее юным сердечком.

Но революционный вихрь уже невозможно было остановить. Пулеметная очередь раздавалась все ближе и ближе, и отец метался по двору, не зная, что делать: бежать или прятаться. Мать испуганно смотрела из окна, распахнув его настежь. За ее спиной пряталась Кая, средняя сестра. Старший брат лихорадочно запрягал лошадь в расшатанную двуколку.

— Нас сметет эта волна! — кричал он громко и надрывно, делая матери знаки спускаться. — Нужно уходить, сейчас. Я предупреждал вас еще позавчера: они пойдут прямо на нас! Не понимаю, чего вы ждали!

Маарит знала, что мать скорее умрет, чем покинет дом, и отец, скорее всего, никуда не поедет. Без лесопилки его жизнь не имела смысла.

Позади них, за спиной, в стороне противоположной вокзалу, раздалась стрельба, и Маарит вдруг увидела среди деревьев, на пригорке, темные фигуры в шинелях. Белофинны, как они называли сами себя, занявшие выгодное положение на ближайшем холме, начали расчетливый расстрел большевиков: другой дороги у тех не было кроме как через мельницу и долину — для белофиннов они были как муравьи на ладони.

Семейство Пюкке оказалось в ловушке.

Маарит нарочно не пошла в дом вслед за братом и отцом, она пригнулась, обхватила голову руками и изо всех сил побежала к ручью. Неважное дело вдруг стало самым важным.

— Если я коснусь воды, все исчезнет, — шептала она задыхаясь. — Все исчезнет!

Навстречу ей попадались военные. Они бежали напролом, иногда стреляя в воздух впереди себя, и в их глазах застыло отчаяние и ужас. На их бледных лицах со впалыми щеками проступала безысходность, и Маарит отказывалась ее принимать: нужно было коснуться ручья. Она бежала как заяц, плутая из стороны в сторону, спотыкаясь о мертвые тела, видя на снегу кровь. Пулеметная очередь взметнулась над ее головой и затихла. Маарит уже достигла склонов ручья: снег здесь был совсем рыхлый и легко набивался внутрь сапог. Запнувшись, Маарит упала и скатилась вниз, к воде.

Несколько минут она боялась встать. Крики и звуки выстрелов раздавались совсем близко. Страх сковал ее крепче, чем лед сковывает озерную гладь зимой.

Маарит через силу подползла к самой кромке ручья и коснулась ледяной воды. В вечерних сумерках отражение ее лица едва было видно, но на нем застыло то же отчаяние и страх, что и на лицах бежавших ей навстречу людей. Маарит судорожно гладила воду, прося у нее защиты, пока ее руки окончательно не окоченели от холода. И тогда прозвучал взрыв: земля слегка вздрогнула, и мельничное колесо оказалось объято огнем.

Маарит с трудом поднялась на ноги и выпрямилась. Горело не мельничное колесо — горела вся ее жизнь, все надежды, все родное, что она знала.

А позади горящего колеса зиял черный лес, как огромный бездонный колодец.

* * *

Маарит единственная из всего семейства Пюкке выжила в том массовом убийстве. Ее нашли без сознания на берегу ручья, в нескольких метрах от сгоревшей мельницы. Оправившись от полученного воспаления легких, Маарит сначала уехала в Гельсингфорс с ранеными финнами, а затем уплыла на пароме в Швецию. Всю оставшуюся жизнь Маарит писала дальнему родственнику из Финляндии, что несчастлива, выйдя замуж и родив троих детей.

Когда много лет спустя ей, уже шестидесятилетней женщине, предложили вернуться на место бывшей лесопилки Пюкке,

Маарит тихо ответила:

— К сожалению, в моей жизни больше нет неважных дел.