Два месяца без двух дней (джен)

Мисс Лесли — именно так, не по фамилии, Лесли всегда больше нравилось своё имя, чем фамилия, — знает лучше, чем кто-то ещё: Уилсон Персиваль Хиггсбери никогда не пропадёт.

Лесли даже и не понимает толком, похож он на её братишку или действительно сына: у соседей, Дженнеров, брат младше сестры на двадцать лет, а Лесли в семнадцать уже родила. Ну, Лесли никогда и не чувствовала себя маленькой, — отчего же ей переживать? Может, ещё и порыдать из-за того, что ребёнок родился как у девы Марии, без отца? Вот уж, глупости.

Отец у ребёнка был, конечно; может, и до сих пор есть, — Лесли, в общем-то, всё равно, есть он или уже «был». И никакой не Уилл, что бы ни думала мать: Лесли не такая дура, чтоб привязать ребёнка к имени папаши — ирландского цыгана-пэйви, самого настоящего, с кучей родни, кастрюлями и собаками, — и вообще ей больше второе имя всегда нравилось — Персиваль, вычитала в книжке про рыцарей короля Артура. Дома Уилсон только на него и отзывался.

Уилсон никогда не хотел поддержки, — подрос, собрал вещи, сбежал из деревни в Абердин, как и она сама, — высоко вспорхнул, в университет. Лесли столько же лет было, может, чуть больше. Лесли немного за тридцать, но её ребёнок уже учится и скоро будет работать, и от этого факта Лесли даже весело.

— Ветер у тебя в голове, Лесли! — вечно твердит мама, отгоняя кур и гусей от теплиц, а Лесли и не перечит: в конце концов, она редко расстраивается. Чего уж расстраиваться от того, что сын так быстро вырос и сбежал туда, где никто не будет смотреть и гадать, почему его мать вечно без обручального кольца. Нельзя носить то, чего и не было.

Уилсон сначала приезжал каждый месяц, потом раз в полгода, на письма перешёл.

— Ничего твоему ребёнку не нужно, — упрекает мама, — хоть бы почаще отписывался.

— Разве раз в два месяца — это так мало?

— Мало!

— Да не любит он письма писать, не любит, — поддерживает отец. — Потом сам приедет.

Уилсон, недотрога и молчун, навестил родню ровно пять раз. Последний — в двадцать восемь, аккурат после Мировой, в год, когда Лесли поближе к Абердину переехала.

А потом и вовсе перестал.

* * *

Принцесса — большая, рыжая с чёрным хребтом, — настороженно принюхивается, надрывается хриплым лаем и вскакивает, не кидаясь, — приучена, и Лесли оглядывается, присматривается, ахает, роняет ящик с цветочной рассадой.

Уилсон стоит, обняв дорожный рюкзак и нервно вцепившись в щеколду калитки — не решается войти, мается, и глаза у него совершенно пустые.

— Почему здесь псина, мама?

— Ах, господь! Да не волнуйся, она же тебя ещё ни разу не видела. Полает и бросит. Вы подружитесь.

— Здесь псина, — повторяет Уилсон, облизывает губы, а потом выдыхает и отводит взгляд. — Она… она лает.

— Ты же никогда не боялся собак, Перси!

— Ничего-ничего. Это так, нервное.

— Ты так вырос.

Лесли вспоминает, что сыну сейчас должно быть примерно тридцать пять и больше; Уилсон сильно похудел в сравнении с тем, каким Лесли его помнит, а ведь он всегда был мелким, в мать, — и лицо, скулы, нос у него ещё острее прежнего.

— Знал бы, как я соскучилась, моё солнце, — радуется Лесли и крепко хватает его в обжимки, а сын молчит и мёртво смотрит в никуда, даже не порываясь ответить на объятия. — Ты устал с дороги, я ж вижу. Отдыхай, некуда торопиться.

— Да, — хрипло говорит Уилсон, — я очень устал.

Лесли не задаёт вопросов — потом расскажет, но на протяжении недели Уилсон почти не говорит и только ест, спит, снова ест и опять падает в постель — и спит подолгу, часов по пятнадцать, хотя никогда прежде таким не отличался. Однажды Лесли, встав затемно, видит, что у сына в комнате зажжена лампа, и торопливо отключает — одному только богу известно, сколько за ночь нагорело, и в следующую секунду Уилсон тянет руку и судорожно шарит спросонья, толком не проснувшись, — ищет переключатель.

— Ты опять забыл убрать свет, — укоряет Лесли. — А если перегреется?

— Ни черта угли не перегреются, коза, — бормочет Уилсон и, зарывшись лицом в подушку, вжимается в неё всеми ногтями; ногти у него не грязные, но обломанные и стёртые, как будто Уилсон полгода не вылезал из столярного цеха. — Подкинь огня, а?

— Ты не в лесу и не на раскопках, дитя моё. — Лесли, хмурясь, садится на край кровати и, немного помедлив, гладит сына по голове. — Если хочешь, я посижу здесь.

— Да, это хорошо. Да.

Уилсон спит мёртвым сном, не шевелясь и не сопя, пока Лесли гладит его волосы.

Ни из одной командировки не возвращаются таким затасканным, и ни одна командировка не длится несколько лет. Да и какой отъезд может быть у её сына, домашне-лесного мальчишки?

А может, и тюрьма. Лесли и этому бы ни секунды не удивлялась, — уж зная-то Перси.

* * *

Через неделю-две Уилсон наконец-то приходит в норму: просыпается раньше, ест меньше и не так торопливо, изредка курит на кухне, перекручивает генератор электричества и, вытащив из ящика с инструментами паяльник, берётся за починку домашней радиостанции. И — наконец-то, хвала небесам! — начинает хоть как-то, да заводить разговоры.

— Может, ещё и извиниться за моё молчание?

— Будто ты когда-то извинялся, Перси, — фыркает Лесли, возясь с липкой рыбой на сковороде. — Не расскажешь, где пропадал несколько лет?

— Попал в дрянную компанию, — коротко говорит Уилсон, старательно перепаивая проволоку.

— И всё?

— В целом, всё.

— А был где?

— В Канаде.

— Разве так сложно было хотя б телеграмму послать?

— Никак, — отвечает Уилсон ещё короче, сдувая из динамика пыль.

— Исчерпывающе. Я же за тебя беспокоюсь, — сердито упрекает Лесли. — И дед тоже спрашивал, где ты шляешься.

— Спрашивал?

— Да живой он, живой.

— А, живой? Это хорошо.

— У тебя там что, завелась подружка?

Лесли видит со спины, как у Уилсона вздрагивают и напрягаются под рубашкой плечи; сколько Лесли помнит, у Уилсона никогда не было проблем с девушками — и точно так же никогда не было какой-то постоянной подружки.

— М?

— Ты называл разные имена. Уиллоу — это же девчонка, да?

— Ага-а, — рассеянно отвечает Уилсон, и в следующую секунду Лесли слышит запах палёного, а Уилсон, вздрогнув, суёт палец в рот и недовольно щурится: обжёгся.

— Разбежались?

— Нет. Просто… не получилось уехать вместе.

Уилсон ведёт себя совершенно обычно: ест, пьёт, курит, работает, снова пьёт, просыпается рано и ложится поздно, — но в его глазах живёт бесконечная, какая-то совсем не здешняя усталость.

* * *

— Мисс… миссис! Хозяйка! Да подождите, а?

Лесли оглядывается на женский голос, звеня ключами в замке конторы, и хмурится, но тут же мягчеет: девица, невысокая и похожая на мальчишку в юбке, не выглядит ни горожанкой, ни цыганкой, да и лицо под козырьком фуражки у неё обычное, остроносое, с веснушками на переносице и цепко-совиными тёмными глазами. Девица как девица, такие метут крыльцо в пабах или разносят выпивку, а летом — подрабатывают в сезонных работах, но парни за такими не бегают.

— Хозяйка, это ведь Кингсворд на Ди, да?

— Всё так.

— Я уже три Кингсворда видела, — хмыкает девица, — вот и спрашиваю. А миссис… мисс Лесли Хиггсбери здесь не знаете, случаем?

Произношение у девицы: слышится немного, местами, — английское, лондонское, кое-где по-уличному сочное.

— Допустим, знаю, — почти настораживается Лесли.

— А допустим, это вы. Так? — рассудительно тычет девица, но хмурится, осекается и, тут же сцепив пальцы, разглядывает ногти — такие же обломанные, как у Уилсона.

— Мы знакомы?

— Мы? Да что вы, хозяйка! Просто… вы на моего знакомого похожи. Хочу убедиться, что оно не так. Хотя нет… А, забудьте!

— А зовут-то тебя как, милая?

— Неважно, — хмыкает девица. — Так мне можно сходить с вами?

— И не вздумай воровать. Позову констебля.

— Ещё чего! Я девушка честная.

— Вот и славно!

Исполнив обязательный, ещё с детства заведённый ритуал подозрительности, Лесли веселеет и успокаивается, но начинает думать совсем о другом — о недорасказанном, о спрятанном и о чужом женском имени; чужая девица не даёт ей покоя, но Лесли уже понимает, почему.

— Много где, — уклончиво отвечает девица, когда Лесли выпытывает, где та живёт, — я люблю путешествовать.

— А в Канаде была? — уточняет Лесли.

— Канада… Канада?

— Так была или нет?

— Может, и да, — рассеянно роняет та.

* * *

Девица в страхе подпрыгивает и вцепляется в плечо Лесли, когда Принцесса, тявкнув несколько раз, виляет хвостом и поднимается из одуванчиков, натянув за собой тонкую цепь: словом, точь-в-точь так же, как реагировал на дворнягу Уилсон, — и Лесли окончательно связывает все узлы воедино.

— Ты ведь Уиллоу. Так?

— Так, — кивает девица, не сводя глаз с собаки, а потом переводит взгляд — на Уилсона: Уилсон отвёрткой прикручивает к косяку дверной звонок, дёргается на лай Принцессы и косится через плечо, и его пальцы разжимаются, а глаза, запавшие в сизую тень, мгновенно делаются ещё больше.

— Когда ты приехала?

— Утром, — хрипло отвечает Уиллоу, облизнув красивые губы. — Первым рейсом.

— И… давно?

— Два месяца. — У Уиллоу вздрагивают плечи, и она что-то считает на пальцах. — Да, два после Константы. Без двух дней. Знаешь, сколько я до твоего сраного Кингсворда шла?

— А ещё медленнее вот вообще было никак, да?

— Иди-ка ты, Хиггсбери, сам знаешь куда! Медленно я иду, видите ли! Мудак!

Лесли понимает их брань через слово, застряв на слове «Константа», но Уилсон смотрит на веснушчатую гостью — долго, секунд десять, а потом спрыгивает с крыльца и, подбежав, загребает её в объятия, и Уиллоу смеётся надрывно, будто плачет, — и тут же рыдает, уткнувшись носом в его плечо.

— Коз-за. Наконец-то ты дома.