В формалине (джен)

Она не придет — руки были в змеиной норе,

Голова в осином гнезде, а спина в муравьиной куче.

Буду я — я из более прочного теста,

Я достойна занять это место, я многое делаю лучше.

Мэн Яо шагал в людском потоке быстро, но без спешки, стараясь не оглядываться по сторонам.

Человек замечает, если на него пялятся — это как жучиный укус, и рука сама ищет источник зуда — убрать, отбросить. Такое было ему сейчас совсем ни к чему.

Снова казалось — стоило только выскользнуть с боковой, почти безлюдной улицы обратно к шуму и толкотне: кто-то в толпе обязательно заметит, что у него с собой деньги. Заметит и решит отобрать.

Конечно, лишиться товара по дороге из одного городского квартала в другой было куда опаснее — наниматели не прощали убытков. И вряд ли им хотелось получить себе на головы незваных гостей всего-то из-за мальчишки, позволившего себя обокрасть.

Но свертки с грузом не принадлежали Мэн Яо. Он хорошо прятал их — под одеждой или на дне корзинки, которую якобы и должен был доставить к нужному месту, — и делал вид, что про них вовсе не помнит, просто идет себе. Дальше оставалось только держать в голове направление и цель.

Сам товар его, по большому счету, не волновал.

Всего-то и надо было — не застревать на месте и не опаздывать, вертя головой: толкнешь прохожего локтем, торопясь успеть к нужной точке — где товар менялся на деньги или другой товар, — а потом этот прохожий некстати узнает тебя в лицо.

Мэн Яо не то что ни разу не попадался — его даже не пытались поймать за руку или плечо, как случалось с другими мальчишками.

Он был на хорошем счету. Так ему говорили.

Поэтому и деньги, собственные его деньги, залог их с матушкой будущего, получал он исправно. И никак не мог позволить, чтобы их присвоили посторонние.

А если кто-то другой пострадает из-за тех, кому помогает он... То что же, они — не матушка. А матушка всегда говорила ему: заботься о себе, А-Яо, в первую очередь именно о себе.

В голове мелькнуло ее лицо: грустное и нежное, без косметики, скрывающей следы возраста и усталости. «Ты не такой, как другие. Ты стоишь большего».

Ему нужно было вернуться до сумерек. Так они с матушкой успеют поговорить вдвоем, а еще — получится проследить, чтобы матушка приняла пилюли. Он отдаст ей деньги — так, чтобы не слишком заметно было: пока в доме готовятся принимать гостей, каждая женщина больше занята собой и собственной внешностью, а мамаша Шэнь — тем, чтобы в зале внизу было чисто и хорошо пахло.

Матушке не нравилось, как зарабатывает ее А-Яо.

Но иначе было нельзя.

Хотя мамаша Шэнь уже не впервые — «раз уж мать твоя, ветреная ее голова, тебя научила» — просила Яо помогать с учетными книгами. У нее глаза становились уже не те, а остальным мамаша Шэнь не доверяла — «нет такой шлюхи, чтобы не приворовывала, уж я-то знаю». И Мэн Яо возразил бы в защиту матушки, да вот только... память подбрасывала сама: вот она накрывает ладонью откатившуюся монету, ловко и споро, и сует под матрас, а Яо — лет пяти тогда — глядит на это сквозь щелку, боясь даже вздохнуть лишний раз. Или — показавшись из-за дверей в его комнатушку, подтаскивает Яо, еще полусонного, к себе за руку, проталкивает ему в потную ладонь что-то прохладное и одними губами шепчет: «Беги».

За самим Мэн Яо мамаша Шэнь следила во все оставшиеся глаза. Он делал записи о гостях — за тех, кто сам писать не умел, приходилось заполнять вообще всё; считал, сколько в общем заработали женщины, а сколько, вдобавок к этому, заплатили гости за выпивку, да еще — сколько потратили на продукты, и почем чинили перила, которые порубил в прошлом месяце мечом перепивший гость, и другое подобное.

Но выручка, которую он мог бы получать от мамаши Шэнь, шла публичному дому и разве что позволяла матушке трудиться чуть меньше, когда ее одолевал кашель.

Этого было мало.

Задумавшись, Мэн Яо едва успел уйти в сторону, нырнув в последний момент под рукой мужчины, тащившего на плече пару тяжелых закрытых корзин. Вышло малость неловко, хотя из потока он и не вывалился — и никто, в свою очередь, не споткнулся о него самого.

Вот только ладонь сама взлетела туда, где прятался — горел — за пазухой мешочек с деньгами.

Нечаянный жест, по счастью, никто всё равно не заметил: улица как раз влилась в небольшую, но оживленную торговую площадь. Та окружала общественный колодец и плотно заставлена была по этому кругу лотками с уличной едой и разномастными мелочами.

Запах горячей пищи тут же защекотал ноздри, и рот наполнился слюной.

С самого утра он так ничего и не ел, и хотя умел совладать с желудком, но всё же… Мэн Яо сглотнул. В конце концов, он мог бы и матушке купить что-нибудь сладкое — что можно завернуть в бумагу и донести. Вот только доставать деньги все сразу…

Он нарушил свое же правило — все-таки остановился с краю людского водоворота, осторожно обойдя двух женщин, завязавших беседу около опущенных наземь ведер с водой. Теперь люди огибали уже его самого.

Мэн Яо запустил руку под пояс — там у него должна была оставаться пара монет про запас. На пирожок точно хватит, если поторговаться. А для матушки он что-нибудь купит завтра, когда разложит заработанное на порции, и самую большую надежно спрячет в тайник.

И тут он почувствовал на себе чей-то взгляд. Как будто кто-то потянул сзади за волосы, совсем слегка, почти невесомо, но по спине всё равно прошла волна дрожи.

Мэн Яо сказал себе дышать ровно, не дергаться — и осторожно скосил глаза. Может быть, всё еще обошлось бы. Может, это просто одна из тех самых женщин, мимо которых он проскользнул, решила, что мальчишка ей напомнил кого-то… Он ведь только коснулся места, где были деньги. Даже не доставал.

Мэн Яо повернул голову ещё немного. Сделал вид, что приценивается к тем самым сластям, на которые мелочи точно уже не хватило бы.

Вот и он — источник ищущего, царапающего внимания.

Молодой парень, едва ли старше самого Мэн Яо, как-то неловко замер между прилавком с деревянными бусами, браслетами, гребнями — и тележкой уличного продавца еды. Выглядел он, будто заплатка на ткани — и даже больше: как изукрашенный драгоценный шелк, нашитый поверх мешковины.

И стоял, как перенесенный против воли волшебным ветром: отдельно, не соприкасаясь будто бы не то что с приземленными вещами рядом, а с самим воздухом. Словно даже дышать городскими-рыночными запахами было ниже его достоинства — так неохотно шевелились, чуть вздрагивая, крылья носа.

Но за высокомерием пряталась нервозность. Поза казалась чересчур напряженной; так и воображалось, что пальцы руки, заведенной за спину, стиснуты поверх вспотевшей ладони.

В остальном же выглядел он, точно картинка в книге. Да не в какой-то обычной, а в самой лучшей — на белой плотной бумаге, где картины писаны цветной тушью. Даже пряди, поднятые со лба в высокую заколку с волнистым краем, унизаны были бусинами — и не просто золотыми, а из медово-молочного камня, называемого «душа тигра». За одну подвеску на его поясе — из того же самого камня, — можно было бы не то что выкупить из борделя любую женщину, а дать ей кров и пропитание на пару месяцев…

Но даже не это притягивало глаза Мэн Яо — неумолимо, как железо иголку.

Золотой пион, вышитый на груди во всю ширину пао — нарочно закрытого, с полукруглым вырезом под горлом.

О пирожках и прочих закусках было забыто тотчас же. Другой голод, даже более жадный, вспыхнул под грудной клеткой.

Нет, он не сказал бы точно — символы ордена Цзинь были ему внове, это люди

из Юньмэн Цзян встречались порой на улицах Юньпина. И всё же символ выглядел точно так, как описывала словами матушка, и совпадали цвета. А то, что колебалось невидимо вокруг юноши — и чего не замечал, казалось, больше никто, кроме Мэн Яо, — просто обязано было быть той самой… энергией. Силой.

Правда, понять, какое юнец занимает положение в ордене, у Мэн Яо не выходило. Но «душа тигра» говорила — совсем не мелкое.

Странно даже, что никто до сих пор не позарился. Даром, что стоял здесь молодой заклинатель, по всему судя, довольно долго: сведя брови и моргая чаще, чем стоило бы, рассматривал отходящие от площади улицы, словно никак не мог сообразить — по которой двинуться.

Можно было бы пройти мимо. Но время до вечера еще оставалось, и если он упустит возможность — сколько потом будет жалеть?

Мэн Яо попятился назад, свернул малость влево, обогнул тележку водовоза и оказался как раз у края лотка, откуда чуть свешивались темные тяжелые бусины.

Мэн Яо быстро глянул по сторонам — убедиться, что никто не смотрит нарочно. Но даже лоточник, и тот как раз отвлекся на новую покупательницу — громко расхваливая перед ней достоинства расписного гребня, который поднял и вертел в пальцах. Можно было воспользоваться: как бы невзначай смахнуть рукавом те самые эбеновые бусы, а после — подхватить у самой земли, без шороха и без звука, прикинувшись, будто споткнулся. Ему показывали: как именно.

Но сейчас на кону было нечто куда как большее — не чета крашеным и резным деревяшкам, пусть и драгоценного дерева.

Мэн Яо шагнул к молодому заклинателю — тот был только чуточку выше, хотя в скором времени обещал перегнать Мэн Яо, которому всегда не хватало хорошей пищи, — и встал напротив: достаточно близко, чтобы не повышать голос, но еще достаточно далеко, чтобы жар тела и дыхания не доставлял неудобства.

— Молодому господину нужна помощь?

Он спросил это из полупоклона, но так, чтобы хотя бы краем взгляда видеть лицо. Так он обращался обычно к тем, у кого брал работу: предупредительно, осторожно, как младший — но не как низший.

Молодой господин из ордена посмотрел на него, будто на заговоривший вдруг столб — но тут же моргнул и сосредоточил взгляд. Должно быть, увидел, что держится Мэн Яо... не совсем так, как прочие обычные люди.

(Хотя бы раз то, за что Мэн Яо непрестанно дразнили с детства, должно было сыграть ему на руку).

Еще мгновение-другое тот рассматривал Мэн Яо, чуть сильнее сжав челюсти, как будто не мог решиться — а следом подбородок молодого господина слегка наклонился вниз. Должно быть, только такое подобие кивка ему гордость и позволяла.

— Тогда прошу, отойдем немного. — Мэн Яо сделал жест, указывающий в сторону от торговых лотков. Молодой господин шагнул за ним следом — с такой ровной осанкой, словно проглотил палку. Мэн Яо предусмотрительно его не касался — иначе, чем только взглядом. Не хотел спугнуть.

— А теперь — сюда. — Он слегка кивнул на угол, за которым открывался поворот на ближнюю к ним улочку. Намек должен был оказаться понятен любому. И Мэн Яо действительно не ошибся.

— Я... отстал от своих спутников, — неохотно признал молодой господин. — И не смог найти дорогу обратно.

Манера речи выдавала непривычку не то что к просьбам — даже к намеку на таковые. Должно быть, дома ему редко приходится открывать рот — слуги схватывают все с полуслова.

Мэн Яо улыбнулся, ничем этих своих мыслей не выдавая.

— Я хорошо знаю город и буду рад сопроводить молодого господина.

Если тот, конечно, догадается сообщить, где вообще остановился.

Но нет — был он, может быть, и заносчив, но недогадливостью не страдал. Чуть нахмурил, разве что, брови — красивые, прямые.

— Наша гостиница называется «Поместье Глициний». Матушка выкупила ее целиком.

Мэн Яо хмыкнул про себя. Если бы он раньше не подумал о приметных символах на одежде — сейчас точно убедился бы, что люди там непростые. Это ведь сколько нужно иметь богатства, чтобы даже представители ордена, поехав по каким-то своим делам... По шее прошла легкая дрожь.

Вот сведения про матушку были точно излишни, хотя и на хвастовство не походили. Может, молодой господин считал это тоже своего рода ориентиром?.. Особенно если свита их одевалась хотя бы вполовину настолько же ярко.

— Это довольно далеко отсюда, — нейтрально заметил Мэн Яо.

Ноздри молодого господина-заклинателя дрогнули — похоже, он готов был принять это за отказ — или за попытку загодя набить цену, — но совладал с собой.

Славно было бы ещё чуть-чуть насладиться властью над ситуацией — когда ещё выпадет подобное?.. Однако терпение испытывать не стоило.

— Но пусть молодой господин не беспокоится. Мы пойдем напрямик, — объяснил Мэн Яо. — Не по главным улицам.

— Дорога будет быстрее? — сообразил, опять же, молодой господин.

— И меньше лишних глаз, — кивнул Мэн Яо. — Мне известно, как пройти так, чтобы не встретиться с неприятностями. Прошу прощения у молодого господина, но ему стоило бы знать — на улицах бывает опасно.

Да, конечно, на поясе у молодого господина находилось... что-то, но пускай Мэн Яо не имел права носить меч сам, по виду эти ножны были слишком уж легкими, свободно болтались при каждом шаге.

Кто, в самом деле, в здравом уме станет разгуливать по окраинам хотя бы без ножа?.. Пускай рассчитывал Мэн Яо больше на рост и юркость, а вкупе с этим — на знание переулков и тупиков — нож успокаивал. Даже если им не стоило пользоваться — всё равно.

Хотя он воображал несколько раз, и очень ярко: как защищает матушку и оставляет толстому пузатому гостю шрам поперек лица, а то и всаживает острие в руку всё той же Ансинь, и вместо колкостей изо рта у нее вырываются только вопли, громкие и бессвязные. Да, Мэн Яо знал: так не выйдет. Так будет только гораздо хуже: и для матушки, и для него. Но от воображения становилось немного легче.

Лицо молодого господина потемнело.

— Мне только предстоит получить свой меч, — произнес он.

И ничего больше.

А до этой поры, надо думать, защищать его будут орденские престиж и слава.

И то верно — если отличат, кто таков, могут и не осмелиться. Но могут и наоборот.

Мэн Яо склонил голову, как бы принимая сказанное к сведению, и ещё раз указал рукой в нужную сторону:

— Как бы то ни было, прошу молодого господина поспешить. Тогда мы успеем к закату.

Он позволил своей потайной надежде просочиться в это самое «мы».

Они минули улицу, что отходила от площади, и пробирались теперь другими, узкими — приезжий заблудился бы здесь мгновенно, но Мэн Яо ни разу не задумывался, куда нужно свернуть на очередной развилке. Приходилось только повнимательней смотреть под ноги, чтобы не вляпаться в лужи после недавнего дождя. Мимо тянулись глухие, без окон, стены домов.

Его спутник если и ощущал здесь нечто неуютное — как-никак, заблудился уже однажды, — то вида не подавал. Шел споро, держась послушно в полушаге за своим проводником, и только вот голову держал так же прямо, даже на ходу — Мэн Яо нарочно самую малость скосил глаза, чтобы убедиться.

— Как твое имя? — прозвучал вдруг вопрос.

— Мэн Яо. — Он не видел смысла скрывать это, раз уж взялся за дело, — хотя, судя по рассеянному кивку молодого господина, тот услышал, но вряд ли собирался запоминать надолго.

— Хорошо, — отозвался молодой господин. Само собой, представляться — по собственному почину — он и не подумал.

Мэн Яо стиснул пальцы под рукавом, вгоняя ногти в ладонь. Если бы только всё было и вправду так, как мечтала матушка…

Но, может быть, это еще впереди. Еще может осуществиться.

— Нельзя ли узнать, в свою очередь, как будет имя молодого господина..?

Ему нужно было убедиться. Не то чтобы он сомневался всерьез, что догадка верная. Но всё-таки. Если это правда молодой заклинатель из ордена — из того самого ордена, — то он назовет сначала родовое имя. А потом, может, и положение свое обозначит, и вот тогда...

— Цзинь Цзысюань, — отвечал тот. Даже без задержки, на удивление. Будто бы с облегчением — впрочем, только едва мелькнувшем на холеном лице. И добавил, одновременно надменно и просто: — Я сын главы ордена Цзинь.

В голове будто ударил огромный колокол. В мыслях сделалось совершенно пусто, и только привычка не позволила Мэн Яо сбиться с шага. Он только выдохнул — резко, коротко, словно после удара ладонью в грудь.

Тот не сказал: «старший». Или «младший». Выходило — единственный, и других… других не нужно.

— Тебя наградят, будь уверен. Клан Цзинь может себе позволить отблагодарить человека за помощь, — продолжал Цзинь Цзысюань, как будто бы даже чуть более гордо приподнимая при этом шею.

Счастье, что молодой господин Цзинь не мог сейчас видеть, как отлила кровь от лица Мэн Яо и шатнулось что-то за глазами, отчего мир стал на один-два удара сердца плоским и двухцветным.

— Заранее благодарен молодому господину, — гладко, без интонаций произнес он, примерно так же, как говорил «благодарю сестрицу за урок», когда какая-нибудь из обитательниц публичного дома ударяла его по щеке длинными, с острыми ногтями, пальцами: если он вдруг вздумал «высокомерничать».

На задней стороне рта собиралась горечь; как бывало по утрам после того, как женщины для смеха поили его дешёвым вином — а он вынужден был не отказываться, улыбаться и снова благодарить «сестриц».

Матушка лгала ему? Невозможно.

Или это... или это отец лгал матушке? Мэн Яо ведь думал об этом, по ночам, в одиночестве, когда не мог уснуть от обиды. А может, отец тогда и сам не знал, оттого и дал обещание, — но теперь у него есть вот этот вот, лощеный и гордый. Вместо Мэн Яо. На месте Мэн Яо.

И… что же теперь? Когда он придет вместе с этим Цзинь Цзысюанем к «Поместью глициний», и им откроют ворота…

Сказать? Нет?

Всю правду, как собирался?..

Почему вообще он думал… Нет, не так. Он ведь не думал, на самом деле. Он верил, потому что так говорила матушка, потому что так у него было какое-то еще будущее, кроме как стать, за матушкой следом, говорящей собственностью борделя — или дождаться, пока членам банды надоест ждать и они повяжут, наконец, «смышленого» юнца кровью. Не той, которая в жилах — которая остается, когда по правде ударяешь ножом. Ударяешь, чтобы убить.

Этот, идущий рядом, самим существованием отбирал у Мэн Яо то самое другое будущее, и холодная пустота скручивалась под ребрами при каждом новом взгляде чуть в сторону. При каждом новом напоминании.

Эта жемчужина, там, у матери, в ее надушенном тайничке. Глядя на расшитый золотой нитью пояс Цзинь Цзысюаня, на такую же вышивку у него по вороту, на бусины в его волосах — такое ли уж это было сокровище?..

Какое-то время они шли молча. Мэн Яо оглядывался по сторонам, больше по привычке и чтобы не думать ни о чем другом. Цзинь Цзысюань шагал ровно и чуточку быстрее необходимого — сказывалась тоже, должно быть, привычка.

Каково, интересно, ходить вот так всегда? Словно имеешь право на что угодно. Словно все в этой жизни зависит только от тебя, и больше ни от кого.

— На самом деле, я не отстал, — признался вдруг Цзинь Цзысюань. — Я хотел осмотреться сам.

— И удалось ли молодому господину найти что-нибудь, стоящее его внимания? До того, как он понял, что не сможет вернуться один?

Вышло чуточку более звеняще, чем следовало бы. Но голос всё-таки не сорвался, удержался на этой струне — так матушка удерживала последний звук, последнюю ноту, когда спускалась играть гостям.

Цзинь Цзысюань провокацию не заметил. Слишком был толстокож — или, наоборот, не поддался из гордости.

— Да, я купил наручи, кольцо и пояс в юньмэнском духе. Уже после того, как мы побывали у торговцев шелком. Мне пришлось выбирать подарок невесте.

Прозвучало это так, словно именно из-за невесты он и собрался сбежать.

— У молодого господина есть невеста, — Мэн Яо произнес это, только чтобы что-то сказать.

— Есть. — Какая-то тень поколебала симметричное (и похожее, все же похожее на собственное отражение Мэн Яо в прудах за городом и редких тусклых зеркалах) лицо Цзинь Цзысюаня. — Ради того, чтобы я с ней встретился, мы с матушкой и отправились в путь.

Он вновь поморщился, совсем слегка, но легкая дрожь губ всё же искривила их смутной и некрасивой гримасой.

— Если бы она по крайней мере родилась со мной в один год. Тогда я понял бы, почему матушка и госпожа жена главы ордена Цзян так договорились. Но ей почти уже двадцать.

(Как только «старухой» не назвал. Хотя Мэн Яо думал, что так станут мерить возраст только обитательницы публичного дома.)

— И она… — Цзинь Цзысюань запнулся. — Она некрасива и не талантлива. Оттого и не выезжает никуда. — Он поколебался вновь; интересно, когда он в последний раз видел эту свою невесту? Если вообще видел, хотя это уже вряд ли. — В мои годы полагалось бы путешествовать по местам, которые побуждают совершенствовать дух и тело, и преодолевать испытания. Матушка говорит, что я уже не дитя, но не отпускает меня куда-то еще. Сколько бы я ни просил.

(Матушка и рада была бы отпустить Мэн Яо, но ему не на что было собраться и отправиться в путь. На северо-восток дорога неблизкая: платить пришлось бы по меньшей мере за еду и за кров.)

И опять он задал вопрос, только чтобы не копить горечь в горле:

— Сколько же лет молодому господину?

— Пятнадцать.

Они действительно одногодки. Надо же.

«Если бы мы с ним еще и родились в один день... вот было бы смешно».

Как хорошо, что Цзинь Цзысюань и сейчас его лица не видел. Уголок рта сам собой криво дернулся влево. У него хорошо выходило следить за речью, за голосом. За лицом... хуже. Оно всегда выдавало, причем в самый неподходящий момент.

— Сюда, — позвал он Цзинь Цзысюаня, пользуясь возможностью не продолжать больше.

И вправду, не стоило думать и говорить ни о чем еще, кроме маршрута, который он заранее уложил в голове. Тем более, что бы он выиграл, если бы нарочно стал тянуть время, хотя обещал обратное?..

Большая усадьба стояла заброшенной, сколько Мэн Яо себя помнил. Если обходить ее, как положено, то пришлось бы идти еще целый квартал с половиной, но делать это было вовсе не обязательно.

На этот раз Цзинь Цзысюань послушался не сразу. Словно не понял даже, что от него хочет Мэн Яо.

Хотя хозяев усадьбы и не было на свете давно, но лак на воротах и бронзовая оковка были хороши, и ворота до сих пор выглядели крепкими.

— Здесь не живут, — пояснил Мэн Яо. — Поэтому можно пройти сквозь сад. На другой стороне есть выход, — продолжил он объяснение, просовывая руку под бронзовую пластину и нащупывая внутри — за подпиленной и вынутой доской, — нарочно для этого дела подвешенную к засову веревку. — Вроде этого, только через калитку для слуг.

Был и еще один ход внутрь; он же выход. Старое дерево там росло вплотную к стене, и ветви с корнями упирались в стену, понемногу шатая кладку. Верхняя часть стены уже раскрошилась, обломки упали внутрь, а большая толстая ветвь прошла почти навылет, нависая над улицей с противоположной стороны. Ветви-товарки укрывали совершившееся насилие своей тенью. Так что вышло что-то вроде крутого подъема и такого же спуска: если не бояться прыгать, балансировать на щелях между камнями и хвататься за ветки поменьше.

Но Цзинь Цзысюаню он такого, конечно же, и предлагать не стал.

Наследнику благородного ордена ни к чему лазать по деревьям. Ни к чему обдирать одежду о камни. А если он рискует сломать себе руку или ногу — то на тренировке или даже в бою с чудовищем, не в неловком прыжке.

Оставленный без ухода сад вконец одичал: дорожки размыло, место цветов на клумбах занял сорняки, деревья заплел удушающий плющ. Те же сорняки — высокие, по пояс, — наполовину скрывали видневшуюся в глубине сада беседку с провалившейся крышей. Кое-где, впрочем, в зарослях протоптали новые тропинки: сказывалось присутствие совершенно разной и посторонней публики. Не слишком многочисленной — городская стража порой устраивала здесь облавы на любителей срезать путь или напиться вина под кустом без лишних глаз.

— Благодарю, — уронил вдруг Цзинь Цзысюань, когда они уже вошли внутрь.

Вот теперь Мэн Яо и правда споткнулся бы — не стой он на месте ровно.

— За то, — с видимым усилием для себя продолжал Цзинь Цзысюань, — что вызвался сопроводить меня и не попросил прежде этого платы.

Знать бы, опять же, Цзинь Цзысюань — почему Мэн Яо ее не попросил. Что должно было, взамен, стать ему платой.

— Молодой господин так уверен, что я не заманил его сюда, чтобы обокрасть? Оттого и денег не взял вперед.

Брови Цзинь Цзысюаня — красивые, ровные, совершенно одинаковые брови — дернулись вверх.

— Воры не называют имени.

Имя могло быть и не настоящее, но этого Мэн Яо уже не стал уточнять.

— Не предупреждают об опасности сразу. И не ждут так долго, чтобы довести до почти открытого места, — продолжал Цзинь Цзысюань.

Эти соображения уже были почти разумными. Но вызывали, опять же, глухое раздражение: так мог рассуждать о воровстве человек, сталкивавшийся с ним разве что в книгах.

— Впрочем, молодому господину в любом случае вряд ли есть резон бояться грабителей, — тем же почти беспечным тоном заметил Мэн Яо, задвигая на калитке щеколду. — Даже без меча. — На сей раз он пытался задеть намеренно. Просто чтобы взглянуть — что выйдет.

Лицо Цзинь Цзысюаня вновь стало маской приученного высокомерия.

— Учебные мечи некрасивы и не для того предназначены. С ними не выходят на люди.

— Вот как, — без выражения проговорил Мэн Яо. Он успел уже пожалеть о необдуманной своей попытке. Слова Цзинь Цзысюаня звучали как нечто само собой разумеющееся: обыкновенно для человека, которому в жизни не приходилось довольствоваться тем, что есть.

— Ты не поймешь, конечно, — добавил Цзинь Цзысюань всё тем же тоном: обыденно, даже без стремления оскорбить. — Оружие должно соответствовать тому, кто владеет им.

Мэн Яо смотрел поверх плеча Цзинь Цзысюаня, только чуть опустив голову.

Чуть вдалеке, под кустом сирени у мелкого прудика, оставалась до сих пор припрятана палка, с которой он тренировался в приемах боя.

(В торговом городе с этим было легче, чем с обучением заклинательству. Купцам всегда требовалась охрана, и больше от людей, чем от какой угодно нечистой силы. Можно было хотя бы подсмотреть, когда не было денег вовсе: как тренируются наемники, между делом предлагая себя нанимателям.)

А потом приходил сюда проделывать и другие упражнения из книжек — чтобы никто не смеялся и не мешал. Для медитаций это место подходило уж точно лучше, чем комнатушка в публичном доме, где почти всегда были слышны звуки безыскусного плотского ремесла.

Он мечтал, что однажды у него в руках окажется настоящая сила — и настоящий меч тоже, как без него.

Как рассказывал один из наемных учителей — ему в юности случалось бывать на ночных охотах вместе с заклинателями из больших кланов: с этими мечами они могли не только уничтожать мертвецов и призраков. Могли рассеивать мрак, могли использовать для полета, и даже призывать оружие с помощью мыслей.

Во рту опять сделалось кисло.

Стоило бы присовокупить к кивку извинение — но Мэн Яо душило изнутри, как темной рукой, задавливая всю вежливость еще на подходе.

А Цзинь Цзысюань, как-то иначе, видимо, истолковывая его молчание, продолжал — с вызовом, в котором прятались нотки оправдания:

— Мне должны были вручить меч, которому я дам имя, после дня моего рождения, ровно три месяца назад. Но матушка рассудила, что негоже мне будет ехать сюда с мечом, если брат моей невесты, наследник ордена Цзян, еще его к тому времени не получит. Госпожа супруга главы Цзян могла бы счесть это оскорблением.

Похоже, это была самая длинная речь, которую Цзинь Цзысюань произнес... не за всю жизнь, конечно; но за полгода-год — точно.

— А... отец молодого господина сказал что-то об этом? — рискнул спросить Мэн Яо, всё же вернув себе дар речи. Это… это казалось очень важным узнать.

— Отец согласился подождать. Он говорит: оружейники ордена сработают лучше, если не подгонять их, и украсить меч к моему возвращению успеют, как подобает. И можно будет устроить еще один праздник, с состязаниями, чтобы я мог показать себя. Но разве... разве не обидно?

Да что бы Цзинь Цзысюань знал об обиде. Три месяца назад, ровно, Мэн Яо отмечал собственное пятнадцатилетие — если так можно было это назвать: «отмечал».

Мамаша Шэнь, конечно, не освобождала в этот день матушку от обязанностей, так что они сидели потом вдвоем в темноте, всего-то с одной свечой, и пили лучшее из худшего — что вышло купить по сходной цене. Матушка пила больше, чем обычно, и старалась улыбаться даже чересчур сильно — так, что выходило криво и неестественно.

Матушка не говорила ему ничего, но Мэн Яо знал, в чем дело. Она снова писала отцу — и не дождалась ответа.

— Всё из-за этой поездки, — уже с настоящей досадой закончил Цзинь Цзысюань. — Матушка даже отослала моих старых слуг. Заменила новыми. Я теперь уже взрослый, и должен быть для них господином. — Последнюю фразу он произнес будто с чужого голоса. С матушкиного, надо думать. — Эти новые даже не поняли, что я намерен скрыться от них. Я непременно расскажу матушке, как они не справились. Хотя не жалею, что увидел хотя бы что-то.

Мэн Яо слишком сильно, казалось, впечатал в траву подошву.

Стал бы Цзинь Цзысюань говорить такое кому-то значимому? Кому-то… равному?

Славно было бы думать, что высокомерие это его — лишь маска, как та услужливость, которую привык проявлять сам Мэн Яо. Но… но.

Его губы дернулись. Он стремительно отвернул лицо, притворившись, будто осматривает окрестность.

— Нам в том направлении, по тропинке, — сказал он. Как будто вовсе не слышал.

И Цзинь Цзысюаня это, само собой, устроило — его вздох мог быть только вздохом облегчения, ничем кроме.

Три месяца назад. Ровно. Еще половину часа назад мысль об одном на двоих дне рождения звучала в голове только шуткой. Сейчас — уже нет.

Негромкие шаги отдавались в голове грохотом — без пощады и снисхождения.

— Здесь был мостик, но сгнил. Осторожней, — окликнул Мэн Яо. Даже позволил себе — на миг, не больше, — прикоснуться предупредительно к рукаву Цзинь Цзысюаня. Тот, удивительно, не отдернул руку. Наоборот, кивнул даже не этим снисходительным намеком на жест — почти по-настоящему.

Если бы они росли вместе — то помогали бы один другому? Или нет, всё равно только так, и не наоборот?

После подсказки Цзинь Цзысюань одолел преграду легко. Его жестами можно было бы любоваться — если бы Мэн Яо, привыкший думать о себе, как о ловком, не чувствовал себя от этого неуклюжим куском древесины. Из которой даже путного ничего вырезать не выйдет.

Они подошли, между тем, к стволу, сломанному в грозу — Мэн Яо хорошо помнил это место. Полпути уже пройдено.

— Уже половина пути, — эхом собственных мыслей проговорил он, хотя голос показался звучащим откуда-то из-под земли: так глухо и безнадежно отозвался в ушах. — Дальше, от сада, будет недалеко: одна длинная улица и два поворота. — Он даже указал рукой направление: бессмысленным поддержанием услужливого спектакля.

И вновь подумалось: что потом?.. Вот Цзинь Цзысюань проходит вперед, приносит чопорные извинения матушке и показывает на Мэн Яо ладонью. Вот Мэн Яо опускает голову, опускает глаза, складывает руки в поклоне. Вот текут мгновения — каплями пота, неразличимыми шепотками поверх головы. Вот, допустим, ему всё же позволяют заговорить самому — назвать, зачем явился и чего хочет...

А дальше?

Нет разницы, благородная это женщина или из простых. Побочным детям ни одна радоваться не станет.

Будь здесь отец... Может, всё было бы по-другому.

Ошметки глупой надежды бились под горлом, как мотыльки о фонарь, и пеплом падали куда-то в желудок.

Цзинь Цзысюань остановился вдруг. Повернулся, вынуждая Мэн Яо остановиться тоже.

— Я не ошибся, что доверился твоей помощи. Об этом я тоже расскажу матушке. Ты простой человек, но честный и умеешь держать себя.

— Благодарю молодого господина, — Мэн Яо поклонился, ненавидя одновременно себя и его. — Ваш проводник был счастлив знакомству.

И верно: иначе бы — сколько бы еще он тешил себя иллюзиями?

Цзинь Цзысюань, впрочем, не закончил еще:

— Ты мог бы... поступить ко мне… к нам на службу. Если захочешь. — И снова этот тон. Одновременно свысока и как будто со смущением.

Это было... Мэн Яо не мог даже подобрать слова. Только смотрел на Цзинь Цзысюаня прямо до неучтивости, забыв опустить или отвести взгляд.

(Оскорбительно? Наивно? Нахально? Всё и сразу?

Предлагать огрызок — там, где должно было быть яблоко целиком: если бы только, причудой злой судьбы, не упало в грязь.

Или — это и впрямь единственное, на что он может рассчитывать? И только?..)

— Я действительно хотел бы попросить кое о чем... — начал Мэн Яо. В конце концов — от того, что он скажет это сейчас, ничего не изменится.

И тут откуда-то из-за его спины послышался шорох.

Мэн Яо обернулся тотчас же, и краем глаза заметил — Цзинь Цзысюань напрягся тоже, привычным жестом положил ладонь на рукоять недо-меча. Видно, всё-таки ножны были не то чтобы пустые: пустышку разумней было бы сразу отбросить в сторону при угрозе.

Из-за пышных кустов появилась девушка. Невысокая, хрупкая с виду, она шла как-то странно, неуверенно, пошатываясь. Халат у нее был завязан небрежно, полы сбились. Хотя подол пытались очистить от грязи и приставших листьев, но словно бы спустя рукава. Девушка походила на пьяную, но откуда... Мэн Яо прищурился. Откуда, и в самом деле, она сейчас шла? Не то чтобы через ту дыру в стене могли лазить только одни мальчишки, которым хватало ловкости рук, но девушки в одиночку сюда всё же, как правило, не ходили. Разве что вместе с юношами — посмеяться, выпить вина без досужих глаз родителей или других старших. Да и тогда устраивались смешанные компании в развалинах усадьбы, в двух сохранившихся беседках, не здесь — посреди заброшенного сада.

Цзинь Цзысюань решительно сделал шаг мимо Мэн Яо — к девушке навстречу. То ли спросить собирался что-то, то ли пригрозить.

И тут Мэн Яо узнал ее. Видел ее на рынке неподалеку несколько раз, она торговала там зеленью. Бледная и невзрачная, всегда самую малость злая на скудную выручку. В последние дни, когда Мэн Яо проходил мимо, ее место было пустым. Шептались — пропала.

Как она оказалась здесь?

Надо было предупредить Цзинь Цзысюаня, но язык словно прилип к небу.

Девушка подходила всё ближе, и Цзинь Цзысюань не отводил от нее нечитаемого взгляда, и от тишины — прозрачной, стылой — закладывало уши.

А потом торговка зеленью улыбнулась, и ее лицо будто разорвало надвое этой улыбкой. Тусклая чернота дохнула у нее изо рта. Волосы, из которых будто сама собой выпала шпилька, заколыхались в воздухе нитями грозовых туч.

Она прыгнула без разбега, расправляя руки, как крылья.

Цзинь Цзысюань толкнул Мэн Яо в сторону — так привычно отталкивают что-то бесполезное и мешающее, что только будет путаться под ногами. В плечо будто таран ударил, и он отлетел — дальше, чем, по опыту судя, мог отбросить такой небрежный тычок.

Здесь была сила — та самая, которую Мэн Яо собирал всю жизнь, точно нищий — разбросанные по полу крошки.

Хотя он и сам мог прыгнуть повыше или ударить сильнее, направив силу в ноги или в ладонь. Мог собрать ее в пальцах — их начинало покалывать и они теплели, как если посидеть у кухонной печи. Когда он потом пробовал начертить ими в воздухе знаки заклинаний из книг — следы еще какое-то время тлели, будто остатки фейерверка.

Но еще энергию надо было копить, а тут руководства противоречили сами себе.

Где-то говорилось про особую пищу, где-то — наоборот, про посты в особые дни, а в других местах — и вовсе про память крови.

Иногда Мэн Яо казалось, что он чувствует это — то место, где должна бы собираться энергия: оно хотело наполниться, как желудок, когда рот щекочет запахами близкой горячей пищи.

И он направлял ее туда — тоже. Копил, как откладывал монеты в потайной нише за своей лежанкой. Вот только сила лишь теплилась, как свеча под осенним ветром. Не угасала, даже будто делалась ощутимей по временам, но и ровно гореть не желала ни за что.

Мэн Яо думал, что обязательно найдет способ. Еще одно руководство, еще один бродяга, согласный учительствовать за небольшую плату…

Но даже сейчас он не успел смягчить своего падения — ему нужно было заранее отдать телу команду. Не сравнить с тем, как небрежно проделал свой жест Цзинь Цзысюань.

Мэн Яо без всякого заклинательства, впрочем, привык падать и не ушибся особо — хотя ударился о тот самый сломанный ствол, о шершавые остатки коры, почти всем боком и равновесия не удержал, но успел прижать локоть к телу и хотя бы не вывихнул руку. Сейчас, должно быть, он выглядел тем еще простаком — елозил задом по сухой траве, пытаясь хотя бы сесть половчее...

А Цзинь Цзысюань уже разворачивался в другую сторону, подпрыгивал прямо в воздухе — без опоры.

Мэн Яо поневоле запрокинул голову — это даже красиво было, если забыть про тварь и ее голодный оскал. Цзинь Цзысюань из разворота-прыжка-полета бросил в существо что-то — оно вспыхнуло прямо в воздухе и ударило снопом мелких искр.

Тварь атаковала в ответ, выбрасывая неестественно длинную руку, пытаясь ухватить Цзинь Цзысюаня — но тому удалось уйти и с кажущейся легкостью приземлиться с другой стороны от твари.

Мэн Яо не заметил, как прикусил губу — до тех пор, пока во рту не стало солоновато от смешавшейся со слюной крови.

Ну конечно. Конечно! Это ведь так благородно, делать вид, будто бы защищаешь кого-то. А на деле…

Он попытался было отползти чуть дальше, но только уперся спиной во всё тот же проклятый ствол и зацепился волосами за отросток плюща. Дернул головой, встряхнулся, как уличная собака.

Реши он сейчас вскочить и бежать, то только привлечет внимание твари, как добыча более легкая.

Хотя он мог бы попробовать запутать следы, он знал этот сад отлично — или думал, что знает?.. Кто теперь скажет, не притаилось ли здесь таких тварей… не под каждым кустом, нет, но под каждым пятым хотя бы?

Цзинь Цзысюань заклинатель, Цзинь Цзысюань отобьется, верно, даже без меча, а он? Он что, умрет — из-за этого?

Это... это несправедливо!

Это он, Мэн Яо, должен был быть на его месте!

Цзинь Цзысюань отобрал у него судьбу, отобрал даже день его рождения, а теперь его присутствие отберет и жизнь?..

Цзинь Цзысюань, между тем, плавно извлек из ножен короткий шест — вот что там, выходит, было вместо меча. Ножны он кинул твари, целя в лицо, и та перекусила их пополам — в один щелчок человеческих и одновременно нелюдских челюстей. Цзинь Цзысюань ударил снова — шестом и раскрытой ладонью одновременно, — но в палку нельзя было, видно, вливать силу, как во всамделишный заклинательский меч. Если бы не это, удар вышел бы эффектный. На месте одного из глаз твари — ее личины — расцвело пятно темноты и крови. Вот только, кажется, рана была поверхностная. Но Цзинь Цзысюань припечатал поверх еще одним сполохом искр, и это твари, судя по реву, не понравилось. Она замотала головой и прыгнула снова, расставляя руки, как сеть. Цзинь Цзысюань вывернулся из этого «объятия» в последний миг, еще раз тыкая палкой — в горло...

А ведь и он, Мэн Яо, мог бы так. Если бы его учили с детства, как Цзинь Цзысюаня.

На языке собиралось чувство, как после рвоты — в других обстоятельствах Мэн Яо решил бы, что ударился затылком чересчур сильно.

Тварь, хоть и сохраняла почти человеческий облик, двигалась совсем не по-человечески. Кожа девушки казалась одеждой не по размеру, которую чудище натянуло ради забавы, а теперь не может стащить сразу и целиком.

Цзинь Цзысюань действовал собрано, быстро, почти наравне с тварью по скорости. Будь у него еще и настоящий меч — а не шест-поделка, который существо вот только что переломило играючи...

Происходящее почудилось вдруг последовательностью картинок: как будто ветром раскрыло книгу.

Ту самую, большую, тяжелую и старинную с виду, которая неизвестно как оказалась на тележке уличного торговца вместе с дрянными — на серой бумаге, грубо сшитыми — всевозможными «Наставлениями хозяйке», травниками и прочим, что не заслуживало не то что особого, а и вовсе никакого внимания.

Он листал тогда страницы, с трудом вчитываясь в вычурный текст, пока грубый окрик торговца — «эй, мелкий, плати уже или проваливай!» — не заставил вздрогнуть и книгу уронить.

Следом Мэн Яо бросился бежать, не дожидаясь, пока его обвинят прямо в порче товара — но страницы остались в памяти, и подпись — подпись…

Во рту пересохло.

«...приходит каждый раз в новой личине, и чем ярче горел светоч жизни, тем дольше послужит мастеру масок его обличье...»

Цзинь Цзысюань вскрикнул коротко — с обидой и злостью одновременно. Прямо в глаза Мэн Яо брызнуло алое, и лицу сделалось липко и горячо.

Он моргнул. Пальцы сами метнулись — счистить, убрать...

На коже осталось прозрачно-красное — никаких сомнений не оставлявшее; даже если бы рука Цзинь Цзысюаня не висела теперь безвольно, у самого плеча пробитая призрачным когтем, мерцавшим сквозь девичью смуглую кожу.

Мэн Яо почти обрадовался этому. Против здравого смысла, против всего — одно то, что Цзинь Цзысюань уязвим, перекрыло вдруг всё остальное.

Вокруг Цзинь Цзысюаня с тварью бурлило теперь что-то, не черное, но скорее лишенное цвета и света. Обычные глаза заметили бы и того меньше, но он ведь учился, пусть и кое-как. В этом облаке Цзинь Цзысюань метался, даже раненый, насколько мог быстро, и плёл какой-то странный узор, позволявший ему пока что оставаться свободным.

«...так питает оно себя, в черных объятиях убаюкивая. Иные говорят, будто не перекидывается чудище, а только подобие чужого облика надевает, как если бы меняло одежду. Только ткать одежду эту надобно из жизненной силы, оттого и разное время носится она. Человек способен перенять от твари сие, но здесь говорится о том только ради утоления любопытства: между чудовищем и человеком перекинувший мост, ступает на темный путь, а оттуда возврата нет».

Следующие строчки из книги — теперь он уверен был, что чудовище то же самое — всплыли в голове сами собой.

И Мэн Яо понял вдруг: что пытался проделать Цзинь Цзысюань — вопреки всему. Создать из своей силы что-то вроде луча-дротика, что пробило бы не только заемную кожу твари, но и настоящую.

Вот только... Если книга была права, то с тварью, крадущей лица, полагалось сражаться, сокрушив ее «склизкую сердцевину» — но под силу это было только немногим, умеющим ясно что-то различить в клубке злобы, который представляла из себя тварь. А шанс на удар у заклинателя был только один.

И Цзинь Цзысюань начинал уже замедляться, искорки-стрекозы носились медленнее, вопреки упрямству.

«Но ежели кровь человеческая в одном потоке сольется с нелюдской кровью, то как питает сердце кровяной ток, так же и отравляет. Нелюдь так свою гниль вливает под кожу, и кожа отходит от человека, но и человек кожу с нелюди снимет и дух ее сокрушит. А потому пусть боится всякий, кто думает на то решиться, и лучше пусть совершенствует себя на праведном пути: победа чести есть чистая, а кровавая оставит кровавые кандалы».

Но какое ему-то дело до чести?

Предполагалось, что это будет — тот, кто сражается с тварью. Что это их кровь перемешается, и можно будет...

Кровь Цзинь Цзысюаня стекала у него по щеке, подбородку и шее, пытаясь засохнуть. Мгновения текли так же вязко, как кровь.

Получится? Нет?

А вдруг?..

Он всегда пробовал всё, что говорилось в книжках — сначала чтобы порадовать матушку, а потом из упрямства.

А сейчас…

Блеснула-вспыхнула паутина между ладонью и грудью Цзинь Цзысюаня, собравшаяся из летающих искр. Вспышка ударила прямо в грудь, сжигая остатки платья и плавя кожу. Тварь, впрочем, метнулась не назад, а вперед, еще гуще разметав жуткие свои волосы. Что-то жгучее и шипящее плеснуло на Цзинь Цзысюаня, и тот дернул пораненной рукой, снова окропив Мэн Яо кровью — теперь только каплями, как дождевой моросью. А еще — скользкой сероватой сукровицей, сочившейся теперь из тела чудовища.

И Мэн Яо решился.

Он поднял нож — казалось, будто всё происходит медленно, как во сне, но на самом деле случилось быстро: свежий надрез на запястье прижался к холодеющему, но не успевшему еще застыть, пятну слизи, перемешавшейся с кровью.

И именно тогда тварь обхватила, наконец, Цзинь Цзысюаня обеими руками — лапами — и подняла высоко, оторвав от земли. Тот продолжал наносить удары, от которых тварь вздрагивала и шипела, но его руки и ноги двигались всё слабее, всё хаотичней. Чернота вцепилась, кажется, в саму его рану, и принялась сосать что-то оттуда: жадно, как в летний полдень.

Мэн Яо спешно сунул нож обратно за пояс. Не поручился бы даже, что не порезал одежду — но думать об этом сейчас получалось меньше всего.

Руки задрожали; с трудом вышло приказать им обратное.

Слова он помнил. Знак — тоже, и почти без задержки вычертил в воздухе вымазанными в крови пальцами. Влил в них всю силу, какую смог собрать — ладонь как холодными иглами закололо, и воздух наполнился явственным липким запахом твари.

Глаза Цзинь Цзысюаня подернулись пленкой; кожа бледнела, даже блестящие волосы становились как-то тусклее.

Прежний человеческий облик, и без того слезавший с твари клочками, ушел почти весь — как растворился в земле. Только волосы и остались, хотя у людей всё равно не бывает таких волос, и в полуоформленной дыре в груди билось-ворочалось что-то большое, непохожее на людские или звериные сердца.

Под действием заклинания зрение поплыло, и то, что раньше виделось не совсем настоящим, как дымкой и через прищур, стало вещественным и весомым.

Они были теперь — как три сосуда с водой, соединенные вместе, только вместо воды внутри мерцало прозрачно-золотистое — у них с Цзинь Цзысюанем, и блестяще-черное с яркими искрами золота — у чудовища.

Мэн Яо зачерпнул не глядя — и Цзинь Цзысюань охнул, сложился пополам прямо в воздухе, посреди попытки борьбы; но Мэн Яо было не до забот о том, чью он черпает энергию.

В мире кто-то постоянно отбирает что-то у других. Говорят — даже один из близнецов всегда рождается слабым оттого, что брат отнимает у него материнскую кровь. Его обокрали с самого рождения; почему он не может теперь взять — сам?..

(Он говорил себе, что просто этого не замечал: как течет жидкое золото не прямо к нему от Цзинь Цзысюаня, а как бы сквозь утробу чудовища.)

Еще одно слово. Еще один знак, самый сложный в последовательности — но даже гордиться, что начертил безошибочно, было некогда. Он собирал, сматывал, как из ниток, в один клубок — шар, слепящий глаза. Средоточие-сердце твари проступало всё отчетливее, как будто у нее пока что вовсе не было кожи — ни старой, ни новой. Может быть, оно действительно так и было, и тогда...

Мэн Яо додумать эту мысль не успел.

Тварь поняла, наконец, откуда в самом деле для нее исходит угроза, и развернулась, не отпуская по-прежнему Цзинь Цзысюаня. Голова у того запрокинулась, как у куклы. Подвеска на поясе стукнула о ногу, бессмысленно и гулко.

Тогда Мэн Яо сказал последнее слово и сомкнул перед собой, замыкающей печатью, пальцы, дрожащие в каком-то чудовищном напряжении. Тварь коротко завыла, и закричал отчего-то Цзинь Цзысюань, а Мэн Яо увидел, как падает вниз и в сторону небо, и только следом понял — это он сам завалился на бок, прижав к животу руку с порезом, баюкая без толку — такая в ней прорезалась боль. И всё потемнело.

А потом Цзинь Цзысюань лежал на земле, а существа — твари — нигде не было больше видно.

Мэн Яо медленно моргнул — даже веки не желали слушаться поначалу, — а затем зажмурился и открыл глаза еще раз, сбрасывая оцепенение. Приподнялся на локте — на правом.

Цзинь Цзысюань не двигался по-прежнему.

И неподвижность эта была — неудобная, слишком окончательная какая-то; даже пьяный, на ходу упавший лицом в дорожную грязь, не будет лежать — так.

Мэн Яо вытянул шею. Оперся о землю еще слегка дрожащей рукой. Мгновения тянулись, как клочья тумана над рекой зимним утром. Такие же одинаковые. Стылые. Безысходные.

Он помнил путь до гостиницы. Длинная улица и два поворота. Сразу за переулком, так что с непривычки можно растеряться от навалившегося вновь уличного гама.

Если добраться и честно всё рассказать…

Вот только кто поверит ему, щенку из борделя? И даже хуже: если он скажет вообще всю правду, скажет про матушку, то в ордене Цзинь тем более решат — это всё он сделал из зависти. Подучился где-то, заманил наследника ордена в хитро расставленную ловушку. Да если бы. Если бы!

А если сбежать... нет, орден Цзинь перевернет весь Юнпин вверх ногами, и кто-нибудь непременно донесет. И что тогда станет с матушкой? Мамаша Шэнь отступится, как пить дать: ей за глаза уже хватило неприятностей от Мэн Ши и всех этих дел с заклинателями.

Он пропал.

Доказал право своё, доказал умение — но пропал.

Будь проклят Цзинь Цзысюань. Кому-то из них двоих стоило не рождаться вовсе.

Если только...

«Ввек кандалами носить ему чужую личину, и лишь одну, ежели только сам не захочет еще с кого-нибудь снять лицо».

Если только... если Цзинь Цзысюань действительно умер, а Мэн Яо действительно сделал то, что сделал...

Мэн Яо тяжело сглотнул.

Тело слушалось плохо, но он все же встал на колени и быстро подполз поближе к тому месту, где упал Цзинь Цзысюань. Подполз и схватил Цзинь Цзысюаня за плечо. Крепко сжал пальцы, потянул на себя. Плечо было горячее, но это еще не успела свернуться кровь.

Мэн Яо снова вытащил нож. Неловко и запоздало вытер лезвие рукавом.

Так... можно было убедиться.

Он быстро поднес металл к губам Цзинь Цзысюаня. Сердце гулко стукнуло в груди — раз, другой.

Губы Цзинь Цзысюаня дрогнули — или это была предсмертная судорога?.. Нож дрогнул тоже, качнулся, прижался поцелуем к приоткрытому рту.

А следом — беззвучно канул в траву, а руки Мэн Яо были на шее Цзинь Цзысюаня, запрокидывая и сжимая изо всех сил.

Пальцы сводило, кровь колотилась в ушах, но Мэн Яо все не отпускал — а потом перехватил дрожащими, потными насквозь ладонями чуть выше и ударил затылком оземь. И еще раз.

Руки разжались — будто кто-то отдал приказ. Не переставая дрожать, Мэн Яо нашарил слепой ладонью упавший нож и зачем-то еще раз ткнул в шею Цзинь Цзысюаня. Кровь не пошла.

Всё произошло быстро. Почти беззвучно.

«Что же я делаю. Что я сделал».

Как будто это — всё это — был не он сам; как будто что-то сосредоточенное и исступленное овладело его телом...

Но следа твари больше не чувствовалось — запахи и звуки вернулись в вечерний воздух, и Мэн Яо соврал бы себе, сказав, будто ему жаль.

Ведь это... действительно по праву было его место.

Его.

Не думал же Цзинь Цзысюань, в самом деле...

Не думал же, что мгновение снисходительной доброты перевесит все то, что было у Цзинь Цзысюаня — и чего не имел Мэн Яо?

Он дернул горлом — рассмеяться не вышло, только какой-то сдавленный звук вырвался изо рта.

Он так и просидел минуту-другую, в тишине, которая не казалась уже неестественной, как в огромном мешке, но оттого все делалось только более нереальным.

Из прострации Мэн Яо вывело простое телесное чувство.

Ему ужасно хотелось пить.

Конечно, здесь после дождя не лучшая вода, но в этом у него выбора тоже не оставалось. Он встал на колени — осторожно, без спешки, чтобы опять не закружилась голова. И, по-прежнему не рискуя встать в полный рост, полу-пошел, полу-пополз: за дерево и чуть в сторону. Там был прудик — цвёл, конечно, но только по одному берегу, второй оставался относительно чистым.

На Мэн Яо взглянуло из воды отражение, в котором он не узнал себя.

Он отпрянул, не успев внятно подумать хоть что-то. Руки взлетели к голове сами — и даже на ощупь это было другое, волосы более длинные и гладкие и чистые, чем у него вообще бывали когда-то, и меньше размерами округлая мочка, и незнакомая родинка около ключицы.

Правда. Всё правда.

И какой был смысл бояться, ведь этого он и хотел, с самого начала хотел, в этом и должен был убедиться…

Но ребра все равно заходили ходуном. В голове зашумело.

Он дернул себя за щеку и вниз, почти вцепившись ногтями. Что-то липко хлюпнуло и оторвалось — как кожа, только не кожа, серое и бесцветное, вроде клея, — растянулось, повисло между пальцами и лицом. Правой ладонью он попробовал то же самое с другой стороны — и вот уже вся колышущаяся масса была у него в руках: невесомая, но плотная. Ее можно было, верно, скатать в какой-нибудь шар... и он даже занял бы совсем мало места. Но совсем отлепляться от кожи — в том самом месте, совсем рядом с запястьем, где он ранил себя впервые, — она никак не хотела, и Мэн Яо сомневался, что рискнет прямо сейчас проверять: что будет, если отделить насильно, тем же ножом. Тем более... тем более, ему ведь нужно наоборот, надеть ее снова!

Нож он все-таки поднял, перехватил поудобней правой рукой. И быстро сделал еще один маленький надрез на левой. В которой так и держал... личину.

Та зашевелилась, почуяв кровь, коснулась ранки (так пес обнюхивает новую пищу), и стоило только моргнуть — никакой клейковины, только вновь кожа: гладкая и чужая. А там, где гладкости не было всё равно — на ладонях — мозоли оставил меч, не грубый простецкий труд.

Он скользнул пальцами с внутренней стороны левого предплечья, по двум почти прямым — наискосок, словно кнутом оставленным полоскам, но от попытки представить, откуда они появились — ведь не может быть, чтобы такого знатного молодого господина и впрямь наказывали хлыстом! — воздух отчего-то застрял в горле.

Всё действительно…

Удалось?

Да?

Он все же заставил себя успокоить дыхание.

Зачерпнул воды снова. Подержал в ладонях, чтобы те перестали, наконец, дрожать. Отпил, затем плеснул остаток в лицо, успокоить горящую кровь, и опять зачерпнул, на этот раз осушив всё полностью, не обращая внимания на землистый привкус. Вода в озерце была родниковой, а значит, всё же скорее чистой.

Уже обычным шагом Мэн Яо подошел к тому месту, где остался лежать Цзинь Цзысюань.

Если теперь он будет Цзинь Цзысюанем, то никаких следов того, прежнего, остаться здесь не должно.

Нож снова лег в руку — как сам прыгнул.

Мэн Яо шумно сглотнул. Первый раз он слишком уж с большой силой опустил нож и выдернул обратно с трудом; но тут же снова ударил, кромсая кожу и мясо — пока окоченение еще их не тронуло. Резко, дергано, торопливо он уничтожал лицо, от которого и так-то осталось не слишком много. Черты, отдавшие жизненную силу личине, расплылись, как воск, и сама кожа сделалась липковатой, будто мокрая глина.

«Не я. Не я. Не я».

Он чуть ли не зажмурился снова, делая это. Вытер нож о траву — так тщательно, что скрип начал резать по ушам.

Волосы упали на лицо, и он дернул головой, отбрасывая их с глаз. Должно быть, развязались, пока он...

Развязались.

Волосы. Он совсем...

Мэн Яо заозирался по сторонам — никто не мог видеть, хотя было это, должно быть, бестолково.

Еще не слишком стемнело, и бирюзовая лента — мамин подарок — хорошо была заметна в траве.

Мэн Яо быстро наклонился и подхватил ее, точно змейку из шелка. Обвязал вокруг руки, повыше запястья, чтобы не было видно под рукавом.

Он мог выбросить многое. Мог расстаться почти со всем.

Но...

(«Этот цвет говорит об удаче, — матушкин голос, и ее нежные руки, расчесывающие и заплетающие без боли. — О счастливой судьбе».)

Вместо собственной ленты он надел — так ровно, как только получилось с непривычки, — заколку, которую стащил с волос Цзинь Цзысюаня.

Вот с бусинами… с ними бы у него ни за что ничего не вышло. Но оставлять их тоже не годилось: приметные были и очень ценные. Так что Мэн Яо кое-как стянул их с волос, уже ссохшихся местами от крови (кое-где пришлось снова резать ножом) и завязал в лоскут, оторванный от собственного исподнего.

Одежду пришлось снимать очень осторожно — но ему случалось раздевать и укладывать пьяных, только вот сейчас никак бы не получилось уже представить, что и Цзинь Цзысюань всего-то пьян.

Он разложил на траве, аккуратно расправив, два халата — нижний и верхний, и меж ними — накидку с пионом, пояс и исподнее — шелковое, от чего неприязнь вновь всколыхнулась изжогой где-то в желудке; спрятанные от глаз, но шелковые штаны и рубаха, говорили о несметном богатстве намного больше, чем то, что полагалось носить снаружи, напоказ. И разве трудно было главе Цзинь…

Он встряхнул головой и заставил себя внимательно разглядеть порванную и залитую кровью одежду.

Красные пятна нахально проступали на белом и золотом: на правом плече, на боку и около шеи. И Мэн Яо ведь не хотел истечь кровью на самом деле. Только… изобразить.

Но раны всё равно должны были быть настоящие.

Мэн Яо стянул с себя пояс — все равно раздеваться. Накрутил на ладонь в два слоя, затем в три — насколько хватило. Он видел, как люди так поступают — значит, сможет и он.

Повел плечами, неловко сбрасывая одежду — пока что только с верхней части тела, иначе было бы холодно.

Для пробы Мэн Яо провел острием над ключицей, точно по кости, чтобы не задеть важных жил. Струйка крови выступила сразу же, потекла вниз ручейком. Было… терпимо.

Тогда он стиснул зубы на скрутке — и всадил нож в руку так глубоко, как мог.

Он немного умел, опять же, не обращать внимания на боль — отодвигать ее подальше, чтоб не мешала. Но голова закружилась всё равно; его замутило — ткань в зубах пришлась как нельзя кстати.

Мэн Яо зажмурился, пережидая. И для надежности еще провел лезвием вниз, надавливая изо всей силы, какая только оставалась в левой, неведущей, руке.

Челюсти сжались еще сильнее.

Оставался бок.

Мэн Яо не мог заставить себя бить наугад, но наконец нашел выход: провел ножом плашмя, обдирая кожу до самого бедра. Легло неплохо — хоть и поверх ушиба после встречи со старым стволом.

Наконец, он сбросил остатки собственной одежды и натянул ту, что принадлежала Цзинь Цзысюаню — морщась все-таки там, где ткань скользила по свежим ранам.

На траве остались лежать узелок с бусинами, нож и кошель с сегодняшней выручкой.

Он поколебался, держа кошелек в руке. Деньги он заработал сам, и собирался отдавать матушке. Денег было жаль. Но если спрятать за пазуху — у благородных господ повсюду слуги, может, даже раздевают и одевают их каждый вечер и утро. Кто-нибудь обязательно заметит, доложит, и тогда...

И тут он вспомнил другое. Как Цзинь Цзысюань, будто из ниоткуда, вытащил этот свой талисман... Мэн Яо моргнул, сосредотачивая перед взглядом картинку. Не из ниоткуда, конечно. Из рукава.

О таком тоже шептались насчет благородных заклинателей — да и не только благородных; бродяги, к которым его водила матушка, тоже показывали что-то такое. И как раз потому Мэн Яо про себя считал это фокусом, способом впечатлить — а ему ведь хотелось настоящих, подлинных знаний.

Но, выходит...

Он решительно сунул руку внутрь рукава.

Пустота внутри оказалась какой-то… плотной. Пришлось сосредоточиться ещё немного, и пальцы в самом деле нащупали — шероховатость бумаги и гладкую текучую мягкость чего-то другого, может быть, платка?.. Платок бы ему сейчас пригодился, и Мэн Яо наугад потянул двумя пальцами.

Удалось. Он вытер лицо от водяных разводов и пальцы — от крови. Хотя для последнего трава оказывалась всё же получше: что для кожи, что для ножа.

От ножа полагалось бы теперь избавиться тоже.

Вот только… Ни у кого другого из мальчишек, помогавших «серьезным людям», не было ножа с таким острым лезвием и хорошим балансом. Этот подарок Мэн Яо заслужил, когда помог доставить через весь город, от самой реки, партию точно таких же: чуть ли не единственный раз, когда он не просто догадался о грузе, но и смог убедиться собственными глазами — догадка была верна.

«А ты не болтаешь», — одобрительно проговорил громила Ган, глядя нечитаемыми глазами, роняя фразы с почти тем же отсутствием интонации, как сам Мэн Яо говорил с Цзинь Цзысюанем. А потом запустил руку под фартук, которым товар был закрыт от посторонних глаз и от непогоды, и сунул Мэн Яо в руку сверток из промасленной тряпицы.

«Держи, — сказал. — Хороший вертел, в самый раз кого-нибудь наколоть. Это тебе сверх обычной платы, а как надумаешь бросить всю свою дрянь — приходи. Найдем применение — и тебе, и ножу».

К Мэн Яо Ган Фу всегда относился по доброму — и плату никогда не придерживал. И принял бы, как обещал. Но не его это была судьба, а вот ножа было все же жаль.

Нет.

В новой жизни у него будет новое оружие. Настоящее. Такое, какого он достоин по своему рождению. Не подарок-подачка разбойника, который надеялся, что Мэн Яо однажды не выдержит.

(Он и не выдержал… но нет, это другое, совсем другое.)

...Колодец был почти сухой (после дождей там, как теперь, собиралась жидкая грязь) и глубокий, и нашел его Мэн Яо когда-то, едва не провалившись — деревянные столбы с перекладиной и блоком давным давно сгнили, а каменное кольцо, опоясывавшее колодезную яму — местами выкрошилось. Не запнись он тогда о его остатки…

Цзысюань был теперь неприлично, неприютно раздетым — так что он сам непроизвольно поежился, но ворочать мертво-тяжелое тело, облачая его для приличия в свое, не было никаких сил, и в глазах сумеречно темнело.

Он с трудом перевалил мертвеца через каменный край и, услышав внизу тяжелый и мягкий хлюпающий удар, бросил сверху собственную одежду, не сворачивая, но заглядывать — накрыл ли Цзысюаня развернувшийся халат, уже не стал — как повезло.

Нож, замотанный в пояс, полетел следом.

Мэн Яо постоял еще немного на коленях и пробормотал словно по наитию:

— Беру себе твою судьбу, а ты бери мою.

Никто не будет искать Мэн Яо. А если и найдут чье-то тело потом, когда цзиньской свиты уже и следа не будет в Юньпине — кто опознает, кто отличит?

Жаль было только, что он никак не успел бы известить матушку. Та одна и будет гадать, что же с ним случилось. И хорошо еще, если подумает, что он просто сбежал — особенно если до борделя доберутся слухи, что в городе останавливались люди из ордена Цзинь. А вот если кто-то всё же станет шарить в саду... Мэн Яо передернул плечами.

Нет, он будет надеяться на первое. В конце концов, матушка сама говорила: ему не место здесь. Ему уже достаточно лет, чтобы гости из тех, кому неважно: с женщиной быть — или с юношей, нет да нет, а засматривались на миловидное личико; а матушка не молодела и ей всё труднее становилось покупать у мамаши Шэнь благосклонность. А еще... так матушке не придется тратить на него все «лишние» деньги, и больше останется на ее лекарства от кашля. Может, она сможет даже обратиться к кому-то стоящему. А Мэн Яо пришлет ей весточку сразу же, как поймет: что для этого нужно.

Когда он выскользнул из задней калитки заброшенного поместья, на безветренный Юньпин уже наползали красноватые закатные сумерки, и свет, казалось, пах городским смрадом и, сверх того, еще кровью, которой пропиталась одежда, и сверх того — мерзким не-запахом, присущим твари, и Мэн Яо становилось тошно от мысли, что этот смрад теперь останется при нем всё время. Ведь личину ему придется носить — всегда; он сам эту цену выбрал.

Он был уже в одном повороте от гостиницы, когда ноги бестолково заплелись, а глухие каменные стены по сторонам переулка медленно качнулись из стороны в сторону.

И он качнулся вместе с ними, привалившись щекой и плечом к стене — твердой, ноздревато-шершавой и успокаивающе-холодной.

Я, наверное, что-то не то играю, я не знаю, кто эти люди,

Улыбаюсь немного странно.

Заподозрят, что я не она — другая.

Я не знаю, что тогда будет, притворюсь больной или пьяной.

Незнакомая женщина сидела у его постели, и Мэн Яо потребовалось мгновение, чтобы вспомнить — чтобы понять. Он сглотнул. Неловко пошевелился, удобнее устраивая голову на подушках. Те были мягкие — мягче всего, на чем ему приходилось спать за всю свою жизнь.

Слов не находилось. Наверное, проще пока изображать, что обескуражен.

— Я так беспокоилась! — воскликнула между тем женщина, накрывая пальцами одну из его ладоней, выпущенных поверх одеяла. Руки у нее были гладкие. «Ухоженные», всплыло в голове слово.

Она казалась, на вид, младше матушки. Сколько ей лет на самом деле?

Песни могли и не врать, подумалось вдруг, что заклинатели не стареют, если не захотят.

Судя по тому, как вздохнула, не дождавшись ответа, госпожа Цзинь, у Цзинь Цзысюаня не в обыкновении было просить прощения.

— Ты такой упрямый, — госпожа Цзинь вздохнула опять, но руку не убрала. Ее движение выглядело нарочитым, как будто преувеличенно-материнским.

— Мне жаль, матушка. — Произнести обращение оказалось сложнее всего. Собственный голос звучал для Мэн Яо как обычно, но госпожа Цзинь не услышала ничего подозрительного. Должно быть, это был какой-то еще эффект личины. (Мысль мелькнула до странного спокойно; или так сказывалось потрясение).

— Жаль, конечно. — Госпожа Цзинь энергично кивнула, ничуть не потеряв в элегантности. — После того, как всё уже случилось. Ты думаешь, что всё обошлось, что ты одолел... это... чем бы оно ни было... — Госпожа Цзинь чуть покачала головой; заколка у нее в волосах изящно колыхнулась, отразив свет светильника. — А если бы нет? Страшно даже подумать. Нам выезжать засветло, а ты... Небеса, ты на себя на похож.

Мэн Яо внутренне вздрогнул. Но для госпожи Цзинь это была, конечно, только фигура речи.

Она так и продолжала говорить всё тем же высоким, чуточку слишком звонким голосом.

Что-то в этом для Мэн Яо звучало неправильно — и в то же время почти знакомо.

Наконец, он понял.

Госпожа Цзинь пыталась звучать, как юная девушка. Хотя вела себя при этом совсем иначе, и красота у нее была, конечно, яркая, но не девичья тоже.

— Что это всё же было, Цзысюань? — спросила она следом, чуть наклонив голову и внимательно раскрыв глаза. — Когда тебя только… нашли, ты сказал, единственное, что тебя… пытались съесть. — Госпожа Цзинь чуть понизила голос на последних словах, словно бы речь шла о чем-то неприличном — или таком, во что не выходит поверить до конца.

Мэн Яо успел было испугаться: не сказал ли он в этом спутанном состоянии ещё чего-то не того, но сразу же одернул себя — он не лежал бы тут, на чужой постели, будь это правдой.

— Я… не уверен, — начал он осторожно, внимательно наблюдая за лицом госпожи Цзинь: не отразится ли там чего-нибудь не того, чтобы вовремя успеть сослаться на шум в голове и поправить себя.

Цзинь Цзысюань наверняка знал назубок и имена всевозможных тварей, и их повадки. И не мог бы, не должен был, отделаться общими словами, вроде: «Я не увидел, было темно». (В конце концов, не по ночам ли разве твари в основном и выходят? По ночам или в безлюдных местах, вроде этого злосчастного сада…)

Тем более: а как сражался тогда?

Оставалось уповать на то, что твари бывают редкими, а видеть в книге — не то же самое, что своими глазами. (В этом Мэн Яо убедился вполне). И к тому же… Это совсем ребенком он мог думать, будто все так умеют и ничего здесь сложного нет, но с тех пор много утекло воды. Выяснилось: нет, вовсе не каждый способен запомнить с первого раза содержимое листка бумаги, а потом записать, как было. Даже если листок этот неделю тому как сожгли.

— Мне знакомо похожее описание, — продолжал он, нарочито медленно. — Оно проходило на пожирателя жизненной силы. «Золотого вора».

Вместо «мастера масок» — как называла то чудовище книга — Мэн Яо решил упомянуть другого: они располагались на соседних страницах, друг вслед за другом, потому что, как объяснял неизвестный автор, «сродственны по алчной сути».

Но в остальном он решил держаться правды. Насколько мог.

— Должно быть, он нарочно поджидал меня. — Говорить с интонациями Цзинь Цзысюаня оказалось не так и сложно. — Ему не часто попадаются в этой глуши заклинатели. Голод сделал его нетерпеливым.

Госпожа Цзинь смотрела на него с тревогой, и только.

— Я обманул тварь. Она сочла, что во мне ничего больше не осталось после того, как мы успели сразиться. Но чтобы уничтожить ее одним ударом, пришлось потратить весь остаток сил, которые не вытянула она. И она… рассыпалась, как о том и пишут, — завершил Мэн Яо рассказ.

Госпожа Цзинь всплеснула руками. Сцепила пальцы в замок.

— Я подозревала что-то такое. Насколько все серьезно, скажи мне?

— Не беспокойтесь, матушка. — Он с усилием покачал головой. — С тварью покончено.

Не нужно было, чтобы кто-то что-то искал.

— Я про твои силы, глупый.

— Они истощены, матушка. Но восстановятся, — насколько мог, твердо проговорил Мэн Яо.

— Конечно. Конечно! — И вновь всё тот же слишком высокий тон. — Но сколько времени на это уйдет? А ты ведь должен как следует показать себя перед невестой, ты помнишь, о чем мы говорили перед отъездом? Но ничего, ничего.

Госпожа Цзинь отвернулась от постели «сына» и громко приказала подать в комнату ужин.

Служанка в кремовом платье, семеня и не поднимая головы, внесла поднос с куриным бульоном и кусочками хлеба. Бульон оказался совсем обычный, на удивление, такой бы могла сварить ему матушка, вот разве что хлеб — из очень хорошей муки.

Мэн Яо съел все дочиста. Госпожа Цзинь, правда, так и осталась сидеть с ним рядом, а оттого пришлось делать над собой усилие и не спешить. Да, Цзинь Цзысюань, должно быть, тоже не ел весь день, но и вчера, и всю свою жизнь ложился в постель полностью сытым.

В завершение ужина ему — под тем же неусыпным присмотром «матушки» — дали выпить какие-то снадобья. Эликсиры. Что-то «для восстановления ци».

Он послушно проглотил всё, а потом, снова устроившись в постели, отложил часть внутреннего тепла про запас — как привык. Показалось — или это сейчас выходило самую малость легче обычного? Мэн Яо постарался по очереди проделать еще несколько упражнений на медитацию, которые помнил — на всякий случай. Не хотелось, чтобы эффект пропал зря.

А следом приказал себе спать: завтрашний день обещал быть долгим.

* * *

И начался — не засветло, конечно, но солнце едва успело выбраться из-за горизонта и позолотить почтительно задернутые вчера кружевные занавеси вокруг кровати.

Мэн Яо лежал, не открывая глаз, заново укладывая в голове вчерашний день, и как раз успел разложить мысли по нужным местам — все до одной, — и насторожить всё внимание, которое мог после вчерашнего найти.

Тем более, никто не собирался гнать «Цзысюаня» вставать, тычком спихивая с постели.

Будили его почтительно, чуть ли не шепотом. Хотя на того, кто обычно спит до полудня, молодой господин Цзинь не походил.

Подле кровати уже исходила паром бочка с водой — пахло отваром шалфея и ноготков. Мэн Яо бросил взгляд на слугу — юношу чуть старше его самого, замершего наготове с полотенцем.

— Мне не требуется твоя помощь, — сказал он ровно. — Положи полотенце, иди и возвращайся, когда позову.

— Слушаюсь господина.

Тот поклонился и вышел.

Позже надо было как-нибудь выяснить его имя, а то придется так и звать всех «эй, слуга» или «эй, кто-нибудь». Впрочем, может быть, так оно и было заведено у Цзинь Цзысюаня, а если и не было… ведь это новые слуги, в конце концов, и удивляться они не станут. Просто удивительно, насколько полезными могут оказаться всего несколько случайно оброненных фраз.

Мэн Яо осторожно опустился в бочку, поморщившись, когда от воды защипало вскрывшиеся порезы. Да и ребра, которыми он вчера ударился, ныли, а на боку вдобавок назревал здоровенный кровоподтек.

Долго наслаждаться горячей водой он, впрочем, не стал, — это тоже могло бы вызвать лишние подозрения, — и утренняя рутина покатилась своим чередом.

Ему перевязали заново раны, смазав заживляющей мазью, принесли светлые штаны и рубашку — все из плотного мягкого шелка, — осторожно расчесали и переплели волосы.

Про те самые бусины, которых вчера не оказалось у него в волосах, никто так и не спрашивал: даже ради учета. И прическа была другая — волосы гладко положили чуть наискосок, слева направо, и забрали в высокую золотую заколку с фигурной пластинкой спереди — резным пионом, кто бы сомневался.

После того служанка, заплетавшая ему волосы, обмакнула в литую золотую круглую шкатулочку особую палочку и коснулась ею между бровей, а следом почтительно потянула молодому господину зеркало.

Он вспомнил теперь: да, видел эту красную точку у Цзинь Цзысюаня, но не придал особенного значения; другое, бросившееся в глаза, казалось более явным, более ярко указывало на принадлежность.

Чего еще он не знал о том, из чего состояла жизнь — простая, обычная жизнь — Цзинь Цзысюаня?..

Едва вышло не вздрогнуть при взгляде на собственное — чужое — отражение, а вместо этого коротко кивнуть: тем самым едва заметным подобием жеста, каким впервые отозвался ему вчера Цзинь Цзысюань.

Поначалу это всё можно списать на шок; чуть позже — на то, как повлияла на молодого господина Цзинь встреча с нечистью такой силы, близкое знакомство с опасностью. А после?..

Впрочем, решил Мэн Яо, из этого последнего стоит выжать всё возможное. Главное, чтобы ни о чем не догадалась госпожа Цзинь, а после — отец.

Эта последняя мысль звучала... странно: как будто что-то остроугольное пытается уместиться внутрь головы.

Разве он не хотел, чтобы отец увидел его однажды? Увидел и признал — именно его? Но сейчас...

Тем временем принесли остальную одежду: нижний халат — нежно-кремового шелка со складчатым низом, на сей раз обычный, не закрытый на груди, и верхний — бледно-бронзового цвета с вышивкой золотой нитью, с разрезами по бокам. А к ним — широкий пояс и безрукавку, сотканную в два цвета. На несколько мгновений Мэн Яо почувствовал себя дорогим подарком, который заворачивают в несколько слоев расписной бумаги: некоторые женщины из борделя — кто принимал постоянных гостей и занимал постоянные большие покои, — подобные получали. Говорили, когда-то и матушка жила в восточном крыле, но потом появился он, Яо, и ее стали считать утратившей красоту.

— Что-то не так, молодой господин? — спросила служанка, и он уловил в ее голосе безошибочно узнаваемую ноту — сдерживаемый страх. А потому заставил себя слегка покачать головой и так же слегка одобрительно улыбнуться ей — не слишком заметно.

Она не удивилась — никто не удивлялся. Оставалось заключить, что так себя Цзинь Цзысюань и вел.

— Госпожа ожидает молодого господина внизу и просит спускаться сразу же, как он будет готов, — поклонился с порога тот, который раньше держал полотенце.

— Идем, — кивнул Мэн Яо.

Госпожа Цзинь — Мэн Яо внутренне по-прежнему вздрагивал, обращаясь к ней: «матушка», хотя с речи не сбивался ни разу, — оставалась беспокойна и за завтраком, и всю дорогу до реки. Когда они уже разместились на лодке, она продолжала говорить, как жалеет теперь, что не взяла с собой кого-нибудь из орденских лекарей — кому можно доверять, — и что надо будет всё равно обследовать тело и каналы силы, ведь это как раз важное для него время, наследник ордена не может плохо показать себя на испытаниях — просто немыслимо... И куда только смотрит орден Цзян, если на их землях, в этом их хваленом центре торговли и покраски шелков, происходит такое? Она обязательно расскажет об этом Юй Цзыюань...

Так Мэн Яо узнал, как зовут мать его — то есть, Цзинь Цзысюаня — невесты. Имя не говорило ему ничего, но он запомнил — на всякий случай.

Он глядел на госпожу Цзинь (забавно — вот ее имя как раз никто ему не назвал), чуть повернувшую голову к реке, на ее четкий профиль, и поневоле думал: была бы его родная мать настолько же красивой и свежей, если бы жила, как благородная госпожа?.. Как и обещал ей когда-то, если верить ее словам, отец?..

В этот момент мысль о встрече с отцом не вызвала — вновь — ни капли радостного предвкушения.

Чтобы отогнать это неуютное чувство, он уставился на реку, на ближний берег, неспешно проплывающий справа. Вот мелькнуло вначале одно, а затем другое устье кленовой протоки, скользнули назад заросли рогоза, прикрывавшие маленький полукруглый залив, в котором однажды пришлось шарить руками и шестами по дну, чтобы найти вместе с кривым Чанем «товар», который опустили под воду парой лет раньше какие-то разбойники (в запечатанные воском кувшины хотелось заглянуть, но любопытство до добра не доводит, и Яо не стал любопытствовать).

Помахала ветвями напоследок раскидистая ива — и закончились хоть сколько-нибудь знакомые места — и снова под грудью ткнулась недобрая пустота: кончалась прежняя жизнь, а новая — то ли была, то ли не было.

Поскрипывало в уключине рулевое весло.

«Заклинательскую лодку сразу слышно, — наставлял его, помнится, кривой Чань. — Если слышишь одно весло, да еще и против течения, загоняй, значит, свою посудину в траву — кончилась твоя охота».

Потом впереди показались дымы от печей, изгибы крыш, причальные столбы, вбитые в отдалении от пристани — должно быть, для больших кораблей, которые не смогли бы подойти к причалам ближе из за большой осадки. У самой пристани теснились целые вереницы лодок, связанных друг с другом. В одном месте, перекрикиваясь, расцепляли спутавшиеся канаты и расталкивали шестами три лодки и два плота, кого-то на всю реку звонко обозвали «выродком кикиморы». Густо пахло копченой рыбой — и этот запах, кажется, перебил на несколько мгновений даже призрачный аромат надетой личины.

Госпожа Цзинь выверенно-изящно скривилась и повелительно протянула руку, указывая мимо всей этой толкотни и суеты, и уже через несколько ровных вдохов — отчего-то захолонуло в груди и захотелось хватать воздух ртом — их лодка подошла, раздвигая стебли лотосов к маленькой пристани, почти скрытой ветвями ив.

На причале, укрытом от солнца и дождя черепичным навесом, стояли пятеро, и вперед, навстречу госпоже Цзинь, уже шагнула высокая женщина в пурпурном и аквамариновом.

Они не обменялись поклонами, но взялись за руки и встали так, лицом к лицу, приветствуя друг друга.

Мэн Яо видел, как берутся за руки подобным же образом женщины из борделя, ищущие, из презрения к мужчинам, удовольствий друг с другом.

Но здесь-то всё должно быть иначе… Не стоило, верно, судить со спешкой.

Единственная из прочих девушка — должно быть, та самая, невеста Цзинь Цзысюаня, кто же еще?.. — и впрямь была некрасива. Лицо, хоть и приятно округлое, было слишком скуластым, а глаза и губы не имели идеальных очертаний. И кроме того, по всему она обещала оказаться слишком высокой, чтобы считаться красавицей. Но широко расставленные глаза взглянули с мягким спокойствием и толикой волнения, как будто по спине провели мягким мехом. Этот взгляд ничего не требовал, не взвешивал, как на весах ростовщика — с ног до головы, не обливал презрением, и ощущение от этого было странным — отчего-то он не мог вспомнить, чтобы на него когда-нибудь смотрели вот так… бережно.

Мэн Яо с усилием перевел взгляд на двух других, заметив краем глаза, как госпожа Цзинь вдруг брезгливо поджала губы, словно в нос ей вновь бросился запах рыбы, или она увидела что-то вроде птичьего помета на чистых, как выглаженных, досках пристани.

Наследник ордена Цзян узнавался безошибочно — по высоким, как у матери, скулам и миндалевидным глазам, — и он сразу вызвал у Мэн Яо опаску.

Такие гости всегда были недовольны, даже когда вокруг ходили на цыпочках, говорили тихо и нежно, да подливали вино, не забывая ласкать рукой под столом. Так выглядит человек, когда хочет драки, но подраться не может. А некоторые хотят драки почти постоянно.

Но смотрела госпожа Цзинь почему-то на второго из юношей — того же примерно возраста, с волосами, перехваченными яркой алой лентой. Под ее взглядом он не стушевался, но как-то странно подобрался и выпрямился, точно готов был защищаться или защищать. Мэн Яо решил, что вот этот, второй, подраться еще как может. Но вряд ли станет.

— А этот почему сюда заявился?.. — не выдержав, прошептала все же негодующе матушка, так, чтобы только «Цзинь Цзысюань» и слышал.

Мэн Яо привычен был держаться от таких подальше — подобные вот красавчики с яркими губами и блеском в глазах всегда создавали только лишние хлопоты: и гость, который в прошлом месяце рубил перила, был той же породы.

И любопытное дело: он как будто бы даже больше злился — по изгибу губ было видно сразу — из-за этой встречи и этой помолвки, чем родной брат Цзян Яньли.

Вот только... почему?

Может быть, это из-за их взаимной с Цзян Яньли приязни? Может быть, не будь здесь Цзысюаня, этот яркий мог на что-то рассчитывать?

Сейчас, впрочем, этот вопрос был совсем неважным, и Мэн Яо отложил его на потом — не до того было.

Матушка — настоящая его мать — рассказывала ему об этикете: что запомнила из времен, когда ее приглашали к себе благородные. Да и сам Мэн Яо не лыком был шит, потому и поклонился — правильно, так, как положено было кланяться гостю перед хозяевами, равными ему по статусу.

Хозяйка — должно быть, она и была — Юй Цзыюань — поклонилась в ответ ему и госпоже Цзинь — только мужским поклоном, не женским, с зажатым между сомкнутыми ладонями мечом.

А у ее дочери, хоть и было ей, по словам Цзинь Цзысюаня, уже почти двадцать лет, меча не было. Значило ли это и впрямь, что она недостаточно талантлива, чтобы его получить?..

На том приветствие закончилось, и адепты клана Цзинь проводили гостей отдохнуть с дороги. И полагалось бы затребовать ванну или хотя бы таз и влажные полотенца, чтобы освежиться и переменить одежду, но ведь…

Но ведь Мэн Яо никогда не был ещё ни в одной резиденции ордена заклинателей. Тем более, здесь его никто не тронет, даже замахнуться или прогнать оттуда, где ему быть не положено, не посмеет.

Он только ополоснул лицо и руки из кувшина для питья и вышел на воздух.

Возгласы и команды, доносящиеся откуда-то из-за большого крытого зала, тянули к своему источнику, как игла на компасе у мореходов указывает на север. И верно — стоило обогнуть этот зал, как взгляду открылось тренировочное поле.

Удачно, конечно, что рана и общая слабость служили ему понятным предлогом для неучастия. Мэн Яо не считал, что вовсе ничего не умеет — он учился везде, где мог: даже если пьяный калека, служивший сторожем, соглашался показать пару приемов из своей юности (говорили — когда-то он охранял караваны на шелковой дороге и раз или два был даже в самой стране Дацинь). Но он видел — видел Цзинь Цзысюаня в деле, и даже если тот не преуспел — потому что невозможно везде и всюду преуспеть честно… Не могла же нечисть и его знания с памятью мышц высосать так же, как духовную силу!

Оставалось только зубы сжать от досады — и наблюдать.

Запомнить. Повторить сначала мысленно, в голове. А потом, оставшись наедине с собой, и по-настоящему. Ему не нужно было понимать, что они делают, в конце-то концов. Почему — именно эти жесты, именно эти слова.

Это — потом. Если будет необходимость.

Когда адепты окончили тренировку, он решил ускользнуть, побыть один — как привык в прошлой жизни, посидеть над водой.

В богатых одеждах это было сложнее, и не хотелось их пачкать — хотя умом Мэн Яо понимал, что у Цзинь Цзысюаня таких халатов еще десяток или больше.

И разуваться, конечно, было нельзя — то есть, не запрещено, конечно, но и так понятно: настоящий Цзинь Цзысюань ни за что не снял бы с себя даже одной маленькой бусины, если бы это нарушило безупречность его облика. Не говоря уж о том, чтобы спустить ноги прямо к воде.

Цзян Яньли подошла к нему тихо, почти беззвучно. Удивительно, как чутье — всего-то сутки назад без ошибки повернувшее его к Цзинь Цзысюаню, — сейчас промолчало. Мэн Яо почти что случайно повернул голову — слишком уж ярко блеснула на солнце вода, — и только тогда заметил, что уже не один.

Ей хотелось посидеть здесь самой? Или хуже — он случайно занял ее любимое место?

Не похоже было, будто Цзян Яньли искала его: иначе бы не вздрогнула так. Слишком уж безыскусно.

— Если хочешь, садись. Я не… — что «не» он не додумал даже, не успел, так часто замелькали в голове рыбки-мысли: ведь это не ему, гостю, стоило давать кому-то здесь разрешение, и не похоже ли это приглашение на подачку, и не полагалось ли ему встать...

Даже если не полагалось, так оно должно было смотреться лучше. Ему… не хотелось производить плохое впечатление на Цзян Яньли. Не только потому, что это повредило бы ему как «Цзинь Цзысюаню».

Мэн Яо поспешно поднялся на ноги, дернул с плеч накидку-безрукавку, тканую в два цвета — бело-костяной и желтый. Бросил на траву, одновременно указывая девушке на приготовленное сиденье.

Она успела уже смыть белила с лица, и заметно было, как бросилась ей в лицо кровь, и как вдруг ярко вспыхнула небольшая мочка с продетой серебряной сережкой с синими и белыми камнями.

— Я буду очень рад, если дева Цзян примет мое приглашение, — проговорил Мэн Яо, опомнившись — ее зардевшееся ухо так и стояло в глазах.

Она кивнула — с той же долей неловкости, с какой мгновение назад стиснула пальцы поверх подола. И всё же сделала шаг вперед, будто бы, с одной стороны, принимала его предложение, а с другой — не верила, что оно и в самом деле правдивое.

— Я думала... я не нравлюсь тебе, — тихо заметила Цзян Яньли, уже деликатно устроившись на расстоянии протянутой руки от Мэн Яо.

Да, подумалось ему, она вряд ли понравилась бы Цзинь Цзысюаню даже вот так, вблизи. Но он, конечно, так ответить не мог.

— У меня было время подумать, — так же тихо ответил он почти наугад. И добавил: — В новом месте начинаешь смотреть на вещи иначе.

Он старался изобразить ту самую интонацию, с какой Цзинь Цзысюань говорил ему — в тот первый и последний вечер, — о том, как не ошибся, приняв его предложение помощи.

Они так и продолжили сидеть рядом — близко, но не соприкасаясь даже краями рукавов. Впрочем, общество Цзян Яньли его не тяготило. Она молчала, как-то до странного уютно — и позволяла молчать ему. После общества шумных, скандальных женщин — и госпожа Цзинь, и госпожа Юй тоже были из их числа, только более воспитанные, потому что родились благородными, — это казалось отдыхом. Она была чем-то вроде этой тихой заводи, глубокой воды, над которой цветными бликами повисали стрекозы.

Он вспомнил, что утром по привычке унес украдкой со стола мешочек лотосовых семян, и привычным уже жестом потянулся в бездонный рукав.

— Хочешь? — спросил он, протягивая ей на ладони.

Она моргнула — слегка озадаченно, но не то, чтобы удивленно — и кивнула.

— Я… почищу тебе, — отчего-то предложил он, хотя всегда чистил их по собственному почину только для матушки.

В ордене Цзинь, подумалось ему ни с того, ни с сего, наверняка много настоящих книг, но он всё равно... всё равно не учился с детства. Он сглотнул. Вспомнил, как двигался Цзинь Цзысюань. Притвориться он сумеет, он был уверен, вот только сколько на это будет уходить сил?..

Но она не будет превосходить его, как и он — ее. Они будут в равновесии. Значит, смогут... сотрудничать.

(Он поспорить бы мог — настоящий Цзинь Цзысюань ни за что не стал бы так думать или так говорить. Но какое дело до этого теперь Цзян Яньли?)

Он успел справиться всего-то с парой семян, когда послышались другие шаги. Эти даже не пытались себя скрыть — ровно напротив.

Цзян Яньли сорвалась с места стремительно — мелькнул всплеск лилового и розового, — и встала напротив, спиной к Мэн Яо. Закрывая его (его?..) собой от собственного брата и соученика.

— Молодой господин Цзинь ничего не делал, мы просто говорили!

— Пусть он сам за себя скажет, — прищурился тот, второй. Старший ученик ордена, если не так давно Мэн Яо удалось все расслышать правильно. — Или язык проглотил?

Мэн Яо повернулся к ним сам. Медленно, чтобы не казалось, будто его вынуждают.

Улыбка застыла у него на губах. Он стоял прямо, положив ладони на расшитый золотом пояс, глядя на этих двоих — наследника ордена и первого ученика, — но под шкурой, личиной, мороком все было как раньше.

...будут бить со всей силы или слегка, и как долго не сойдут потом синяки, и сколько раз понадобится бормотать извинения, за себя и за матушку…

Одежда липла к спине, покрывшейся потом.

Ножа не было, и место его отсутствия ощущалось как будто ожогом.

...А если бы был?

Мэн Яо не стал додумывать эту мысль.

Сердце стучало под горлом. Он замер, застыл.

Им нужно было думать, что он смотрит с презрением. С гордостью. Как настоящий Цзинь Цзысюань при своей невесте.

Так что он продолжал смотреть. Не прямо на лица, а будто мимо, в точку у горизонта.

У него не было выбора.

Не было по-прежнему, хоть ужом извернись.

Откуда-то Мэн Яо знал: если он хоть что-то ответит, то проиграет.

Наследник ордена не выдержал первым. Отвел взгляд, бросил сестре:

— Ну и ладно. Хочешь дальше развлекать этот деревянный чурбан — развлекай, — и развернулся на пятках, одновременно положив ладонь на плечо первому ученику.

Тот, напротив, уходил неохотно, подарив на прощание «Цзинь Цзысюаню» нечитаемый взгляд. Всё-таки, решил Мэн Яо, этот был опаснее: а значит, либо стоило попадаться ему поменьше — либо смотреть, напротив, во все глаза.

* * *

Чья была это идея, Мэн Яо так и не понял. Госпожи Цзинь, должно быть, а началось всё с того, что за общим столом он старался вести себя… с достоинством и даже с толикой высокомерия. Означало это, прежде всего, молча есть и в разговоры не вступать.

— Цзысюань, ну что же ты, почему ты не ухаживаешь за молодой госпожой Цзян, — сказала как-то госпожа Цзинь и сразу же с извиняющейся улыбкой обратилась к чете Цзян: — Такой стеснительный.

Мэн Яо скосил глаза на молодого господина Вэй, который что-то оживленно сообщал наследнику Цзян, прикрывшись одной ладонью и помахивая палочками.

— Должно быть, это мы стесняем их, — проговорил примирительно Цзян Фэнмянь, и на том разговор, от которого и впрямь впору было смущаться, прекратился.

На следующий день Мэн Яо узнал, что стол к ужину для молодежи накроют в шатре над заводью, и слуги, приготовив всё, уйдут, а после уберут посуду и остатки. Вслед за этим какие угодно зачатки уважения Мэн Яо к Цзян Фэнмяню приказали долго жить: похоже было, что именно он, даже если просила об этом «матушка», отдал «Цзысюаня» на растерзание… в основном Вэй Усяню.

Когда пришла пора идти обедать, он даже хотел было отправиться к столу старших, но остановил себя и заставил идти на место.

Бить его не посмеют, если в драку не полезет он сам — это Мэн Яо уже понял; а если у кого-то язык вместо уличной метлы, то самому же обладателю языка и хуже.

Так он себе сказал. И не вытерпел.

Нет, обычные язвительные замечания, вроде намеков на чистоту и наличие целого отряда личных слуг, которые занимаются только стиркой, а еще сотни вышивальщиц, он попросту пропустил мимо ушей. Вопрос о существовании специального такого слуги, который помогает молодому господину в отхожем месте, орудуя кусочком шелка, — тоже.

— Да он… Он даже плавать наверняка не умеет, даже как простец. Павлины не водоплавающие, это известно, — пренебрежительно фыркнул Цзян Ваньинь, обращаясь будто бы к другу, и почему-то это уязвило хуже всего прочего. Должно быть, думал Мэн Яо позже, то, что должно было обидеть Цзысюаня, Цзысюаня и обижало бы, а не его. А это — задело его самого, ведь даже компания мальчишек из стоявшего прямо на реке шелкового квартала — сыновей красильщиков и ткачей, — не желавшая принимать его, всегда признавала — плавает и ныряет он лучше всех. Да и кривой Чань тогда взял его с собой именно поэтому.

— Не лучше ли спросить у самого молодого господина Цзинь? — деликатно вступила в разговор Цзян Яньли. — Может быть, он сможет вас удивить.

Голос у нее был приятный. Мягкий, но убедительный по-своему.

Забывшись, он коротко мотнул головой в ответ.

— А? Что? — изумился Вэй Усянь. — Ты хотел сказать, что готов доказать?

Он коротко тронул нос, и зачем-то взвесил на руке фарфоровый соусник в виде бирюзовой рыбы.

— Значит, если мы сейчас бросим туда эту рыбку, павлин достанет ее... с одного нырка?

— Бросай, — пожал плечами Мэн Яо. — Увидим.

В голове словно тревожный колокол звенел, но он вполне сознательно заставил его умолкнуть, и только глаза скосил на Цзян Яньли в надежде, что если здесь что-то и впрямь сильно не так, она — не заодно с ними, и предупредит. Например, если глубина тут по колено, и любой прыгнувший с кручи сломает себе шею.

— Да тут даже для простеца неглубоко, — фыркнул Вэй Усянь, должно быть заметив это мгновенное колебание и, покачав соусник в руке, с силой бросил его в воду. Мэн Яо проводил бирюзовую рыбку (цвет удачи!) взглядом, точно запоминая, где она упала. На ходу прикинул, как она должна была лечь.

— Павлин прыгает первым, — сказал Цзян Ваньинь, ехидно ухмыльнувшись.

— По второму разу не нырять, — уточнил Вэй Усянь. — А если потом доставать её придется мне… нам, мы из уважения к его ранам не будем пользоваться духовной силой сверх самого малого.

Цзян Яньли послала «Цзысюаню» мягкий, самую чуточку встревоженный взгляд и, вытянув из рукава, положила на стол длинную ленту настоящего благородного пурпурного цвета.

— А это — победителю, — слегка улыбнулась она. И деликатно отвернулась, когда он потянул с талии пояс.

Вода оказалась холодной, а место — глубоким.

Мельком подумалось — должно быть, в их понимании «самое малое» всё равно превышало его возможности, но хвост бирюзовой рыбки он нащупал точно на замеченном месте, даже шарить по дну, поднимая облака ила, не пришлось.

Увидев, как он вынырнул с соусником в руке, Цзян Ваньинь слегка скривился, но ничего не сказал, а Вэй Усянь отчего-то снова посмотрел на него внимательным и очень темным, но ничего не выражающим взглядом и даже как будто забыл отпустить обычную шуточку.

Ленту Цзян Яньли Мэн Яо, поколебавшись, повязал под рукавом — рядом с матушкиной.

* * *

Тем же вечером, когда служанка госпожи Цзинь пришла в его покои с обычным «молодому господину дозволяется прийти и пожелать матушке спокойной ночи» (в первый раз он даже слегка испугался), та не ограничилась на его «спокойной ночи, матушка» обычным кивком, но поманила его ближе к себе.

Драгоценные гребни и шпильки с танцующими украшениями были уже вынуты из ее волос, но служанки еще не начали распускать дневную прическу.

— Цзысюань, — проговорила она с неожиданной мягкостью. — Разве не досадно тебе, что твои благородные друзья всюду таскают за собой этого… чужака?

— О ком говорит матушка? — переспросил он осторожно, но госпожа Цзинь, отвернувшись к высокому бронзовому зеркалу, точно не обращая внимания на его слова, вынимала из ушей длинные, искусной работы серьги.

— Природа мужчины такова, — продолжила она, — что он ищет любви у многих женщин, и ты, возможно, когда-нибудь ощутишь это в себе самом. Но, к сожалению, не все из мужей достаточно порядочны, чтобы не тащить ублюдков на глаза законной жены.

Окончание фразы, произнесенное сдержанно звенящим от праведного негодования голосом, шло вразрез с ее началом до такой степени, что интонация и грубость выбранных ею простонародных слов на миг затмила для него смысл.

Нет, не то чтобы он ожидал — именно от нее, от госпожи Цзинь, — чего-то другого. Но на мгновение как будто острая игла вонзилась под ребра: если бы время и тело матушки купил тогда, пятнадцать лет назад, глава Цзян, а не глава Цзинь… Сейчас Мэн Яо был бы, ну, может, и не первым учеником, зато носил бы цветную одежду и, что важнее, — учился бы тому, к чему пригодно от рождения его тело.

Ему не пришлось бы для этого воровать, лгать, убивать.

— Вот как, матушка? — Обращение, к которому он и без того всякий раз себя принуждал, теперь отдавало на языке гнилью.

— Именно так, — отрезала она. — И поэтому тебе следует твердо указать ему на его место. В конце концов, для всех он лишь сын слуги и какой-то далекой от порядочности бродячей заклинательницы. Тебе он не ровня, Цзысюань. И недостоин твоего внимания.

Он почтительно наклонил голову: чтобы нельзя было разглядеть лица.

— Сын понял матушку.

— Утешает то, что он никогда не получит имя, даже обычным порядком принятия в клан. Юань-цзе этого не допустит, — проговорила госпожа Цзинь с прежней мелодичностью, отдаленно, словно только для себя. — А-Чэну нечего бояться.

Она с улыбкой повернулась к тому, кого считала сыном:

— Ступай, сынок. Покойной ночи.

* * *

Остаться одному — вот что было здесь сложнее всего.

Даже странно, как у него это почти получилось в тот первый день — но всё равно ведь только «почти».

Проще всего было, пожалуй, устроиться в открытой беседке вместе с Цзян Яньли — так они могли сидеть вдвоем, не нарушая приличий, — и смотреть, как она занимается… например, каллиграфией.

Оказалось, она не только готовит и вышивает, как это ожидалось бы от девушки на выданье, а еще учится вести хозяйственные записи. Госпожа Юй этим не занималась, считала ниже достоинства. Вот глава ордена, напротив, не считал — хотя дело-то было женское; но его внимания требовали всё же в первую очередь другие заботы. Так что Цзян Яньли старалась по мере сил помогать отцу.

Дважды они даже сыграли в вэйци — и поначалу Мэн Яо опасался, что не всё правильно понял, когда Ган Фу учил его играть — или сам он, будучи всего лишь преступником, вовсе незнатным, играл неверно.

Но тот, как оказалось, был не так прост.

И писала невеста Цзысюаня, как считал Мэн Яо, красиво. Матушка учила его самого каллиграфии, насколько умела, но у Цзян Яньли было больше опыта и возможностей. За ее упражнениями в каллиграфии он только наблюдал — отговаривался, что так приятнее: нужно еще было найти образцы почерка Цзысюаня, чтобы воспроизводить их хотя бы похоже.

(Мэн Яо не мог не вспомнить — со злорадством — злыдню-Ансинь, хваставшую своим неумением «читать это всякое». Что бы она сказала, увидев? Только шипела бы и шла пятнами, должно быть.

...а потом он схватил бы дуру за горло, сжал пальцы, и...

Мэн Яо вздрогнул, вдруг испугавшись себя. Стиснутые пальцы разжались нехотя, словно не хотели отпускать чью-то шею. Перед глазами мелькнуло — и пропало — бескровное лицо Цзинь Цзысюаня.

Нет, вины он не чувствовал. Он поступил правильно — выбрал себя, не кого-то еще.

Но чем ему помогут сейчас эти мысли? Раньше они утешали, хотя бы, а теперь ни одна из «сестриц» до него не доберется.

А хуже всего — если личина, каким-то образом, могла сама на него влиять. Вот это было… страшнее мыслей про чью-то смерть.)

Да, рядом с Цзян Яньли было спокойно, и улыбалась она ему (не ему, Цзинь Цзысюаню, но разве он стал бы улыбаться в ответ?..) как никто другой, кроме матушки. (Он должен, должен будет придумать, как и когда написать ей, чтобы не выдать себя…) И, в отличие от матушки, улыбка Цзян Яньли не окрашивалась усталостью и досадой.

Но это было все же не то.

Сегодня Мэн Яо, впрочем, смог выскользнуть из-под крыши пораньше: с тем расчетом, чтобы успеть пройтись немного и освежить голову до того, как настанет время ежедневного чаепития с матушкой.

Чаи она привезла с собой разные, но какие-то одинаковые при всем при том, и новый цветочный аромат только добавлял к повисающей в воздухе духоте. Цзян Яньли вот пила правильный чай, юньмэнский, — с листочками мяты, или вовсе чайный напиток из цветков гибискуса.

Он шел в гору — туда, где берег, отступая от реки, становился выше, переходя в заросшие лесом холмы. Остановился над косогором, глядя, как волнуется внизу листва молодых платанов и кленов, а сквозь них просвечивает водная гладь, усыпанная вездесущими лотосами.

— Надо же. Молодой господин Цзинь, — проговорили у него за спиной с издевательской мягкостью.

Еще чего не хватало.

Мэн Яо дернул плечами, изготовившись сразу же идти дальше — и еще дальше, до тех пор, пока нежданная проблема не отвалится сама собой, как высохшее на солнце… что-нибудь.

И ведь только удивиться оставалось — что этот здесь делает? Насколько успел убедиться Мэн Яо, старший ученик ордена Цзян как раз был любителем встать попозже. И что скрывать: это тоже была одна из причин, по которой он выбрал для своей одинокой прогулки именно это время.

— Эй, раз уж мы так удачно сегодня встретились, — продолжил Вэй Усянь, не обращая внимания на явственное нежелание с ним разговаривать (хорошо хоть, «Павлина» не добавил — по его меркам, верно, это уже сходило за вежливость, и требовать подобающего приветствия было — только рыб смешить). — Может, скажешь: долго еще намерен отсиживаться в сторонке под благовидным предлогом? Сегодня такой день, в самый раз для стрельбы из лука. — Вэй Усянь задрал голову, глядя словно бы даже без прищура: хотя наверняка это была какая-то хитрость. — Или это ниже твоего достоинства?

— Да, ниже, — наугад отвечал Мэн Яо, не замедляя шага.

Вэй Усянь фыркнул — прямо на ходу, еще больше напомнив этим нахального воробья. Забежал вперед и нарочито не давал обогнуть себя на узкой тропинке, то и дело виляя из стороны в сторону.

— Что-то в прошлом году на состязании в Цзиннане было наоборот. Обидно! А я-то хотел узнать, как далеко ты продвинулся — и насколько удачно выйдет тебя побить на своей земле. Так вот молодой господин Цзинь держит слово!

У Мэн Яо чуть земля не ушла из-под ног.

Так и знал ведь: найдется что-то, известное только тому, прежнему, настоящему.

— Я… — начал он, уверенный, что слова вот-вот найдутся, как находились всегда.

«Еще ранен?» Нет, не об этом шла речь.

«Передумал?» Нет, глупо, хотя возможно.

«Не собираюсь отчитываться о своих успехах перед тем, кто ниже по положению?» Уже лучше, хотя сродни предыдущему...

— Да, ты. Ты не Цзинь Цзысюань.

Беззаботный тон никак не вязался с сутью.

— Я сказал бы, что ты здешний, — продолжал Вэй Усянь, все так же заложив руки за спину. — Юньмэнец.

— Что за нелепость, — коротко бросил Мэн Яо; этот тон «Цзысюаня» он освоил уже мастерски. — Молодому господину Вэй стоило бы надеть крестьянскую шляпу и не перегревать голову.

— Плаваешь ты, как местный, — принялся перечислять Вэй Усянь. — От еды даже не поморщился, хотя я хотел пошутить и поменял местами наши тарелки. Знаешь, как справляться с жарой, хоть тебе и не дают…

— Это все доказательства? — Мэн Яо добавил в голос столько высокомерия, сколько мог.

— И никакого прошлого года не было, между прочим, — сообщил ему Вэй Усянь точно тем же тоном, с какого начал, — словно о том, что на небе сегодня ни облачка. — Не по чину мне ездить в Цзиннань на состязания. Не знаю, куда ты дел Павлина, но человек ты для этого какой-то неподготовленный. Хотя… а ты вообще человек?

Вопрос, который должен был прозвучать с подозрением — с обвинением — с опаской и страхом, на худой конец, звучал... неправильно.

С любопытством.

— Человек, — ответил Мэн Яо, самую малость усмехнувшись краем рта. (И сжимая пальцы под рукавом, будто на рукояти ножа — которого опять отчаянно не хватало).

Он ведь убил уже, напомнил себе Мэн Яо. Пусть не по своей воле, но... Но убил. Отнял силу, отобрал жизнь. Значит, сможет и снова. Неважно, как. Попадись хоть что под руку, только…

Только...

— А как же тогда...? — Первый ученик ордена смотрел на него, чуть наклонив голову, блестящими и любопытствующими глазами. — Откуда ты взял чужое лицо, а? — Теперь он остановился, и Мэн Яо вынужден был остановиться тоже.

Так они и стояли один напротив другого.

Вэй Усянь — расслабленно, чуть покачиваясь на пятках (так нет нужды напрягаться языку пламени: все равно останется жгуче-ярким); Мэн Яо — натянутый, готовый то ли к бегству, то ли к броску. Внутри, в животе, как ветер свистел, и все оправдания казались под этим ветром бумажными флажками: вот-вот, и унесет без следа.

— У меня не было другого выхода!.. — Кажется, голос все же слегка сорвался. — Он уже умер, и никто не поверил бы, что это не я… что не из-за меня он!..

— А из-за кого? Кто убил Цзинь Цзысюаня? Может, расскажешь?

Вэй Усянь сделал еще один шаг по направлению к нему, и Мэн Яо вскинул подбородок, подавив стыдное желание закрыться руками: как тогда, когда уже знаешь — вот, сейчас посыпятся тумаки.

— Мастер масок, — сказал он, стараясь, чтобы голос не дрожал.

— Масочник? — охнул вдруг Вэй Усянь. — Здесь? В Юньмэне? Ты кому-нибудь сказал? Надо же...

— Я с ним справился, — перебил Мэн Яо, и непрошенная гордость прорвалась в голос. — Есть способ… когда убиваешь его через кровь. Тогда личина последней жертвы останется убийце, и можно будет ее надеть.

— Зачем?

Первый ученик ордена Цзян стоял теперь совсем рядом, и от полноты его присутствия кружилась голова. Это был действительно опасный человек, очень опасный, хотя любопытство по-прежнему, казалось, не несло осуждения — пока что. Он ещё ждал, что скажет ему Мэн Яо.

Тот стиснул кулаки. Выпрямил спину, насколько мог.

— Я… Я же сказал: мне никто не поверил бы! А даже если и так… Я должен был получить всё это! Должен был!

— Что — это? Позолоченным Павлинчиком побыть захотелось? — Любопытствующий тон сменился насмешливым, как в те дни, когда Вэй Усянь задирал жениха своей… сестры?

— Нет! — отчаянно выдохнул он, не думая.

Да, он заслуживал большего — так говорила матушка, и он сам это знал, и заслуживал быть… по правде сыном главы ордена Цзинь, для всех, не только в утешительных сказках на ночь, но наружу уже — криком, таким огромным, что разжимались стиснутые зубы, рвалось:

— Да откуда тебе знать, как это, когда… когда ты крохи подбираешь, где попало и… всё равно понятно, что не выйдет из тебя ничего, как ни надейся, если только не чудо?! И любой захудалый орденский ученик всё равно тебя... поимеет, как малыша в наперстки. И все… только твердят, что ты сын… служанки, и… зазнался, и… врешь, и…

— А попадись масочнику вместо Павлина… обычный орденский ученик, ты бы тоже? — с интересом осведомился Вэй Усянь.

— Тоже, — выплюнул Мэн Яо, не зная даже: врет сейчас или нет. — Хоть кем-нибудь. Не никем.

— Вот дурак-то, — сказал вдруг Вэй Усянь, но как-то беззлобно, и отступил на шаг. — Мог бы прийти сюда. Дядя Цзян тебя бы принял, наверное… а ты вместо того влип… как утка в земляное масло. Жди здесь, не уходи никуда.

— Что…

— Ты учиться вроде бы хотел. Вот и будем тебя учить. Стрелять-то ты не умеешь и лук, наверняка, даже в руки не брал.

Он остался стоять над заводью, пытаясь прогнать из тела дрожь, хотя умнее было бы — бежать, ведь деньги все еще были при нем, в бездонном рукаве. Хоть и скудные, но их хватило бы одному на месяц, а то и больше, а там что-нибудь получилось бы придумать. И с Юньпином исчезновение Цзинь Цзысюаня уже не связали бы...

Но он стоял, как прилип к месту, и сдвинуться не мог.

Ерунда это была на самом деле — даже если он смог бы, прицепившись к кому-то, вызнать, как добраться до здешних ворот. С улицы в ордены не брали, а если и брали, то тех, кто мог бы принести ордену славу, а не… таких как Мэн Яо. И страшно было бы — и тут услышать вездесущее «шлюхин сын».

Вернулся Вэй Усянь, нагруженный тремя длинными футлярами, какими-то свертками, пестрым воздушными змеем и сумкой, которую он, Мэн Яо, замечал в собственной — то есть, Цзысюаня — утвари. Только вот времени не выбрал заглянуть и как следует изучить.

— Пришлось попросить твоего слугу отдать мне твой лук и наручи, — сообщил Вэй Усянь, сваливая всё это наземь. — Он пытался напомнить, что ты ранен, я поблагодарил его от тебя за заботу, — он насмешливо взглянул на «Цзысюаня», словно понимая, что у него самого такого в заводе не было.

Окинул оценивающим взглядом и выудил из сумки пару наручей.

— Зашнуровать сумеешь хотя бы?..

* * *

«Свой» лук Мэн Яо даже натянуть толком не смог.

— Вот же горе, — пробормотал Вэй Усянь, разворачивая третий чехол (во втором оказался лук уже его собственный). — Придется… из уважения к твоим ранам выдать тебе ученический. А теперь смотри — и учись.

Мэн Яо заставил себя расслабить тело, не отпрянуть от чужих горячих ладоней.

Если бы в той, другой жизни его кто-нибудь начал трогать вот так, Мэн Яо заподозрил бы худшее. Как бы ни старался он даже в стенах борделя заработать — иначе, но даже матушка понимала: эти стены давят сами собой.

И сейчас он, вот забавно, не мог бы ничего сделать тоже — вина ложится на того, кто громче кричит.

Но в прикосновениях не обнаруживалось ничего чувственного, хотя Вэй Усянь, казалось, не стеснялся совершенно ничего: окружал собой, оборачивал, как, говорят, любят оплетать добычу южные змеи.

— Не трогай стрелу, — почти шептал он на ухо, и голову отчего-то хотелось отклонить подальше, как будто первый ученик ордена Цзян мог взять, да и укусить его в мочку. — Раздвинь пальцы чуть шире. Так. Ох, — пробормотал он вдруг. — Павлин… в смысле, Цзысюань... любил другой хват, с кольцом, кажется, даже кольца собирал, а я так не люблю. У нас луки длиннее ланьлинских, с ними удобнее тремя пальцами. Но тебя придется учить. Хорошо хоть вспомнил. И не благодари, рано пока.

Надо будет изыскать возможность, решил Мэн Яо где-то в глубине себя, чтобы Вэй Усянь тоже оказался ему чем-то обязан.

Так оно всегда бывает надежней.

Стреляли они просто так, с обрыва. Потом — по мишени, вытряхнутой из мешочка-цянькунь и привязанной к стволу дерева. Дальше — по змею, которого Вэй Усянь поднял в воздух, и который сам собой пытался увернуться от стрелы.

Поначалу не выходило почти ничего, а потом вдруг — разум и тело пришли в согласие, и даже появилось понимание — как добавить стреле совсем немного духовной силы, чтобы летела ровнее. Пригодилось, неожиданно, то, что он привык всё и везде отмерять, экономя.

Когда стрелы кончились по третьему разу, Вэй Усянь скомандовал возвращаться:

«А то ведь потеряют и придут искать. Особенно твоя… матушка».

— А как ты узнал масочника? — спросил он, когда оба уже поднимались по тропинке со связками собранных стрел в руках. — Просто, ну… их ведь демон знает сколько не видели уже, их даже не самые хорошие бестиарии иногда с хуапи-гуем путают… хотя хуапи-гуй — это вообще дух, а не чудовище.

— Как-то на уличном лотке я нашел… большую книгу с разными чудищами.

— Бестиарий? И как, купил?

— Нет, читал, пока не прогнали, — мотнул головой Мэн Яо. От усталости даже лгать не хотелось.

— И запомнил? Так запросто?

— Я хорошо запоминаю. — Мэн Яо чуть повернул к нему голову и прищурился. — Всё, что увидел написанным.

— И что же там было написано… ну вот хоть даолао-гуй там был?

Мэн Яо прикрыл глаза: так оно все же выходило чуть проще. А заодно позволяло скрыться от слишком яркого, нахального, ищущего взгляда старшего ученика ордена Цзян.

Тварь, похожая на безглазую, обваренную помесь краба с человеком.

— Ежели в горах застанет гроза, то за ревом бури пусть старается человек отличить вой злобного духа, — начал читать по памяти Мэн Яо. — А следом бережется от стрел и готов будет стрелы эти отбить, коли умеет. Только чтобы до кожи не прикоснулись: иначе яд вспучит тело. Есть у этого рода мужи, и есть жены. Они одинаково безглазы, но в остальном обладают признаками своего пола. Жены медлительны и не преследуют, а мужи преследуют, но недолго. Встретиться с женой лучше, чем с мужем, потому что яд женский коварен, а мужской прям. Прямота убивает вмиг, от коварства есть излечение. Излечение же будет следующим, только по истечении часа уже не будет оно годно, поэтому...

— Хватит, хватит!.. — в притворном страхе поднял ладони перед собой Вэй Усянь. — У тебя что — вся книга в голове так лежит?

Мэн Яо молча кивнул.

«И не одна», — мог бы сказать он, но не стал, потому что книг, по его убеждению, в голове у него было всё равно мало, и стоили они, кроме памятного бестиария (недочитанного!), всего ничего.

— Ничего себе, — пробормотал Вэй Усянь следом. — Тебя бы к врагу засылать! Лазутчиком. Карты военные по памяти срисовывать.

* * *

На следующий день Мэн Яо, промаявшись ночь без сна и всё пытаясь понять — что же такое с ним приключилось и зачем оно старшему ученику ордена Цзян, всё же не выдержал и спросил прямо:

— Зачем тебе это?

— Это весело, — сверкнул глазами тот. — И шицзе больше не вздыхает, а улыбается.

Он сказал это так, словно это всё объясняло.

— Цзинь Цзысюань говорил... он не хочет ехать сюда, потому что его ждет невеста, — проговорил Мэн Яо. Опустил дальнейшее — про невесту, которую навязала мать. Не это желал услышать его новый... товарищ.

— И почему мне его не жалко, — пробормотал Вэй Усянь.

Захотелось улыбнуться. Но такая улыбка, верно, ситуации бы не подошла.

— А ты сам. — Вэй Усянь взглянул на него прямо и остро, как стрелой с отточенным наконечником ткнул. — Что ты думаешь о моей шицзе? — Он наклонил голову к плечу, словно бы это было самым важным вопросом на свете.

— Она — лучшая девушка, которую я встречал в своей жизни, — ответил он. И это даже было честно. Вэй Усяню просто не требовалось знать, что девушек он встречал в основном определенного сорта — или в таких обстоятельствах, что те все равно только смеяться бы и стали над щенком из борделя, который строит из себя благородного.

Но, может быть, Цзян Яньли и тогда не стала бы смеяться.

(Это была наивная мысль. Но всё-таки).

— Ну смотри, если соврал сейчас — тебе же хуже, — ухмыльнулся Вэй Усянь.

Сегодня чехла с луком при нем не было, но держал он под мышкой два меча, нарочно тупых, тренировочных, с простыми рукоятями, не украшенными, только удобными для руки. К этому прилагалась стопка бумажных листов и набор уличного писца — простая деревянная тушечница с подставкой для письма.

Уложив мечи прямо на траву, он поставил письменную подставку прямо перед Мэн Яо.

— Если ты не знал, — сказал он, — то стиль боя ордена Цзинь называется «Канон распускающихся цветов», — с самой легкой толикой ехидства сообщил он. — И полностью я его не знаю, но почти все очевидные и узнаваемые элементы сейчас нарисую, а тебе придется их запомнить и повторять, пока не начнет получаться само. Готов?

Он быстро размотал клубок бечевки, натянув его между двумя деревьями, а потом зашуршал кисточкой по листам. Друг за другом прикрепил их к веревке. Каждый лист, разделенный на четыре части, показывал позу человека, выполняющего прием: каждое из положений тела — друг за другом. Движение ци — стрелками, в каждый из этих моментов, а там, где рисовальщик и сам был не уверен — много ли можно рассмотреть извне, со стороны — написаны были иероглифы, обозначающие неуверенность — и вопрос.

— Смотри. Всё понятно?

Посмотрев на Мэн Яо некоторое время, он замотал головой:

— Не так. Погоди, я покажу.

И снова он заставил свое тело не отпрянуть — подчиниться, пока его ставили в нужную позу, руководили им, точно забавной куколкой на шарнирах: крепко ухватив за правое запястье, водили рукой, пинали под пятку в тот момент, когда нужно было шагнуть вперед, и коленом под колено, чтобы согнул ногу, объясняя последовательность действий прямо на ухо, горячим шепотом.

Наконец, удовлетворенный результатом, Вэй Усянь отошел — только велел повторять, а в это время сидел, то и дело задумчиво-оценивающе постукивая себя по носу, и рисовал — следующие приемы, должно быть.

Потом прохаживался за спиной и вокруг.

— У тебя ведь и золотого ядра нет, — заметил вдруг он. Со всё тем же незлым каким-то любопытством — и толикой удивления.

Мэн Яо нахмурился. Слово звучало одновременно и знакомо, и нет, но задумываться посреди упражнения о чем-то постороннем не хотелось — в отличие от Вэй Усяня, он не умел делать три вещи разом.

Он выдохнул и, стиснув зубы, завершил последовательность движений, и только потом обернулся к Вэй Усяню.

— Даже странно, что у тебя при этом все настолько хорошо получается.

— У меня хорошая память, ты же помнишь.

На то, первое замечание он не отвечал. Ждал, пока Вэй Усянь скажет больше.

Вэй Усянь слегка постучал двумя пальцами чуть ниже солнечного сплетения. Изогнул бровь.

Значит, выходило, это — то самое, что он так долго пробовал — и чего толком не выходило достичь.

— Я... работал над этим, — проговорил он осторожно, размеренно.

— Значит, надо бы ускоряться, — пожал плечами Вэй Усянь. — Потому что у Павлина… то есть у Цзысюаня оно точно было, и вот так запросто исчезнуть не может. Ослабеть после стычки с некоторыми тварями или демонами — может, а вот раствориться, как будто еще не было, — нет.

— Но что они подумают, если… — мелькнуло в голове, жалобно кружась, обещание госпожи Цзинь пригласить достойного доверия лекаря для осмотра, — если его не найдут?

— Ну… может быть, сочтут, что ты его утратил, есть и такие твари, которые могут его украсть или уничтожить, “золотой вор”, которым госпожа Цзинь уже вконец застращала дядю Цзяна, кстати, потому так и называется. Но тогда…

— Тогда что?

Первый ученик пожал плечами.

— С главой Цзинь-то? Вряд ли что-то хорошее. Запихнет тебя куда-нибудь в дальние покои, чтобы сын-калека его не позорил, и забудет там, а этого тебе точно не надо. Так что, пока ты тут...

Мэн Яо взглянул на первого ученика — пытаясь не выдать взглядом охватывающей его почти паники.

— А это… вообще возможно? — спросил он, голос предательски дрогнул.

— Девиз ордена Цзян — «Стремись достичь невозможного», — продекламировал Вэй Усянь, только что нос не задрав. — Вот и стремись… быть достойным моей шицзе. Эй, погоди, сядь.

Он опустился на траву — как ни старался он привить себе небрежную легкость в обращении с собственной одеждой, но забылся — и снова получилось слишком, преувеличенно осторожно.

Вэй Усянь плюхнулся на землю животом, нахально задрав ноги пятками кверху, и даже сапоги сбросил.

— Смотри, — сказал он, — это вообще-то детская игра, но полезная.

Он начертил в воздухе знак — нарочно медленно, чтобы Мэн Яо успел рассмотреть, а потом слегка шевельнул пальцами, и вокруг его руки закружилась зеленоватая искра, похожая на болотный огонек. За ней другая, третья, четвертая… Остановился он только когда в глазах у Мэн Яо уже рябило от заполнивших воздух искр — было их не меньше сотни.

— Количество, — сообщил он, — зависит от концентрации и общего уровня духовных сил… Ну и кроме того это здорово приучает… как бы резать поток силы на кусочки, и это очень полезное умение. Давай.

Яо выдохся на тридцатой искре.

— Ну не так плохо, — пробормотал навязавшийся на его голову наставник — того и гляди потребует звать себя «учитель Вэй». — У меня с первого раза получилось пять.

— Сколько тебе было? — как будто сам того не желая, спросил Мэн Яо.

— Девять. И не отвлекайся, а то тебе и правда будет легче… позаимствовать у госпожи Цзинь побольше денег и исчезнуть.

Мэн Яо мотнул головой.

— Ну ладно, можешь написать записку, что тебе во сне явилась Гуаньинь Тысячерукая и повелела отправиться в странствие, дабы восстановить всю духовную силу, ибо ты не можешь показаться на глаза отцу в недожеванном неизвестным чудовищем виде.

Этот вариант неожиданно даже чем-то был привлекателен…. при условии, что такие, как госпожа Цзинь и отец, могли бы поверить в подобный бред ну хоть немного.

— Ну можно еще так попробовать.

Первый ученик ордена Цзян уселся на траву прямо перед ним, поджав под себя ноги, словно варвар-кочевник, сплел движениями рук и пальцев какую-то замысловатую печать, только в воздухе от нее не остался тлеющий под взглядом не-зрения след, а вместо того длинная широкая нить, похожая на ало-золотистую молнию, протянулась к груди Мэн Яо, и он только очень запоздало понял — что происходит.

Вэй Усянь делился с ним силой.

Вот просто так.

Сила была горячей. Почти обжигающей, болезненной, и ее движение он ощутил внезапно почти так же, как ощущается в горле слишком большой кусок, который пытаешься проглотить, не прожевав толком, только всем телом сразу — от горла до самого низа живота, нет — до самых пяток.

Он согнулся, опираясь ладонями о траву и судорожно закашлялся.

— Эй… — озадаченно окликнул его молодой господин Вэй, будь он неладен сорок раз, а потом вдруг сказал голосом, каким высказывают, наверное, просто ужасные догадки: — Твоя матушка… настоящая мать, имею в виду, — не заклинательница?

Мэн Яо мотнул головой, в этот момент его почти не волновало, что сейчас будет — и поднимет ли первый ученик ордена Цзян его на смех.

— Ну ладно, — фыркнул он. — Каналы хлипкие, бывает у тех, кому не повезло родиться от обычных людей. Значит, будем… медленно и осторожно. Постараюсь не делать тебе больно.

Про себя Мэн Яо поморщился от нечаянной (нечаянной ли?) двусмысленности сказанного. Двусмысленность была из тех времен, из тех стен, которые владели мыслями живущих в них.

Но он ничем не должен был выдать: откуда он. Если без того выдал уже так много.

А Вэй Усянь, в противоречие с собственными же словами, вдруг метко и тяжело ткнул его кулаком сзади в спину, снова заставив согнуться в кашле.

Во рту стало мокро и медно, и Мэн Яо застыл, тупо разглядывая собственную залитую кровью ладонь.

— Что-то не так? — Довольная ухмылка появилась прямо перед глазами. — Тебе полегчало?

— А…

Он понял. Вдохнул и выдохнул. Кивнул. Вытер руки о траву. Действительно полегчало. Пролетела в голове, как ветром подхваченная, измятая страница с пространными рассуждениями о природе дурной крови у заклинателей. Впрочем, все авторы книг, какого бы мнения они ни были об этом явлении, сходились, что избавляться от нее необходимо, так что всё было в порядке.

— Готов? — спросил первый ученик.

И Мэн Яо кивнул. Что ему еще оставалось.

С заёмной энергией («всё, что я тебе сейчас дам, ты должен удержать сколько сможешь, а как только поймешь, что всё, начинай делать искры») звездочек стало больше примерно раза в три.

— Мало, — сказал Вэй Усянь. — Всё равно мало. Завтра попробуем еще.

— А тебе разве не… тяжело? — с трудом подобрал Мэн Яо правильное слово.

— Мне? — вскинул брови Вэй Усянь. — У меня — много. А в тебя должно, по-хорошему, поместиться раза в три побольше. Чтобы хоть можно было надеяться.

Он бросил на Мэн Яо как-бы-сердитый взгляд («навязался на мою голову») и коротко фыркнул.

— Ладно. Что-нибудь придумаем, надо бы в библиотеке порыться.

* * *

На следующий день Вэй Усянь притащил ему несколько каких-то склянок — «позаимствовал» их откуда-то из запасов, как бы не у самой даже госпожи Юй.

— У нее навязчивая идея, — поделился он громким шепотом, как бы по секрету, — что у Цзян Чэна не хватает силы, и она пыталась пичкать его всяким и проводить ритуалы. Когда Цзян Чэн был помладше, все было ещё ничего, а теперь он слишком гордый, и даже если для виду с матушкой соглашается — а с ней попробуй еще поспорь! — то потом эти пилюли и настойки отправляются в отхожее место. Он лучше себя до полусмерти загоняет на тренировочном поле, чем будет принимать эти... подачки. Но тебе-то сейчас не до дурной гордости, а?

— А вдруг ваши рыбы здесь начнут совершенствоваться от таких методов? — заметил Мэн Яо. — Стоило бы проявить разумную осторожность.

Вэй Усянь мгновение смотрел на него в упор, и Мэн Яо успел мысленно проклясть себя — верно, он все же рассчитал неправильно... А потом Вэй Усянь расхохотался, не выдержав.

— Совершенствующиеся рыбы! Одна только мысль... Я не могу. Нет, ты точно куда приятнее... себя прежнего.

— А наследник ордена Цзян… Он и в самом деле… слабый? — спросил осторожно Мэн Яо, когда тот отсмеялся, вспоминая: была причина по которой Цзинь Цзысюань был в тот злосчастный день без настоящего меча.

— Нет, конечно, — отмахнулся Вэй Усянь. — Разве что не такой способный, как… она сама («как я» — хотел, должно быть, сказать он), и она считает это… неудачей.

Между делом, он одну за другой проверил пробки и переложил флакончики со снадобьем для Мэн Яо в бездонный рукав — один за другим.

— По одному в день, перед тренировкой, — напомнил он.

«Матушка», госпожа Цзинь, не должна была ничего этого видеть — она и без того неодобрительно качала головой всякий раз, как замечала «сына» хотя бы на пять шагов рядом с первым учеником ордена Цзян. Но Мэн Яо делал перед ней вид, что просто ходит на общие тренировки — младшие ученики, как один, души не чаяли в Вэй Усяне (и куда ровнее относились к Цзян Чэну, следовало заметить), так что не против были покрывать... «дружеские поединки».

* * *

И всё-таки Вэй Усянь нарушил своё обещание не делать больно — от порожденной его чудовищным разумом системы тренировок ныло всё: даже, кажется, нос.

Но Мэн Яо привычен был терпеть боль. Если цель того стоит.

За стенами беседки, где он устроился спать на ночь, спасаясь от духоты, сонно вздыхала великая река, под полом вода огибала сваи с легким шелестом.

Колокольчик под скатом крыши позвякивал во влажном воздухе сонно и приглушенно, в проеме окна покачивалась кисточка — клочок темноты более темный, чем ночь.

Вэй Усянь насмешливо выгибал брови над лисьими глазами и говорил: «Это же весело» — или «Мне просто интересно». Или даже: «Раз я вообще за это взялся, то не бросать же! Я, вроде как, за тебя теперь отвечаю».

Мэн Яо ему не верил.

Должно быть, госпожа Цзинь всё-таки была права. Только почему-то об этом здесь не говорила больше ни одна живая душа — хотя вели себя, даже слуги, так, как будто известные вещи просто не стоит поминать лишний раз. А может, дело было в том, что хозяйка больно сурова — хотя госпожа Юй и не повышала голос на манер мамаши Шэнь, но тон брала, когда была недовольна, очень похожий, и слышно ее было отменно.

Мэн Яо не стал бы притворяться, будто смыслит во внутренних делах орденов — по меньшей мере, сейчас, пока что.

Но он понял уже: заклинатели не бессмертны, как бы ни величал их простой люд. Иначе бы, по меньшей мере, браки заключали не в такой спешке.

И если однажды Вэй Усянь — когда откроется, что тот взаправду сын главы Цзян, — захочет предъявить права на орден и Пристань Лотоса, ему пригодится сын союзного клана, женатый на любимой его сестре. Который будет готов поддержать его, а не Цзян Ваньиня.

Да. Это он мог бы.

Должно быть, в конце концов, Вэй Усянь рассчитывал именно на это.

И, придя к этой мысли, Мэн Яо наконец улыбнулся про себя, а следом уснул — спокойно и крепко.