Ей нужна помощь, чтобы справиться с агонией (джен)

Она уже и не помнит, когда в последний раз так быстро бегала. Впрочем, она вообще не помнит, когда бегала в последний раз. И да, ей это совершенно не нравится. Непохоже, чтобы в её графике было что-то такое, что заставляло бы её бегать.

Особенно, когда слёзы обжигают глаза и воздух выходит из лёгких с коротким и бешеным свистом при каждом выдохе.

Очевидно же, что так быть не должно. Но это происходит, происходит с ней, происходит по её собственному желанию или, скорее, выбору.

Время от времени спотыкаясь, она несётся по похожим на лабиринт улицам, её сапожки на шпильках неуклюже стучат по бетону. Ей приходится снова и снова отпихивать в сторону людей, которые стоят у неё на пути, и в ответ она получает большое количество ругательств и тычков. Некоторые даже узнают её, но их удивлённая радость быстро проходит, когда она просто проносится мимо. Она мчится сквозь толпу пьяных мужчин, и они громко кричат ей вслед, но она пропускает мимо ушей всё.

Она никого не видит — они для неё не существуют. Потому что все они — пешки. Бессмысленные, одноразовые пешки. Они только пытаются встать между ней и избавлением, которого она так отчаянно жаждет, избавлением от тихого насмешливого голоса, который мягкой волной звучит у нее в голове.

О, Эмбер, дорогая, ты прекрасна.

Она вскрикивает и заставляет себя бежать быстрее.

Её мать. Её настоящая мать, а не та её жалкая замена, которая разбила сердце отцу, а потом убила саму себя. Её настоящая мать была великолепна. У неё были длинные пышные волосы цвета красного дерева, в которые Эмбер много раз запускала свои пухлые пальчики, когда была маленькой девочкой. Они всегда пахли так сладко. О, если бы этот аромат можно было разлить по бутылочкам! Если бы...

Каждый раз, когда Эмбер думает о своей матери, она всегда первым делом вспоминает её волосы. Она помнит, как каждый день приходила домой из детского сада, прыгала в объятия матери и глубоко запускала пальцы в блестящие локоны. Или всякий раз, когда она просыпалась в слезах от кошмара, волосы матери были первым, что касалось её лица, принося успокоение ещё до того, как губы матери касались её лба.

Она помнит, что мать отказывалась их обрезать. Она растила их, пока они не превратились в кудрявую гриву до самой талии. По мере того как росло увлечение хирургией, мать меняла всё, что могла. И цвет глаз, и размер груди, и даже нос. Но только не волосы. Ведь их не нужно было менять. Они и так были прекрасны.

Она вспоминает одну ночь, когда мать готовилась к торжественному приёму гостей. Эмбер смотрела, как она накладывает макияж, широко раскрыв глаза, которые в то время были больше похожи на две голубые льдинки.

— Мама? — позвала она.

Её мать на мгновение отвела взгляд от зеркала, успев подвести только одно веко.

— Да, детка?

Тогда Эмбер почему-то взглянула на свои руки, осматривая чёрный лак на ногтях. Не поднимая глаз, она спросила:

— Когда я смогу изменить свою внешность? Как ты и Пави?

Её старший брат, к слову, уже несколько раз менял форму своих скул.

Женщина снова посмотрела на дочь, на этот раз сосредоточив всё своё внимание на ребёнке.

— А почему ты хочешь изменить свой внешний вид, Эмбер?

Какое-то время она не отвечала. Просто продолжала смотреть на свои ногти, почёсывая зудящее узловатое колено.

— Я не знаю, — наконец произнесла Эмбер тихим от смущения голосом. — Я просто хочу этого. Мне не нравится, как я выгляжу. Я хочу, чтобы у меня были такие же волосы, как у тебя, мама.

С этими словами она инстинктивно накрутила локон на палец. В то время она была блондинкой, единственной блондинкой в семье брюнетов. И она ненавидела свой цвет волос.

Не успела она опомниться, как мягкие руки матери обхватили её лицо, а большие пальцы принялись круговыми движениями тереть яблочки щёк. Потом мать осторожно приподняла её лицо так, что Эмбер ничего не оставалось, кроме как посмотреть матери в глаза.

— О, Эмбер, милая, ты такая красивая. Тебе не нужна операция. Ты идеальна, именно такая, какая есть. Не позволяй никого убедить тебя в обратном, — она заключила дочь в крепкие объятия, целуя в волосы.

Это самое нежное воспоминание о матери, которое сохранилось у Эмбер. Она держит его крепко запертым в самой глубокой яме своего сознания. Но она никогда не доставляет себе удовольствия вытащить его на белый свет и осмотреть. Она чувствует, что не заслуживает такого снисхождения к себе.

И всё же оно всегда подкрадывается к ней, когда Эмбер меньше всего этого ожидает, и погружает в мир тоски и печали, каждый раз ломая и мучая её, пока она сломя голову не побежит за временным избавлением. Как и сейчас.

Годы пролетали незаметно, но мать продолжала твердить ей о её совершенстве. Вместо того, чтобы говорить “я люблю тебя”, она говорила — “ты прекрасна”. Казалось, она повторяла это каждый день, короткими-короткими фразами, как будто первые сто раз недостаточно убедили её.

Но однажды всё прекратилось. Внезапно все милые приятные пустяки просто умерли, как и та женщина, которая их говорила. Отец сказал, что операция по пересадке сердца была неудачной. Они удалили её настоящее сердце, но каким-то образом так и не смогли поместить в её пустую грудь сердце от “GeneCo”. Она умерла на операционном столе, накачанная Зидратом.

После этого Эмбер словно впала в оцепенение. На смену всему, к чему она привыкла, пришла суровая реальность. Появилась подростковая тоска. Вскоре она поняла, что слишком сильно доверяла своей матери. А ещё она поняла, что ей просто необходимо, чтобы кто-нибудь сказал ей, как она красива.

Да и кто ей скажет, если она сама в это не верит?

Решение — кто бы мог подумать! — оказалось на удивление простым.

Она просто должна была заменить свою любящую мать с роскошными волосами опытным хирургом, который знал, как обращаться со скальпелем.

Конечно, первое, что она изменила, — это волосы. Жалкий желтый цвет превратился в насыщенный каштановый — цвет, которого она жаждала с самого детства.

И на короткое время она снова почувствовала себя красивой.

Одним из преимуществ постоянного нахождения под ножом был Зидрат. Вскоре, после нескольких первых операций, Эмбер обнаружила, что он заглушает агонию не только тела, но и кое-чего другого... Он опустошает её мысли — после него не остаётся ничего.

Каждый раз, когда этот пылающий экстаз входил в её кровь, она забывала, как думать, как помнить и, самое главное, как чувствовать. Воспоминаний о матери в мире Зидрата больше не существовало. И ей это очень нравилось. Потому что на какое-то время она уже не была мёртвой внутри, а просто была под кайфом, и все виды боли исчезали сами собой.

Ей нужна операция, потому что она должна быть красивой. И ей нужен Зидрат, потому что нужно забыть, почему она должна быть красивой. И до сих пор это работало безотказно.

Её синтетическое сердце по-настоящему болит. Ему всего несколько дней от роду — оно не привыкло качать столько крови сразу. Но она не обращает на это внимания, так как стук в её, казалось бы, измученном мозгу становится намного сильнее.

Наконец она находит его в обычном переулке. Он развалился на мусорном контейнере, точно на троне, закинув ноги и заложив руки за голову.

Она бежит к мусорному контейнеру и колотит по металлу кулаком, создавая глухой стук, который эхом отдаётся на мили вокруг. Он даже не вздрагивает. Он только поднимает взгляд, лениво приподняв брови, как будто ему это только наполовину интересно. Она вбирает в себя всё: белую кожу, тусклые глаза и сальные длинные волосы, небрежно зачёсанные назад. Всё в нем кричит о безразличии.

— Дай мне его! — требует она опасно низким голосом, учащённо дыша.

Он смотрит на неё немигающим взглядом, слегка покусывая губы. Он действительно выглядит так, будто ему всё равно, и это раздражает её больше всего. Неужели он не видит, что она в агонии?

— Плати, детка, — отвечает он и уже собирается закрыть глаза и откинуть голову назад, но она кричит:

- Я сказала, дай мне грёбаный пистолет!

На этот раз он действительно вздрагивает и смотрит на неё одновременно удивленно и весело.

Она задирает свою кожаную юбку и вытягивает ногу вперёд, открывая предыдущие следы уколов, которые усеивают внутреннюю поверхность её бедра. Не говоря больше ни слова, он лезет в карман пальто и достает пистолет вместе с сияющей голубой эйфорией, ради которой она бежала весь этот путь. Он умело помещает трубку уличного Зидрата в пистолет, а пистолет прижимает к её бедру.

Бормоча какую-то чушь о том, что она должна ему за укол или что-то в этом роде, Стервятник нажимает на курок.

И тут же она впадает в настоящий экстаз. Она откидывает голову назад и тихо стонет. Едва осознавая окружающее, она отшатывается назад, пока краем сознания не замечает кирпичную стену за своей спиной.

Всё, что она может видеть, — это самые яркие образы, самые яркие оттенки всех цветов радуги, особенно синего. Это лишает её дыхания, и внезапно она становится счастливой и умиротворённой, и “о боже, это так прекрасно! Могу ли я остаться здесь навсегда? О боже, о боже, о боже…”

Физическая боль от операции прошла, хотя она снова не замечает этого. Она может только упиваться тем фактом, что голос матери исчез, воспоминания исчезли, и боль ушла. Не навсегда, но хотя бы ненадолго.

На какое-то время она снова становится красивой. И на какое-то время она снова забывает, зачем ей это нужно.