Вечный сон (джен)

It's so hard to get out of this cage

When the outside is so much worse

It's so hard to get rid of these chains

As there's nothing left to fight for⁽¹⁾

* * *

«Этот мир погиб вместе с тобой, Эрвин».

Ветер стучался в немытые окна, выл за стеклом, как сумасшедший. Весна выдалась холодной и пасмурной. Недолгое тепло исчезло, стоило только разведчикам, пережившим битву за Шиганшину, вернуться за стены.

— Ты готов?

Леви не ответил. Он не хотел, чтобы его спрашивали о таком. Даже Ханджи. Повозка стояла у дома. Конечно, даже на ней добираться будет тяжело — дороги теперь приходилось прокладывать заново.

— Его будут хоронить в открытом гробу. Пусть все посмотрят смерти в лицо, — отчеканил Леви на одном выдохе и замолчал. Рука дрогнула, занесенная над пыльной дверной ручкой. За ней находилось то, к чему Леви не был бы готов никогда.

Дверь отворилась со скрипом несмазанных петель, спертый воздух обдавал тяжелым смрадом смерти. Леви увидел зеленое пятно впереди — потемневший плащик, так и укрывавший Эрвина от всего мира, как от самой большой напасти. Эрвин оставался не упокоенным около года. И было мучительно всякий раз думать о том, что он все еще оставался брошенным в какой-то лачуге, точно ненужный мусор. На вопрос, почему не нашлось хотя бы одного дня, чтобы предать тело земле, никто не мог ответить без сомнений.

Ханджи не стала переступать порог. Она занесла руку над плечом капитана, но в последний момент отдернула, а затем Леви пошел вперед, шаг за шагом наступая собственным страхам на горло.

Леви оказался вовсе не в комнате случайного дома, куда он перенес когда-то окоченевшее тело Эрвина со сжатыми губами. Нет. Это была маленькая комната в подземном городе, где он остался совсем один подле тела Кушель. Леви вернулся туда в собственных воспоминаниях, где ничего, кроме беспросветного одиночества и сильного голода не было. Леви не осознавал, что случилось тогда. Теперь же он знал название всему тому, что видели пасмурно-серые глаза, точно полные застывших слез.

Смерть. Немилосердная смерть, уродовавшая все, до чего дотягивались ее костлявые руки. Во что же она превратила Эрвина Смита — доблестного командора Легиона Разведки! Леви, поднявший ткань плаща, смотрел на увиденное, не мигая. Проливавшийся из-за приоткрытой двери красный свет закатного солнца падал как раз на лицо мумифицированного тела.

Леви хорошо помнил, каким было выражением лица Эрвина, когда они оставили его здесь: точно он вот-вот готов был заплакать.

Что-то внутри, в груди Леви, оборвалось и вдребезги разбилось. Не было в поступках детей той благодарности, которой он втайне ждал. Ни единого доброго слова. «Там, за океаном, враги!» — кричал Эрен. Он до сих пор кричит. Микаса же глядела на командирский состав сычом — они чуть не убили их драгоценного друга. Как же посмели! Как же им в голову пришла идея променять мальчика на командора, отдавшего сердце — человечеству, а руку — монстру за одного перевертыша? А Ханджи кричит по ночам, пробуждаясь в окружении фантомных рук покойников. В этом мире не стоило искать справедливости.

Леви посмотрел на то, что осталось от Эрвина. Как же его теперь донести такого до повозки? А если он обратится в прах, рассыплется в руках? Белые руки тряслись, дрожь едва ли можно было унять. Леви обернулся, поймав понимающий кивок совсем сникшей Ханджи, а затем она закрыла дверь. Леви обнял сумрак, как раньше это мог сделать Эрвин. От тринадцатого командора осталась лишь усохшая уродливая оболочка. Он не откроет глаза, не посмотрит строго и не скажет, что его мучает. «Ничего, — произнес про себя Леви, — ничего тебя больше не мучает».

Он опустился на колени перед койкой и, уткнувшись лбом в деревянный каркас подле хрупкой иссохшейся ладони, затрясся в рыданиях. Ханджи не должна была этого слышать, да она, вестимо, и не слышала ничего — женский голос, пронзительный, острый, как нож, бился в стенах у самой лестницы на первый этаж. Зачем Эрвин показал им океан? Это была его заслуга, но какой в ней теперь толк? Зачем им теперь было все это знать? Стало еще хуже. Мир, как оказалось, снаружи был еще ужасней, чем внутри. Замкнутый круг трагедий и боли не разомкнется, пока все они не погибнут — редакторы «Берга» были правы.

«Мир, в котором я все потерял, мне не нужен».

* * *

Боль утраты колотила Леви по всем точкам тела, а в горле стоял такой ком, точно там засох шмат штукатурки. Негнущиеся ноги сами несли его вслед за катафалком — большим, крытым экипажем, покрытым черным лаком. Он чем-то был похож на карету, вот только карета была для покойника. Леви засунул руку в карман макинтоша и, нащупав камушек галстука-боло, крепко сжал его в руке. Это все, что осталось от Эрвина.

Леви помнил, как встречал командора с известиями из столицы, иногда такого счастливого, словно все сокровища мира достались ему одному. Эрвин сиял, глаза его горели, когда случался именно такой день. Теперь же в открытом гробу, утопая в белых весенних цветах, лежала мумия в окровавленных одеждах. Тело Эрвина было решено предать земле, как есть. Не сжигать. Драпировки из дорогого бархата, лошади в вышитых золотом попонах — королевская казна не скупилась на достойные проводы в последний путь. Горожане выстроились поглазеть на процессию, точно хотели убедиться, что того, кого они привыкли называть «демоном», не спрятали. Что «демон» больше не заберет их детей и не поведет за собой умирать. Родители покойных разведчиков плевали под ноги участникам процессии. Они тоже хотели убедиться, что Эрвин Смит мертв. И Леви смотрел пустыми глазами сквозь толпу, которая с упоением ждала слез от них с Ханджи. Они, эти мерзкие неблагодарные свиньи, ничего не получат.

Ханджи как-то показывала трюки с магнитами, и не было ничего, что сильней бы напомнило Леви о том, на что была похожа непреодолимая тяга идти вслед за Эрвином до самого конца.

Колокола звонили по усопшему. На голых ветвях старого граба расселась стайка воронья. Хмурое свинцовое небо, казалось, вот-вот большим пластом мокрой тяжелой ваты рухнет на плечи и начнет гнуть к земле. Леви смотрел, как упряжь вороных коней тянула скрипучую повозку. Такую же скрипучую, как кровать, в которую Леви никогда не ложился, потому что нужно было охранять чужой сон. Потому что ему дали жизнь взаймы, потому что его разубедили… разубедил Эрвин в том, что Леви не было дозволено по праву рождения чувствовать счастье. И, вопреки всему, что было для Леви привычно, одного лишь касания чужой кожи было достаточно, чтобы обрести чувство тепла и безопасности — особенное чувство дома, даже внутри зловонного промерзшего штаба.

Процессия остановилась, добравшись до закопченных кованых ворот кладбища. Леви с тревогой смотрел на экипаж. Он надеялся, что раны смогут затянуться. Эрвину нужно было даровать заслуженный покой и воздать почести за заслуги. Уже как почти год земля не помнила его взгляда. Эрвин первым выпорхнул из этой зловонной клетки. Может, оно было и к лучшему, но то, с каким довольством львиная доля зевак наблюдала за процессией, шумя и толкаясь, ужасно злило. Леви поднял пустые глаза к небу — было пасмурно, как и всегда. Ветер пронизывал до костей.

«Ведь это же неправда! — кричало что-то внутри. — Это все неправда! Это не Эрвин!»

Леви пытался не думать о том, что отбившиеся от рук дети, которые не пошли под трибунал только в силу особых обстоятельств, полными ненависти глазами смотрели ему в затылок. Ведь Эрвина похоронили с особыми почестями. Эрен начал себе бурчать что-то под нос, но получил тычок локтем под ребра от Армина и просьбу помолчать. Леви даже не обернулся. Он смотрел только на Эрвина, гроб которого водрузили на огромные носилки из темного дерева и медленно понесли к глубокой могиле.

Леви думал, они попрощались еще там, на поле боя. Как оказалось, Леви не попрощался с Эрвином до сих пор. Когда новый пастор культа Стен — мужчина почтенных лет с блаженным лицом — вышел к свежевырытой могиле, подле которой стоял и курил старый копальщик, то все внутри Леви с хрустальным звоном затряслось.

«Вечный покой даруйте ему, Роза, Мария и Сина. И светом вечным озарите…» — монотонно начал пастор, и Найл с красными глазами потянулся за фляжкой, будто забыл о том, что стоял в первом ряду едва ли не подле генералиссимуса Закклая. И Найлу с трудом верилось, что человека, который оставил след и в его собственной истории, человека с золотым сердцем и железной волей, вот-вот предадут земле. Вышли люди с мотками толстых веревок, вперед вышла Военная Полиция с ружьями. Настало время отсалютовать в последний раз доблестному командору Легиона Разведки.

«Готовься! Пли!» — по отданной команде раздались первые залпы орудий.

Это были выстрелы по командору и боевому товарищу. Леви направился к людям, окружившим гроб, чтобы опустить на него крышку. Вмешался. Где были все эти люди, когда нужно было уносить Эрвина с поля битвы? Где они были, черт возьми, когда его нужно было вынести из того дома? Там он, совсем один, равно как и в жизни, оставался до тех пор, пока Леви не пришел за ним. Теперь Эрвина ждал сон длиной в вечность под этой лаковой крышкой. Он заслужил этот блаженный сон. Заслужил эту процессию.

Он не заслужил пересудов. Не заслужил злого взгляда мелюзги, готовой выбрать друга вместо командора. Не заслужил всей пережитой боли. Не заслужил мыкаться с культей последние месяцы жизни. Не заслужил родиться и умереть в этом скотном дворе.

Еще выстрелы. По незаменимому для Леви человеку. По дому и семье. По возлюбленному. По безумной мечте. По жизни, которую они никогда не проживут, ни вместе, ни по отдельности.

Эрвин не заслужил всех выпавших на его долю страданий, которые он стойко принимал, утешаясь тем, что все это было во благо человечества. А «человечество» не заслужило его, Эрвина Смита.

«Никто не сможет тебя заменить, Эрвин».

На веревках гроб опускали вниз. Леви взялся за одну из веревок. Страшное дело, когда какая-нибудь пьянь опрокинет гроб — не имели привычки хоронить по чести, земли было мало, оттого очень часто тела просто жгли. В могилу кто-то бросил ком земли, кто-то — сорванный с соседской клумбы цветок, а кто-то просто плюнул. Леви ничего не сказал, но запомнил пару толстых хряков, которым было суждено получить по зубам позже. А с вдов и матерей спросу никакого. Они тоже потеряли кого-то очень близкого.

Эрвин по синей лавочке как-то пошутил про детей, да так пошутил, что Леви кошмары мучили целую неделю. Но и те кошмары не могли сравниться с похоронами, потому что осознание ледяными водами прибудет позже и попытается поглотить с головой, топя в горе несчастного скорбящего.

На улице был май. И в тот май пошел снег. Ледяной ветер задувал Леви под макинтош. Так сильно еще ни разу не хотелось лечь рядом, в могилу, в сырую землю к червям. Чувство невосполнимой утраты невыносимо скребло легкие, горло, отнимавшиеся отчего-то ноги. Некуда было себя деть, невозможно было избавиться от этого чувства. Повернувшись к Ханджи, Леви не смог поймать ее отсутствовавшего взгляда. Она смотрела в сторону. Как оказалось, на переживший войну молодняк. Выглядели они так, точно вздохнули с облегчением. Быть может, все это паранойя?

Вот и все. Леви смотрел на большой земляной курган, опустив голову. Не покидало чувство, что им не дали времени попрощаться. Момент, когда нужно было отпустить человека навсегда, оказался для Леви столь тяжел, что не осталось сил ни на брань, ни на крик, ни на любую другую защитную реакцию от боли. Эрвину не суждено было увидеть ни подвала, ни океана. Не суждено ему было и поселиться в собственном доме, вдали от города, как и состариться в собственной постели. Эрвина не сожгли — ни живым, ни мертвым. Леви все еще ловил себя на самой мучительной на свете мысли — тщетно раздувавшей в груди пламя надежды, — что все это было просто вымыслом. Что Эрвин ждал их всех где-то, быть может, на большой земле или в малонаселенной деревушке, в лесной глуши. Что он всех обманул.

Или, и того хуже, — что курган зашевелится.

Нет. Не зашевелится. Сказки это все. Кенни говорил, что в сказки верят только дураки.

Эрвин умер. Леви умер вместе с ним, в тот день, на крыше одного из домов.

Из земли тянулись невидимые кандалы к его ноге. У случайного прохожего могло создаться впечатление, что капитан Легиона Разведке не мог уйти оттуда, потому что его что-то держало. Но не было и никаких прохожих в тот непогожий день. Снег мокрыми шматами валился на плечи. Погода становилась все хуже.

«Нет никому до бывшего командора дела, да, Эрвин? Не нужны им ни свобода, ни просторы, которыми ты грезил. Нихуя им не всралось это все! Это стадо стояло в ожидании, что тебя зароют, чтобы глаза не мозолил… — Леви почувствовал, что крупные горячие слезы снова покатились по щекам. Слезы обиды, у которой не было адресата. Уста зевак и участников процессии были запечатаны малодушными словами облегчения, что, благость, это случилось не с ними. — Они просто хотели поскорее тебя закопать и убраться в свои свинарники. Они не заслужили всего того, что ты сделал для них…»

Неужели было лучше оставить его в живых и позволить увидеть подвал? Леви не мог ответить на этот вопрос теперь, когда увидел средь возданных командору почестей скупые на благородство рожи мирян. Сомнения валом обрушивались на Леви. И чья-то рука тяжело легла на плечо.

Его позвали по имени.

1) Текс песни «‎Arcana — A Cage»‎

Вернуться к тексту

«Видали вы когда-нибудь глаза, словно присыпанные пеплом, наполненные такой неизбывной смертной тоской, что в них трудно смотреть?»⁽¹⁾

* * *

На кладбище, подле свежего и отдохнувшего, но, увы, высеченного из мрамора Эрвина Смита стоял и пил Найл Док. В день похорон Найлу было куда тяжелее, чем тогда, когда Эрвин стоял на эшафоте. Смерть, казалось, не была столь зубаста, чтобы захватить Эрвина своими железными челюстями. Теперь же все было по-настоящему.

Он понимающе протянул запасную фляжку, с которой пришел, Леви. Тот отказался надираться на пару с Найлом — алкоголь испокон веков разговаривал чужими слезами. Найл трижды пытался заговорить, но безуспешно.

* * *

Обогнувшая живую изгородь Ханджи, остановившись у кладбищенской калитки, приметила две мужские фигуры у свежей могилы. Леви быстрым шагом направился прочь, в сторону штаба, как только заметил её.

Сильно хлопнула дверь на сквозняке. Один поворот ключа. Два. Три.

И тишина.

Ханджи остановилась у двери. Приникла ухом. Прислушалась. Вот звякнул стакан. Вот, глуше, — бутылка. Звеньк! Фляжка Найла оказалась там же. Леви нужно было оплакать то, чего он так долго не хотел принимать — он остался на свете один-одинешенек.

* * *

Леви бродил по закоулкам своей памяти, как неприкаянный. Боль изнутри пыталась растянуть неэластичные ребра. Чувство утраты буравило внутренности, таранило их и пыталось напомнить о том, что в этом мире человек мог испытывать боль во сто крат беспощаднее телесной. У боли этой не было ни границ, ни очага. Эту боль нельзя было исцелить. Она просто гуляла, как странник, по бесконечной дороге памяти и била все вокруг, что только можно было: стекла окон домов, посуду, витражи, хрупкие статуи химер. Горе пыталось занять все свободное пространство, даже если ему уже не было места. У боли не было корней, вырвав с которыми ноющие пораженные ткани можно было бы забыть о страданиях.

Боль обещала смерть, гораздо более мучительную. Смерть от горя. Та боль напоминала огромную волну, такую, какой Леви не видел даже у беспокойного берега океана, когда они покидали те земли, чтобы вернуться за стены. Перед таким отступил бы даже сильнейший. Леви все еще не знал, как закрыться от удара. Сгруппироваться и застыть? Попробовать не издавать ни звука, будто горе было слепым чудовищем, чувствительным лишь к звукам? Может, противостоять изо всех сил?

Леви насторожился. Поднял голову. Прислушался.

— Входи. Задрало, что ты тут все еще мнешься.

Ханджи обдало спиртовым душком, как от склянок в ее лаборатории, где мариновались всякие жабы да прочие гады.

— Леви, сколько… сколько же ты выпил?

— Я не считал, — запнувшись, произнес капитан и тяжело опустился на стул опять. Перед глазами его был Эрвин, точно в утреннем тумане — в том прошлом, которое Леви имел счастье пережить бок о бок с Эрвином.

И гуляет он сейчас, быть может, по травокосу, как вольный ветер. И легко ему, свободно, не о чем более кручиниться.

А раньше, бывало, приходил смурной и усталый, и все равно дивился, что ему были рады. То сон никак не шел, то чувство вины неподъемной ношей висело на душе — тогда-то Эрвин и коротал по целой ночи, пересказывая Леви бесчисленные истории. Леви не отворачивался, не закрывал дверей перед носом. Смотрел каждый раз на увлеченного собственной историей командора, а насмотреться все никак не мог.

Ханджи, понюхав фляжку, поморщилась. На посеревшем лице Леви появилась совсем уж кислая улыбка. Ему было, что вспомнить. Иной раз дело доходило до того, что, хватив лишку, Эрвин такие кренделя ногами выписывал, что оставалось только диву даваться, как он вообще доходил на своих двоих до покоев и как еще не прослыл за такие дела в дурном свете. Леви, порой, не без мата, помогал Эрвину добраться до постели. «Ложись к стенке», — говорил он и перекатывал, точно куль пшена, стягивал ремни обмундирования и, хмурясь и сопя, расстегивал пуговицы на рубашке. Подбивал одеяло плотнее, натапливал печь и садился в кресло — караулить командорский сон. А наутро приносил полный стакан давленой жимолости, залитой крутым кипятком. От похмелья да и чтобы ноги не протянул раньше времени. Эрвин — здоровый и сильный, как дьявол, мужчина — мог спросонья взглянуть в недоумении, точно нашкодивший кадет, на Леви и озадаченно поскрести ногтями висок.

— Леви…

Леви казалось, будто он рассыпался на части. Вся его любовь была похоронена под землей. От него осталась только оболочка, готовая бездумно махать лезвием, пока и та не испустит дух.

* * *

— Похоже, что я только сейчас все понял, — веки у капитана были, точно резиновые. И взгляд какой-то бессмысленный, точно ума лишился. Вот только говорил ясно и четко, словно никогда горя и не ведал. Или, быть может, ведал слишком много. Ханджи было больно смотреть, и все равно — смотрела.

— Когда мне было лет, может, двенадцать, у соседей дочку хоронили. Все вместе ее провожали. Так я тогда, глядя на нее, бледную, чуть меня старше, не понимала, что это такое. Лицо у нее, будто расплачется и заговорит с нами о том, как больно ей было. Я тогда не понимала, — Ханджи уселась на пол, у стенки, под картиной, вынесенной из кабинета Эрвина. — Я и сейчас, порой, не понимаю, что их нет. На мысли себя ловлю, что надо бы пойти и доложить… Рассказать что-нибудь. Просто парой слов перекинуться. А потом одергиваю себя.

И голос Ханджи тоже тревожно заскрипел. Ветви старого граба застучались в окна.

Леви бросил строгий взгляд на фляжку, оставленную на столе средь писчих принадлежностей. Нахмурился.

— Брал он меня как-то с собой в Митру, — духу не хватало произнести имя, Леви нарочно избегал всякого упоминания об Эрвине, — на аудиенцию к какому-то министру, дратва его мать. Толстый был — глазам больно. Над воротником три подбородка и сзади три таких же.

— Как это?

— Да там что толстючая складка на затылке, что подбородок. И жрать сядет — только держись. Харчи, конечно, пахли до одури… здесь дети такого отродяся не едали, и мне не полезло, — на речи Леви Ханджи больше никак не отвечала. Пауза случилась внезапно, как будто Леви подбирал слова емкие, но без лихих речевых оборотов. — Пузатый, сука, что в длину, что в ширину. Теперь опять на поклон к нему ехать…

— Ты не обязан.

— В глаза этой суке посмотреть обязан. Скажу, рекруты нам нужны, пусть своих детей отдаст. Это ему за «пожирателя детей».

Голос, полный бессильной злобы, резал воздух, точно давил яблоки на сидр.

Эрвина преследовали разные прозвища, и некоторые из них Леви до сих пор носил с собой в памяти, как в вечно прилаженной котомке. Ханджи наблюдала за тем, как Леви отпускал затаенные обиды на волю, облекая неприятными словами, и чувствовала, что не вправе была осуждать его за это.

— Нужно снова объявлять призыв. Глядишь, за несколько лет управимся…

— И пустить в расход детей? У людей по ту сторону есть мозги. Тут нужен кто посноровистее, — опустив голову, произнес Леви и потер глаза рукой, как будто слезы вновь готовы были брызнуть из глаз.

— Призвать Гарнизон?

— Тч. Тебе тоже от этой идеи пакостно? Да и не пойдут они. Кто ж пойдет, когда стены целые? Работа — не бей лежачего. Там половину держат лишь ради вида.

— Леви…

— Пиксис тоже своих не отдаст. Кинет самых непригодных, как собаке — кости, и все. И уйдет коньяк из фляжки потягивать.

Ханджи рассердилась, нахмурилась. Ладони сжались в кулаки. Леви отпустил Эрвина, Леви не должен был, но послал все человечество к черту. И Разведку послал.

Леви не видел большой надежды в группе орущих максималистов. Эрвин сделал слишком много, и командору не следовало наблюдать этот балаган, будучи не в силах еще тринадцать лет сделать хоть что-то.

— Леви!.. — прикрикнула Ханджи, поймав на себе свирепые влажные глаза, и затихла.

Бури, вывшие внутри каждого хлеще ветров за окном, бесновались и искали путь наружу: слезами ли, криками ли.

— Поступай, как знаешь. Пока молокососы не слышат, озвучу, что нам всем ни тут, ни там нечего ждать.

Леви отвернулся от Ханджи. За окном совсем потемнело, забарабанил дождь. Леви забрал со стола полупустой граненый стакан и повертел молча в руках. Что еще стоило бы сказать? Сердце Ханджи разрывалось от мысли, что судьба изначально не уготовила никому из живших внутри стен счастливого будущего. Все это было иллюзией, технологически отстававшей на многие годы. И Эрвин Смит родился и умер в этой иллюзии, а Леви… Леви просто молча сидел на стуле с шаткой ножкой, как будто ждал чего-то неизбежного, что могло бы случиться еще очень нескоро.

* * *

Леви оставил свою память там, в гробу, рядом с Эрвином. И чем дальше ноги уносили его от могилы, чем толще слой земли налегал на грудь павшего спящего, тем больнее становилось Леви от мысли, что они больше не увидятся. Что Эрвин больше никогда не откроет двери, не завалится усталый с очередной блестящей идеей, о которой он и половины не скажет. Они бы сыграли в шахматы. Леви бы проиграл и выругался, как сапожник, а Эрвин бы просто рассмеялся этому и сгреб могучей ручищей ощетинившегося Леви.

— Гарнизону осталось недолго. Присматривайся, потом наберешь себе рекрутов, — сказала внезапно Ханджи и посмотрела в окно. Из-за пелены дождя ничего видно не было, даже свет фонарей превратился в размытые пятна.

Слезы как-то внезапно подступили к горлу, застучали, как незнакомец в двери. Задавило. Заболело. Эрвин там, под землей. Ему там наверняка холодно. Леви холодно точно.

— Зачем они мне? — внезапно донеслось до Ханджи, и она обернулась. Леви смотрел прямо, и только глаза его покраснели — выпил он много, но не шатался. И сразу стало понятно, о чем он сказал. Его война пошла красной, срывавшейся в густо-черный, параллельной линией. И там ему не были нужны никакие помощники. И после того как остров открылся Леви и показал свои острые края, точно отколотое бутылочное горлышко, капитан уже не видел смысла бороться за это все. В этом не было ни смысла, ни нужды. Ханджи вытащила с неделю назад все собранные чертежи странных летательных машин, целая группа инженеров пересчитывала и чертила. Ханджи, как будто нарочно, вместо Эрвина, стала смотреть своим единственным глазом в небо. Да что только толку? Оттуда полетят снаряды, титаны, цеппелины — да что угодно. Но мирного неба над головой им было не видать.

Леви тешила мысль, что Эрвин, тем временем, мог гулять где-то в поле, касаясь большими ладонями верхушек колосьев. Ханджи видела, как эта невидимая мысль терзала Леви и душила, как она сгорбила его, согнула в три погибели, как заставила склонить голову, точно на королевской аудиенции. Леви о своей утрате молчал, как о самой страшной слабости. Какой смысл было сетовать на жизнь хотя бы Ханджи? Это виделось ему глупым и непростительным.

— Леви, я нашла кое-что. У меня в кармане осталось.

— Мм? — Леви снова нахмурился. Слова Ханджи его насторожили. Все после похорон выглядели одинаково растерянными, как будто им рассказали какую-то глупую небылицу и заставили в нее поверить. — Если жевательный табак, то я пас, — Леви вспомнился дядька. У него всегда резко разило изо рта, стоило тому пожевать табак. Очень некстати оказалось воспоминание.

На ладони Ханджи, чьи глаза покраснели от подступивших слез, оказалась пуговица от кителя. Самая обычная пуговица.

— Я собиралась отдать ее ему, да все забывала. Теперь вот хоронить с ней вроде бы нужно… Я собиралась бросить в могилу, но снова забылось. Положить на могилу?

— Оставь, — холодно произнес Леви и отвернулся. Теперь Ханджи могла видеть капитана лишь с правого уха. Кажется, Леви требовалось время, чтобы унять терзавшую его боль. Ханджи решила дать Леви время справиться с отчаянием и обидой, свойственными каждому, кто терял близкого человека. Тем более, с уходом Эрвина Леви потерял практически все. — Дай сюда, — произнес Леви, и Ханджи вложила в его холодную ладонь металлическую пуговицу.

Леви узнал ее и ухмыльнулся себе под нос. На пуговице была зарубка, точно от лезвия. Леви ее помнил — расстегивал не раз, и уже запомнил это ощущение тонкой борозды на шлифованном металле с вдавленным названием швейного цеха. Как она оторвалась и почему оказалась у Ханджи, Леви знать не хотел. Он был в таком отчаянии, что даже обыкновенная пуговица с кителя Эрвина увлекла его обратно — в самые светлые воспоминания, туда, где было тепло и вовсе не больно. Где Эрвин рассказывал истории и заботливо проводил рукой по волосам капитана. Где Эрвин, казалось, был счастлив. Он выглядел счастливо, когда Леви давал ему шанс снова вернуться в свою юность или вспомнить что-то особенное. Рассказы Эрвина никогда не вызывали у Леви мелочной зависти или чувства несправедливости, что его собственная жизнь в подземельях разительно отличалась от жизни Эрвина Смита.

Леви крепко сжал пуговицу в ладони. Ему очень не хватало Эрвина, и мучения приносила даже сама мысль, обрамленная, точно черными лентами, словом «никогда».

* * *

— Мы будем строить дирижабль, Леви. Огромную машину, парящую в воздухе! — Ханджи и сама с трудом могла поверить в то, сколь жалко звучали ее собственные слова. Точно обещание, данное от отчаяния.

— Ханджи, — холодный отрешенный взгляд на секунду застыл где-то на лбу женщины, — ты же понимаешь, что это безумие?

— Но я знаю, что тебе нужно попасть туда. Нужно нам обоим.

Зик остался на большой земле, и Ханджи было невдомек, сколь сильной являлась ненависть Леви за то, что у него отобрали самое дорогое. Но взгляд полыхнул чем-то недобрым, стоило только упомянуть о Зике Йегере.

— Это не все, что тебе нужно, так?

— Возможно, — уклончиво ответила Ханджи. На ее плечах еще болтался мертвым грузом Эрен и куча слишком рано повзрослевших детей, которые просто не знали, что теперь делать с достигнутой целью и картинками океана в собственных головах.

— Значит все свои «возможно» вы исполняете, как хотите. Без меня.

Воля к жизни Леви Аккермана держалась на очень шатком фундаменте из трухлявых досок. Месть за гибель Эрвина могла освободить Леви от оков его собственной совести и его проклятья, но никогда не освободит его от боли. Ханджи видела, как Леви угасал, но отчаянно искал в себе силы идти дальше и ничего не менять в своем распорядке. Тренировки осушили его до дна, месть источила его, как ветер — скалы. Леви превратился в призрака. Он постарел за день, как за целых десять лет. Сегодняшние похороны погребли Леви заживо. Он задыхался, точно находился в маленьком гробу под землей. Он знал, что его время было на исходе — под землей невозможно дышать вечно. Эрвин буквально звал несчастного капитана за собой.

Ханджи сделала шаг назад и встретила во взгляде Леви благодарность. И от этого сделалось дурно. Будто она сама, четырнадцатый командор Легиона Разведки, толкала Леви в могилу, оглядываясь на воткнутую в гору земли лопату.

— Я не смогу заменить его тебе. Я знаю, Леви. Я все знаю. Тебе не нужно ничего мне говорить.

* * *

Когда был распущен Гарнизон, Ханджи и Леви ночью сожгли одно из снятых знамен в куче трута и веток. Когда дирижабль был продемонстрирован разведчикам, Леви дал себе обещание не возвращаться на нем туда, где Эрвин его более не ждал. Кости не могли никого ждать.

1) М.Шолохов, «Судьба человека»

Вернуться к тексту