Vino Rosso (джен)

Этот день должен был стать величайшим в её жизни, самым ярким и чудесным, но всё, что она может видеть перед собой, — это другие дни. Дни, не разрушенные её собственной рукой. "Гибрис", — говорили греки*. У чрезмерной гордости всегда есть цена. Это Атия знала, но всё равно стремилась, отбросила всё на своем пути без сожаления, разрушила жизнь дочери и изуродовала сына, а для чего? Чтобы Форум захламили гирляндами, серпантином и лепестками. Чтобы золотой лавровый венок достался Гаю Октавиану Цезарю, когда-то любимому ею мальчику.

(События такие поражают и тех, кто был причиной их)

Всё ещё любимому мальчику, глубоко внутри. Атия помнит так много дней, горько-сладких на вкус теперь, когда ей известно, что последует за ними. Словно осадок в сладчайшем из вин. Как только повивальная бабка передала Октавиана ей в руки, и он, не плача, посмотрел на неё, она полюбила его безгранично. Даже тогда он был загадкой, её тихий малыш, который всегда видел намного больше, чем следовало. Он не был похож на сестру, у которой всё было написано на лице. Октавия всегда была ужасной лгуньей. Но не Октавиан. Атия и вообразить не могла, каким юношей он станет. Ведь он был таким хорошим, честным мальчиком, милым и преданным. Если только она не выдумала всё это, если только Октавиан не был куда более законченным лжецом, чем она могла себе представить.

Атия с трудом узнавала его теперь. Он редко улыбался, даже когда был маленьким, но сейчас стал статуей, холодной и непоколебимой.

Её рук дело, конечно. Нет смысла зацикливаться на этом, ничего уже не поделаешь, и винить следует её. А какой у неё был выбор? Иначе Октавиан бы ни за что не выжил, или она просто убеждала себя в этом. Да, она использовала его, а он, в свою очередь, использовал её, отправив в Александрию на унижение мужчиной, которого она любила. Октавиан взял реванш. Несомненно, теперь он доволен. Теперь он может оставить её в покое.

Всё, чего она когда-либо хотела, — это быть первой женщиной Рима, это то, за что она боролась, ради чего лгала и плела интриги. Не один Цезарь, так другой. Она сидела рядом с первым Цезарем в день его великого триумфа и смотрела на одетого в пурпур Октавиана, божьего помазанника, высокого и важного, стоявшего рядом со своим дядей. О, как она гордилась им тогда! Её дорогой маленький мальчик стал мужчиной, с которым нужно считаться. И Антоний — по другую руку от Цезаря, необъяснимо серьезный в тот день… Она не будет думать об Антонии. Это путь к безумию. А ещё как-то странно грустно становилось Атии, когда она рассматривала своего сына и понимала, что у него нет сердца. Что где-то по дороге он оставил его в стороне вместе с другими детскими забавами.

(Нет женщины, меня несчастней: меж двух врагов молиться за обоих)

Другое дело — Октавия. Можно сказать, она была слишком милосердна, это её мать ощутила на себе. Октавиан предал и её тоже, как предал всех, кроме мёртвого Цезаря. Даже Атия предала её, когда послала еврея за её бывшим мужем. Для её собственного блага. Конечно, теперь Октавия это понимает. Тогда, в дни головокружительного восхождения Цезаря к высочайшему месту в Риме, Атия не часто думала о ней. Хотя следовало, следовало поговорить с Октавией, выслушать её, но она была слишком поглощена другими вещами. И Октавия обратилась к Сервилии, из всех проклятых людей.

Любила ли она Сервилию? Атия не могла сказать; более того, она задавалась вопросом: знала ли сама Октавия? Но Сервилия зло использовала её дочь. Уже хотя бы за это Атия никогда бы её не простила, мучила бы снова и снова.

Атия абсолютно уверена: это и стало поворотным моментом. Осознание, что Сервилия нашла способ ударить в самое сердце их семьи, что c этим нельзя мириться. Хотя и другой день вспомнился ей столь же отчетливо: когда молодой пылкий друг Октавиана признался в любви к Октавии — "Я бы достал тебе звезды, если бы ты попросила". Любая другая мать дразнила бы дочь, и Атия хотела, но смущение Октавии остановило её. Разумеется, эти двое стали любовниками. Атия бы сразу сказала, что это было неизбежно, но Октавия не спрашивала. Вообще-то, это было ей на пользу. Симпатичный молодой человек с телосложением и страстью воина — определенно, именно то, что нужно девушке. Жаль, в итоге, он оказался сплошным разочарованием.

И ещё один день, омрачённый падающим пеплом, кровью и эхом слов, скрепленных печатью смерти: "Пошлите ей горечь и отчаяние на всю жизнь". Единственным человеком, которого Атия не винила в этом нелепом браке, была сама Октавия. Только дурак мог принять это за что-то иное, нежели принуждение. Атия дурой не была. Но ирония в том, что брак с любовником матери каким-то образом сблизил их, объединил против Октавиана, которого они обе больше не узнавали. "Я не знаю, что буду делать, если ты сдашься". Такие странные слова от дочери, которая столь охотно проклинала её.

Этого Атия не ожидала. Октавия, такая слабая, хрупкая и способная сломаться при малейшем вызове, стала зрелой. Когда это случилось? Атия полагает, что это так же её вина. Хотя часть вины лежит и на Октавиане, предавшем её ради своих амбиций, и на глупце Агриппе, предавшем её ради её брата. А ещё, без сомнения, на Сервилии, да сгниёт она во мраке Плутона.

Атия почти желает, чтобы Сервилия была здесь в этот день. Часть её всё ещё хочет торжествовать, после всех этих лет; как бы ни не хотелось признавать: своеобразное удовольствие приносило то, что, как бы ни вращалось колесо Фортуны, заветным желанием дорогой Сервилии оставалось увидеть, как Атию насилуют псы на Форуме. Никто не сможет занять её место, как бы ни пытались. Было что-то кристально чистое в этой ненависти. Что-то, что придавало сил, хотя, конечно, Боги бы смеялись, если бы ей действительно пришло в голову скучать по Сервилии.

(Фортуна знает: чем более терплю я от нее, тем к ней сильней презрение мое)

Атия думала о Сервилии так часто в эти дни, а как она могла не думать, учитывая обстоятельства? "Это важно для меня: первой рассказать тебе, что случилось". Ножи на Форуме, кровь на полу Сената, Цезарь, заколотый шайкой Сенаторов в белых одеждах, оставивших финальный, смертельный, удар для её драгоценного Брута.

Во всем виновата Сервилия — так казалось ей теперь. Если бы Цезарь не умер, ничего этого не случилось бы. Он сделал бы Октавиана своим наследником — правда, разве мог бы он поступить иначе? И Антоний никогда бы не покинул Рим, никогда бы не оказался в руках этой твари. Но Сервилия хотела мести. Мести Атии — за то, что отвернула от неё Цезаря, Цезарю — за то, что был слишком слаб, чтобы противостоять. "Не слаб, — возразила бы Атия, — всего лишь благоразумен". Но Сервилия так и не смогла понять разницу, даже в конце: "Атия из рода Юлиев, я взываю к правосудию" — она твердила о правосудии, хотя на самом деле хотела лишь мести.

"Я хочу увидеть, как ты бежишь". Но она не сбежала. Всё пошло крайне неправильно. Атия неустанно спрашивала себя: смогла бы другая женщина, в конце концов, понять её сына? Она знала, что за предательством Брута стояла Сервилия, предупреждала Цезаря, но он предпочитал не слышать. В конечном итоге, она ведь сделала то же самое. "Уничтожь Антония и его царицу", — сказала она Октавиану. Как свидетельнице судьбы, постигшей Сервилию, ей стоило быть осторожнее.

Но её сын вернулся с победой, или так можно думать, глядя на сверкающую площадь, на Октавиана, её красивого золотого мальчика на помосте, Императора, по сути. Теперь она — первая женщина Рима, и неважно, что там думает эта маленькая ехидная сучка Ливия. "Женщины, гораздо лучше тебя, клялись сделать это". Атия не виновата, что победила, что её сын оказался лучшим из двоих. Толпа до хрипа кричала для Цезаря, её Цезаря, как никогда не кричала для Брута.

Бедная Сервилия. Но и Атия, не знавшая, что одержать триумф, которого Сервилия не добилась при жизни, можно и после смерти, тоже. "Пусть она вкушает лишь пепел и железо". О, Сервилия, а ведь ты всё-таки победила. У меня есть всё, чего я хотела, кроме моего сердца. И вырвал его мой родной сын.

Почувствовав на себе взгляд тусклых и непроницаемых глаз Октавиана, она поняла, что сейчас произойдёт. Собравшись с духом, она посмотрела на выставленные тела с твёрдым намерением не выказать никаких чувств. По крайней мере, Антоний был почти неузнаваем теперь: кожа быстро сморщилась на костях под ярко пылающим египетским солнцем. Атия могла притвориться, что это кто-то другой. Кто-то, к кому она может оставаться безразличной.

(О, ничтожна та любовь, которая доступна измеренью)

А ещё был день, сейчас намного более приятный в памяти, чем на самом деле. В то время она думала только мгновениями: куда деть Сервилию, чтобы Цезарь не увидел её, не захотел после стольких лет. Как обратить внимание Цезаря на Октавиана, как скрыть то, что она почти выдала Октавию замуж за Помпея, да помогли бы ей Боги. И всё это растаяло от улыбки Антония. "Позволь мне умереть в твоих объятиях", — первое, что он сказал ей с ленивой, дерзкой, совершенно обескураживающей улыбкой.

Но нет, он выбрал объятия этой египетской шлюхи и умер от собственного меча, а ведь Атия отдала бы ему весь мир.

О, Антоний. Одни лишь Боги знают, как сильно она любила его, какой ядовитой и разрушающей такая любовь может быть. Увлечением назвала её Октавия. Как мало она тогда понимала. Антоний был таким блаженно простым, таким… освежающим. Она и не знала, как сильно ей не хватало этой горячности, пока не встретила его. Он сделал её беспечной, превратил в легкомысленную девчонку, которую, думалось ей, она оставила позади вечность назад. Ублюдок. Она никогда не простит его, до дня своей смерти и, без сомнения, после. В том, что касалось злопамятности, Атии не было равных. Можно спросить Сервилию. "Женщины, гораздо лучше тебя, клялись сделать это. Где они теперь?" Воспоминания об этих словах почти заставили её улыбнуться, но нет. Октавиан будет доволен её выдержкой, а глупые ухмылки всё же будут политически неуместны.

Антония мало волновала политика. Атия полагает, поэтому её сын в конечном счёте и одержал победу. Поэтому и благодаря бесконечному терпению. Его он точно унаследовал не от неё. Она и Антоний понимали друг друга. Или так ей казалось.

"Я пришлю за тобой. Жизнью клянусь". Она всегда знала, что он был лжецом, но всё же доверилась ему. Часть её хотела верить, что эта потаскуха приворожила его. Египтяне — коварный народец, это всем известно. Но она знала Антония, знала, что даже воздух, которым он дышал, был пропитан ложью.

Атия надеялась, что двое полукровок будут выглядеть, как их мать, как чужеземные создания, но у обоих, будь они прокляты, глаза их отца. А у Гелиоса — его улыбка. Она не станет думать о них сейчас. На телегу, нагруженную египетскими трофеями, она смотрела, пока та не исчезла из виду.

(Я вся объята жаждою бессмертья)

А потом встретилась взглядом с Октавианом, и в кои-то веки он первым отвел глаза.

"Женщины, гораздо лучше тебя. Где они теперь?"

Возможно, в конце концов, это единственное, что имело значение. Она — Атия из рода Юлиев. Она будет жить, любить, и, пропади оно всё пропадом, она выдержит.

* Гибрис — гордыня (др.-греч. — ὕβρις)