Луна полудня (джен)

-1-

Дьегаррон пододвигает стул поближе, складывает руки на коленях, чуть подается вперед, вежливо улыбается.

— Как вы чувствуете себя, Ричард?

Он произносит слова с легким акцентом, как большинство кэналлийцев, а вот эр Рокэ говорит на талиг чисто, если не смотреть на Алву, ни за что не догадаешься, что он южанин. Дьегаррон немного похож на монсеньора, только глаза у него темные, наверное, именно поэтому его взгляд кажется мягче, и Дику хочется улыбаться ему в ответ. Генерал зовет его просто по имени, без уставного "корнет" или так важного когда-то, в какой-то чужой, словно и вовсе не его, Дика, жизни, "герцог Окделл".

Теперь вообще все просто. Дикон никогда не думал раньше, что счастье может быть вот таким ‒ несложным. Кружка воды, когда горишь от лихорадки, влажная тряпица, которой кто-то промокает липкий от жара лоб. Счастье ‒ это когда ветер треплет откинутый полог палатки и приносит с собой свежий запах речной воды и аромат степных трав. Когда вечером засыпаешь под стрекот цикад, а днем слышишь стук топоров и голоса солдат, занятых постройкой форта, или шутки спускающихся за водой к Рассанне адуанов. Счастье, когда лекарь, мэтр Агилар, наконец разрешает Дику хотя бы ненадолго лечь на спину ‒ впервые за прошедший месяц.

Дик теперь точно знает, что это дар Создателя ‒ вдыхать нагретый речной воздух, видеть клочок рыжего закатного неба и кажущиеся черными кроны деревьев, слушать простецкий говор варастийцев или напевную звонкую кэналлийскую речь. Отец Маттео наверняка превозносил в своих проповедях милости Всеблагого и Ожидаемого, но Дик уверен ‒ он не знал. Знал бы ‒ не толковал о мести и карах небесных.

— Ричард?

— Спасибо, господин генерал, со мной все хорошо.

— Мэтр Агилар говорит, что вы сможете вставать недели через две. Разумеется, с осторожностью. Я написал соберано, он осведомлялся о вашем здоровье.

— Благодарю.

Дьегаррон выглядит усталым, усталым и добрым. Пепе уверяет, что тот так и не оправился после ранения. И Дику кажется, его можно спросить, спросить об Оскаре. Мэтр Агилар на эту тему беседовать отказался, это, мол, не его дело, "обратитесь к генералу Дьегаррону, лекарю не пристало вести со своим пациентом подобные разговоры". А с кем здесь вести разговоры? Разве что с Пепе, он едва выжил после той стычки с бириссцами, у него шрам от ключицы до живота, так что Дик старается не поминать при нем разрубленного змея. Но вот уже неделю Пепе радостно болтает с Диком: про отцовские виноградники, про Лауру, оставленную им в деревне неподалеку от Алвасете ‒ у нее губы словно маки. А еще про Марену ‒ она ждет его в Олларии. Или уже не ждет ‒ Пепе смеется, мол, зачем дожидаться такого повесу и пройдоху, как он? Или про дочку красильщика из Тронко: "Знаешь, какая у нее попа? Во!" Он пробует развести руки пошире, но у него ничего не выходит, так что попа получается самая обычная.

Но Пепе не унывает, причмокивает губами, смеется, учит Дика кэналлийским словам. Пепе тоже знает, что счастье ‒ это просто.

— Ми хенераль, ‒ начинает Дик, от изумления у Дьегаррона аж бровь дергается. ‒ Могу я спросить вас: что с Оскаром Фэншо? Он ведь жив, да?

Оскар жив, эр Рокэ же сказал, что два раза не расстреливают. Дик запомнил только это, хотя Ворон наверняка говорил еще что-то про Оскара. Алва заходил попрощаться, это Дик знает от мэтра Агилара. А теперь монсеньор далеко, армия ушла к перевалу три недели назад.

— Надеюсь, рядовой Фэншо благополучно добрался до Тронко и сейчас направляется в Торку, где ему и предстоит нести службу.

Значит, тогда Дику не померещилось и эр Рокэ действительно разжаловал Оскара. Все равно, лучше быть живым солдатом, чем мертвым генералом.

— Простите мою настойчивость, но я не видел его с того самого дня.

— Ричард, Фэншо-Тримейн просил о встрече с вами, но соберано ему не позволил. Поверьте, это в любом случае не имело бы смысла ‒ вы две недели почти не приходили в себя. В первые дни никто не мог поручиться, выживете вы или...

— Отправлюсь в Закат?

— Почему не в Рассветные Сады?

— Отец Бонифаций сказал, что деяние мое неугодно Создателю, хотя и умягчает гордые сердца.

— Ах вот оно что, ‒ Дьегаррон откидывается на спинку кресла, вновь улыбается, ‒ явление отца Бонифация вам почему-то запомнилось.

"Наверное, оттого, что глас Божий был громок и подобен рыку", ‒ думает Дик про себя, но предпочитает промолчать.

— Выходит, "не угодно Создателю"? ‒ Дьегаррон подносит пальцы к вискам и едва заметно морщится. ‒ Я бы предпочел отложить этот разговор на потом, но если вам угодно, Ричард...

— Вы все равно скажете. А не вы, так монсеньор. А не он, так генерал Савиньяк или Вейзель. И если эр Рокэ отошлет меня... неважно куда, в Торку или Надор... насовсем отошлет...

— Это решать соберано.

— Я пойму, вы не думайте, ‒ поспешно заверяет его Дик. ‒ Вы мне скажете, что армия ‒ это место, где выполняют приказы.

— Да, Ричард. ‒ Странно, как это Дьегаррон с такой мягкостью и добросердечием дослужился до генерала? Хотя Вейзель вон тоже... хоть сейчас в аббатство, настоятелем. ‒ Армия ‒ это дисциплина и субординация. Иначе она превратится в разбойничью шайку. Впрочем, насколько мне известно, даже самые отпетые головорезы подчиняются своему вожаку. Я не стану повторять вам, что Оскар Феншо-Тримейн нарушил приказ Проэмперадора. Но задумайтесь: более тридцати человек, погибших в тот день ‒ жертвы его желания отличиться. Они последовали за своим командиром, за человеком, которому они верили, которого они любили ‒ а он завел их в ловушку. Ради чего? Лишь в угоду своему честолюбию?

Дик слушает молча, не отводя взгляд. Раньше ему неловко было смотреть вот так, прямо в глаза. А теперь нет.

— Взгляните на Пепе, Ричард. Он ‒ единственный из тяжелораненых, выживший после той ночи. Не говоря уже о вас... Как вы вообще на такое решились?

Дик пока не придумал, как ему отвечать на этот вопрос. Он и сам не знает ответа. Забывшись, он пытается пожать плечами и тут же вздрагивает от вгрызающейся в плечо боли. Пульсирующая точка, а от нее ‒ лучики-щупальца.

— Ричард, вам не стоит...

— Нет-нет, со мной все в порядке, ‒ заверяет Дик, но генерал, похоже, решил, что продолжительные беседы об уставе и долге офицера больному сейчас не показаны, и торопливо прощается, напоследок желая Дику и Пепе скорейшего выздоровления.

— Квальдето цера! ‒ взрывается Пепе, как только убеждается, что Дьегаррон отошел на достаточное расстояние. ‒ Ты только и думаешь, что об этом осле Фэншо! На тебе живого места нет, а ты...

— Не об осле, а о друге, ‒ невозмутимо откликается Дик, с трудом укладываясь на живот. Все брюхо себе отлежал за эти четыре недели. И разговаривать неудобно.

— Друзья тоже иногда оказываются порядочными ослами!

— От этого они не перестают быть друзьями.

Дик не злится на Пепе, глупо сердиться на человека, с которым еще две недели назад наперегонки бежал в Закат. Пепе старше его года на два, он порученец полковника Бадильо. Был до той самой ночи. И Дикон вот тоже ‒ был. До полудня следующего дня. Порученцем Первого маршала. Может случиться, что и оруженосцем тоже "был". "Это решать соберано", ‒ что еще Дьегаррон мог ему сказать?

— Пепе, а в Алвасете и вправду есть белая башня, из которой видно сразу и луну, и солнце?

— Ага, ‒ лениво отзывается Пепе, не выказывая ни малейшего интереса к древним развалинам. Днем слишком жарко, да и от снадобий, которыми их пичкает мэтр Агилар, хочется спать. ‒ Luna del mediodía. А тебе кто рассказал?

Пепе широко зевает.

— Так, читал где-то...

Дикон опускает руку почти к самому полу, там, у самой земли, прохладнее. Он ‒ ловец ветра, это так, детская игра, которую он придумал здесь, в больничной палатке, маясь от безделья. Пошире растопырить пальцы и четыре раза сжать кулак, как только почувствуешь легкое дуновение. Чтобы поймать четыре ветра ‒ южный и северный, западный и восточный. Детская игра, как в незапамятные времена ‒ всего два месяца назад.

-2-

Тогда Дику все тоже казалось игрой, и любая ерунда представлялась им достойным поводом посмеяться вволю. Над подрубленным пнем, о котором целыми днями завывал докучливый Понси. У него была целая роща этих подрубленных пней ‒ на все огорчения его неказистой жизни. Над рыжим начальником штаба Южной армии... "Да я вас! Повешу, расстреляю, сошлю на галеры", ‒ выкрикивал Оскар, сдвигая брови и принимая начальственный вид. "Счастлив расстреляться и повеситься по приказанию великого Манрика", ‒ сколько раз Ричард повторял эту шутку? И не надоедало же. Повеситься вот только не удалось, а "расстреляться" ‒ это у них обоих неплохо получилось. Особенно Дик преуспел. Правда, не по приказу великого Манрика, а по велению еще более великого Проэмперадора Варасты герцога Алвы.

То, что он сделал ‒ за такое не представляют к наградам, не раздают орденов. Дьегаррон спрашивал, как можно решиться на подобное. Очень просто: на такое вообще не нужно решаться. Ничего для этого не надо, просто тогда... Дик не знает, как объяснить. Тогда, когда они напали на бириссцев, взявших в кольцо спящих людей Фэншо, была ночь. И утро так и не наступило. По крайней мере, когда Дик пытается припомнить подробности того дня, ему кажется, что все время было темно, хотя Оскара вели на казнь под палящим солнцем...

..."Не смей быть смелее, не смей быть моложе", ‒ Оскар поднимает бокал, а его пальцы чуть заметно подрагивают. Ему страшно, Дик даже представить себе не может, каково это ‒ знать, что тебя убьют. Нет, не так, как это бывает в бою, хотя Дику еще ни разу не доводилось побывать в настоящей схватке, но отчего-то кажется, что там все иначе. Но вот это... приговор, в общем-то, ни за что, такое хорошо рассчитанное убийство. Алве нужна была эта вылазка, отчего же... Почему он просто не захотел спланировать ее вместе с Фэншо? Они могли бы договориться, разыграли бы все точно так же ‒ бириссцы бы клюнули! Какая разница? Или Оскар оказался прав, и это зависть ‒ к чужой молодости, таланту, удачливости? Расстрелять, чтобы другим неповадно было? Раз и навсегда указать всем на то, что главный здесь ‒ именно он, Алва. Но... Дикону всегда казалось, что как раз Ворон в этом и не нуждается, все и так знают, кто он такой. Зачем же вот так?

Оскар не помышляет о побеге, не пытается вымолить прощение, нет, Дик и сам бы никогда не стал унижаться, тем более перед Вороном, но... Феншо всего двадцать шесть, Ричард слышал, как Вейзель назвал того мальчишкой, тоже ведь пытался уговорить Первого маршала отменить этот дикий приговор. А потом согласился... Никто не посмел перечить: ни Савиньяк, ни Вейзель, ни этот дурной вечно пьяный олларианец, которого эр Рокэ таскает за собой от самого Тронко.

Нет— нет, все еще уверяет себя Дик, когда Оскар откладывает в сторону только что законченные письма, это просто шутка, Алва всего лишь пытается припугнуть зарвавшегося генерала, солдаты не станут стрелять в своего. Так не бывает, это неправильно. И как после этого смотреть Ворону в глаза, Дик тоже не знает. Человеку, у которого нет чести, нет жалости, нет милосердия ‒ ничего нет.

Оскар... он такой, каким Ричард не будет никогда, тут и спорить глупо. Такой яркий, вечно смеющийся, свой для всех. Решительный, отважный, быстрый как ветер, бойкий, легкий, искрящийся. Теплый, задорный, как огонек ночного костра. И этого тепла хватает на всех, и сам Дик будто сияет этим чужим отраженным светом.

Что они скажут его родным? Что их сын ослушался приказа непогрешимого Первого маршала и был расстрелян? Что напишут про самого Ричарда, случись и ему оступиться? Что он дезертир и предатель?

Почему остаются жить равнодушные ‒ такие, как Вейзель или Савиньяк? Почему живут злые и ненавидящие? Те, кто готов убивать лишь оттого, что им нравится, а потом смеясь рассказывать об этом? И Ричард останется, потому что не посмеет сказать и слово поперек своему эру. А вот Оскар умрет. Ты трус, Дик Окделл. Тот, кто струсил однажды... тот, кто предал однажды, предаст вновь, так говорил тебе отец. Таким нет веры.

— Идемте, ‒ роняет Оскар, не оглядываясь на присланного за ним Коннера, а Дикон тащится вслед, хотя никто и не требует, чтобы он присутствовал при казни. Но не пойти с ними ‒ все равно что сбежать с поля боя.

В овраге жарко, душно, солнце глядит на них желтым глазом, чуть в стороне уже приготовлены две лопаты. Чтобы не терять время. Будто дохлую собаку закопать. Куцехвостый волкодав у ног Ворона, пьяный епископ, привалившийся к камням, мужичье, заряжающее тяжелые мушкеты. Дикон все еще надеется, что это игра, злая, жестокая, извращенная ‒ но всего лишь игра. С выстрелами понарошку, с залпами холостыми. То, что все всерьез... нет, теперь уже и не скажешь, когда он это понял. Когда перехватил взгляд Алвы? Нет, Алва даже не взглянул в его сторону, просто Дик уже знал это выражение его глаз, когда небесная синь становится холодным льдистым блеском. Или все же лопаты? Зачем класть их вот так на виду, если... Значит, они все же понадобятся?

Оскар стоит совсем близко, что-то кричит солдатам, те вскидывают мушкеты, и тогда Дик понимает, что пора. Если не сделаешь шаг, не сделаешь его уже никогда. И так и сдохнешь трусом. Старым и дряхлым, в своей постели ‒ но трусом. И он прыгает вперед, ему кажется, что он летит, как большая птица, раскинув широкие крылья. Слышит за спиной сухие щелчки выстрелов, растерянные выкрики адуанов. И не осознает, что бьет его в плечо и в спину ‒ кажется, это просто тяжелые камни с острыми краями. Он всего лишь хочет заслонить собой Оскара, повалить его на землю, увести с линии огня. Феншо ошеломленно моргает, пытается подняться, и Дик видит кровь на его рубашке. Ранен? Выходит, не успел?

— Ты... они...

А вот говорить отчего-то не получается. И дышать. Дик опрокидывается на спину, над ним белесое небо, такое высокое, бесконечное. Как дорога. Он рассматривает галку, усевшуюся на верхушку чахлого деревца, ветка слишком тонкая, она гнется, вот-вот сбросит свою ношу. И воздух дрожит, а в нем мириады черных точек, их все больше, так много, что они заслоняют свет. Темно, ведь утро не наступило, хотя взошло солнце. Так далеко от дома... здесь чужие края, должно быть, тут и не такое случается. Дик видит тень, метнувшуюся к нему, наверное, это Лово, его надо отогнать, чтобы он не лез в лицо... Просто махнуть рукой. Но тень стискивает его за плечи, и Дик говорит прямо в ее синие глаза:

— Я не хотел, чтоб вы...

Он и вправду не хотел.

А непонятные полуденные сумерки сгущаются, но он еще слышит голоса:

— Носилки, быстрее! Агилара ко мне!

— Господин Прымпирадор, а с Феншей как же? ‒ вроде бы это Коннер.

— Рядового Феншо под стражу и ждать моих распоряжений. Два раза не расстреливают.

— Лопаты... не надо... ‒ Дику кажется, что это говорит он, но он не уверен.

— Молчи, Дикон, ‒ Ворон пытается приподнять его голову, нащупывает пульс на шее, и только теперь Дик ощущает, что пальцы у Алвы липкие от крови.

Дику не понять, чья это кровь и отчего он не может даже повернуться. Голос Оскара доносится словно издалека, он почему-то кричит, кажется, опять спорит с Алвой.

— Отойдите, Фэншо, ‒ зло бросает тот, ‒ и не попадайтесь мне на глаза. Хотите, я четвертую вас собственными руками?

Но звуки постепенно уходят, и дневной свет меркнет, словно кто-то заваливает вход в пещеру огромным камнем.

-3-

Странно, но боли Дик не запомнил, хотя мэтр Агилар позже рассказывал, что извлек из его тела четыре пули. Дику чудилось, будто что-то затягивает его в бесконечные вязкие ходы: их стены слеплены из грязно-белой массы. И в ушах что-то беспрестанно грохотало, как если бы рядом палило несколько артиллерийских батарей. А потом он вновь оказался в овраге, только это место было вовсе не похоже на тот вытоптанный пятачок, где ему в спину щелкали выстрелы.

... Осыпь мелких камней, он бежит, перемахивая через огромные валуны, а сзади ‒ тяжелый топот погони. Ему остается совсем чуть-чуть, только взобраться по склону ‒ туда, где темнеет кромка спасительного леса. Он успеет, он бежит быстрее, даже дыхание не сбилось. А когда оборачивается, видит в нескольких бье от себя черное мушкетное дуло. И человека с некрасивым, неприметным лицом, каких десятки в каждом городишке. Приземистый, коренастый, тот стоит на тропе перед Диком, широко расставив ноги, ухмыляется и цедит сквозь зубы: "Щенок! Вечно другим приходится подтирать за тобой. Пришло время умирать. Твое время". И спускает курок. Дикон падает на колени, медленно оседает на тропу, но камни не дают ему опоры, он падает, падает... Кричит, пытаясь уцепиться за пустоту.

— Дик! Дикон, очнись!

Кто-то зовет его, Дик распахивает глаза: нет ни тропы, ни незнакомца с мушкетом, ни поглощающей его бездны. Только матерчатые стены палатки да несколько свечей на столе, на котором в беспорядке громоздятся бумаги и карты. Но стоит смежить веки ‒ и он снова в том овраге, вновь бежит, приближаясь к серо-желтым валунам. Надо только перемахнуть через них, там будет лес, но топот тяжелых сапог все ближе...

— Дик, нет, не спи! Дик!

— Эр Рокэ? ‒ с губ слетает какой-то свистящий шепот.

— Ты кричал, Дикон. Больно?

— Нет, ‒ Дик вообще не чувствует своего тела, только странный горьковатый привкус на губах. Пепе потом уверял, что их обоих поили какой-то морисской настойкой с вытяжкой сакотты. ‒ Человек... у него сапоги... и усы. Он... он убил меня.

— Глупости, юноша, ‒ Алва сидит рядом прямо на земляном полу палатки, уронив руки на колени. ‒ Никто вас не убил. Вы скоро поправитесь, и мы с вами поедем еще на какую-нибудь войну. А потом мы вас женим. На прекрасной эреа, розовощекой и белокурой. Или вам больше по вкусу Ее Бледное Величество? Тут уж я бессилен ‒ будете писать свои сонеты и вздыхать над страданиями царственного гиацинта, который втаптывают в грязь грубые скоты вроде меня.

Он пытается шутить, но его глаза не смеются. И взгляд шальной, беспокойный...

— Эр Рокэ... Там человек в овраге... Я не могу убежать... Он стреляет, а я... падаю... сквозь землю...

Ужас накатывает студеной волной, так что зубы стучат. Или это от лихорадки?

— Нет никакого человека с сапогами и усами, Дикон, ‒ у Алвы непривычно хриплый голос, спутанные волосы падают на лоб. Дик прежде никогда не видел его таким, даже когда тот бывал настолько пьян, что едва держался на ногах. Ворон встает, накрывает Дика плащом поверх одеяла, опять усаживается рядом. ‒ Смотри на меня и слушай. Ты будешь жить, Дикон, долго жить. У тебя будут дети, внуки. А я стану старым и дряхлым, окончательно выживу из ума, и, когда ты представишь мне свое многочисленное потомство, я запутаюсь в их именах. Во всех твоих аланах, эгмонтах, женевьевах и мирабеллах.

— Айри, Дейдри, Эдит, ‒ имена сестер кажутся Дику волшебным заклятьем, заговором, способным отогнать от него страшного человека с мушкетом.

— О, их мы отдадим замуж. Сейчас я закончу с этой войной, мы вернемся в столицу ‒ и сразу возьмемся за дело. Нет, сперва мы поедем к морю, ‒ Алва всматривается в лицо Дика, словно проверяя, слушает тот или нет. ‒ В Алвасете. Ты ведь никогда не видел моря?

— На картине... Во дворце... там картина висит...

— Да, сражение при Мон-Руж. С галеасами.

Наверное, море похоже на Рассанну, только оно шире и глубже. И другого берега не видно.

— Нет, Дикон, море не похоже на Рассанну. Там вода совсем другая. Летом оно нежное, как поцелуй невесты.

Вслушиваясь в голос Алвы, Дик представляет себе бескрайнюю синь, по которой расплескались солнечные блики, видит, как сердитые осенние волны бросаются на острые скалы, но те стоят крепко. От начала времен.

— ... Дорога от замка вьется по горе, словно змея. Мы будем подниматься все выше и выше. Ближе к башне тропинка осыпалась, мы спешимся и поведем лошадей в поводу. Раньше там была морисская крепость, ворота не уцелели, зато мост остался. Когда смотришь на башню снизу, камень кажется белым. Luna del mediodía, Луна полудня.

— Как это ‒ Луна полудня? ‒ спрашивает Дик, ощущая, как тяжелеют веки. Он почти наяву различает и выщербленные ступени, и полуобвалившуюся надвратную арку.

— Так ее назвали мориски. Если встать точно посередине, там, где когда-то был колодец, увидишь в небе и луну, и солнце. Я всю ее излазил в детстве, даже старый двуручный меч нашел. Ржавый правда. И тебе найдем ‒ и мечи, и кинжалы. Обещаю. А потом мы... Дик, ты слышишь меня?

— Да, эр Рокэ, ‒ как же трудно складывать слова! Язык такой неповоротливый, тяжелый.

— А когда мы будем возвращаться, мы поедем через сады. Апельсины, лимоны, гранаты... ‒ Эр Рокэ крепко держит его за запястье, словно за руку ведет. Чтобы Дик не заплутал в этих бескрайних садах и ненароком не свернул на тропинку, выводящую в овраг ‒ прямо на незнакомца с мушкетом. ‒ Представь себе, как они цветут. Твоя Сона будет ступать по белым и алым лепесткам.

Дикон закрывает глаза: он видит себя вовсе не в далеком сказочном Алвасете, а у себя, в Надоре. Конец лета, и они с эром Рокэ едут по дороге к замку. Но вместо высоченных елей вдоль тропы растут яблони, много-много, и на них зреют диковинные красные плоды ‒ крупные, тяжелые. И все, кто остался в надорском замке ‒ и девочки, и матушка, и даже старая Нэн ‒ собирают их в огромные корзины. Луна и солнце скатываются с небосклона и зависают на ветках, и Айри укладывает их в свою корзинку. В ее ладонях они совсем маленькие, не больше крупного яблока, только светятся изнутри.

За спиной у эра Рокэ приторочен здоровенный двуручный меч, он и вправду ржавый, а на его рукояти поблескивают самоцветы. Над надорским замком кружат чайки, Дик запрокидывает голову, засмотревшись на них, но Алва вновь берет его за руку, не позволяя сойти с тропы.

И человек, говоривший Дику, что пришло время умирать, больше не находит дорогу в его сны.

-4-

Должно быть, стрекоза, усевшаяся Дику на руку, принимает его палец за стебель осоки. Чуть подрагивают прозрачные, отливающие синевой крылья, а цепкие лапки щекочут кожу. Дикон не спешит ее сгонять, он вообще не спешит в последнее время, ему некуда торопиться. Разве что несколько поручений от Дьегаррона ‒ с тех пор как оруженосец Первого маршала окончательно зачислен в ряды выздоравливающих, генерал держит его при себе. Наверное, опасается в глубине души, что отчаянный Окделл опять ввяжется в какую-нибудь глупую историю. Но дел в лагере удручающе мало, а ни до какой серьезной работы мэтр Агилар Дика не допустит.

Кстати, о глупостях ‒ именно благодаря одной из них Дик и оказался при Дьегарроне. "Мальчишеская забава! Младший теньент Сарате! Корнет Окделл! Вы вознамерились пустить к кошкам все мои труды?" ‒ мэтр Агилар аж трясся от негодования, обнаружив обоих возвращающимися из "ничейного" сада в одной из брошенных деревень. Пепе напихал сочные груши прямо за пазуху, отчего был пузат, как приснопамятный Арамона. У Ричарда под рубашкой груш и поздних яблок тоже было вдоволь, но взгляд лекаря словно приклеился к его разодранным штанам. "Вы... ‒ Дик даже испугался за здоровье драгоценного мэтра: лицо худого и вечно всклокоченного, как больная птица, Агилара стремительно покрывалось пятнами, ‒ вы что, лазили по деревьям? С вашим ранением?"

Да, лазил. Если взяться за ветку здоровой рукой, а правую ногу поставить на широкую развилку между двумя расходящимися стволами, а потом как следует тряхнуть ветку... Пепе только и успевал подбирать с земли крепкие сладкие плоды.

Будь они помладше, Агилар наверняка ухватил бы обоих за ухо, но ему пришлось смирить себя. "Следуйте за мной, молодые люди", ‒ процедил он и повел прямиком в генеральскую палатку. Пока они с Пепе выкладывали свои "трофеи" на стол, Дьегаррон разглядывал их, с трудом скрывая усмешку.

— Младший теньент Сарате, ‒ изрек он, когда Пепе избавился от последней груши, ‒ раз вы полагаете себя здоровым, с завтрашнего дня вы поступаете в распоряжение капитана Орио. Будете помогать ему обучать добровольцев стрелковому делу. Вы же, Окделл... ‒ он с сомнением посмотрел на корявый сук в руках Дика, на который тот опирался при ходьбе, ‒ останетесь при мне. То, чем вам придется заниматься, не сильно отличается от тех обязанностей, что вы исполняли при соберано.

— Слушаюсь, господин генерал, ‒ почти хором отчеканили "сборщики урожая".

— И прошу вас запомнить, ‒ Дьегаррон не повышал голос, но и так было ясно, что он недоволен, ‒ я и мэтр Агилар отвечаем за вас обоих перед соберано и полковником Бадильо. Если вам угодно остаться калеками ‒ подавайте рапорт об увольнении из армии и отправляйтесь по домам.

— Да, господин генерал! ‒ бодро выкрикнул Пепе и тут же осекся, ‒ Нет, мы не хотим домой, мы больше...

— Вы больше не будете так делать, ‒ договорил за него Дьегаррон, а его губы чуть заметно дрогнули: все же оба порученца, едва выпущенные из лазарета и тут же отправившиеся обрывать фрукты в садах, изрядно его повеселили. ‒ Если вы голодны, скажите адуанам ‒ они нарвут для вас и слив, и груш, и яблок.

Так Дик и оказался при Дьегарроне. Прежде, мечтая о войнах и подвигах, он мало задумывался о том, что управление армией, даже таким вот небольшим лагерем, ‒ это далеко не всегда планирование грандиозных сражений, когда генералы, склонившись над картами, перемещают по ним флажки, отмечающие отдельные полки или соединения. Подвоз провианта, бесконечные рапорты интенданта обо всем, вплоть до сломанного тележного колеса, донесения разведчиков, прочесывающих берег Рассанны и стерегущих дорогу, ведущую к Барсовым Вратам. Несколько лошадей пало ‒ оказалось, паслись в лощине и наелись там какой-то негодной травы.

— Привыкайте, Ричард, ‒ посмеивался Дьегаррон. ‒ Армия ‒ не столько подвиги, сколько большое хозяйство.

Почему-то казалось, что для эра Рокэ это было не так. Что война всегда оставалась для него большим приключением, а все эти обозы-подвозы и сломанные колеса его вовсе не занимали. Или Дик все же ошибался? Что он вообще знал о своем эре? Мог ли тот действительно рассказывать о старинных башнях и апельсиновых рощах, или все это было горячечным бредом? Тот Алва, которого Дик знал прежде, точно не стал бы развлекать своего оруженосца древними небылицами, сулить долгую жизнь и многочисленных отпрысков. Но... ведь так и говорят с умирающими, разве нет? Неважно, что скажешь, главное, чтобы уходящий в Рассвет или Закат держался за твои обещания, как за тоненькую соломинку. Пусть это всего лишь зыбкий мостик между жизнью и смертью, который вот-вот рухнет ‒ тогда Дикон верил Алве, верил каждому слову. А сейчас вот... да нет, привиделось, конечно, как и спелые гранаты на надорских яблонях, и луна у Айри в корзинке.

Несмотря на то, что корнет Окделл теперь был занят, времени оставалось предостаточно. И Дик поначалу твердо решил, что будет писать сонеты. Да, для Катари, а потом во дворце, как только представится случай, изловчится и незаметно передаст их своей королеве. Чтобы она знала, как он предан ей, как любит ее, как не забывал ни на миг... Он был уверен, что строки сами собой лягут на бумагу, стоит только прикрыть глаза и вызвать перед глазами ее образ. Но удивительное дело: память словно решила посмеяться над ним и не подбрасывала несчастному стихоплету ни одной верной картинки ‒ облик Катари будто бы выцветал, выгорал под не по-осеннему жарким варастийским солнцем. Дик прислонялся затылком к теплому древесному стволу, стремясь припомнить то выбившийся из прически непослушный пепельный локон, то контур горестно сжатых губ, но картина стремительно менялась, таяла. Он видел то Айри, стремительно взлетающую в седло Чайки, то робкую улыбку Дейдри, дарящей ему найденные на прогулке гладкие камушки с необычными светлыми полосками.

И рифмы в голову лезли такие, что по сравнению с Диком Барботту следовало бы признать королем поэтов. После очередной попытки зарифмовать "открыла ‒ окрылила", "тоской гоним ‒ глухим", "мила ‒ бела" и "кольцо ‒ лицо" он окончательно забросил рифмоплетство, а бумаги сжег, опасаясь, как бы кто-нибудь случайно не прочел его уродливые вирши.

Чем еще были наполнены эти первые месяцы осени? Порой Дик выбирался выкупать Сону, брызгался вместе с ней на мелководье. Вода за ночь остывала, в заводях у берега появились маленькие салатовые лужайки. "Так река цветет, барич, ‒ пояснил ему Тэд Шолтон, один из адуанов, оставленных Алвой с Дьегарроном. ‒ Ты чего, раньше не видал?" В горных надорских речках ряски не водилось, и Дик с интересом рассматривал крохотные зеленые крапины на ладони, пустившие корни прямо в воду.

А по утрам от реки поднимается туман, будто весь лагерь заволокло дымом. Голоса людей, конское ржание ‒ все кажется ненастоящим, зыбким. Дик задерживается на берегу, наблюдает, как серые клочья тумана становятся полупрозрачными. Но прежде чем они успевают рассеяться, из зарослей камыша и осоки раздается несколько хлопков, и тут же ‒ шлепки о воду. Кто-то ругается, костеря всех кошек Леворукого разом, и спустя пару минут перед Диком возникает Тэд Шолтон, держащий в каждой руке по утке.

— А, это ты, барич, ‒ басит адуан. ‒ Вот же... трех подстрелил, а куды последняя подевалась ‒ не пойму.

Шолтон устраивается рядом с Ричардом, извлекает из кармана давно утративших изначальный цвет штанов кисет, угощает, но Дик отказывается ‒ он с детства не понимал, что за радость нюхать табак, а потом оглушительно чихать.

— Ты, это... зря на траве расселся. Сыро. Кости ломить будет. Брат мой старшой... его, как тебя, в ногу подстрелили. Ежели непогода, так спасу нет ‒ крутит да ноет.

Дик не знает, что на это ответить. Наверное, ничего. Шолтон умолкает, зачем-то приглаживая перья одной из подбитых им птиц.

— Ты, барич, вот что... ты зла не держи...

— За что, Тэд?

— Да за то! ‒ Шолтон кивает на сук, который Ричард приспособил вместо трости. ‒ Виданное ли дело ‒ самому под пули прыгать? Мы ж... как господин Прымпирадор стрелять скомандовал... мы-то что? Нам так велено.

Выходит, Тэд был в тот день в расстрельной команде, а теперь вот извиняется невесть за что. А адуан тем временем продолжает, похоже, он давно собирался завести этот разговор.

— Тут дело-то какое вышло, ‒ Шолтону не хочется признаваться, что он был одним из тех, кто стрелял в Дика: за месяцы, проведенные в лагере Дьегаррона, прихрамывающий "барич" для всех стал своим. ‒ Все разом стрельнуть-то не могли. Кто замешкался, успел тебя увидать да ствол в сторонку отвести. А торопыги, те, значит, в тебя и пальнули. Ты ж как сиганул ‒ разве ж кто думал?

Дик слушает молча, он не будет спрашивать Тэда, замешкался ли тот или оказался "торопыгой".

— Господин Прымпирадор чернее тучи ходил, шутка ли ‒ свово руженосца чуть сам не прибил. Ежели с тобой беда б приключилась ‒ что ему матушке твоей отписать?

Ну да, думает Дик: "Эреа! Вынужден сообщить вам, что я не только убил Вашего мужа, но и расстрелял сына. Позвольте выразить Вам самые искренние соболезнования".

— Три дня с тобой сидел, боялся, что помрешь ты. Уж когда им выступать пора пришла, только тогда лекарям и отдал.

Тэд поднимается, протягивая Дику широкую лапищу:

— Пошли, барич, со мной. Этих, ‒ он показывает на добытых уток, ‒ щас ощиплем да зажарим. Вкусные они, ну, жестковаты, конечно.

А еще через день Тэд делает Дику воистину царский подарок: удобную палку с искусно выточенной рукоятью, подогнанную по росту "баричу". И смущается, не желая принимать благодарностей.

-5-

В третий день месяца Осенних Волн в палатке Дьегаррона появляется гонец, и, прежде чем тот успевает открыть рот или передать свое послание генералу, Ричард понимает: они возвращаются. Потому что с таким лицом, с таким вот бесшабашным блеском в глазах не доставляют обычные донесения. Дьегаррон просматривает письмо Проэмперадора и тоже не скрывает радостной улыбки. Победа! Такая неожиданная и в то же время столь предсказуемая ‒ ведь если армию ведет Ворон, она не ведает поражений. Алва не проигрывает, он не знает, что подобное возможно.

И до самого вечера Дик занят: Дьегаррон гоняет его то к адуанам, то в обоз, то к походным кухням: прибытие триумфаторов ожидается завтра около полудня. А ночью Дик уходит на берег Рассанны, часовой окликает его, но тут же узнает, сегодня это Тэд Шолтон. День выдался ясным, и Дик смотрит на звезды: чем дольше всматриваешься в небо, тем их больше. Словно они приближаются и тоже глядят на него ‒ маленького человечка, посмевшего поднять к ним глаза. В отсветах лунного света речная вода кажется черной. Завтра все изменится, завтра не останется ничего из того, чем были наполнены последние месяцы. И Дик прощается: с неспешным течением Рассанны, с колкими травинками, что колют пальцы, с терпким дымным запахом осени. Не будет больше ни шутливых препирательств с Пепе, ни странных разговоров с Шолтоном, которого Дик едва-едва научился понимать, ни задумчивого Дьегаррона. С завтрашнего дня мир снова окажется в полном распоряжении блистательного Алвы, Первый маршал одним своим присутствием заставляет все и вся крутиться вокруг себя. И жизнь теряет так нежданно открывшуюся здесь Дику простоту ‒ ласковую, как ленивое течение речных вод, неброскую и чуть горьковатую, как осень. То, о чем Дик позабыл за эти длинные дни, научившие его дышать полной грудью ‒ что будет с ним завтра?

И это "завтра" наступает, в лагере кутерьма с самого рассвета: носят воду и дрова для костров, повара тащат огромные котлы, готовят вертела. Интендант самолично пересчитывает бочонки с вином и касерой и горестно качает головой ‒ обоз из Тронко был дней десять назад, а ну как на всех не хватит?

Армия и вправду въезжает в лагерь около полудня, Дик стоит рядом с Пепе и Шолтоном, хотя Дьегаррон и предлагал ему выйти встречать Первого Маршала вместе со старшими офицерами. Но не настаивал, и Дик решил, что вполне может отказаться. Оруженосцу (или все же бывшему оруженосцу?), опирающемуся на палку, к тому же ослушавшемуся приказа, вряд ли стоит быть на виду.

Первым на широкую дорогу между палатками и кострами ступает Лово, вызывая общий хохот: кто-то нацепил ему на голову золотую корону, пес машет лапой, пытаясь стряхнуть знак монаршей власти, но корона держится крепко, шутники постарались на совесть. В этом весь Алва, с какой-то непонятной горечью думает Дик: он не терпит поражений, но не ценит и побед. Вот они ‒ сам эр Рокэ, Савиньяк, Вейзель и Бонифаций ‒ на почтенном расстоянии от коронованного варастийского волкодава. Изрядно навеселе, олларианец вот-вот вывалится из седла. Алва поднимает руку в черной перчатке, и весь лагерь оглашается криками: "Проэмперадору ура!", "Larga vida al soberano! (1)"

Ричард присоединяет свой голос к кэналлийской партии, потому что стоять и молчать посреди вопящей толпы было бы просто глупо. "По-ихнему теперь можешь, барич? ‒ подмигивает Шолтон и одобрительно кивает. ‒ А чего ж тут? И для дела пользительно, раз самому Прымпирадору служишь".

"Прымпирадор" вскоре удаляется вместе с Дьегарроном, Шолтон и Пепе идут праздновать воссоединение со своими, оба зовут Дика с собой. И он обещает подойти, совсем скоро, только вот точно знает, что не примет приглашение. Вместо этого он отправляется к мэтру Агилару: победа ли, поражение ‒ раненые есть всегда. И Дик до глубокой ночи разносит отвары или просто питье, вспоминая как некогда кружка прохладной воды представлялась ему самой совершенной разновидностью счастья.

А утром его отыскивает Шеманталь.

— Господин Прымирадор к себе требуют. Поторопиться велели, ‒ и сочувственно косится на палку в руке Дика.

— Входите, юноша, ‒ Алва свеж и безукоризненно выбрит, словно прибыл сюда прямо с дворцового паркета, а не спустился с Саграннских гор. ‒ Признаться, я несколько удивлен, что вы надумали лишить меня своего внимания. Я, конечно, не рассчитывал, что вы станете забрасывать меня цветами, но хоть вина могли бы налить.

— Я встречал вас вчера, монсеньор. Вместе со всеми. Вы просто не заметили.

Дик хромает к раскладному походному столику, тянется к неоткупоренной бутылке "Черной крови", озирается в поисках бокала.

— Бросьте, юноша, я сам. Не стойте столбом, садитесь. Я уж было решил, что вы оплакиваете память безвременно почившего Адгемара и прочих радетелей Великой Талигойи, готовых за гоганские деньги продать и мать, и отца, и последние подштанники. Оттого и удалились, дабы не присутствовать на нашем гнусном празднестве.

Смешно, за эти месяцы Дик едва ли вспоминал о том, чем Талигойя отличается от Талига, и, не сделай его Дьегаррон своим порученцем, даже о войне бы позабыл.

— Я был у мэтра Агилара, монсеньор, ‒ Дику вовсе не хочется, чтобы его эр думал, будто он слонялся вокруг костров веселящегося войска полночной тенью, заламывая руки и стеная в традициях древнегальтарских трагедий. ‒ В обозе много раненых.

— Похвально, юноша, ‒ Алва усаживается напротив, покачивая бокал в тонких пальцах. ‒ Вы внезапно преисполнились смирения. Не сверкаете на меня глазами, ничего не требуете, не обвиняете. Вы меня разочаровали. Кто, как не вы, поставит на место зарвавшегося негодяя? Бывало, взглянешь на вас ‒ и сразу хочется в чем-нибудь покаяться. А сейчас с вас хоть икону пиши. Этакий Святой Иоанн (2).

Странно, но Дика не задевают его насмешки. И эта веселость, развязность ‒ они ненастоящие. Почему он прежде этого не замечал? И Алва неожиданно меняет тон: зачем дразнить собаку, раз она спит и ухом не ведет?

— Генерал Дьегаррон очень хвалил вас, Ричард.

— Благодарю вас, монсеньор.

— Быть может, вам больше по душе остаться при нем?

Ну вот, разве ты не этого ждал? Разумеется, Алва не станет терпеть возле себя человека, оспаривающего его же приказы. Наивно было полагать, что он поступит с тобой иначе. Хорошо хоть бессрочной ссылки в Надор не будет. Зато теперь ты точно знаешь: не было того ночного разговора, никто не обещал тебе отыскать в развалинах ржавый меч или показать, как луна и солнце сходятся в небе над старинной башней, чьи камни стали белыми от солнца и старости.

— Как будет угодно монсеньору.

Алва делает глоток, отставляет в сторону бокал и смотрит на Дика с такой знакомой снисходительной насмешкой.

— Или поезжайте домой, юноша. Вам ведь положен отпуск по ранению. Почувствуйте себя полновластным надорским герцогом. Станете объезжать свои владения, гарцевать среди садов, а Сона будет ступать по облетевшему яблоневому и вишневому цвету.

Ричард зажмуривается и считает про себя. Сначала до четырех, потом до восьми. Так выходит... выходит это и вправду был эр Рокэ? Не пригрезилось, не привиделось, не услышалось в бреду то, чего и быть не могло? Сидел три дня у постели умирающего оруженосца, отгоняя призрак страшного неприметного человека с мушкетом, нацеленным в грудь Дику, обещал сказочные сады и море, нежное, как поцелуй невесты?

— Дикон! Ты здоров? Мэтр Агилар заверил меня...

Его взгляд больше не кажется холодным, и Дик, глядя в глаза своего эра, вспоминает вовсе не блеск знаменитых кэналлийских сапфиров, а луговые васильки ‒ озорные, приветливые, солнечные.

— Значит, мне это не приснилось?

— Что именно не приснилось?

— Про Luna del mediodía , про колодец во дворе башни, про...

— Нет, ‒ Алва качает головой, ‒ не приснилось. И если вы согласны, юноша, я повторю свое приглашение: сразу после прибытия в Олларию вы можете сопровождать меня в Алвасете. Уверен, за эти месяцы вы окончательно разучились держать шпагу. К тому же в горах есть целебные источники ‒ как раз то, что вам сейчас нужно. Вы пока что до неприличия молоды, уверен, через пару месяцев вы и думать забудете о ваших ранах.

— Спасибо, эр Рокэ!

— Идите уже. И раз уж вы опять поступаете в мое распоряжение, разыщите мне Савиньяка. Завтра выезжаем. В седле сидеть сможете?

— Да, эр Рокэ!

И Дик идет к выходу, он бы бросился сейчас вприпрыжку, если б не кошкина палка. Он улыбается, пусть глупо, но он ужасно рад. И жизнь вновь становится простой: она вмещает в себя и неяркий осенний день, и шум занятой подготовкой к выступлению армии, и далекое море, и белую башню на скале. Он откидывает полог палатки и уже на пороге слышит, как Алва негромко говорит ему в спину:

— Я рад, что ты жив, Дикон.

Дик оборачивается и, наверное, впервые улыбается своему эру ‒ открыто, не таясь.

— Я рад, что вы вернулись, эр Рокэ.

И солнце стоит в зените, ожидая луну.

__________________________________________________________________

(1) Да здравствует соберано!

(2) Святой Иоанн — первый магнус ордена Милосердия.