Танец на канате (джен)

Узнать среди прочих их можно вот как: у них красивые голоса, они хорошо танцуют и знают множество чужих секретов. Они слишком ленивы, ни одному делу не отдаются целиком, девушки не умеют смеяться, а юноши плакать.

"Сказка Рыжего". М. Петросян "Дом, в котором...".

— Я всё понимаю, конечно, — вожак Третьей делает многозначительную паузу, постукивая тростью. — Но почему именно зелёный?

Можно сострить, что это дань уважения его стае, но Стервятник вряд ли оценит столь глупую лесть. Да и не хочется язвить ему, если честно.

— Во-первых, этот цвет полезен для глаз, — приходится выдумывать на ходу. — Во-вторых, цвет жизни и... м-м... гармонии и всего такого. И в-третьих, Крыса сказала, что очков другого цвета не нашла.

Стервятник понимающе кивает: Крыса — наш Летун, и если уж она выполняет заказ, делает его на совесть.

К тому же я и сам не могу объяснить свой выбор.

* * *

"Повезло тебе, пацан, — медленно отходя от наркоза после очередной операции, слышу я чей-то грубоватый голос. — Думали — не жилец, а выкарабкался... надо же. Как по канату шёл, шаг в сторону, и всё — каюк. А так — глядишь, через пару месяцев и ходить нормально сможешь". Сознание проясняется медленно, и я вижу собственные руки в трубках капельниц, белые халаты, светящийся мертво-белый потолок, начинаю чувствовать тело. "Процесс воспаления остановлен, но следует беречься, — слышу сухой и строгий голос другого врача. — К тому же период восстановления составляет достаточно времени... Ношение корсета необходимо..." Но дальнейшие слова и фразы различаю уже плохо, потому что слышу собственный стон: боль в спине накрывает снова, ненадолго — и быстро затихает.

От укола сначала становится холодно, потом — тепло. Я качаюсь на качелях, взмываю вверх — падаю вниз, потом внезапно оказываюсь на том самом канате, о котором говорил простодушно-циничный доктор, толстом, широком, притягательно-опасном... Вижу себя на нём с разбросанными в стороны руками-крыльями. Канат вздрагивает от порывов ветра, внизу — пропасть, но мне не страшно, а весело.

Уже почти сквозь сон замечаю, как в палату заглядывает девочка с огненно-рыжими волосами, слышу отдалённо чьи-то разговоры, яростный шёпот, пререкания. И улыбаюсь.

Я больше не Смерть.

* * *

Загоняю своих Крысят обратно в комнату едва ли не пинками, а потом машу рукой: за всеми не уследишь. Чёрт меня дёрнул стать так близко и всё это увидеть...

Вспоминаю кровавую икебану на полу, обмякшее тело Помпея, полузакатившиеся глаза Ангела, чьи-то вскрики и дикий ор Псов, и к горлу подкатывает, голова начинает кружиться. Не хватало ещё только прыгнуть.

Стены вокруг катятся кувырком, я едва не падаю и ощутимо прикладываюсь плечом о какую-то притолоку. Сползаю по шершавой стене на пол, в нос ударяет запах старой извёстки и холодного пыльного камня.

Открываю глаза: совершенно незнакомый коридор, полутьма, словно солнечный свет редко заглядывает сюда. Боль в плече и головокружение не проходят, но надо убираться из этого места, куда меня занесло. Вздрагиваю: а я здесь не один, оказывается.

Странная, но знакомая фигура в болтающемся свитере копошится у дальней противоположной стены в углу. Пошатываясь, бреду туда. Худые руки с длинными паучьими пальцами быстро и ловко вынимают что-то из мешка — что-то острое и опасное, поблёскивающее лезвиями. Откуда у него эти ножи? Он так увлечён своим делом, что не слышит. Неловко шаркаю ногой и почти спотыкаюсь — Слепой вздрагивает, как от удара, и оборачивается. Я снимаю очки — бесполезный и безумно глупый жест, знаю, но не могу иначе.

— Слепой, ты...

— Иди отсюда. Уходи обратно, быстро, — почти выплёвывает он хриплым шёпотом. Тайник уже ловко заложен обломком, он почти идеально сливается со старой, осыпающейся штукатуркой, с выщербленной стеной. Подумать только, какая предусмотрительность, и одним из этих ножей он...

Хочу объяснить, что не знаю, как сюда попал, может, и не по своей воле, и открываю рот, но вдруг замечаю, что бледные невидящие глаза почти светятся в темноте, и слова застревают в горле.

— Ты успел, — выдаю я очередную глупость.

— Да, — голос вожака уже спокоен и совсем не хрипл. — Иди, возвращайся к своим. Тут тебе быть не нужно.

И добавляет:

— Рыжий.

— Слушаю и повинуюсь, — губы сами собой складываются в ухмылку, я наконец вспоминаю об очках, болтающихся на тесёмке, и надеваю их обратно. — Удачи.

Он склоняет голову, вроде бы в знак одобрения.

Ухожу я быстро, слишком быстро. Действительно, пора к Крысятам, мало ли, вдруг взбредёт в голову в экстазе от увиденного покончить с собой необычным способом.

А рассуждать о действиях вожака четвертой и по совместительству Хозяина Дома — не моя забота. "О вещах подобных не размышляй, иначе сойдёшь с ума", — сказал кто-то умный, или не очень умный, но рассудительный.

Ноги сами выводят меня к моей многострадальной стае, а на пороге встречает встревоженный круглоглазый Белобрюх, который открывает дверь и сообщает им всем, что я вернулся.

— А вот и я, крысятки! — театральным жестом поправляю чёртовы очки, и разноголосый хор вечнозелёных обитателей второй стаи радостно орёт, матерится и свистит. Всё как всегда.

* * *

...Он появляется, хлопая драконьими крыльями, ломая на своём пути кусты и приминая травы огненным дыханием, величественный и грозный, хотя в реальном мире за стройной худощавой фигурой этого и не узнать. Кто посмел разбудить василиска?!

Белогубый Саара уже не воет, а молча и внимательно смотрит в красные глаза — он не боится василисков. Он не боится ничего, ни здесь, ни в другом мире.

Чудище отвечает ему мрачно-настороженным взглядом. Саара недовольно крутит носом: свои шумом оно распугало ему всю живность. Никому не хочется попадаться василиску на глаза.

Сверху невесомо слетает перо. Одно. Затем второе, кружась, застревает в ветвях, третье опускается на тёмно-зелёную траву у болота. Василиск возмущённо крутит яркой петушьей головой, а Саара, отряхиваясь от воды, вылезает из воды и рассматривает атласное фениксово пёрышко.

Чудище испуганно взрыкивает и ударяет правой короткой лапой с когтями о землю, потом принюхивается к перу в ветвях и... оглушительно чихает. Так, что окончательно замирают птицы и вездесущие пискуны перестают подавать голоса.

Мелко-мелко дрожит телом Саара... смеётся. Перья блестят-переливаются разными цветами, а больше всего в них зелёных оттенков; они сияют, призывно маня, василиск же пятится и фыркает.

Через минуту петухоголовое чудище истаивает в воздухе, как будто его и не было, и Саара облегчённо вздыхает — теперь ничто не помешает охоте.

Да и Феникс пролетает над этими краями нечасто.

* * *

Сбежав от всех и прихватив с собой старый коврик с размахрившимися нитками на концах, ухожу на заброшенную веранду. Мир окрашен в зелёный, даже потёки облупившейся краски на её стенах, сплошь заросших плющом. Краем глаза я поглядываю во двор, где пара Крыс гоняют мяч, и — удивительное дело — пока без драки и ссор. Солнечные блики проникают сюда и мерцают под веками, а далёкий звон цикад превращается в рокот волн. Море я видел два раза в жизни, когда Пауки разрешили мне наконец поехать вместе со всеми. Кажется, даже слышу пронзительные крики чаек и вдыхаю соленый воздух...

Приходит синеволосый Мертвец, шаркая сандалиями, словно подбирающийся к жертве зомби, отпихивает меня и плюхается рядом. Из плеера приглушённо льется знакомая мелодия.

— Моя душа раскрашена, как крылья ба-абочки,

Сказки вчерашнего дня никогда-а не умру-ут...⁽¹⁾

— гнусаво тянем мы с Мертвецом, подпевая надрывному голосу.

Жёлтые блики сливаются в одно целое, я, как в раннем детстве, нажимаю на глазное яблоко, и потолок над нами раздваивается... Но что-то мешает: то ли скрип колёс, то ли чье-то ненужное присутствие.

С трудом разлепляю веки: на пороге веранды Курильщик. С круглыми от удивления глазами. Чёрт бы побрал этого бывшего фазана из четвёртой, что он тут забыл?

— А... я не знал, что вы тут, — бормочет он. — Сфинкс искал вас... тебя.

— Надо было обратиться к предсказаниям по полёту летучей мыши, количеству съеденной штукатурки и цвету побелки, — ворчу я. — Ну, на худой конец у Табаки бы спросили, где я.

— А разве он знает? — спрашивает тот, глядя куда-то в сторону от нас.

— Он знает всё, — начинаю я. И только тут до меня доходит, что рука моя до сих пор покоится на голой шее Мертвеца, крашеные синькой волосы задевают мне плечо, да и лежим мы слишком тесно.

— Видишь ли, Курильщик, в то время как нормальные люди медитируют в такую прекрасную погоду, ты... — бодро и с воодушевлением начинаю я, но тут просыпается полузаснувший Мертвец.

Он приоткрывает глаза цвета тёмного бутылочного стекла, мигом оценивает обстановку и зажмуривается, блаженно улыбаясь. Потягивается и, как бы невзначай оперевшись о моё плечо, поднимается с матраса. Курильщик внимательно рассматривает свою красивую обувь, и уши у него уже красные.

Мы переглядываемся, Мертвец ухмыляется: хватит.

— Сфинкс хотел переговорить с тобой и поручил мне... то есть, попросил, — он сбивается, выдыхает и продолжает. — Если я, когда поеду по своим делам, случайно тебя встречу, то передам...

Бедный, гордый Курильщик, которому так хочется показать, что он ни в коем случае не может быть на побегушках у Сфинкса. Ну разве только случайно...

— А что же сам не пришёл? — интересуется Мертвец.

— Занят, — отрывисто бросает Курильщик.

Кто-то уверенно топает в сторону веранды и заглядывает к нам — оказывается, это Гибрид.

— Скоро ужин, — мечтательно говорит он, словно для этого и тащился сюда. — Будет молочное суфле и повидло.

— Отлично, — бормочет Мертвец и затягивается сигаретой, медленно зеленея. Посторонний человек, вроде Курильщика, может подумать, что до ужина он точно не доживёт, но я знаю, что это не так.

— Я...— начинает бывший Фазан, но его прерывают.

— Замечательно, Курильщик, можешь прийти к нам на похороны.

— А...Чьи?

— Ну как чьи, — деловито сообщает Мертвец. — Наши.

— Отпевание и последующее воскресение прилагаются! — я делаю невыносимо строгую физиономию. Как она сочетается с зелёными очками, понятия не имею. — Разве ты до сих пор не в курсе, что кое-кто живёт уже не первый раз, а кто именно — пора бы уже догадаться.

И сурово, со значением смотрю на Курильщика сквозь очки.

Мертвец мерзко хихикает, я скалю зубы. Нервный извращенец, клоун, сводник — кто я там ещё в его глазах? Поистине, этот малый так и остался в душе Фазаном, и никакой четвёртой его не исправить.

Мертвец закрывает глаза, я кладу руку ему на лоб.

Курильщик бледнеет и тоже становится похож цветом на курящего Мертвеца. Или просто на мертвеца.

— Я, п-пожалуй, пойду, — бормочет он.

— Да-да, — ласково и грустно улыбаюсь я и делаю широкий приглашающий жест. — Надеюсь, Сфинкс успеет к погребению, которое состоится в полночь. С собой иметь: серебряную монету — одна штука, кол осиновый — одна штука, красное вино Шато-Глико 1845 года — одна бутылка...

— Две, — встревает Мертвец, открывая глаз.

— На худой конец, можно и текилу, конечно.

Мой приятель издаёт хриплый горловой звук, как при последнем издыхании.

Улепётывающий Курильщик выглядит весьма забавно.

Мертвец тихо ржёт, я театрально развожу руками: "не вынесла душа поэта", что поделаешь. Ко всему привыкший Гибрид ухмыляется, и мы отправляемся на ужин.

* * *

Габи — это рост почти под метр восемьдесят, длиннющие и бесконечные, как Ниагара, ноги, и вечно призывная улыбка ярко накрашенных губ. Сейчас — фиолетовой помадой.

Почему-то Габи не очень удивляется моему предложению. С минуту молчит, пережёвывая жвачку, а я жду.

— А что мне за это бу-удет? — кокетливо тянет она и смотрит мне прямо в очки. Наверное, любуется своим распрекрасным отражением.

— Ничего не будет, поверь, — убеждённо говорю я. — Никто ничего не узнает.

Она замолкает, сбитая с толку, а я говорю как можно небрежнее:

— Сама подумай: во-первых, вожак. Во-вторых, давно пора отменить этот чёртов запрет, неужели ты не согласна?

— Ты хитрый, — констатирует она, выдувая пузырь из жвачки. Он с шумом лопается на губах. — Да нафиг ему это надо! О чём мне с ним говорить?

"А надо ли с ним много говорить?"

— Ты не права, милая, — улыбаюсь и посылаю многообещающий взгляд сквозь очки. — Ему, конечно, надо, так же, как нам всем. К тому же я видел не раз, как он возле тебя останавливался, да и ты замечала — к чему бы это, сечёшь?

Это правда. Габи частенько отирается на Перекрёстке, и я замечал пару раз, что Слепой, проходя мимо неё, останавливается, оборачивается, словно споткнувшись или что-то увидев.

— Он чует мои фероны, — самодовольно говорит она, щуря густо накрашенные глаза.— Даром что слепой.

— Э... Ты хотела сказать "феромоны", — вежливо поправляю я.

— Ну да.

Предлагаю ей сигарету, и мы закуриваем.

Хрен знает, может, и верно. Скорее всего вожак четвёртой действительно что-то чует, кроме остро-сладкого запаха духов, которые Габи ежедневно на себя выливает...

— Тебе-то зачем это нужно? — она сужает глаза. — А, знаю: подкатывать к Мухе без проблем.

— Габи, Габи, как ты могла подумать! — я прикладываю руку к сердцу, натыкаясь на капроновую бабочку на шее, приобретённую у Табаки в меняльный день.

— Все говорят, — она небрежно стряхивает пепел на ковровую дорожку. Фикус в кадке подозрительно смотрит на нас своими запылёнными листьями. Дым вьётся кверху. — Что ты в ней такого нашёл? Ни кожи, ни рожи, Вот и Рыжая тоже...

— Ерунда! — возмущённо перебиваю её, не давая увести разговор в опасное русло. Ревность её мне сейчас ни к чему. — Это исключительно забота о моём приятеле, и... кроме того, физиологические потребности организма таковы, что, когда он растёт и, хм, развивается, как ты знаешь из биологии...

Габи фыркает.

— Не забивай мне голову всякой хернёй! Что-то я не верю, что он ещё ни с кем не переспал.

— Уверен, — заявляю я авторитетным тоном. — А, зная твои исключительные способности... И потом, разве тебе его не жаль?

Она закатывает глаза.

Действительно. Вожак. И ещё ни с кем. Дикость какая-то. Совсем непорядок.

На Перекрёсток заявляется Пёс в ярком пиджаке и удобно располагается на диване в противоположном углу. В руках у него пластиковый стаканчик с колой. Мельком оглядывает нас мрачным, любопытным взором и перестаёт замечать. Старательно делает вид, что он тут один, но я прямо вижу его вытянувшиеся в нашу сторону уши.

— Этот запрет совершенно лишний, — тихо говорю я. — Хреновый и никому не нужный. А я поговорю с ним потом. И всем будет только лучше.

— Ну, ладно, хватит нудеть, — снисходительно бросает она и капризно добавляет: — Но он же мне до плеча еле достаёт.

— Какие мелочи! Это ведь гораздо лучше, чем какой-нибудь Пёс или Ящик...

Слово вырывается случайно.

Глаза Габи темнеют, улыбка соскальзывает с лица, а губы сжимаются чуть не в полоску.

— Ящики — пошли они нахрен, — цедит сквозь зубы. — Ни в жизнь, никогда, и если ты, Рыжий, ещё раз напомнишь..

Я извиняюсь несколько раз, обещаю, что это не повторится. Обещаю угостить кофе, прямо сейчас.

Она берёт меня под руку, и мы гордо удаляемся мимо застывшего на диване Пса в сторону Кофейника.

Вслед нам несётся шелест пролитого на пол напитка, шипение и бесполезные ругательства.

* * *

— Без очков вам гораздо лучше, — удивлённо говорит Курильщик, но я, оглядываясь, быстро водружаю их назад.

— Так видишь вокруг гораздо меньше энтропии или не видишь её совсем. К тому же, картины экспрессионистов, Курильщик, — ухмыляюсь я и указываю на стену, где изображена неизвестная науке рыба с костистыми плавниками-крыльями. — Так вот, эти самые картины смотрятся гораздо эффектнее в зелёном цвете.

Курильщик моргает, слыша мои слова, и вид у него при этом такой, словно при нём папуас из далёкой Африки заговорил по-французски. Ей-богу, он, наверное, думал, что я неграмотный.

— А почему... — вдруг начинает он, но я уже слышу визги из нашей комнаты. Хлопает дверь, и ко мне бежит взволнованный Белобрюх.

Ясно, пора возвращаться — наверняка кто-то с кем-то сцепился. Из-за какой-нибудь майки, лосьона или очереди в умывальник. Торопливо прощаюсь: мои разборки с Крысками — не для нежной психики колясника из четвёртой. Хотя, может я и ошибаюсь насчёт его психики...

— В другой раз, Курильщик, — вежливо скалю зубы и поправляю бабочку на шее. — В другой раз.

Он вздыхает.

С ходу врезаюсь в драку и получаю за это скользящее касание бритвой — тупой, но от этого не менее больно. Разгоняю их — вначале на ультразвуке, потом нормальным голосом, выясняю, кто "первый начал", кто "захапал чужое", а кто просто ввязался в ссору, чтобы помочь приятелю. Лосьон от прыщей или спальный мешок — вообще больные темы, из-за них некоторые готовы грызться постоянно. Не исключая внезапно появившегося желания полоснуть себя бритвой из-за тех же злосчастных прыщей и неудавшейся жизни.

В такие моменты я искренне завидую жёсткой палочной дисциплине у Псов и даже Стервятнику с его "тихими" — те хоть почти не дерутся.

Из столовой на крики является Мертвец, шипит нечто вроде "что опять не поделили эти придурки". Они с Белобрюхом вытирают кровь, обрабатывают порезы и ссадины. Пауков каждый раз вызывать неохота, только в самых крайних случаях. На Крыс у них, кажется, уже аллергия. Всё необходимое, от перекиси до бинтов, я храню в небольшом "сейфе", ключи от которого есть только у меня и Мертвеца.

Через полчаса взъерошенные и всё ещё огрызающиеся противники разогнаны по разным углам и сидят, дуясь друг на друга. Теперь можно и отдохнуть: спина под корсетом начинает ныть, да и порезанная рука даёт о себе знать. Мертвец устало вздыхает — несладко порой быть правой рукой вожака Крыс. Закрываю глаза и падаю на спальный мешок — пусть видят, как они утомили человека.

Но тишина у Крыс никогда не длится долго.

В противоположном углу начинают резаться в карты. Кто-то ставит кассету и потихоньку включает магнитофон...

* * *

Текила у Стервятника отменная. В голове всё плывёт, ноги подчиняются не сразу, галстук-бабочка давит шею. Сам вожак третьей отстукивает ритм тростью и напевает не очень впопад под гитарные изощрения Валета. Откуда-то приносят полузамёрзшего Табаки, и веселье продолжается.

Нанетта дремлет тут же, в блюде с бутербродами, то есть в том, где они недавно были.

Отсюда мне слышно, как у Крыс, временно оставленных на Мертвеца, магнитофон включён на полную мощность. Игги Поп надрывается, а я представляю себе их радость — дорвались-таки до счастья. Подозреваю, что мороки мне теперь будет куда больше, но пока не хочется об этом думать.

Ведь теперь и Рыжая сможет приходить к нам вполне свободно...

Трам-парам! Я невольно вижу себя танцующим на канате — этого ещё не хватало!

— Раз-два-три — танцуют все! — заявляю я и приглашаю кого-то слишком широким жестом, это оказывается вожак четвёртой. Раз-два, шаг в сторону — опасность сверзиться с каната, но мне смешно. Худое плечо под свитером вздрагивает, Слепой кривит губы в усмешке и даже сам отсчитывает шаги — удивительно! Похоже, он немного ошалел от всеобщей радости и веселья по поводу своего закона.

Горбач тут же начинает подыгрывать нам на флейте. Канат короток, и мы постоянно на что-то натыкаемся: он не видит ничего, а я — весьма туманно. И вообще непонятно, кто кого ведёт — Слепой меня или я его. Горбач не поспевает за нашим "вальсом". Поднимается лёгкий шум, Лэри хлопает в ладоши, Валет утомлённо кладёт голову на гриф гитары, я же натыкаюсь взглядом на лицо Сфинкса, слегка удивлённое. Поправляю очки и широко улыбаюсь. Накануне мне стоило немалого труда успокоить его, что Габи в четвёртой не появится.

Во всяком случае, не станет посещать их слишком часто.

— Да здравствует Новый закон! — кричу радостно. Меня поддерживают нестройные согласные выкрики, звон чьих-то стаканов, раскрасневшийся Македонский робко ухмыляется. Стервятник нюхает свой стакан и подозрительно щурит тёмно-жёлтые глаза.

Закрываю глаза — канат кажется бесконечно длинным, прочным, но упругим и живым... Опять натыкаемся на кого-то, Горбач с преувеличенной досадой вздыхает, начинает играть сначала.

Пол подрагивает под ногами, и мы едва не валимся к чёртовой матери и к всеобщему веселью, но снова поднимаемся.

— Шоу маст гоу он, Рыжий? — слышу за спиной едкий шёпот Сфинкса. Небрежно киваю: всё верно.

Но мне это нравится, Мудрая Кошка.

* * *

— Рыжий, у меня сломался плеер!

— Попробуй выключать его хотя бы раз в неделю, — бормочу я, не открывая глаз. — Ладно, давай сюда.

— Рыжий, у меня пропала чашка, этот придурок её забрал!

— Рыжий, Гибрид украл у меня наушники!

— Он не ест наушники, — хмыкаю я.

Взрыв смеха вокруг. Красный Гибрид возвращает наушники на место.

— Рыжий, ничего не помогает, — почти истеричный шёпот. — Этот грёбаный крем...

Крысёнок злобно фыркает и высказывает всё, что думает о креме от прыщей и его создателе.

Вздыхаю.

— Возьми другое средство, там, в шкафу.

Говорю, какое именно. На случай таких истерик у меня хранится чуть ли не батарея всякой ненужной косметики, которая перепадает мне от Крысы.

— Рыжий...

— Эй, всё, братцы, приём окончен.

Я лежу, закинув руки за голову, на временно перенесённой сюда раскладушке, которая дьявольски скрипит при каждом движении. Занимаю её по праву главного.

Впрочем, на лежак никто и не претендует. Никому из Крысят она и даром не нужна. Им хорошо в своих мешках, на подоконниках и в коридорах.

— Рыжий...

Сурово хмурю брови.

— Ну Рыжий... — горестным тоном. — Что мне делать, она мне не даёт. И вообще... Посоветуй что-нибудь, а?

Кашляю и поворачиваюсь всем телом под ужасающий скрип пружин, так что едва не сваливаюсь на пол.

Новый закон, однако, внёс коррективы в их жалобы. Думал ли я об этом, когда уламывал Слепого?

— Попробуй её удивить.

— Чем? Как? А, понял, — Крысёнок глумливо улыбается.

— Ни хрена ты не понял! — возражаю я. — Расскажи ей что-то интересное.

Крыс задумчиво морщит лоб и напускает на узкую мордочку серьёзное выражение. Джинсы с заклёпками, цветная футболка, модная причёска с крашеной чёлкой и неизменный проводок наушника от плеера. Одно ухо свободно, по случаю разговора со мной. Всё как у всех. Действительно, удивлять, наверное, нечем, но...

— Подари ей кассету с записями.

— Кассету?! — очевидно, я замахнулся на святое.

— С любимыми записями, — уточняю я. — Послушаете вместе.

— Да ну нахер... — тянет Крысёнок, потом задумывается и убегает.

Времена отчётливо меняются. Скоро они побегут к вожакам с жалобами на разбитые сердца, а не плееры...

* * *

— Хорошая погода сегодня, — вежливо говорит Стервятник. Длинными пальцами правой руки он рассеянно поправляет необычный гранёный перстень на пальце.

— Замечательная, — бурчу я. Голова после вчерашнего дня рождения одного из Крысят гудит, да и недосып ощущается.

— И даже не дует.

— Это точно.

Я жду. У вожака третьей явно какая-то просьба, иначе бы он не подошёл на Перекрёстке к развалившемуся на диване Рыжему с перевязанной головой, то есть ко мне.

— Видишь ли... — он постукивает тростью о пол, уставившись в пол своими застывшими кусочками янтаря, и делает многозначительную паузу. — До меня... м-м... дошли слухи, что ты, Рыжий, э-э... помогаешь своим подопечным на пути в царство Венеры.

У меня даже перестаёт болеть голова. Что он имеет в виду?

— Моя главная задача в том, чтобы не дать им попасть в царство Аида, — хмыкаю я.— Смотреть, чтобы не поубивали друг друга, короче. А остальное...

— Тем не менее я хочу кое-что у тебя попросить, — решительно собравшись с духом, восклицает Стервятник. — Если тебе не сложно. Откровенно говоря, не думал, что в этом возникнет необходимость... так скоро. Ты же знаешь мой контингент...

Я вздыхаю. Умеет Большая птица напустить туману, выражаясь изысканно. Вдруг меня осеняет!

— Потребности растущего организма, э-э... И Новый закон...

— Да понял я, понял, — перебиваю его. — Эти штуки нужны? Могу одолжить, пока есть, не жалко, — я запускаю руку в глубокий карман сумки, которая со мной почти постоянно, вытаскиваю сначала плеер, потом замотанную в клеёнку небольшую пачку презервативов.

Стервятник вздрагивает и слегка морщится:

— Тише. Не... так много, Рыжий. Пожалуй, я...

— Бери все, пока даю. Только чур, в следующий раз заказ делим на двоих, — перебиваю я громким шёпотом. Кого тут стесняться? Слона, который ползает неподалёку?

Стервятник оглядывается и забирает всю пачку, с таким видом, словно делает мне одолжение.

— Благодарю.

— Не стоит благодарности, это подарок. От нашей стаи — вашей, — ухмыляюсь я. — Свои люди — сочтёмся.

Стервятник сдержанно кивает, снова благодарит, при этом улыбка тенью скользит по губам, и удаляется под стук своей трости.

* * *

Моя беда — я слишком много помню и, может быть, слишком много видел. Я видел, как загибался от неизлечимой болезни Леопард, я помню Стервятника с застывшими глазами человека-тени после смерти брата, я знаю, как травят неугодного в стае Псы... Себя, полумёртвого и болезненного, как ни странно, я вспоминаю редко — как будто и не у меня было это "могильное" детство.

Но ту треклятую Длинную ночь я не хочу помнить совсем, а забыть трудно, как ни старайся.

...У двери стоит Соломон, плотный, здоровый парень с бесцветным волосами и маленькими глазками, которые смотрят порой внутрь себя и что-то там выискивают. Сейчас он глядит угрожающе. Меня передёргивает.

Среди Крысят этот всегда был тихим шизофреником, вялым и спокойным, но вот поди ж ты. Весна, гормоны или просто недодали вовремя таблеток — хрен знает, отчего у этих психов бывает обострение. Но ему взбрело в голову, что я пытаюсь занять его место вожака в стае. Раздвоение личности, не иначе. А в напарники взял себе долговязого тощего Фитиля и Дона, которые давно меня недолюбливают. Ведут они себя всё наглее, всё чаще уединяются и о чём-то разговаривают, провожая меня презрительными взглядами.

Окольными путями, от других я узнаЮ, что у этой шайки есть нож, а значит, приходится и себе приобрести такое же оружие, которое таскаю с собой постоянно. На всякий случай.

С этих пор мне нет покоя ни днём, ни ночью. Шатаюсь по коридорам до поздней ночи. Не дожидаться же, пока тебя укокошат... Больше недели уже не ночую в комнате. Хожу со спальным мешком за плечами на Перекрёсток и жду, пока остальные не разойдутся. Иногда компанию мне составляет Слон, бродящий возле подоконников. Мертвец под покровом ночи приносит мне плед и сигареты.

Стараюсь до рассвета вернуться обратно, но ночами трясусь от страха. Перекрёсток — не спасение. Пару ночей провожу у Стервятника, среди его Птиц.

"Твоя сестричка тебе не поможет, гнида. И на Ральфа не надейся, он ничего не узнает", — нахожу в своём мешке очередную записку. Они изощряются в гадостях. Психи. Нож где-то прячут, мы с Мертвецом не можем его найти.

Время неумолимо катится к Самой Длинной Ночи, и мы встречаем её — кто как, а я — с дрожью и ужасом ожидания непоправимого.

...Выбираюсь из своего спального укрытия, прокрадываюсь до комнаты и заглядываю туда: Крысы дремлют, как будто уснувшие навеки. Мертвец тоже спит, я поворачиваю голову вправо — так и есть: мешки моих недоброжелателей пусты. Значит, где-то поджидают меня втроём.

К чёрту очки, надо бежать.

Двигаюсь как в тёмном, дурном, навязчивом сне. Успеть бы вовремя проснуться...

В висках стучит, но спать нельзя, тем более в такую ночь. Чувствуя себя загнанным зверьком, крадусь вдоль стены, потом всё же бегу.

Добраться до комнаты воспитателя. Если он там.

Темно, где-то вдали в коридоре мигает свет, словно пытаясь зажечься — впустую!

На стенах проступают давно стёртые и замазанные рисунки тех, кого давно уже нет, я вскрикиваю и... проваливаюсь куда-то... где под ногами мягкий дёрн, трава. Спотыкаюсь и почти падаю, цепляя чьи-то гибкие стебли.

Чёрт! Только не это, не сейчас...

За мною — шаги, шорохи и угрожающие шёпот в кромешной тьме. Кто-то ухает в вышине, и волосы у меня на голове начинают шевелиться. Если я доживу до конца этой Ночи...

Задыхаюсь от бесцельного метания по коридору, облизываю пересохшие губы.

Добраться до...

И-за угла появляется человек с лезвием в руках, я кричу и шарахаюсь в сторону, впечатываясь в стену.

Горло схватывает отчаянием, из него вырывается хрип.

Они не дадут. Не дадут мне дойти.

Наш Шериф наверняка дрыхнет на своём этаже и видит десятый сон, да и я не идиот тащиться наверх в этой скалящей зубы тьме.

Остаётся Ральф. Или...

Нет, не хочу погибать, так нелепо. Ты же живуч, как кошка, Рыжий, мать твою?! Вот так вот просто сверзиться с каната?

Несусь что есть силы, натыкаясь на какие-то стволы, хлюпает под ногами вода...

Не думать об этом, не бояться.

Трава исчезает, истаивает, как туман, внизу снова твёрдый знакомый пол.

За спиной далеко — бегут и кричат, различаю, как ни странно, голоса Сфинкса и даже Табаки.

Вот, наконец.

Я колочу в дверь изо всех сил, но она закрыта. Цепенею от ужаса. Слышу быстрые шаги моих преследователей и выхватываю нож.

В глаза бьёт свет от фонариков. Чёртовы уроды. Кто-то чёрный прыгает ко мне, я отскакиваю и тычу ножом наугад.

Главное, беречь горло.

Щёку обжигает острое, потом вспыхивает боль в ключице. Машинально вытираю мокрое и липкое на лице и едва уворачиваясь, впиваюсь зубами в чью-то руку, вырываюсь, пиная ногами кого-то не видного в темноте, и чудом уворачиваюсь от бритвы. Она пропарывает кожу ладони, и кровь в мертвенном свете фонариков кажется мне чёрной. Сердце грохочет в груди.

Врываюсь в какой-то туалет и захлопываю дверь на задвижку.

Кабинка. Но тут кто-то есть.

— Чего орёшь? Ночь ведь ещё не закончилась, верно?

— Меня, между прочим, убивают!! Втроём! — я противен сам себе, своей истерикой, трясутся руки и уже еле выговариваются слова, но плевать. Слышу, как срывается с петель дверь.

Вжимаюсь в стену кабинки и сползаю на пол. Слепой, наоборот, поднимается.

Слышу крики вбежавших Соломона и Фитиля, замешкавшихся при виде вожака.

Слышу их визги и громкий голос словно ниоткуда появившегося воспитателя четвёртой, ругань и гневные окрики — кто-то вырвался и сбежал, но это ненадолго. Ральф всегда доводит дело до конца.

Неожиданно слышу писк Слона, такой неуместный тут.

Прикрываю глаза и перевожу дух, снова трогаю щёку. Саднит неслабо порезанная рука, болит ключица.

Но, кажется, всё закончено.

Финита ля...

* * *

Липкий пол, кое-где всё ещё не просохший после вчерашней "уборки", аккуратно распиханные по углам в угол кучки мусора, жвачки, пластиковые бутылки... Особенно чисто только там, где вчера возились со шваброй и тряпкой я да Белобрюх. Эх, мне бы ещё три-четыре таких состайника, и мы бы уж точно справились и привели комнату в терпимый вид ещё до выпуска.

Особенно если бы начали прямо сейчас...

В комнату забегает, стуча каблуками, вертлявый Мартышка и обозревает окрестности в поисках курева. Наш Крысо-лог. Затем хорошо поставленным голосом разносчика новостей вдруг сообщает:

— Я видел Рыжую с Лордом, только что. Они прогуливались вместе.

И косо на меня посматривает.

Ну, прогуливались и ладно. Зачем же так орать?

Я почти физически ощущаю, как у розы на моей щеке прорастают шипы и обретают колкость. Мысленно радуюсь, что это только роза, а не чёрная тварюшка с острыми зубками, как у черноволосой летунши с зеркалами на одежде...

Напасть пришла откуда не ждали — я не слишком-то рад выбору моей огненноволосой подруги. Но попробуй скажи хоть слово — а я уж пытался — и получишь в ответ снисходительный и укоризненный взгляд: она всё в своей жизни привыкла решать сама. Спорить с Рыжей так же нелепо, как ловить руками высоко парящую чайку. А я для неё вовсе не главная Крыса, а всего лишь непутёвый младший братец, о котором нужно заботиться... Хотя в последнее время я вижу её всё реже.

— Гибрид! — рявкаю я, видя, как он под шумок подбирается к многострадальному алоэ, полуобгрызенному уже. — Кончай его жрать, подавишься же и сдохнешь!

Пара Крыс начинает ржать, будто услышали невесть что смешное. Полноватый Гибрид конфузится и отворачивается. А мне становится даже немного стыдно — срываю своё недовольство на несчастном. Хреновый из меня вожак. Известно же, что Гибрид может лопать всё без ущерба для здоровья.

Настроение портится слишком стремительно, я плюю на всё и иду в Кофейник, мечтая встретить по пути Стервятника. Похоже, сегодня меня не спасёт никакая горькая настойка.

* * *

"Ну что же ты, Рыжик? Лови мяч!" — слышу я во сне знакомый голос и просыпаюсь. Тоска накрывает с головой.

Скоро выпуск. Сфинкс ходит как в воду опущенный. А я... Я тоже сделал свой выбор.

Её я вижу редко, и о Лорде мы не разговариваем. Это как табу. Не потому что бесполезно что-то говорить, глядя в черноту упрямых глаз, и даже не оттого, что не хочу видеть в них сочувствие и жалость.

Хоть в своё время я наелся их досыта, до отвала.

Я боюсь. Этот страх — оттуда, из моего "могильного" детства. Боюсь, что дам уговорить себя и пойду вслед за ними туда, где бывать не хочу, на эту Изнанку, куда Рыжую тянуло всегда. Туда, где все они, прирученные или приручившие её саму — сейчас уже трудно понять.

Ненависть к принцу прорастает во мне сорной травой, светит болотными огнями. Даже придурковато-злобный и жалкий Соломон, которому втайне ношу еду в подвал, или Фитиль, покаянно таскающийся за мной после всех событий Самой Длинной Ночи, — даже их я сразу простил. Лорда не могу.

Ради него — или ради своей давней мечты — она согласилась лежать бесчувственным, безъязыким полутрупом, в ожидании чуда от Вожака. Я не успел, я запутался, и взмах чаячьего крыла растаял навсегда в небе Изнанки. Рыжая...

* * *

Она всхлипывает и бросается мне на шею.

Она стала совсем другой, а я и не заметил, как скоро...

— Прости, Рыжик! Но мы же увидимся! Ты ведь к нам заглянешь, правда? Передумаешь и придёшь?

Она обнимает меня крепко-крепко, вешает на шею маленький камешек-амулет на тесёмке и всё говорит-говорит — хрупкая и стремительная, порывистая, обжигающая рыжим огнём...

— Ну, я... Конечно... Да. Рыжая, я... Зачем ты?... — бормочу что-то несуразное, и густая копна волос снова касается моего плеча и щекочет щёку.

Слёзы уже просохли, и она улыбается.

— Ладно, иди, а то опоздаешь...

И тут же самовольно стаскивает мои очки, давно приросшую ко мне оптику. Замолкает.

— Не надо, Рыжий, — требовательно говорит, гладя меня по щеке.

— Не буду, — обещаю я и вытираю глаза. — Отдай эту чёртову оптику.

Былой, давнишний страх парализует меня снова. Не хочу явиться Рыжей во сне злым василиском, несущим смерть.

— Эй, Ры-жий! — крики и дикий свист вдали, грохот тяжёлой машины, рёв мотора. — Ты скоро там?

Подождут.

Беру её за руку и говорю — слишком твёрдо, чтобы верить в свои слова.

— Может быть, когда-нибудь передумаешь ты.

Вглядываюсь в веснушчатое лицо и угольно-чёрные глаза, почти такие же как у меня. Почти.

Рыжая мотает головой, губы её снова начинают дрожать, но она всё ещё улыбается.

Неловко обнимаю худенькие плечи, глупо, по-детски тыкаюсь губами куда-то в висок.

Она убегает, не оборачиваясь.

Прости, сестрёнка. Может быть, просто закончилось наше детство.

Неважно теперь, буду я сниться тебе или нет.

* * *

Наверное, я его немного удивил. Наверное — с Хозяином Дома никогда нельзя знать точно.

— Что ты собираешься увидеть там интересного, Рыжий? — раздражённо спрашивает он, упираясь невидящим взглядом куда-то в ворот моего пиджака.

И мне становится не по себе. Совсем чуть-чуть.

— Тебе будут открыты другие миры, а ты выбираешь эту серую, тухлую и опасную Наружность.

Иногда он умеет быть красноречивым.

— Ну почему сразу "тухлую и опасную", — осторожно возражаю я.

— А какая она ещё может быть! — голос Слепого прямо дрожит от неприязни к этой самой Наружности.

Хреново, что я вынужден его огорчать.

— Ты можешь быть кем угодно...

— Например, василиском, — кисло улыбаясь, подсказываю ему. — Я хочу повидать этот мир, Слепой. Хочу попробовать его на вкус.

Мой собеседник замолкает, опустив голову и рассеянно поглаживая поверхность стола в пустой классной комнате. Мы молчим оба: он уже всё понял, а мне... впервые ничего не хочется говорить.

"Дурак".

"Знаю. Но... уйти целиком, оставить этот мир навсегда, снова стать Смертью для себя и для всех? Это плохая шутка, Слепой. Прости."

За стеной кто-то врубает магнитофон, и заезженная донельзя кассета опять поёт голосом Меркьюри про своё чёртово шоу.

Слепой вздыхает.

— Что вас там ждёт, вы хоть представляете?

— Да не беспокойся, проживём как-нибудь. У нас есть Чёрный и его автобус, — лихо подмигиваю — сам себе, наверное. Когда-нибудь уже надо лишиться этой оптики. Разбить, что ли, её?

— Удачи, — бесцветным голосом желает он, но вдруг добавляет. — Между прочим, ты в курсе, что Рыжая...

— Знаю, — перебиваю я его. Поправляю очки. Роза на щеке словно впивается в меня несуществующими шипами. — Я знаю. Счастливо тебе, вожак. Не скучай там... без нас.

— Счастливо и тебе, — эхом откликается Слепой.

И пусть моё сердце разрывается,

И грим, может быть, осыпается,

но улыбка до сих пор на моих губах⁽¹⁾

* * *

Случайная встреча с бывшим товарищем по общине, каюсь, выводит меня из себя. А ведь, чёрт подери, должен был предусмотреть появление его на выставке картин Курильщика... Не так уж мало прошло времени с тех пор, как Чёрный возомнил себя обиженным и ушёл, но он почему-то до сих пор удивляется, что его считают предателем. Ушёл в помощники и менеджеры к начинающему художнику. Видеть его и общаться с ним не хочу, хотя, может, со временем и заслужит снисхождение. Чёрный думал, что договариваться с людьми и решать разные вопросы — это так просто. Он не представлял, чего мне стоило убедить некоторых Влиятельных Людей, а проще говоря чиновников муниципалитета, не мешать, а наоборот помочь нашей общине, которую кое-кто называл сектой. Не представлял, как я распинался, рассказывая о Бедных Сиротах, только что из детдома. Да я просто произнёс им душещипательную речь (а не "заплёл им мозги", как выразился этот пёсий вожак), нашёл слова и о сочувствии, и о пользе, которую имел бы от нас город. К сожалению, у этого твердолобого упрямца было другое видение вопроса.

И кто виноват, что на все переговоры с "властями" общим решением всегда посылали именно меня, а не Чёрного с его мрачно-задумчивым и суровым видом? Мы трудились бок о бок в первые, тяжёлые и безденежные времена, но всё же были с ним как на детской качели-доске возле песочницы: когда один на одном конце доски взлетал вверх, другой на противоположном — шлёпался задницей о землю. Однако я надеялся на поддержку и не ожидал подвоха.

А может, всё дело было в том, что однажды в городе он встретил Эрика Циммермана, бывшего Курильщика... К искусству Чёрного всегда тянуло, хотя он в нём и ни черта не смыслил. Знаю, что вечно злиться не буду, но время прощения ещё не пришло.

Сфинкс же, конечно, совсем другое дело. Я даже звал его в общину, и не раз.

Мы с ним как ящерицы: каждое лето сбрасываем кожу старых воспоминаний — и каждую осень обрастаем этой кожей заново... Кожей Дома, которого уже давно нет на старом месте. Чёртово волшебство, никому не нужное, кроме нас.

Однажды в кафе, после нескольких рюмок чего-то крепкого, Сфинкс вдруг предлагает мне хоть ненадолго побывать на другой стороне. Но это уж дудки. Я соскочил с каната — и давно, у меня здесь дела, моя Айне ждёт второго ребёнка, а путешествия в мир иной, о котором иногда с воодушевлением говорю в своих выступлениях на публику — не более чем метафора для других, и они меня не прельщают.

Никто не знает, что я в них верю по-настоящему, и никому не нужно этого знать. Я не Сфинкс, который, по-видимому, может всё, даже жить на два мира. Поэтому вежливо отказываюсь, ссылаясь на непреодолимые преграды и невозможность "бросить хозяйство и людей". В свою очередь, приглашаю его пожить у нас, и настаёт его черёд вздыхать, хмурить лоб и грустно смотреть зелёным взглядом, демонстрируя свои протезы (кажется, опять новые).

...Когда мы расстанемся, я, пожалуй, достану свой старый потрёпанный альбомчик, в который уже лет сто не заглядывал.

На одной из фотографий в нём — все мы, только что вылезшие из автобуса, стоим, сгрудившись возле него, — вчерашние Псы, Крысы, Логи. Снова окунаюсь с головой в тот далёкий и тревожный, жаркий июльский день, ощущаю запах горячей пыли и травы, вижу пушистые шарики одуванчиков у дороги, Мертвеца, вытирающего со лба пот, хнычущего Белобрюха... Солнце слепит нам глаза, кто-то обмахивается кепкой, кто-то пьет из бутылки воду, а Лэри на прощание запечатлевает нас на память, щёлкая затвором допотопного фотоаппарата. Лэри, очень гордый своим статусом новоиспечённого жениха.

В центре, возле серьёзного, сосредоточенного Чёрного, я нахожу себя, рыжего тощего шкета в пиджаке на голое тело, с неизменной розой на щеке. Очки уже сняты — новая жизнь, оптику долой.

В глазах этого почти незнакомого мне парня — безумное, детское любопытство, растерянность и надежда. Они, мне кажется, умеют говорить.

Ну, здравствуй, мой интересный и ещё не изведанный мир. Ты ведь меня заждался, правда?

1) Слова из композиции "The Show Must Go On" британской группы "Queen"

Вернуться к тексту

2) Слова из композиции "The Show Must Go On" британской группы "Queen"

Вернуться к тексту