Что с нами делает осень (вариант с Тринадцатой) (гет)

"Ты знаешь о ней больше, чем я, — Хаус поднимает на нее глаза. — Ты знаешь о ней больше — вот и суди меня".

— Трудно признать свою вину перед другим человеком, — говорит он вслух. — Особенно если эта вина связана с сексом.

— Пф, — Тринадцатая встает из-за стола, слегка изогнувшись, потягиваясь, и в этом явное предложение ему — себя. Ее коротенький пеньюарчик поднимается еще выше, открывает ляжки по самое никуда.

Утренний свет бело заливает ее, в пеньюаре, светлую скатерть на круглом столе, чашки с чаем.

И Хаус внезапно понимает: она и правда предлагалась бы тут кому угодно, но. Но не так. Не так, как шлюхи. Изламывать себя, влечься к первому встречному — что на самом деле кроется в этом? Скрытая, природная, извращенная женская жертвенность? Или желание, чтобы кто-то матерински одергивал тебя, поправлял на тебе эти коротенькие полы, запахивал, следил, чтобы не продувало?

"Скажи-ка… — Хаус закуривает снова, и дым сигареты, горький, густой, уже не приносит облегчения, чувства словно притупились. — Почему ты бисексуальна? Бисексуальные наклонности бывают от гормональных нарушений. От пропаганды. От недостатка мужского внимания. Природная склонность к этому тоже есть. Но ты красивая. У тебя нет недостатка в мужчинах. Ты самая красивая в моей команде".

Тринадцатая, которой не хватило материнской любви в детстве, ищет ее по барам, среди девушек с такими же, как у нее, наклонностями, и не находит. Среди ее девочек из бара, резких, капризных, с ловкими пальчиками, общающихся тайными знаками, понимающих друг друга с полуслова, живущих в своем мире, как в уголовной среде — в них нет и не может быть материнства. Оно…

Но дальше следует уже неудобная и трудная тема для него, совсем неудобная. Хаус поспешно переводит мысли на другое.

Он встает из-за стола, поворачивается, ни слова ни говоря, и идет к лестнице наверх, стуча тростью, пока белый утренний свет заливает кухню.

…Ночью пришла непогода; дождь и северный ветер, пришедший из Детройта, с яростным завыванием обрушился на Принстон и Нью-Джерси. Уилсон, ночевавший в доме у родителей, повернулся в постели, натянул одеяло на плечи, прислушиваясь к грохоту ветра за окном. На востоке от Принстона проснулась Эмбер.

Хаус встал с постели, вышел из спальни, постукивая тростью. И, спустившись с лестницы, столкнулся с Тринадцатой, которая тоже только что вышла из своей спальни и стояла, закрыв за собой дверь. Снаружи слышен вой ветра и дождя, особенно гулко отдающийся здесь, в просторной гостиной.

Тринадцатая дотягивается до лампы и нажимает кнопку. Тёплый свет ночника вспыхивает, освещая комнату; но Тринадцатая стоит, не двигаясь, словно застыв на месте, и Хаус удивляется её бледности. Она смотрит на него, словно не узнает, и во взгляде её чуть раскосых глаз словно что-то дикое.

Они стоят друг против друга.

Свист и вой ветра сотрясают дом. Кажется, что он сейчас обрушится от дикого урагана. Порыв ветра так завывает и грохочет, как будто там, снаружи, идет гроза.

Тринадцатая, тяжело дыша, глядит на него, и ему кажется, что он чувствует ее непонятное напряжение. Он смотрит ей в глаза, и ему чудится, что Тринадцатая — одна из тех странных женщин, что кричат и стонут по ночам во сне, призывают мужчин, из тех средневековых кликуш-истеричек, что страдают непонятными припадками; он внезапно вспоминает старое название болезни, которую подозревали у Тринадцатой — пляска святого Витта, — странное, средневековое название…

Что-то с грохотом катится по крыше, этот порыв, этот долгий грохот длится, не прекращается. Тринадцатая, задыхаясь, шарит руками вокруг шеи… Она заводит руки за голову, словно для того, чтобы расстегнуть невидимую цепочку. И Хаус откуда-то знает, что делать.

Он слегка берет её за плечи и смотрит ей в лицо.

Морщась, вглядываясь ей в глаза, он тихо говорит:

— Иди спать. Слышишь? Иди спать, пожалуйста…

Тут же, вздрогнув, она словно пробуждается от сна, опускает руки, плечи её опадают. Она смотрит на него — и опускает глаза. И словно что-то прекращается; они отступают друг от друга. Хаус разворачивается и, тяжело ступая, хромая, поднимается по лестнице в свою спальню.

Тринадцатая, прислонившись к окну, запахивая свой пеньюар, смотрит в темноту, на дальние огни фонарей, слушая шум затихающего ветра.

…Наутро буря утихла, день стал прозрачно-бледным, чуть ветреным, с заволакивающимся туманной пеленой небом. Свежий ветер порывами налетал иногда, взметывал пыль и опавшую листву на дорогах.

Пора было уезжать домой. Они посидели с Тринадцатой на крыльце, вместе покурили, глядя, как ветер поднимает пыль.

Сегодня утром она впервые вышла к нему одетая, в застёгнутой на молнию курточке и плотных джинсах. Словно поняла что-то после сегодняшней ночи.

А может быть, дело в похолодавшей погоде? Хаус чувствует, что надо что-то сказать ей на прощание, он не знает — что. Крыльцо все засыпано семечками от клёна. Доски, все деревянные ступени, качели, скамейки и эти мелкие семена словно созданы друг для друга.

— Одевайся теплее, — говорит он ей, не зная, что еще придумать. — И поменьше общайся со шлюхами.

— А сам-то! — тотчас реагирует она, и это неожиданно разряжает обстановку. И им обоим становится легче.

Они прощаются весело, легко и спокойно, и он уходит, подхватив свои вещи, с её двора — по направлению к остановке.