Вечная война (джен)

Война не заканчивалась. Никогда.

То и дело просыпалась в его душе, зажигала болезненную ярость, с которой он не был в силах справиться, раздувала из ничего мучительное ощущение неправильности происходящего, от которого было невозможно избавиться. Даже заливая элем, даже заглушая шумными пирушками.

Война оставалась.

Пожирала его изнутри, не давая жить спокойно. Бесполезно было даже пытаться вырвать её из сердца. Война лишь распалялась ещё больше, начинала бушевать ещё сильнее.

Стоило произнести неудачное слово, неудачную фразу — как тут же подступала столь оглушительная ярость, что мало что могло его успокоить. Лишь всплывающие в памяти картины крови, взрывов, ярости могли помочь. Могли утихомирить, заставить снова думать, заставить снова осознавать собственные действия.

Нельзя сказать, что Гастону когда-либо нравилась война. Такое никому не может нравиться, и он не был исключением. Однако, порой в голову приходила мысль, что скорее он сам цепляется за свои воспоминания, за ту пережитую им боль, за постоянно подгоняющий к нужной цели азарт...

Пламя в душе не может угаснуть, хотя Гастон изо всех сил пытается его потушить. Как может. Только вот... Что он может? Что он может сделать с собой в крошечном городке? Разве может душа исцелиться, когда вокруг столько счастливых лиц, когда никто не может понять?.. Разве могут воспоминания о войне исчезнуть, когда каждый камень, каждый дом навевает воспоминания? Разве может эта пытка прекратиться, когда в ней же его единственное спасение?

Воспоминания о беззаботном детстве — счастливом, радостном, в котором встречались мелкие огорчения, о которых даже говорить бы сейчас было стыдно. Воспоминания о ласковой улыбающейся матери, о школьных товарищах, с которыми было так весело играть вместе. Много ли людей, что были так важны для Гастона тогда, когда он был ребёнком, сейчас живы? Разве что Лефу да ещё пара человек. Больше никого не осталось. Никого из тех, кто хорошо знал его прежнего.

С той войны он вернулся целым, со всеми конечностями, с всего лишь парой шрамов. Большинство его друзей остались лежать в сырой и холодной земле. Ему повезло куда больше.

Жизнь больше никогда не кажется спокойной и счастливой, когда спадает иллюзия умиротворённости и радости. Ничего не остаётся прежним. Даже солнце светит иначе. А уж люди точно кажутся другими. Совсем не такими важными, как казалось раньше. И их жизни не кажутся такими уж ценными, когда столько смертей мелькало перед глазами. Всё кажется совсем другим.

Он сам изменился. Сострадание больше не казалось добродетелью, скорее — слабостью, недостойной человека сильного и гордого. Зато появились брезгливость и неведомое доселе презрение практически ко всем в этом городе. Они были противны ему, хотя это, пожалуй, было не слишком правильно. И их благополучие мало его заботило, пожалуй. Наверное, в этой ситуации самым плохим было то, что Гастон не мог бы сказать, что ему не нравится тот человек, которым он стал.

Быть в центре внимания, быть первым, быть лучшим — это опьяняло, заставляло почувствовать себя важным и нужным. Порой это вытесняло пресловутую войну из его сознания. На то время, пока он был тем, кого прославляли, про кого пели песни и за чьё здоровье пили. В такие моменты было весело и хорошо, можно было беззаботно подшучивать над безответным Лефу, танцевать со всеми подряд и так же беззаботно подпевать нестройному хору горожан, прославляя самого себя. И, пожалуй, Гастон сам верил в то, что он лучше, сильнее, ловчее, что его любят все, что он является для всех примером и даже идеалом.

Охота помогала лишь отчасти. Лишь на некоторое время — время погони, время преследования жертвы. Охота смягчала ту вечную боль, которая не давала спокойно жить, радуясь мирному небу, приветливым лицам, собственному дому. Не успокаивала, но хотя бы заставляла забыться. Заставляла увлечься, ни о чём не думать, чувствовать только азарт погони. Проводить целые дни в лесу или в поле было лучше, чем возвращаться в город, где его ждали лишь глупые шутки собутыльников, или в пустой дом, где его никто и вовсе не ждал.

Эль помогал куда хуже. Порой — только усугублял ситуацию совершенно ненужными воспоминаниями вместо того долгожданного забвения, наступление которого казалось таким необходимым. И вместо этого перед глазами проносились лица. Лица людей, которые умерли на войне и... Кто-то улыбался, смеялся, не зная, что вот-вот прилетит пушечное ядро, что обрежет ту тоненькую ниточку, что соединяет жизнь со смертью. Кто-то уже застыл в безмолвном вопле, что так и не успел вырваться наружу. Кто-то заходился в таком жутком крике, какой до сих пор снился Гастону ночами, заставляя просыпаться в холодном поту, наскоро одеваться и выходить как можно скорее на улицу, чтобы хотя бы сейчас прогнать мысли, что терзают его. Это всё была война — борьба с жизнью и смертью. Разная по своему виду, но не по сути. Война всегда одинакова. Побеждает либо жизнь, либо смерть. И тут уж ничего не исправить и не поменять.

Хуже всего для Гастона было то, что он даже не мог вспомнить, за кого именно они тогда воевали. Ведь было же что-то... Или кто-то, ради кого они шли на это... Возможно, мужчина чувствовал бы себя более спокойным, если бы хотя бы догадывался о причине тех боёв, каждый из которых отнимал из его жизни важных, замечательных людей, по-своему незаменимых. Ради кого или ради чего всё это было? Кого ему стоит ненавидеть всем своим сердцем, желая убить настолько сильно, чтобы не щадить и собственной жизни тоже?

Умом Гастон всегда понимал — чтобы война утихла, успокоилась, ушла, покинула его, нужно найти что-то другое. Что-то столь же сильное, что-то столь же волнующее и важное, что могло бы заставить войну исчезнуть. Что-то, что могло бы заполнить его душу до краёв, не оставив места ни для чего другого. Способное вытеснить всё то, что произошло. Лучше всего — завести семью. Жениться на девушке — не такой доступной и легкомысленной, как большинство горожанок — и купить хороший маленький дом где-нибудь подальше ото всех. Возможно, этого было бы вполне достаточно.

Раньше было проще. До того, как война поселилась в его душе, изничтожая всё остальное, сжигая его сердце дотла. До того, как пламя сражений опалило их королевство, затронув всех, каждую семью. Просто... Все почему-то старались не помнить. И Гастон тоже старался. Старался не вспоминать лишний раз жар битвы, свист и лязг оружия, топот коней и пылающую землю под ногами, не вспоминать крики, стоны раненных и умирающих, не вспоминать уродливые застывшие маски, которыми становились лица тех, кто не доживал до конца сражения. Только вот не получалось.

Раньше всё было проще. Раньше ярость не вскипала в его сердце каждый раз, когда что-то шло не так. Раньше он не видел мёртвые лица родных во снах, каждый из которых казался ему реальностью. Реальностью куда более настоящей, чем всё, что происходит в городе. Раньше он не замечал в себе непонятную жестокость, с которой, правда, совершенно не хотелось бороться. Жестокость нравилась ему. Она порой казалась такой понятной, такой правильной... Иногда Гастон уже даже не думал, что жесток — мысли об этом казались ему излишними.

В конце концов, все люди жестоки. По-своему. Так зачем же этого стыдиться? Порой Гастону даже казалось, что на свете не существует ничего такого, чего стоило бы стыдиться. Почему он должен стыдиться, если готов был умереть за этих людей? Если до сих пор готов умереть за них?.. Так зачем же изворачиваться и пытаться себя переделать? Стоило просто любить себя. Любить как можно сильнее. Прославлять себя, хвастаться, хвалиться своими достижениями и подвигами. Быть героем. По крайней мере, для себя самого.

С той войны он вернулся совсем другим. Не тем, кем был раньше. Все, кто вернулся, изменились. Все до единого.

Все возвращались другими, но, пожалуй, большинству было, куда возвращаться. У Якоба была семья — крепкая, дружная семья, с дюжиной ребятишек, обожавших отца. И жена, всегда ласковая и понимающая. У Жана — дело всей его жизни, которое он пытался продолжать даже в войну. А что было у Гастона? Слава? Он был умелым охотником и хорошим солдатом. Капрал всегда хвалил его за крепкие нервы. Но такие уж они крепкие были, если мужчина теперь порой просыпался ночами и мечтал о том, чтобы только всё закончилось и одновременно — чтобы никогда не заканчивалось.

Гастон никогда не мог сказать, что любит сражения и кровь. Да и кто такое может любить? Однако, было в этих словах что-то, заставляющее его замирать с улыбкой — глупой и странно мечтательной — на губах. Однако было в слове «сражаться» что-то, толкающее его раз за разом на авантюры, которым не было числа, что-то, заставляющее его думать о доблести, о славе, хотя те времена, когда слова эти не были пустыми, давно уже прошли.

Когда только шёл набор в армию, война казалась делом чести, тем, на что должен пойти каждый уважающий себя человек. Делом жизни. Делом, без которого невозможно смотреть в глаза людям. У войны было тогда на редкость привлекательное, располагающее к себе лицо... Сейчас это показалось бы Гастону странным. Потом война стала приобретать другие черты — страшные, звериные, отвратительные. У войны светлые глаза. Холодные, как лёд. И такие же прозрачные. Они — как то пугающе высокое светлое небо над сражением, в котором он был ранен. Они — как то замёрзшее озеро, где они чуть не ушли под лёд. А ещё у войны волчьи клыки и медвежьи когти. Острые и крепкие, способные разорвать даже без особых усилий.

Порой Гастону казалось, что охота на существо, олицетворяющее саму войну, пришлось бы ему по вкусу, стало бы делом всей его жизни. Вполне возможно — последним делом.

Когда-то в детстве он играл в войнушку, как и все другие мальчишки. Потому что это было весело, смешно, интересно, потому что хотелось почувствовать себя героем, которого все боготворят. Потом война была тем, чего он боялся, пытался избежать — как все люди. Потому что война представлялась омерзительной, полной ещё горячей крови и искорёженных трупов. Быть героем — это был единственный выбор. Потому что трусов не любят, потому что дезертиров расстреливают в спину. Потому что стыдно бросать своих товарищей в беде, когда они умирают, сражаясь за своё королевство. Тогда Гастону казалось, что привыкнуть к войне невозможно. Но теперь... Теперь война стала для него всем. Он отвык от обычной жизни, полной простых радостей, отвык от любви, отвык от всего человеческого. Оставалась лишь война. Она заменяла ему душу. Потому что от его души уже ничего не осталось.

С той войны Гастон так и не сумел вернуться. Он завидует тем своим друзьям, что погибли на поле боя — для них война уже закончена, тогда как для самого Гастона война никогда не станет прошлым.