День середины лета (джен)

Сквозь опущенные ресницы сияющее летнее небо со звенящими в вышине золотыми пчёлами было медово-прозрачным.

Бусинка, закинув руки за голову, лежала в высокой траве на холме близ опушки леса, её корзинка с собранными травами и корешками стояла рядом. Время от времени Бусинка запускала в неё руку, вытаскивала из кулька, свёрнутого из уже порядком увядшего лопуха, ягодку-другую и отправляла в рот.

День Середины лета — грозный, ужасный — прошёл и унес с собой страх, напряжение и тревогу. До следующего лета вполне можно жить, не задумываясь о будущем.

Беспокойство зарождалось в посёлке сразу после того, как весенние свежие ветры съедали остатки снега в низинах, и из-под рыжей прошлогодней травы проклёвывались первые зёленые былинки. Серое море, сердито плещась о скалы, разбивало в пену тёмные волны, и наползала острым холодком тревога.

Кто, кто, кто?

Кого на этот раз?

Чем короче и светлее становились ночи, тем сильнее тревога обнимала души людей. Тайком, крадучись, многие посёлок покидали — семьями, со всем нехитрым скарбом, — но патрули с Внутренних Земель, как правило, почти всех отлавливали. И лишь те, кто знал тайные тропы, уходили далеко и возвращались только ближе к началу осени. Если вообще возвращались.

Людской страх был, к сожалению, обоснован: в День Середины лета в каждый из прибрежных поселков из моря являлось чудовище и требовало жертвы — человеческой жертвы, — и лучше было бы эту жертву ему дать добровольно, откупиться малой кровью, иначе разъярённый монстр, не обнаруживший на привычном месте предназначенную ему молодую девушку, рычал так, что тряслись прибрежные скалы, и полз, волоча огромное чёрное брюхо по песку туда, где пахло дымом и жильём.

В поселке, отказавшем ему, он беспорядочно рыскал, топча и разоряя дома огромными лапами, покрытыми чёрной отливающей металлическим блеском чешуёй, и пожирал многих девушек — всех, кто не успевал спрятаться и убежать. И этого огромного прожорливого зверя не в состоянии были удержать ни ловчие с сетями, ни охотники с копьями. Стальные наконечники отскакивали от чёрной чешуи, сети рвались, а насытившийся монстр исчезал в серых вспененных волнах, унося в своём чреве дочерей, сестёр, оставляя безутешных родителей оплакивать свою потерю...

Сначала люди пытались обмануть зверя, решив избавиться от ненужных общине больных и беззубых старух, от юродивой косоглазой девчонки, что смеялась и радостно пускала слюни, даже когда чудовище обнюхивало её и пробовало на вкус юную кровь. От укуса же блаженная взвизгнула и залилась слезами, кривя рот как маленький ребенок, содрогаясь всем телом и топоча ногами. Ей стало страшно, чёрный огромный зверь больше не казался ей забавным, но и монстр к жертве интерес тотчас потерял. Раздражённо фыркнув, он хлестнул по мокрому песку длинным металлически скрежещущим хвостом и уверенно пополз в посёлок, оставив ревущую и трясущуюся привязанную дурочку живой и невредимой. Ему нужна была только здоровая кровь. Только молодые и сильные девушки, только нетронутые девственницы, разумеется.

Больше люди не пытались перехитрить дракона.

После нескольких таких набегов старейшинами и было решено: выбирать жертву по честному жребию и оставлять её подальше от посёлка, чтобы зверь сразу уходил обратно в море и не трогал остальных жителей.

В это лето жеребьёвку назначили пораньше. Патрули вернули сразу три семьи беглецов, и старейшины приняли решение избрать жертву сейчас. Следить за одним человеком легче, чем за многими.

Жребий выпал на сей раз дочери богатого купца — высокой, статной девушке со здоровым румянцем во всю щеку. Бусинка, жуя ягоду, припомнила, как этот румянец исчез, заменившись мертвенной бледностью, когда судьба — игральная кость, помеченная одной только точкой — выпала из задрожавшей ладони, и раздался крик, ужасный крик...

Бусинка зажмурилась, замотав головой, прогоняя ужасную картину из памяти. Не думать об этом, не вспоминать о несчастной жертве.

Не жалеть, не сопереживать. Даже не сметь представлять огромные зубы, которыми...

А ещё был взгляд. Полный ненависти взгляд на неё — на Бусинку. Так неотрывно смотрел купец, дочь которого готовили в жертву чудовищу.

Бусинка, Бусинка...

Девчонка-оборванка, сирота в грубом платье, кое-как сшитом из небелёного полотна, травница, живущая продажей трав и корешков, заготавливаемых тут же, в лесу. Никому не нужное существо, настолько жалкое, что даже имени человеческого у неё не было — так, кличка, словно у дворовой собачонки. Бусинка — деревянный заскорузлый шарик на тонкой кожаной тесёмке. Такими ещё украшают порой лошадиную сбрую или ведут счет, нанизывая потемневшие от многочисленных прикосновений пальцев шарики на кожаную тонкую ленточку.

Почему не она вытянула этот жребий, кричал злобный, полный отчаяния взгляд отца. Она здорова и молода, она сирота, никому не нужная одиночка. Никто не всплакнёт о ней, никого её исчезновение не огорчит и не заденет, да на следующий день о Бусинке никто и не вспомнит! Так отчего она будет жить дальше, а его дочь — умрёт?

Но жребий есть жребий. И уже ничего не изменить.

* * *

К поселку Бусинка подходила уже вечером.

Темнота не спешила заливать небо, и оно всего лишь выцвело и стало серым, а не сияюще-синим. От плещущегося за скалами моря тянуло прохладой. Бусинка зябко передернула плечами. Скорее бы добраться до дома, развести огонь и заварить собранных душистых листьев, согреться ароматной жидкостью, прикусывая кусочек сахара...

— Вот она, паршивка!

Крепкие руки зло ухватили за плечи, и она громко заверещала, вслепую отбиваясь от нападающих, чувствуя, как на ноги поспешно натягивают мешок. На руках ловко защёлкнулись тяжёлые металлические браслеты — в голове молнией полыхнуло воспоминание о кузнеце, который ковал эти особенные браслеты, оставив все прочие дела — точно так же, как и другие поселенцы, он хотел поскорее завершить всё, связанное со страшным днём года — и начать жить заново.

— Нет-нет-нет, — закричала Бусинка, чувствуя, как от металла на запястьях холод растекается по коже, проникает в кровь и достигает сердца. — Вы не можете, это неправильно, был же жребий! Жребий!

Её отчаянный крик оборвался, заглушённый матерчатым кляпом, сунутым в рот, тело несколько раз крест-накрест перехватили верёвки, больно впившиеся в кожу и наверняка оставившие бы ссадины, если б не мешковина.

"Нет! Только не со мной!"

Ужас раскалил лицо, налил пульсирующей кровью щёки, глаза были словно засыпаны колючим песком. Кошмар неизвестности, что она пережила ещё с утра: миновавший её, прошедший рядом, чуть коснувшись ледяным дыханием, но так и не задевший чёрным крылом — был благополучно забыт уже к полудню, как вдруг вернулся и вцепился в неё стальными когтями, раздирая в клочья разум.

"Как же так? Как же так?!"

Бусинка отчаянно билась в руках похитителей, извиваясь всем телом, но звонкая оплеуха, отвешенная ей крепкой мужской ладонью, почти выбила из неё сознание, и девушка обмякла, слыша лишь тревожный звон и позволяя чернильным водам страха и бессилия сомкнуться над её головой.

— Давайте скорее! — срывающийся от волнения голос принадлежал купцу. Это его руки терзали, душили Бусинку, это его широкая ладонь оставила красный след на её лице. Его страх, горе, его отчаяние выходили из него яростью и безжалостными, бессовестными поступками. Можно ли было его винить? Ведь он защищал самое дорогое, что у него было: отвоевывал жизнь дочки, пусть даже и ценой жизни другого человека.

Интересно, кому и сколько он заплатил, почему-то подумала Бусинка. Эта мысль белой уточкой всплыла из черноты её ужаса, чуть заглушив дрожащий стон. Бусинка выла и скулила, а в голове волчком вертелась обиженная мысль — неужто откупился?!

Заплатил кузнецу, чтоб тот отдал браслеты ему; заплатил негодяям, согласившимся подстеречь её на берегу, по дороге домой; заплатил старейшинам, чтобы они придержали настоящую жертву и повели её на берег много позже, уже после того, как всё будет кончено и сытое чудовище уползёт.

Кто вспомнит о Бусинке? Никто. Кто опечалится? Нет таких людей. Кто станет искать сгинувшую в лесу безродную девчонку-замарашку?

Опрокинутая корзинка с рассыпавшимися травами и ягодами осталась лежать на берегу. Найдут — так и подумают, что хозяйку чудовище уволокло. И с радостью поймут, что море приняло свою жертву.

Ветхое платье Бусинки расползлось по швам от её яростных попыток вырваться, выглянуло плечо из разошедшегося рукава, выскользнула из-под серого полотна маленькая грудь с ярким соском. Но на оголившиеся прелести девушки негодяи не обращали никакого внимания. Они быстро прикручивали рыдающую жертву к скобам, некогда вбитым в скалы.

Грубые верёвки были пропущены сквозь кольца на браслетах, и руки несчастной безжалостно растянули в разные стороны, лишая жертву всяческой возможности сопротивляться.

— Да не вопи ты, — раздражённо рявкнул купец, отирая мокрое, красное лицо трясущейся девчонки от соплей и слюней своим рукавом и кое-как приглаживая рассыпавшиеся светлые косы. Неловко нацепив на её голову венок из речных кувшинок, он отступил, оглядывая растрёпанную, обмирающую от ужаса жертву, и кивнул головой.

— Ну, благослови нас Небо...

Его подручные прыснули в разные стороны, как вспугнутые курята, и вопль несчастной, оставшейся один на один со страшным ожиданием, взлетел над скалами вместе с клочьями седой пены.

— Пожа-а-а... Не хочу...

Просьба захлебнулась в плаче, и купец поспешил убраться прочь, душа ростки жалости к несчастной.

Вместе с остальными он спрятался за валунами, чуть дальше от берега с набегающими на него с шипением волнами.

Вытирая свою взмокшую бычью шею полой одежды, он напряжённо всматривался в бушующее море, над которым разносились вопли Бусинки, а потому робкие прикосновения заметил не сразу.

— Отец! Отец!

Купец обернулся, на его раскрасневшемся потном лице мгновенно отразились досада и горечь, а в глазах промелькнул животный страх.

Его дочь, его ненаглядная Хельга пришла на берег тоже. Наряженная как на праздник, одетая в длинное белое платье с ярко-алой вышивкой по подолу, с распущенными волосами, светлой рекой стекающими с плеч до самого пояса, с позвякивающими нитками бус на груди, похожими на ягоды спелой рябины, она прикусывала пухлые карминовые губы и как-то неловко, застенчиво топталась, словно ей было ужасно стыдно от того, что она пришла сюда, и у купца сердце защемило.

"Если чудовищу травница не понравится, — сухо сказал старейшина, ловко, совсем не по-старчески пряча увесистый кошель за пазуху, — то тебе придется отдать дочь. И помни: если чудище разорит весь поселок, никто из твоей семьи в живых не останется. Уж об этом я позабочусь".

— Зачем пришла! — зашипел купец, маша на дочь руками. — А ну, пош-ш-ла!

Красные полные губы девушки дрогнули, она несмело ступила вперёд, нервно стискивая руки.

— А если... — пролепетала она заплетающимся от страха языком.

— Никакого "если"! — вытаращив глаза, шипел купец. — Чудовище возьмет её!

— А если нет, отец? — Хельга не выдержала и разревелась не тише привязанной у скал Бусинки. — Тогда все погибнут... матушка и братья... Лучше я пойду!

Купец шагнул к дочери и стиснул её в объятьях, прижав к себе, чувствуя, как дочка уткнулась лицом в его грудь и как её горячие слезы насквозь промочили его рубаху.

— Не будет ничего такого, — пробормотал он, гладя широкой ладонью гладкие светлые волосы дочери и глядя невидящим испуганным взглядом на неспокойное море. — Не будет. Всё хорошо кончится. Всё.

Тем временем над морем поднималась буря. Птицы с тревожными криками метались над танцующей водой, вскипали буруны, закручивались воронки небольших водоворотов.

— Идет, богомерзкая тварь, — протянул один из подручных купца, и тот ещё крепче обнял дочь, чувствуя, как затрепыхалось её испуганное сердечко.

Словно огромная чёрная блестящая скала, дракон выползал из моря. Над его могучей спиной, с которой с шумом обрушивались потоки воды, с криками носились чайки. Он задрал ужасную, совершенно бесформенную морду к темнеющему небу и издал громкий трубный звук. Он словно оповещал людей о своем присутствии, и кричал нетерпеливо и жадно, словно опасаясь, что люди не успели подготовить ему трапезу.

— Не смотри, сердечко моё, — прошептал купец, закрывая широкой ладонью глаза дочери, но та вцепилась в его пальцы, убирая их со своего лица и смотрела — смотрела почерневшими от ужаса глазами, как чудовище ползёт к извивающейся, бьющейся в истерике жертве.

Бусинка орала не переставая. Плач вырывался из её груди вместе с каким-то животным визгом, с первобытным страхом, с отчаянным безумием. Она рвалась так, что браслетами, удерживающими её на месте, содрала кожу с запястий, и с растянутых в разные стороны рук стекала кровь. В сравнении с жутким гигантом, нависшим над ней, она казалась совсем крошечной, и совершенно непонятно было, как он насытится такой маленькой девушкой.

В свете заходящего солнца его глаза сверкали подобно вулканическому стеклу. Они были абсолютно гладкие и какие-то плоские, как пуговицы, словно чудовище было неживым. Но эти стеклянные глаза, вращающиеся и рассматривающие девушку, делали чудовище ещё ужаснее.

Чудовище с отвратительным скрежетом разинуло пасть и высунуло язык — странный, тонкий, длинный, похожий на бесцветную полупрозрачную змею, истекающую слизью. Этим извивающимся языком, взбирающимся по одежде Бусинки как живое, самостоятельное существо, дракон коснулся руки девушки там, где была видна кровь. Скользкое мерцающее кольцо обвилось вокруг израненного запястья, и Бусинка завизжала не своим голосом, поняв, что дракон пробует на вкус её кровь — и та ему нравится.

— Сожрёт, — выдохнул купец, и Хельга крепко-накрепко зажмурилась, вцепившись побелевшими от напряжения пальцами в одежду отца. Слышать вопли приговорённой было невыносимо, почти так же жутко и нестерпимо, как самому быть нанизанным на острые зубы чудовища.

— Да скорее, скорее же жри!! Что же ты душу-то тянешь!

Дракону, кажется, Бусинка пришлась очень по вкусу. Он раскрыл пасть пошире, и из неё вывалился поблескивающий беловатый ком — сплетение множества таких же омерзительных скользких языков. Словно извивающиеся черви, неторопливо и жутко взбирались они по одежде несчастной, проникая под ветхую ткань, и под напором скользких, отвратительных черве-языков старенькое платье лопнуло по всем швам и сползло к ногам извивающейся от ужаса жертвы. Белёсые длинные языки обвивали содрогающееся тело Бусинки, тёрлись о кожу, оставляя на ней блестящие слизистые следы, поднимались к голове девушки, заглушая, душа истошные вопли...

Дракон присел, опустив голову к самой земле. Его языки поглотили, обвили жертву полностью, перетёрли веревки, удерживающие её руки, и он аккуратно втянул девушку в свою пасть.

— Сожрал, — упавшим голосом произнёс купец, ощущая, как уходит напряжение и как дрожат от испуга и усталости руки. — Принял жертву-то...

Дракон принял жертву.

Удовлетворенно вздохнув, выпустив из ноздрей струи горячего воздуха, он развернулся и пополз обратно в море, унося ужас людей и оставляя им лишь усталость и невероятное облегчение.

Хельга на груди отца всхлипывала, переживая ужас.

— Пойдешь за Лейфа-то теперь? — грубовато спросил купец. — И жребий тянуть не нужно будет.

Хельга всхлипнула и часто-часто затрясла головой.

Лейф ей не нравился. Он был едва ли не старше её отца, грубый, страшный, с неприятной ухмылкой и злыми глазами. Поговаривали, что Лейф жесток, и его внимание совсем не радовало молоденькую Хельгу.

— Пойду, — всхлипнула она.