Уроки жизни (джен)

Ньют всегда чувствовал, что с тварями немного (нет, намного) проще иметь дело, чем с людьми.

Первые подозрения появляются еще в раннем детстве, когда он дни напролет проводит в фамильном поместье, прочесывая кусты и забираясь на деревья. И каждый раз там находится нечто интересное — новое, захватывающее и увлекательное. Чем просто необходимо с кем-то поделиться.

(— Папа, папа, смотри, что я нашел!

— Прошу прощения, министр, он у меня очень эмоциональный ребенок. Ньют, детка, поиграй-ка ты лучше во дворе.

— Но ты посмотри!..

— Помолчи! И иди уже отсюда.)

Иногда он приносит их с собой, прячет у себя в комнате и наблюдает, как они меняются, а иногда разбирает на части — если они все-таки оказываются неживыми.

И однажды он пробирается в загон, где держат гиппогрифов. («Ньют, здесь работает твоя мама. Только не ходи туда, это опасно».) Он кланяется, потому что мама всегда так делает, и еще потому, что нужно быть вежливым. А они отвечают на его поклон.

Ему никто и никогда раньше не кланялся. «Молодой хозяин», кивок головой — вот и все, для чего-то большего он еще мал. А они кланяются, и разрешают ему коснуться своих клювов, бережно запустить пальцы в перья; и когда ему кажется, будто они хотят, чтобы он перестал, он послушно отстраняется (потому что слишком хорошо знает, как это неприятно, когда к тебе пристают, хватают руками — а потом не обращают на тебя внимания).

Он возвращается вновь и вновь, пока его не ловят, а потом все равно возвращается, только ведет себя чуть осторожнее.

* * *

Есть у людей одна особенность, о которой никто не говорит вслух: они лгут. Лгут всё время, обо всём, и даже сами того не замечают.

Они смотрят тебе в глаза и говорят: «Да, Ньют, я обещаю вечером с тобой поиграть», — не имея в виду ничего подобного, потому что собираются хорошенько посидеть в компании с хогвартскими приятелями, с которыми на прошлой неделе ехали в одном купе.

Или треплют тебя по волосам и говорят: «Сегодня я приду пораньше, поучу тебя летать», — а приходят, когда солнце давно уже село, уставшие и измотанные, и отворачиваются, едва тебя увидев.

Говорят, что уже с кем-то договорились, что у них уроки и дела, а на самом деле это значит: «Не хочу я играть с Ньютом Скамандером, мне с ним неинтересно».

Звери не лгут. Они не скрывают своих намерений и не боятся оскорбить чьи-то чувства.

Ньюту нравится такая честность.

* * *

А потом он едет в Хогвартс. Туда, где людей еще больше.

Там шумно и суматошно; Хогвартс пугает его, но Тесею он всегда нравился (а тебе следует постараться стать хоть немного похожим на брата — в следующем году его без экзаменов примут в аврорат на подготовительные курсы, и мы все им очень гордимся).

И он старается. Жмет кому-то руки, знакомится и изо всех сил пытается смотреть людям в глаза, не выделяться — и не дергаться, когда прямо над головой раздается громогласное «Хаффлпафф!», и этот вопль пробирает до костей, а толпа взрывается криками и аплодисментами.

Но с самого начала он знает, что отличается от остальных, что он чуть-чуть, но все-таки не такой — пусть и не может понять, что в нем не так. Его ровесники, с которыми он все свое детство общался на праздниках и званых обедах, тоже приехали в школу, и те, кто сидит рядом с ними, начинают коситься на него, а потом эти взгляды расходятся кругами, как раковая болезнь, которая началась с единственного листа, а к концу лета пожрала все дерево. Очень скоро вся школа в курсе его странностей.

Честно говоря, этого следовало ожидать.

* * *

Еще людям не нравится, когда ты не отвечаешь немедленно, а задумываешься, решая, что именно сказать, чтобы точнее выразить свою мысль. Ты хочешь, чтобы тебя правильно поняли, замолкаешь, подбираешь слова, но они все равно звучат как-то не так. Люди вечно ищут скрытый смысл там, куда ты даже не думал его вкладывать, и лучше тебя самого знают, что ты сказал.

Может, это оттого, что их собственные слова постоянно расходятся с делом. Это даже не ложь, просто их речь рвется, выплескивается — слишком быстро, чтобы успеть осознать сказанное, не говоря уже о том, чтобы как-то ответить. И когда ты все-таки отвечаешь — невпопад (потому что для правильного ответа надо сначала понять, что они вообще имели в виду, а для тебя это каждый раз непосильная задача), они считают, что ты делаешь это нарочно.

— Прикольные веснушки, Скамандер! — Это не комплимент.

— Хочешь наесться снега? — Не то предложение, от которого можно отказаться.

— Я помогу тебе с уроками в библиотеке, после отбоя! — Не означает, что они будут вместе писать эссе по зельям (а колдографии, развешанные по всему Большому залу, сделаны не затем, чтобы кого-то обрадовать, но почему-то все, кроме тебя, над ними смеются).

Люди быстро узнают, что никто не говорит то, что думает.

* * *

Только на третьем курсе ему позволяют изучать предмет, который действительно его интересует, и к тому времени он так изголодался по простым и понятным отношениям, что после каждого занятия покидать лес невыносимо тяжело.

Но он знает, как важна учеба (мы ждем от тебя успехов, сын, и я уверен, что ты нас не разочаруешь), поэтому то и дело бегает из леса в замок и обратно. Еле-еле осиливает веселящие чары — но улыбка на его лице появляется потом, когда, не чуя под собой ног от счастья, он идет среди деревьев вслед за семейкой лукотрусов. (Кое-как, лишь бы отвязались) трансфигурирует перья в ужей, а все свободное время выхаживает осиротевших маленьких пеплозмеев, которых находит под потрескавшейся каменной плитой. Учится варить любовные зелья для людей, но его сердце принадлежит одним только тварям.

И он все больше времени проводит со своими зверями, и все меньше — с людьми, и вот наступает тот день, когда все идет наперекосяк, и никто не выходит вперед, чтобы сказать: «Да, Ньют мой друг, и я хочу сказать слово в его защиту».

* * *

(Лита Лестрейндж была таким другом — первым и единственным. Когда-то была.

Сначала ему кажется, что она все понимает. Она не ждет от него бессмысленных, искусственных слов, не пытается подогнать его под невозможные стандарты, которые все остальные, похоже, впитывают с молоком матери. Он устраивает ее таким, какой он есть, и с этим восхитительным ощущением мало что может сравниться. И еще она любит волшебных существ почти так же горячо, как и он сам, а сокурсники-слизеринцы ненавидят ее так же сильно, как вся школа ненавидит его.

Так что когда случается беда, когда он идет в лес, чтобы принести Лите ингредиенты для их последнего эксперимента, а однокурсник с Гриффиндора увязывается за ним, и раздается вопль, и хруст, и все летит кувырком (но никто не умер, слава Мерлину, обошлось), он ждет, что она встанет на его защиту. Прикроет ему спину, как делала это всегда, ведь они двое — самые близкие друг другу люди.

Волшебные существа, твари — они не меняются. Адаптируются, приспосабливаются к обстоятельствам, но не меняются. Суть их остается неизменной; и теперь, и потом они все те же, потому что не сомневаются. Они не способны взглянуть на себя со стороны и погрузиться в рефлексию. Не задумываются о будущем и не пытаются ни предотвратить неслучившееся, ни измениться, чтобы заранее себя к чему-то подготовить.

А вот люди…

Люди...)

* * *

Исключение из школы не так страшно, как хотелось бы некоторым. Его не печалит расставание с замком, не волнует, что от него отворачиваются однокурсники, которым всегда было на него плевать. Общения с себе подобными ему, похоже, хватит до конца жизни, а для тех, кто с этим не согласен, существует магия.

Вот только его друзья — те, что не способны изъясняться словами, но ему и не нужны слова, чтобы понимать их, — ему приходится их покинуть. Потому что он не может остаться, а они — уйти с ним.

Впервые он чувствует, что его сердце разбито. (Лита не считается. Ее изначально не следовало считать.)

К тому времени как он начинает всерьез задумываться о своих перспективах, раз уж магическое образование для него теперь недоступно, он уже два года работает в Министерстве — распределяет домашних эльфов и надеется найти место, где ему будут платить больше, чем два сикля в неделю. Потом его наконец-таки переводят в подразделение тварей, но он чувствует, что это все равно не совсем то, что нужно.

(Тяжело ежедневно ходить на работу, когда ты считаешь тварей чудесными и прекрасными, а все вокруг твердят, какие они опасные и кошмарные.)

Так что когда ему предлагают написать книгу, он хватается за это предложение обеими руками, а на следующий день после подписания договора уже едет в Китай в поисках полувидима, который, по слухам, безобразничает в тамошнем монастыре. Что он будет делать, когда туда доберется, он еще не решил.

Он постоянно переезжает с места на место, но практически не замечает усталости. Ни чужие языки, ни культурные барьеры не имеют значения; он несется вперед, сметая препятствия, без извинений и без сожалений, ведь в крови бурлит азарт от новых открытий и пьянящей убежденности в верности своего пути.

Спустя три месяца он замечает, что обычная сумка с заклятием невидимого расширения становится маловата для всех его вещей.

Чемодан он заказывает в Южной Германии, у старушки, которая выслушивает его требования и разглядывает его, подозрительно щурясь и поджимая губы. Но она говорит прямо, ее слова не расходятся с делом, и за одно это он готов заплатить запрошенную астрономическую сумму.

Это даже не магия, это нечто большее; для его путешествий хватило бы и чего-нибудь поскромнее. Но много — не мало, лучше иметь лишнее, чем не иметь нужного.

И он начинает строить. Выуживает из памяти чары, которые когда-то учил — хотя, скорее всего, они предназначались для чего-то другого, — и аккуратно, отделение за отделением, вплетает их в общую вязь, преобразуя пространство, чтобы его друзьям было удобнее. Каждую пару недель появляются новые друзья, и он знакомится с их манерами, узнает, что они любят и чего терпеть не могут, какие прикосновения им нравятся и когда следует держаться от них подальше. Он строит себе маленькую хижину, с небольшой кроватью и несколькими вещицами на память (потому что кое-что лучше помнить таким, какое оно было, а не каким оно стало теперь) и впервые за долгое, очень долгое время чувствует себя в безопасности.

Как-то незаметно это место становится для него домом. Вторым домом, сказала бы его мать, вот только ее дом он не считал своим уже давно — с тех самых пор, как карьера старшего сына стала для нее важнее исключения младшего. Тогда это было больно. Теперь — нет.

(Иногда ему нравится обманывать себя. Это единственная по-настоящему человеческая слабость, которую он себе позволяет — просто так действительно легче.)

Его дом растет, наполняется все новыми друзьями, и вдруг он понимает, что больше не может без всего этого жить. Что немыслимо променять то, что у него есть сейчас, на оседлое существование, даже если ему и представится возможность пустить где-нибудь корни — потому что какая же жизнь без перемен и приключений? Куда бы он ни приехал, с ним его дом и его друзья; он способен скользить сквозь мир людей, не становясь его частью — разве такое может надоесть?

* * *

Твари всегда верны себе. Они не пытаются что-то скрыть, подавить свою природу — они такие, какие есть.

А вот люди жестоки. Они загоняют себя в рамки, заталкивают туда же других и пытаются изменить то, что менять вовсе не следует.

Однажды он решает остановиться. И в месте, где очень холодно, появляется заключенная в пузырь клубящаяся тьма. Больше он не останавливается.

* * *

Нью-йоркский порт шумный, многолюдный, и непонятно, куда идти. Он втягивает голову в плечи, становится маленьким и незаметным и проходит через маггловскую таможню, открывая рот только тогда, когда без этого не обойтись.

(Сама поездка была бальзамом для души: никаких людей, только рокот волн — и целые дни в чемодане под чарами отвлечения внимания.)

Он несколько месяцев не появлялся в большом городе, а все его разговоры, за редкими исключениями, сводились к двум-трем словам. Так что шум для него — как удар кулаком в лицо.

Ему хочется тишины.

А вот его нюхлеру очень-очень нравится людская толкотня.

* * *

Когда мисс Голдштейн хватает его за руку и утягивает в парную аппарацию, у него по коже пробегают мурашки.

Он вырос в магическом поместье в пригороде Лондона, в семье, которая была достаточно влиятельна, чтобы дважды в месяц по воскресеньям принимать у себя министра магии. В семье, где точно знали, как правильно выражать привязанность: погладить по голове, поцеловать в щеку, крепко пожать руку — а импровизировать было совершенно не принято. (Уже потом, в Хогвартсе, он понял, как ему в этом повезло.)

Он всегда мог подготовиться к рукопожатию. В высшем обществе существовало множество очевидных сигналов, предупреждающих о намерениях собеседников — он мог легко их прочитать, и даже с однокурсниками в школе проблем не возникало. При желании он мог и сам изобразить приятельский жест. В любом случае, никаких неожиданностей тут быть не могло.

(О его друзьях и речи нет — с ними он всегда знает, чего ожидать.)

Мисс Голдштейн хватает его за руку, и не отпускает, а они и знакомы-то минуты три, и его сейчас стошнит.

Когда ему наконец удается отцепить ее от себя в бюро регистрации волшебных палочек, его рука холодная и влажная, и он мечтает, чтобы ему дали хоть немного перевести дух.

(Но никто не дает. Это получается только потом, когда он бежит по улицам с Якобом Ковальски, самым непостижимым и в то же время самым простым и понятным человеком из всех, кого он знал. Ньют не уверен, но, возможно, Ковальски такой, потому что он маггл.)

(Как ни странно, через какое-то время подобная близость уже не кажется настолько невыносимой.)

* * *

Люди всегда хотят, чтобы им смотрели в глаза. Это неписаное правило, но все требуют, чтобы оно соблюдалось. («Смотри на меня, я с тобой разговариваю! — говорит декан, когда в очередной раз его отчитывает. — И встань прямо, что за неуважение к преподавателю!») Он не понимает, при чем тут уважение, ведь прямой взгляд означает вызов и агрессию, и к тому же глаза выдают все твои намерения. Он терпеть не может смотреть кому-то в глаза.

И не смотрит.

Когда Персиваль Грейвс сверлит его взглядом через стол, требуя ответов, нависая над ним и излучая такую неприкрытую враждебность, что Ньют давно сбежал бы, если бы мог, он не встречается с ним глазами — это выше его сил. Смотрит в сторону и только краешком глаза косится на Грейвса, тут же вновь отводя взгляд. Он уже пробовал такую тактику с людьми и знает, что это бесполезно, что они реагируют не так, как те, кого он любит, но все равно пытается, и надеется, что его поведение не будет неправильно истолковано, потому что — ну не может же всё стать еще хуже (оказывается — может).

Еще как может.

А потом, потом…

Потом он чувствует, как его затапливает ярость, и вскипает кровь, и он уже сам поднимает глаза и с вызовом глядит на Грейвса, потому что Обскур нельзя использовать; это не инструмент, чтобы попользоваться и выкинуть — это мерзость, которую могут произвести на свет только люди, и почему этого никто не видит?

(и кстати, еще неизвестно, что есть настоящая мерзость)

Впервые Ньют начинает догадываться, каково это — быть человеком и мериться взглядами, потому что Грейвсу явно приходится не по нраву его выступление, и Ньют испытывает приступ удовлетворения. Очень необычное для него чувство.

А потом их собираются казнить, и они убегают, прячутся, и все идет наперекосяк, и ему становится не до подобных мыслей.

* * *

Конечно, ему приходилось испытывать боль. Он знает, как болит сломанная рука, когда упадешь с дерева. Знает, что такое ожоги от взорвавшегося зелья. Что такое укусы и царапины — прекрасно знает.

Ему приходилось быть мишенью детской жестокости. Он знает, что такое драки, и насмешки, и обещания, которые никто и не собирался выполнять. Знает горечь разочарований и стыда. Знает много такого, чего лучше бы и не знать.

Но никогда в жизни он не сможет понять, как человек может причинять боль другому просто потому, что ему так хочется.

О, слова-то они говорят красивые. Такие, как расплата, или наказание, или возмездие. Но суть остается прежней: просто мужчина дает волю кулакам, вымещая гнев на соседе — и ему от этого хорошо. Просто женщина дает волю языку, в клочья полосуя словами коллегу — и чувствует себя свободной.

Просто мать бьет ремнем сына, потому что другой жертвы у нее нет и она в своем умопомрачении решила, что это поможет.

Ньют достаточно времени провел с животными, чтобы знать: подобная жестокость встречается исключительно среди его сородичей-людей.

* * *

И вот все закончилось, они на станции подземки — и он наконец может подумать. Не то чтобы ему этого хотелось, но чувства, которые он испытывает, непривычны для него, и наверное, лучше разобраться с ними немедленно.

(Он редко позволяет себе откладывать что-то на потом — это все равно не помогает.)

Так что он стоит у выхода со станции и ждет, когда Якоб шагнет вперед и потеряет все, что приобрел за последние несколько дней — и размышляет о том, что же он теперь чувствует. Их у него трое — людей, которые разговаривали с ним и не смотрели на него, как на исчадие леса, которое встало на задние лапы и притворилось человеком. (Пусть даже один из них маггл, а другая — легилимент, и, пожалуй, они не считаются, потому что отличаются от других не меньше, чем он сам.)

Что-то сжимается внутри, и он понимает, что не желает никого отпускать.

(Когда-то он взял себе за правило — отпускать. Не жить прошлым. Потому что какими бы болезненными ни были воспоминания, ничего уже нельзя изменить; прошлое ушло навсегда, без возврата, а раз так, то лучше не думать о нем, а с толком использовать то, что осталось.)

Понимает, что у него вот-вот отнимется то, что он уже научился ценить.

(Не первый раз у него что-то отнимают, и он теряет те крохи, которые пытается удержать. Хотя он почти никогда не держится за них по-настоящему — слишком уж это больно.)

Понимает, впервые за очень долгое время, что, пожалуй, не так уж это плохо — остановиться. Пустить корни.

(Вновь быть среди людей. Просто для разнообразия.)

И впервые Ньют берет, и хватает то, что ему нужно, и держит.

* * *

Прощание в порту получается неловким, потому что он так и не сумел до конца разобраться, что из себя представляет Тина (и вряд ли разберется, да и зачем?), но она улыбается и терпеливо смотрит на его метания. А он что-то лепечет, хотя и знает, какое впечатление производит, когда говорит, не продумав свои слова заранее.

Наконец, после трех фальстартов и одной попытки сбежать прямо посреди разговора, ему удается объясниться, а она все еще улыбается, так что, пожалуй, он все правильно сделал.

(Нет, он ее не целует. Поцелуи будут позже — он так думает.)

И он берет свой чемодан (свой дом, своих друзей и всю свою жизнь), и поднимается по трапу, и не позволяет себе обернуться на друга, которого оставляет позади.

В конце концов, он еще вернется. Он, как и его твари, всегда глядит вперед.