Maхimus

Откровенно говоря, я предпочитаю хворать дома.
Конечно, слов нет, в больнице, может быть, светлей и культурней. Но, как говорится, дома и солома едома.
А в больницу меня привезли с брюшным тифом. Домашние думали этим облегчить мои неимоверные страдания. Но только этим они не достигли цели, поскольку мне попалась какая-то особенная больница, где мне не всё понравилось.
Всё-таки только больного привезли, записывают его в книгу, и вдруг он читает на стене плакат: «Выдача трупов от 3-х до 4-х».
Не знаю, как другие больные, но я прямо закачался на ногах, когда прочёл это воззвание. Главное, у меня высокая температура, и вообще жизнь, может быть, еле теплится в моём организме, может быть, она на волоске висит — и вдруг приходится читать такие слова.
И тут сестричка подскочила.
— Пойдёмте,— говорит,— больной, на обмывочный пункт.
От этих слов меня передернуло.
— Лучше бы,— говорю,— называли не обмывочный пункт, а ванна. Это,— говорю,— красивей и возвышает больного. И я,— говорю,— не лошадь, чтоб меня обмывать.
Медсестра говорит:
— Даром что больной, а тоже,— говорит,— замечает всякие тонкости.
Тут она привела меня в ванну и велела раздеваться.
После купанья они дали мне огромное, не по моему росту, бельё. Я думал, что они нарочно от злобы подбросили мне такой комплект не по мерке, но потом я увидел, что у них это — нормальное явление. У них маленькие больные, как правило, были в больших рубахах, а большие — в маленьких. И даже мой комплект оказался лучше, чем другие. На моей рубахе больничное клеймо стояло на рукаве и не портило общего вида, а на других больных клейма стояли у кого на спине, а у кого на груди, и это морально унижало человеческое достоинство.
Но поскольку у меня температура всё больше повышалась, то я и не стал об этих предметах спорить.
В общем, вскоре организм взял своё, и я стал поправляться. Но когда дело дошло до выписки, то я и тут, как говорится, настрадался и снова захворал, на этот раз нервным заболеванием. У меня на нервной почве на коже пошли мелкие прыщики вроде сыпи. И врач сказал: «Перестаньте нервничать, и это у вас со временем пройдёт». А я нервничал просто потому, что они меня не выписывали. То они забывали, то у них чего-то не было, то кто-то не пришёл и нельзя было отметить.
Но вскоре они меня выписали, и я вернулся домой.
И теперь хвораю дома.

Вот, братцы мои, придётся нам некоторое время обождать с бесплатностью. Нельзя сейчас.
Скажем, бесплатно всё. А мы никакой меры не знаем. Думаем, ежели бесплатно, так и при, ребята, всем скопом.
Как однажды на первомайских праздниках поставили карусель на площади. Ну, народ повалил, конечно. А тут парень какой-то случился. Из деревни, видимо.
— Чего, — спрашивает парень, — бесплатно крутит?
— Бесплатно!
Сел этот парень на карусель, на деревянную лошадь, и до тех пор крутился, покуда не помертвел весь.
Сняли его с карусели, положили на землю — ничего, отдышался, пришёл в себя.
— Чего, — говорит, — крутит ещё?
— Крутит…
— Ну, — говорит, — я ещё разочек… Бесплатно, всё-таки.
Через пять минут снова его сняли с лошади.
Снова положили на землю. Рвало его, как из ведра.
Так вот, братишки, обождать требуется.

В именины моей супруги попёрли мы с ней кинодраму глядеть. Купили билеты. Начали ждать.
А народу многонько скопившись. И все у дверей мнутся.
Вдруг открывается дверь, и барышня говорит: «Валяйте».
В первую минуту началась небольшая давка. Потому каждому охота поинтересней место занять.
Ринулся народ к дверям. А в дверях образовавшись пробка. Задние поднажимают, а передние никуда не могут. А меня вдруг стиснуло, как севрюгу, и понесло вправо. «Батюшки,— думаю,— дверь бы не расшибить».
— Граждане,— кричу,— легче, за ради бога! Дверь, говорю, человеком расколоть можно.
А тут такая струя образовавшись — прут без удержу.
Вдруг меня чуть приподняло и об дверь мордой.
Так, думаю, двери уж начали публикой крошить.
Хотел я от этих дверей отойти. Начал башкой дорогу пробивать. Не пущают. А тут, вижу, штанами за дверную ручку зацепился. Карманом.
— Граждане,— кричу,— да полегче же, караул! Человека за ручку зацепило.
Мне кричат:
— Отцепляйтесь, товарищ! Задние тоже хочут.
А как отцеплять, ежели волокёт без удержу и вообще рукой не двинуть.
— Да стойте же,— кричу,— черти! Погодите штаны сымать-то. Дозвольте же прежде человеку с ручки сняться. Начисто материал рвётся. Разве слушают? Прут...
Вдруг, спасибо, легче понесло. Либо с ручки, думаю, снялся, либо из штанов вынули. А тут сразу пошире проход обнаружился. Вздохнул я свободнее. Огляделся. Штаны, гляжу, тут. А одна штанина ручкой на две половинки разодрана и при ходьбе полощется парусом.
Вон, думаю, как зрителей раздевают.
Пошёл в таком виде супругу искать. Гляжу, забили её в самый то есть оркестр. Сидит там и выходить пугается.
Тут, спасибо, свет погасили. Начали ленту пущать.
А какая это была лента — прямо затрудняюсь сказать. Я всё время штаны зашпиливал. Одна булавка, спасибо, у супруги моей нашлась. Да ещё какая-то добродушная дама четыре булавки со своего белья сняла. Ещё верёвочку я на полу нашёл. Полсеанса искал.
Подвязал, подшпилил, а тут, спасибо, и драма кончилась. Пошли домой.

Ходит она по буфету и на стойку смотрит. А на стойке блюдо. На блюде пирожные. А я этаким гусем, этаким буржуем нерезаным вьюсь вокруг её и предлагаю:
— Ежели,— говорю,— вам охота скушать одно пирожное, то не стесняйтесь. Я заплачу.
— Мерси,— говорит.
И вдруг подходит развратной походкой к блюду и цоп с кремом, и жрёт.
А денег у меня — кот наплакал. Самое большое, что на три пирожных. Она кушает, а я с беспокойством по карманам шарю, смотрю рукой, сколько у меня денег. А денег — с гулькин нос.
Съела она с кремом, цоп другое. Я аж крякнул. И молчу. Взяла меня этакая буржуйская стыдливость. Дескать, кавалер, а не при деньгах.
Я хожу вокруг неё, что петух, а она хохочет и на комплименты напрашивается.
Я говорю:
— Не пора ли нам в театр сесть? Звонили, может быть.
А она говорит:
— Нет.
И берёт третье.
Я говорю:
— Натощак — не много ли? Может вытошнить.
А она:
— Нет,— говорит,— мы привыкшие.
И берёт четвёртое.
Тут ударила мне кровь в голову.
— Ложи,— говорю,— взад!
А она испужалась. Открыла рот, а во рте зуб блестит.
А мне будто попала вожжа под хвост. Всё равно, думаю, теперь с ней не гулять.
— Ложи,— говорю,— к чёртовой матери!
Положила она назад. А я говорю хозяину:
— Сколько с нас за скушанные три пирожные?
А хозяин держится индифферентно — ваньку валяет.
— С вас,— говорит,— за скушанные четыре штуки столько-то.
— Как,— говорю,— за четыре?! Когда четвёртое в блюде находится.
— Нету,— отвечает,— хотя оно и в блюде находится, но надкус на ём сделан и пальцем смято.
Ну, народ, конечно, собрался. Эксперты. Одни говорят — надкус сделан, другие — нету. А я вывернул карманы — всякое, конечно, барахло на пол вывалилось,— народ хохочет. А мне не смешно. Я деньги считаю. Сосчитал деньги — в обрез за четыре штуки. Зря, мать честная, спорил. Заплатил. Обращаюсь к даме:
— Докушайте,— говорю,— гражданка. Заплачено.
А дама не двигается. И конфузится докушивать.
А тут какой-то дядя ввязался.
— Давай,— говорит,— я докушаю.
И докушал, свoлочь. За мои-то деньги.

Он роется в кармане и достаёт двугривенный.
Кондукторша говорит:
— Что ж ты, дармоед, раньше-то не давал? Небось хотел на пушку проехать.
Пассажир говорит:
— Всем давать — потрохов не хватит. Прими деньги и заткни фонтан своего красноречия.

Сонечка говорит:
— Из-за трёх негодяев у нас все пары распадаются,— так было бы славно. Я за Николая, эта за этого. А эти так.
Тут между дам началась грубая перебранка и счёты о том, о сём. После чего мужчины скрепя сердце решили, что всё должно идти по-прежнему. На этом они разошлись.
Однако совершенно по-прежнему не пошло. Сонечка вскоре вышла замуж за своего соседа, сослуживца жены артиста. И к ней по временам стал приходить в гости наш артист, который ей понравился благодаря своему мягкому, беззащитному характеру.
А наша дама, разочаровавшись в обывательском характере артиста, влюбилась в одного физиолога. А что касается Николая, то у него, кажется, сейчас романов нет, и он всецело погружён в работу, но с Сонечкой он, впрочем иногда встречается, и в выходные дни он нередко ездит с ней за город.
Вот какие иногда бывают случаи на любовном фронте.

Жила в нашем доме одна семья: муж, жена и сынок, парнишка лет двенадцати. Дружная, тихая семья, без претензии на что-нибудь особенное.
В один прекрасный день муж поднимается по лестнице, чтоб проследовать в свою квартиру после трудового дня. И вдруг видит: идёт по той же лестнице молоденькая особа. Очень миленькая. Увидев её, наш муж немножко даже задрожал, поскольку она уж очень ему понравилась. А она кокетливо улыбнулась и вспорхнула этажом выше. Наш муж, короче говоря, влюбился в неё. И, будучи решительным человеком, приходит к мысли о необходимости полной перемены жизни.
И вот — разговор со своей женой, слёзы и стенанья. И наконец наш влюблённый муж перебирается этажом выше, и вкушает счастье со своей особой.
Но он недолго вкушает счастье. Он младший командир запаса. Его мобилизуют в Красную Армию и в декабре тридцать девятого года направляют на Карельский перешеек.
И он уезжает, нежно простившись со своей плачущей Ритой.
И вот однажды приходит письмецо, в котором говорится: «Милая Рита, я получил ранение. Я потерял ногу. Я теперь инвалид и калека. Отпиши подробно, согласна ли взять меня или мне лучше находиться на государственном обеспечении».
Ему пишется ответ, полный жалости и участия, но вместе с тем говорится, что не так-то просто его взять. Кто же за ним будет ходить? Не может же она, молодая женщина, едва вступившая в свет, посвятить ему свою жизнь.
Но вот проходит некоторое время, и его первая жена, Анна Степановна, тоже получает такое же письмо. «Да,— пишет он,— милая Аня, теперь я калека. Ответь, возьмёшь ли ты меня такого».
В тот же день бывшая жена ему пишет:
«Милый друг, Иван Николаевич, горько плачу о твоём ранении. Видно, уж суждено нам жить с тобой вместе. Зачем ты спрашиваешь — возьму ли я тебя к себе? Отпиши немедленно, куда за тобой приехать? Я буду работать. А там наш Петюшка подрастёт, и всё будет в лучшем виде».
Но вот проходит несколько дней. И вот — что это? К воротам подъезжает машина. И из неё выходит Иван Николаевич. Он цел и невредим. Ноги у него на месте. И на груди у него сверкает новенький орден.
Все жильцы, находящиеся в этот момент во дворе, раскрывают свои рты от изумления.
Управдом подбегает к нему и говорит:
— Как понять это, Иван Николаевич? Судя по письму, мы думали, что вы в другом виде.
Приехавший берёт управдома под руку и говорит ему:
— Любезный друг! Конечно, я поступил, видимо, неправильно, жестоко и так далее. Но суровая жизнь заставила меня задуматься. Я подумал: ничего, если меня убьют, но если я потеряю руки или ноги, что будет со мной? Я живо представил себе эту картину и в тот момент решил сделать то, что я сделал. И в этом не раскаиваюсь, потому что теперь знаю, с кем мне надо жить, ибо брак — это не только развлечение.
Управдом говорит:
— Конечно, вы немного перегнули в своём испытании. Это, как говорится, запрещённый приём. Но раз сделано, так сделано. От души поздравляем вас с орденом Красного Знамени.
Тут наш муж поднимается в свой этаж, к первой своей жене, Анне Степановне. И что там происходит в первые пять минут, остаётся неизвестным.
Известно только, что сын Петюшка по собственной инициативе бежит в верхний этаж и вскоре оттуда приносит папин чемодан с бельём и носильными вещами.
В тот же день Иван Николаевич объясняется с Ритой. Они расстаются скорее дружески, чем враждебно. Конечно, молодая женщина досадует на него. Но досада её умеренна, ибо за время отсутствия мужа ей понравился другой человек. И теперь она рассчитывает выйти за него замуж.

Тут недавно маляр Иван Антонович Блохин скончался по болезни. А вдова его, средних лет дамочка, Марья Васильевна Блохина, на сороковой день небольшой пикничок устроила.
И меня пригласила. А народу припёрлось множество. Родственники всякие. Деверь тоже, Пётр Антонович Блохин. Ядовитый такой мужчина со стоячими кверху усиками. Против арбуза сел. И только у него, знаете, и делов, что арбуз отрезает перочинным ножом и кушает.
А я выкушал один стакашек чаю, и неохота мне больше. Душа, знаете, не принимает. Да и вообще чаишко неважный, надо сказать,— шваброй малость отзывает. И взял я стакашек и отложил к чёрту в сторону.
Да маленько неаккуратно отложил. Сахарница тут стояла. Об эту сахарницу я прибор и кокнул, об ручку. А стакашек, будь он проклят, возьми и трещину дай.
Я думал, не заметят. Заметили, дьяволы.
Вдова отвечает:
— Никак, батюшка, стакан тюкнули?
Я говорю:
— Пустяки, Марья Васильевна Блохина. Ещё продержится.
А деверь нажрался арбуза и отвечает:
— То есть как это пустяки? Хорошие пустяки. Вдова их в гости приглашает, а они у вдовы предметы тюкают.
А Марья Васильевна осматривает стакан и всё больше расстраивается.
— Это,— говорит,— чистое разорение в хозяйстве — стаканы бить. Это,— говорит,— один — стакан тюкнет, другой — крантик у самовара начисто оторвёт, третий — салфетку в карман сунет. Это что ж и будет такое?
А деверь, паразит, отвечает:
— Об чём,— говорит,— речь. Таким,— говорит,— гостям прямо морды надо арбузом разбивать.

Говорят, граждане, в Америке бани отличные.
Туда, например, гражданин придёт, скинет бельё в особый ящик и пойдёт себе мыться. Беспокоиться даже не будет — мол, кража или пропажа, номерка даже не возьмёт. Ну, может, иной беспокойный американец и скажет банщику:
— Гуд бай,— дескать,— присмотри.
Только и всего. Помоется этот американец, назад придёт, а ему чистое бельё подают — стираное и глаженое. Портянки небось белее снега. Подштанники зашиты, залатаны. Житьишко!
А у нас бани тоже ничего. Но хуже. Хотя тоже мыться можно.

Года два назад работали мы по кооперации. Для кооперации, товарищи, нет, знаете, ничего гаже, когда жарынь. Продукт-то ведь портится. А помню, у нас в кооперативе спортилась капуста, стухла, извините за такое некрасивое сравнение. И мало того, что от этого прямой у нас убыток кооперации, так тут ещё накладной расход. Увозить, оказывается, надо этот спорченный продукт. У тебя же, значит, испортилось, ты же на это ещё и денежки свои докладывай. Вот обидно! А бочка у нас стухла громадная. И такой от неё скучный душок пошёл — гроб. Заведующий наш, Иван Фёдорович, от этого духа прямо смысл жизни потерял. Ходит и нюхает. И надо бы эту бочечку поскорее увезти куда-нибудь к чёртовой бабушке, да заведующий, Иван Фёдорович, мнётся. Всё-таки денег ему жалко. А был у нас такой приказчик, Васька Верёвкин. Так он и говорит:
— А на кой пёс, товарищи, бочонок этот вывозить и тем самым народные соки-денежки тратить и проценты себе слабить? Нехай выкатим этот бочонок во двор. И подождём, что к утру будет. Выперли мы бочку во двор. Наутро являемся — бочка чистая стоит. Спёрли за ночь капусту. Очень мы, работники кооперации, от этого факта повеселели. Работа прямо в руках кипит — такой подъём наблюдается. Заведующий наш, голубчик Иван Фёдорович, ходит и ручки свои трёт.
— Славно, говорит, товарищи, пущай теперь хоть весь товар тухнет, завсегда так делать будем.
Вскоре стухла ещё у нас одна бочечка. И кадушка с огурцами. Обрадовались мы. Выкатили добро на двор и калиточку приоткрыли малость. Пущай, дескать, повидней с улицы. Только на этот раз мы проштрафились. Не только у нас капусту уволокли, а и бочку, черти, укатили. И кадушечку слямзили. Ну а в следующие разы спорченный продукт мы на рогожку вываливали. Так с рогожей и выносили.

Иду я вчера по улице и вижу — народ будто стоит скопившись подле ворот. И кто-то отчаянно охает. Растолкал я публику, подхожу ближе к месту действия. И вижу — какой-то человечишко лежит на плитуаре. Морда у него отчаянно белая и нога в брюке сломана. И лежит он, сердечный друг, упершись башкой в самую тумбу, и бормочет:
— Мол, довольно склизко, граждане, извиняюсь. Шёл и упал, конечно. Нога — вещь непрочная.
Сердце у меня горячее, жалости к людям много, и вообще не могу видеть гибель человека на улице. Вызываю скорую помощь. Приезжает карета. В белых балахонах сходят оттеда четыре врача. Разгоняют публику и укладывают пострадавшего человека на носилки.
Между прочим, вижу, этот человек совершенно не желает, чтобы его ложили на носилки. Пихает всех четырёх врачей остатней здоровой ногой и до себя не допущает.
И вдруг слышу — меня кличут.
— Это, говорят, дядя, ты вызывал карету скорой помощи?
— Я, говорю.
— Ну так, говорят, придётся тебе через это отвечать по всей строгости революционных законов. Потому как зря карету вызывал — у гражданина искусственная нога обломилась.

Дрова — дело драгоценное. Особенно, когда снег выпадет да морозец ударит, так лучше дров ничего на свете не сыскать. А вор на дрова идёт специальный. Карманник против него — мелкая социальная плотва. Дровяной вор — человек отчаянный. И враз его никогда на учёт не возьмёшь. А поймали мы вора случайно. Дрова были во дворе складены. И стали те общественные дрова пропадать. Каждый день три-четыре полена недочёт.
А с четвёртого номера Серёга Пестриков наибольше колбасится.
— Караулить,— говорит,— братишки, требуется. Иначе,— говорит,— никаким каком вора не возьмёшь.
Согласился народ. Стали караулить. Караулим по очереди, а дрова пропадают. И проходит месяц. И заявляется ко мне племянник мой, Мишка Власов.
— Я,— говорит,— дядя, как вам известно, состою в союзе химиков. И могу вам на родственных началах по пустяковой цене динамитный патрон всучить. А вы,— говорит,— заложите патрон в полено и ждите. Мы,— говорит,— петрозаводские, у себя в доме завсегда так делаем, и воры оттого пужаются и красть остерегаются. Средство,— говорит,— богатое.
— Неси,— говорю,— курицын сын. Сегодня заложим.
Приносит. Выдолбил я лодочку в полене, заложил патрон. Замуровал. И небрежно кинул полешко на дрова. И жду: что будет. Вечером произошёл в доме взрыв. Патрон взорвался в четвёртом номере, в печке у Серёги Пестрикова. Ничего я на это Серёге Пестрикову не сказал, только с грустью посмотрел на его подлое лицо, и на расстроенную квартиру, и на груды кирпича заместо печи, и на сломанные двери — и молча вышел.
Жертв была одна. Серёгин жилец — инвалид Гусев — помер с испугу.
Его кирпичом по балде звездануло.

Любит русский человек побранить собственное отечество.
И то ему, видите ли, в России плохо, и это не нравится. А вот, дескать, в Европе всё здорово. А что здорово — он и сам не знает.

Я, конечно, человек непьющий. Ежели другой раз и выпью, то мало — так, приличия ради или славную компанию поддержать.
Больше как две бутылки мне враз нипочём не употребить.

Недавно в нашей коммунальной квартире драка произошла. Дрались, конечно, от чистого сердца. Инвалиду Гаврилову последнюю башку чуть не оттяпали. Тесно. Повернуться негде. А тут двенадцать человек впёрлось. Хочешь, например, одного по харе смазать — троих кроешь. И, конечное дело, на всё натыкаешься, падаешь. Не то что, знаете, безногому инвалиду — с тремя ногами устоять на полу нет никакой возможности. А инвалид, чёртова перечница, несмотря на это, в самую гущу впёрся. Тут какой-то паразит за милицией кинулся.
Является мильтон. Кричит:
— Запасайтесь, дьяволы, гробами, сейчас стрелять буду!
Только после этих роковых слов народ маленько очухался. Бросился по своим комнатам.
«Вот те,— думают,— клюква, с чего же это мы, уважаемые граждане, разодрались?»

Товарищ Локтев и его дама на днях встретили меня на улице. И, одним словом, уговорили меня пойти в театр — провести культурно вечер. Пришли мы, конечно, в театр. Взяли, конечно, билеты. Поднялись по лестнице. Вдруг назад кличут. Велят раздеваться.
— Польта,— говорят,— сымайте.
Локтев, конечно, с дамой моментально скинули польта. А у меня пальто было в тот вечер прямо на ночную рубашку надето. Пиджака не было. И чувствую, братцы мои, сымать как-то неловко. Я говорю своим:
— Прямо, говорю, товарищи, не знаю, чего и делать. Я сегодня одет неважно. Неловко как-то мне пальто сымать.
Стали мы думать, что делать. Локтев, собака, говорит:
— Вот чего. Я, говорит, тебе сейчас галстук дам, всё-таки приличней. Привяжи на шею и ходи, будто бы тебе всё время жарко.
Раздеваю пальто. Стою в рубашке, как сyкин сын. А холод довольно собачий. Дрожу и прямо зубами лязгаю. Садимся на места. Первый акт проходит хорошо. Только что холодно. Я весь акт гимнастикой занимался. Вдруг в антракте задние соседи скандал поднимают.
Зовут администрацию. Объясняют насчёт меня.
— Дамам,— говорят,— противно на ночные рубашки глядеть. Это, говорят, их шокирует. Кроме того, говорят, он всё время вертится, как cукин сын.
Я говорю:
— Я верчусь от холода. Посидите-ка в одной рубахе.
Волокут меня, конечно, в контору.
— А теперь,— говорят,— придётся вам трёшку по суду отдать.
Вот гадость-то! Прямо не угадаешь, откуда неприятности...