Дедушка-ментор (гет)

— Почему ты не женишься на Эффи? — спрашивает она меня, ее голова покрыта гнилостной, мертвой плотью, какая бывает от страшных ожогов. Она глядит на меня пустыми глазницами. Чернильная тьма течет изо рта, обвивается вокруг моих ног и тянет меня вниз, вниз в чертову черную дыру.

Я знаю, все они здесь. Я ощущаю их присутствие, хотя и не могу их видеть. Они шепчут, хихикают и рыдают. В воздухе витает запах крови, он впивается мне в ноздри. Мои руки и ноги стали от крови скользкими. И лучше всего я различаю булькающие звуки, которые издавала Мэйсили, когда умирала. Я знаю эти звуки наизусть, потом что лишь их я и слышу, когда вокруг становится тихо.

Потом дно подо мной проваливается, и я начинаю падать, и, в конце концов, оказываюсь в холодной комнате в Капитолии. В тюремной камере, весьма невзрачной, но забыть ее я не смогу никогда. В углу камеры валяется куча тряпья, которая при ближайшем рассмотрении оказывается женщиной, с мертвыми глазами, съежившейся у стены. Пол покрыт кровью и грязью. А на плитках видны кривые подтеки в местах, где крови было больше всего.

Ногти на ее дрожащих руках разорваны в клочья.

— Эффи? — зову я, так как это должна быть она.

Она вскидывает глаза, но вместе Эффи я вижу ее.

Тэнси.

Ее рот открыт в безмолвном крике, но в воздухе слышны лишь звуки хлопающих крыльев, как будто эти чертовы птицы вылетают из ее губ и наполняют комнату. Они приземляются на мою кожу, клюют мне глаза и хотят добраться до горла. Я их стряхиваю, но они не исчезают. Мне не сбежать. Они везде. Я не могу дышать.

Мэйсили вновь умирает, а где-то кричит Эффи, но все, что я могу видеть — те полные ужаса серые глаза, в которых отражаются языки пламени.

Я просыпаюсь и сразу хлопаюсь головой об пол, что делает мое похмелье в миллион раз хуже. Я сплю в своей гостиной в компании бутылки белого ликера уже несколько дней. С тех самых пор, как малышка спросила меня об Эффи.

Она старалась сделать это деликатно, полагаю. Но десятилетняя девочка не настолько подкована, чтобы исхитриться и незаметно выяснить — почему кто-то десятилетиями спит исключительно с одной женщиной, но не надевает ей на палец кольцо.

Не то, чтобы ей были известные практические аспекты этого дела.

Благодарить за то, что у нас возникла эта тема, надо бы Ника и Пози — у них в конце месяца намечается свадьба, на которой будут смешаны традиции Четвертого и Двенадцатого. Хоуп никогда не была такой уж охочей до свадеб, но, когда я пришел в понедельник к ним на ужин, она уже успела замучить свою мать расспросами обо всех известных ей парах: как они познакомились и когда поженились. Ей было просто любопытно, наверное. Но, как бы там ни было, стоило ей увидеть меня, как шестеренки у нее в голове усиленно завращались.

Мы уже наполовину съели ужин, когда она набралась смелости задать мне вопрос, нервно теребя одну из своих косичек и рисуя вилкой узоры на своем картофельном пюре.

— Х-хэймитч? — начинает она.

— Да? — ответил я с набитым олениной ртом.

Она посмотрела в свою тарелку, а потом вновь на меня, прежде чем бросить эту бомбу.

Хоть я и подозревал, что произойдет, но я все же подавился, когда она заговорила.

Ее мать ожесточенно застучала меня по спине, видно, давая мне понять, что колотить меня ей нравится, и я услышал, как Флетчер сказал:

— Потому что Хэймитч умный. Он знает, что девчонки тупые.

Хоть этот паренек и является более смуглой, сероглазой версией своего отца, он максимально далеко ушел от него в плане отношения к слабому полу. По мнению Флетчера Мелларка, девчонки — это настоящая зараза, которой дозволено существовать люди потому, что люди вроде его матери тоже входят в их число. Он чертовски точно ни в кого не влюблялся в возрасте пяти лет. Он вел себя в этом возрасте так, как будто девчонки вообще не существовали.

Пока я выпиваю полный стакан воды, я слежу за тем, как они препираются.

— Девочки не тупые, Флетчер. Мы такие же, как мальчики. Посмотри на маму! Она может пойти в лес и добыть там еду. Папа так не может.

Пит издает жалобный звук в знак протеста, который рождает ухмылку на лице его жены.

— Я слишком мирный, чтобы убивать живых существ, — говорит он с таким благородным превосходством, которое положительно невыносимо. — Я создаю, а не разрушаю.

— Мама говорит, что ты слишком шумишь, — говорит Флетчер, дожевывая салат из одуванчиков.

Малыш трясет головой.

— Тогда тебя дезинформировали. Я шумлю специально. Не хочу позволять животным думать, что они одержали надо мной верх.

Китнисс закатывает глаза.

— То, что ты охотишься, не значит, что ты самый тихий, Флетчер, — раздражается малышка. — Мама всегда говорит, что я из нас самая тихая, но я ни разу никого не убила.

— Да, — фыркает Флетчер, — потому что цветы никогда не умирают.

— Я их использую, чтобы лечить животных! — шипит Хоуп. — Мне бабушка объяснила, как это надо делать!

— Ладно, вы оба, прекратите, — говорит девчонка и добавляет: — Хоуп, тебе нужно съесть свою порцию оленины.

Повисает тяжелая пауза, и малыш смотрит на нее умоляюще, как бы желая предотвратить грядущую катастрофу.

— Нет, — отвечает Хоуп, стараясь быть твердой, но легкая дрожь в ее голове выдает то, насколько она нервничает.

Китнисс медленно кладет на стол свою вилку.

— Прости, что? — говорит она вопросительно, наклоняя голову в сторону и явно начиная злиться.

К этому давно уже все шло. Моя гостиная уже была вся заставлена клетками с белками, лисами и даже несколькими мышами, которых малышка пыталась, и даже порой успешно обратно вылечить. Когда у ее кошки появились котята, она не позволяла родителям их раздать без того, чтобы не поговорить с каждым из потенциальных хозяев и убедиться, что он будет достойно обращаться со своим питомцем. Потом она настояла, чтобы бабушка перед отъездом домой показала ей, как надо делать определённую операцию, чтобы в Дистрикте не расплодились нежелательные кошачьи элементы.

— Я теперь вегетарианка, — говорит она с гордым и одновременно испуганным видом. — Я не ем ничего, у чего есть лицо.

Флетчер наклоняется к ее тарелке и вилкой рисует улыбочку на ее картофельном пюре.

— Думаю, теперь ты не можешь это есть, — хихикает он.

Хоуп его игнорирует, слишком обеспокоенная реакцией своей матери, чтобы еще и пикироваться с братом.

— Ты хочешь сказать, что не будешь есть хорошую еду, здоровую еду, ради которой я провела в лесу целый день, стараясь добыть ее для тебя, только потому, что она приготовлена из зверей? — спрашивает Китнисс мрачно. Малыш наклоняется через стол и берет ее за руку, но я знаю только один способ, которым действительно можно поправить ситуацию.

— Ты вроде задала мне вопрос, светлячок? — меняю я тему разговора, от чего девчонка раздраженно поедает меня глазами, малыш смотрит удивленно, а их дочь — с нескрываемыми благодарностью и облегчением.

— Ох! Да, я… — начинает она неловко. То, как я сперва на этот вопрос отреагировал, конечно, дало присутствующим понять, что я не умираю от нетерпения, чтобы ответить, и она об этом, конечно, тоже знает, — я просто хотела знать, собираетесь ли вы с Эффи пожениться.

— Вообще без шансов, черт возьми, — говорю я, отправляя себе в рот еще один кусок оленины и отчаянно мечтая о выпивке. Малыш издает звук, явно не одобряя мою манеру выражаться, но он ничего не говорит, так как знает — если что, я просто уйду.

— Почему же нет? — любопытство разбирает теперь и Флетчера. — Я видел, как ты ее целовал — говорит он, морща нос, — ну и…

Малыш его перебивает.

— Флетчер, очень невежливо спрашивать кого-то о таких вещах. Твоего вопроса это тоже касается, Хоуп. Чужая личная — не ваше дело.

— Никогда, — добавляет девчонка тоном, с которым никто не смеет не соглашаться.

В тот же вечер, после того как мне пришлось выслушать долгий спор между девчонкой и ее дочерью на тему поедания мяса, и потом, когда дети отправились спать, еще один — на тему шуточек малыша об «убийстве невинных животных», я, наконец, могу спокойно посидеть на своем крыльце и покормить гусей. Это один из тех вечеров, на самом деле паршивых вечеров, когда я смотрю, как они бьются друг с другом за еду. Иногда я коротаю так время, чтобы увидеть, чем в итоге дело кончится. Отнюдь не всегда побеждает сильнейший, и бывает интересно посмотреть, который на самом деле окажется первым. Я пытаюсь систематизировать информацию, собираясь ее применить на следующих Играх, прежде чем всякий раз сам себя одергиваю. Потому что Игр больше не существует — и уже давно.

Мне хочется выпить. И на сей раз не пива. Я хочу чего-то крепкого и дарующего забвение.

Малышка уже так сильно выросла. Я вижу это в том, как она идет, в том, как она себя держит, и в том, что она начала интересоваться вопросами людских взаимоотношений. Вопросами обо мне. Она уже приближается к возрасту, который я ненавижу больше всего, возрасту, в котором они начинают понимать, что значит Жатва. Для них самих, для их семей и друзей. И как этот старый пьяница должен в этом участвовать.

В этом возрасте они начинают на тебя глядеть. Я с самого начала избегал детей, но после того, как им исполняется десять, они сами дают мне к этому все поводы. Я чувствовал на себе их взгляды, когда шел через школьный двор в Котлу. Я получал по затылку крепко слепленным снежком зимой. Комком грязи — весной и осенью. Гнилым яблочным огрызком — летом.

Иногда я был слишком пьян, чтобы заметить. Но сзади моей головы навсегда остался шрам на том месте, куда сын мясника угодил мне острой ледышкой и меня вырубил.

И вот ей стукнуло десять, и она принялась задавать мне обвиняющие вопросы. Поначалу они такими не казались, они казались вовсе не обвинительными, а просто любопытствующими. Но чем больше я о них размышлял, тем больше я осознавал — к чему все они ведут.

Десять. Возраст, когда они понимают, что я не просто бесполезный пьяница, я еще и бесполезный пьяница, который приносит горе людям, которые им не безразличны.

Ведь какого черта я не женился на Эффи?

Мы спали друг с другом долгие годы. Всегда на моей территории, и я никогда не просился делать это у нее. Не уверен, было ли мне все равно, или наоборот — слишком небезразлично. У меня была она, а у нее — я. Она заставляла меня смеяться. Ну, я смеялся от того, что она выходила из себя, но все-таки. Она была единственной оставшейся в живых, кроме Битти и куколки с топором, кто имел хоть какое-то понятие о том, что это такое — вести детей на заклание. Детей, которых тебе надо очень постараться возненавидеть (хотя тебе никогда это и не удается сделать), иначе каждый миг твоей жизни станет хуже смерти.

Есть миллион причин, почему брак никогда не стоял у нас на повестке дня. Мне было комфортно жить одному, следовать своим собственным правилам, приходить и уходить, когда мне вздумается. Мне не приходилось беспокоиться, что кто-то злится, если меня нет дома, или если я слишком нализался. Я мог лечь спать, где придется и когда придется. Мне не надо было непременно спать всю ночь. Мне не нужно было правильно питаться, или вообще питаться, если мне не хотелось есть.

Мне не приходилось делать вид, что все в порядке.

Эффи в любом случае позволяла мне жить со всем этим дерьмом. Она попускала мне все, даже когда оставалась здесь надолго. Как бы она не бахвалилась на словах, но на деле она мне уступала.

Но была одна вещь, которая отличала ее от меня. И отличала от Джо и Битти. И от девчонки и малыша. Да и вообще ото всех.

Ей платили за то, чтобы она вела детей на бойню. Она сама вызвалась, чтобы это делать, и потом смотреть, как они умирают.

— Вот почему, светлячок, — говорю я, швыряя камешки в гусей, — в аду ни у кого нет шансов.

Потом я направляюсь в город, стучусь в заднюю дверь самого презренного засранца, которого здесь знаю, и уношу от него домой целую охапку бутылок белого ликера.

И следующие два дня не отражаются в моей памяти ничем, кроме кошмаров.

А это самое паршивое. Кошмары всегда идут вслед за воспоминаниями.

* * *

Примерно через час мне удается отскрести себя от пола и притащиться на кухню. Я уже долгие годы не уходил в запой до такой степени. Все-таки в пятьдесят девять мне было делать это полегче, чем в шестьдесят шесть. Думаю, на этот раз я бухал дня два, но я не уверен. Дойдя до кухни, я вижу там три тарелки, каждая с едой на завтрак в разной степени разложения — каждая с запиской от малыша.

Я их не читаю, но беру в руки кусочек поджаренного хлеба, и тут входная дверь с шумом распахивается.

— Это нужно немедленно прекратить, — выплевывает, в буквальном смысле, Вик Хоторн. — Говорю тебе как друг и как твой фармацевт — тебе нужно срочно завязывать.

— Какого черта ты считаешь себя моим другом?— я откидываюсь на спинку стула, когда только что съеденный тост упорно просится обратно. — Или даже моим фармацевтом? Ты давал мне лекарство всего-то раз в жизни.

Вместо ответа он топает ко мне и с размаху заезжает мне в челюсть.

Я слишком пьян и слишком стар, чтобы сопротивляться, так что я просто валюсь плашмя на пол, громко клацнув зубами.

— Хэймитч Эбернати, мне дела нет, даже если ты мой злейший враг. Слишком много людей, которые мне дороги, считают тебя важной частью свой жизни, чтобы я мог позволить тебе упиться до смерти, — орет он, собирая полупустые бутылки белого ликера, разбросанные по кухне и бросая их в раковину, где они бьются.

С огромным усилием я поднимаюсь с чертова пола, на глазах у меня красная пелена. Он не так уж и сильно мне и врезал, а сейчас держит руку под струей холодной воды, и я на него бросаюсь. Но он все-таки проворнее меня, и он уклоняется от моего удара, ныряя мне под руку, но при этом поскальзываясь в липкой луже на полу, приземляется на задницу и невольно делает мне подсечку. Я с размаху валюсь на бок и чувствую, что не могу дышать, потому что удар пришелся по легким.

— Продолжай в том же духе, Хоторн, — реву я ему в лицо, — одержать верх над стариком в полуобморочном состоянии. Ты прям образчик благородства.

Но он не встает, просто на меня пялится.

— Ты хочешь сказать — над пожилым маньяком, который заставляет рыдать маленькую девочку, которую он, якобы, любит, — он сверлит меня глазами с выражением, которое можно определить лишь как сильнейшее презрение.

— О чем, мать твою, ты говоришь? — я хватаю ртом воздух, отшатываясь от него, когда он волочится по полу.

— Понятия не имею, на кой Питу вообще понадобилось носить тебе еду?

— Вик, — дрожь в моем голосе заставляет меня чувствовать себя круглым дураком, но я не могу это так оставить, ведь что-то в происходящем явно не в порядке, — что я такого сделал?

Ужас наполняет мою глотку, угрожая меня задушить. Я чувствую, как кровь приливает к моей голове. Я тону в ней. Тону в страхе.

— Может быть, это и ускользнуло от твоего внимания, но в твоем доме полно ее животных. Она пришла сюда еще в первый день твоего позорного запоя, пыталась их накормить, и ты наорал на нее, чтобы она убиралась, прежде чем поскользнуться и упасть в лужу чего-то, что, как я теперь понимаю, было твоей же блевотиной.

Я трясу головой. Мои руки начинают мелко дрожать уже вовсе не от пьянки.

Оттолкнув меня, Вик, в конце концов, высвобождается и встает, глядя на меня с явным омерзением.

— Да вся семья сейчас в состоянии шока, горя и разочарования, Хэймитч. С каким бы демоном ты не боролся, тебе бы стоило поскорей его одолеть. Я же не склонен любезничать с людьми, которые причиняют боль моим друзьям.

Уходя, он так сильно хлопает дверью, что сотрясается весь дом.

Я же, пошатываясь, возвращаюсь в гостиную, и на месте, где раньше стояли клетки, не вижу ничего, кроме комков пыли.

— Вот дерьмо.

* * *

— Слышал, у тебя новобранец, — говорит Рубака, найдя меня на балконе в президентской резиденции. Его девчонка победила. Впервые за долгие годы Одиннадцатому удалось на пустом месте чего-то добиться.

И на ее счастье, она страшна как смертный грех. Один из ее глаз после Игр нестабилен, и Капитолий не может это исправить, не рискуя вообще лишить ее зрения. В кои-то веки у нас действительно есть что праздновать.

Рубака как-то умудрился убедить кого следует, чтобы меня тоже взяли с ними в Тур.

Я должен встретиться с новым сопровождающим. Со следующим бесхребетным идиотом, который будет превращать мою жизнь в ад кромешный.

— Ага, — я протягиваю руку к нелепому тонкостенному бокалу с каким-то капитолийским пойлом, который он мне принес, — отчасти благодаря тебе блистательный Силас взлетел вверх по карьерной лестнице.

Рубака трясет головой и пожимает плечами, усмехаясь.

— Ты определённо не будешь по нему скучать.

Я тоже смеюсь, ведь он совершенно прав.

— Теперь мне придется иметь дело с какой-нибудь яростной фанаткой, или, того хуже, с амбициозной сучкой охочей до престижа.

— Откуда ты знаешь, что это баба?

— Мне уже назвали имя, идиотское, как я не знаю что, как у них тут принято. Эсси Кряк или что-то такое же нелепое.

Мы оба пьяно посмеиваемся, пока нас не прерывает кто-то из местных.

— Вообще-то Эффи Бряк, Мистер Эбернати, — я оборачиваюсь, и там стоит она. На вид ей лет пятнадцать, у нее совершенно розовые локоны и густо накрашенные ресницы, которые зрительно увеличивают ее глаза раз в пять.

— Тебе вообще законно здесь находиться? — я приподнимаю свой нелепый бокал и гляжу на нее сквозь тонкое стекло.

Рубака хохочет, а девица кривится.

— Вижу, манеры у жителей Двенадцатого не улучшились ни в малейшей степени, — гневно фыркает она. — Да и запах тоже, очевидно.

— А она та еще злючка, Хэймитч, будь с ней осторожен, — Рубака давится от смеха.

— Ну, на вид ты навроде фанатки, но на самом деле ты ведь из долбанных карьеристок, правда ведь? — принимаюсь я глумиться.

— На самом деле я, мистер Энернати, сопровождающая для вашего жалкого Дистрикта, который вы оставляете безо всякой поддержки уже десять с лишним лет. И, если я вами некогда и восхищалась, то теперь это в далеком прошлом, могу вас заверить.

Она разворачивается на каблуках и цокает прочь с балкона, ее густо отделанные оборками юбки так и гуляют вокруг стройных ножек.

— Можно сказать, что знакомство состоялось, — ухмыляется Чафф.

— Хэймитч! — Вик бьет меня по щекам, но я практически не ощущаю боли. — Скажи что-нибудь! Как ты себя чувствуешь?

Я хочу сказать ему, чтобы он отвалил и оставил меня в покое, но слова не идут у меня с языка. Голова так нестерпимо раскалывается, что мне приходится вновь закрыть глаза.

* * *

Они погибли.

Конечно, они всегда погибают. Но на этот раз они умудрились продержатся так долго, что от этого мне еще паршивее. Она умерла девятой, он — десятым — почти одновременно свалились как кучи тряпья на разных концах арены. Она — от жажды, он — от укуса этих чертовых зараженных москитов. Я мог бы ее спасти, будь у меня хоть немного денег, чтобы послать ей воды. По крайней мере, ее смерь не была бы столь мучительной.

Но у нас не было ни одного, мать его, спонсора. Ни у одного из моих ребят.

Откуда им было взяться, когда на Арене царил этот парнишка из Четвертого, расточая свои ослепительные улыбки и ловко убивая всех своим адским трезубцем.

Ей нужно было лишь немного воды.

Я ломлюсь обратно в свой номер, в поисках ликера или еще чего-то крепкого, чтобы смыть все мысли о произошедшем, и тут я слышу это.

Тихие всхлипы, а затем ужасные раскатистые рыдания, которые эхом отражаются от стен пентхауса.

Она забилась в гнездышко между диваном и столом, окружив себя мягкими валиками и подушками. Ее розовый парик валяется на столе, а настоящие длинные каштановые пряди спутались и висят вдоль лица как жалкие сосульки.

И она ревет, как ребенок.

— Он победил, принцесса! — говорю я с фальшивым воодушевлением. — Это, должно быть, слезы радости, ведь все в Капитолии обожают Финника Одэйра.

Она вытирает нос и велит мне отправляться ко всем чертям.

Я стараюсь не обращать внимания на их талисманы, которые они брали с собой на аренду — сейчас они плотно зажаты в ее кулаке, и над ними она рыдает.

Она с этим справится.

Хоторн насильно запихивает что-то мне в рот и заставляет меня это проглотить. Я не знаю, какого черта он делает, но глаза у него испуганные.

— Хэймитч, ты должен попытаться! — говорит она мне, запихивая меня в поезд, уходящий в Двенадцатый. — Хотя бы в этом году, ты должен попытаться.

Дав в первый раз слабину, теперь она стала холодной, жесткой, презирающей всякие глупости. Всех детей она гоняет в хвост и в гриву из-за этикета, манер и всей этой ерунды. Я держусь своего курса и все так же не просыхаю. Малышня глядит во все глаза друг на друга и на меня, своими огромными телячьими глазами, и она на меня глядит. Но я не в силах их спасти, и она не может, и нам обоим это известно.

В присутствии детей она всегда этакая порхающая надсмотрщица, заставляющая их есть вилками, говорить «спасибо» и «пожалуйста» и улыбаться, и оглашающая их своим вечным позитивом, хотя они оба знают, что умрут. Она следит за всеми мельчайшими деталями. Чтобы все смотрелось хорошо. Чтобы все смотрелись счастливыми. А потом их разделывают на кровавые куски.

Но когда я вырубаюсь в вагоне-ресторане, просыпаюсь я всегда накрытый одеялом. И делают это не чертовы Безгласые. Я как-то сломал нос одному из них за то, что тот подошел ко мне, когда я спал. Только Эффи смеет приближаться, если я в отключке.

После того, как это вновь случается, и дети погибают, мы с ней не встречаемся. Обычно я слишком пьян, чтобы даже разговаривать. В этом году все кончается быстро — ударом по голове у Рога изобилия для девчонки и перерезанным горлом через полтора дня после начала игр для мальчишки. Они оба были из этой крысиной норы — муниципального детского приюта. Арена должна была им показаться гребаным раем.

Но она все равно ужасно злится, как будто в их смерти есть что-то постыдное.

Я спрашиваю ее — если ли вообще смысл в том, чтобы я пытался, и у нее не находится ответа.

Больше об этом она не заговаривает.

Бог мой, она меня отвергает.

— Что это такое, Вик? — спрашивает малыш устало. — Что бы это ни было, это может подождать.

— Нет, Пит, не может, — говорит он.

Мать твою, мне кажется, моя голова раскололась пополам.

Я нахожу ее съежившейся в углу дивана в баре вагона-ресторана: она пьяна в стельку, парик съехал на затылок, а макияж размазан по лицу. Она впервые плачет о трибутах за прошедшие десять лет. Впервые после того первого раза.

— Это не правильно, — хнычет она. — Они не должны возвращаться на Арену. Они не должны были, Хэймитч, так почему же они возвращаются?

— Черт возьми, принцесса, да они в первый раз не должны были туда идти.

Она запускает стаканом в дальний конец комнаты, и тот рассыпается на мелкие осколки.

— Все должно быть совсем не так, — причитает она. — Тот, кто так усердно трудился и верил в успех, должен был, в конце концов, победить. Такой очаровательный, и храбрый, и благородный. В знак надежды на лучшее будущее для всего Панема.

— Да ты что, мать твою, издеваешься? — фыркаю я.

— Кто-то такой, как ты, — лепечет она. — Я следила за твоими Играми, когда была совсем маленькой. Ты заслужил свою победу. Я послала тебе все сбережения из свой копилки.

Я валюсь в кресло и бормочу.

— Лучше бы ты оставила их себе, принцесса. Купила бы что-нибудь миленькое.

— Они считают, что я здесь ради славы, — язык у нее заплетается. Одна рука ожесточенно жестикулирует, другая — трет глаза. Макияж размазан уже даже по волосам. — Будь оно так, я бы согласилась на работу в Четвертом, когда мне предложили. Но я не поехала. Не хотела их покидать.

— Что тут такое? — девчонка говорит угрюмо, зло, но я не помню, отчего она злится. — Пит? — спрашивает она снова, и в ее голос заползают нотки страха.

— Я опасаюсь, что у Хэймитча случился инсульт, — отвечает ей умник, — ему немедленно нужна медицинская помощь.

Да ни хрена он не знает.

— Закрой свой рот, принцесса, — рычу я на нее, припирая к стене.

Потом я ее целую, как будто уже наступил конец света, который вообще-то близок. Вкус у ее губ горьковатый, как у кофе и темного шоколада, а вовсе не сладкий, как у куска сахара, как можно было бы подумать. И она целует меня в ответ ожесточенно, кусает мои губы, пока мы оба не чувствуем вкус крови.

Я бросаю ее плашмя на низенький столик, хотя тут могут быть камеры и за нами могут следить. Но она настаивает, что ей известно о восстании, и она не собирается оставаться в стороне, хотя Квартальная Бойня всего через два дня. Я не собираюсь попусту тратить время, объясняя, что в ее участии уже нет смысла — просто уже слишком поздно.

И я ее трахаю.

Я не делал этого целую вечность, у меня там вроде как все заржавело и замедлилось из-за алкоголя, но она все равно прочерчивает длинные царапины вдоль моей спины, после того, как срывает с меня рубашку. Она стонет и кричит подо мной так неожиданно бесхитростно для девушки, которую вечно заботят манеры, что ни о какой неловкости с моей стороны уже и речи нет. Она не пытается мне угодить. Она эгоистична в своей жадности, но меня это мало волнует, ведь я и сам такой же. Так что мы просто берем, берем и берем все, что можем, друг у друга, а ножки столика с жалобным скрипом скользят по полу.

После этого мы опять ругаемся, и она орет на меня как дикая кошка, повторяя, что она тоже любит этих детей, и что она устала от всего этого, и я обязан все ей рассказать.

Я снова говорю ей «нет».

И снова беру ее — теперь уже у стены в душе.

Моя голова врезается во что-то твердое, и я слышу, как из уст малыша летят проклятья.

— Придерживай его, Вик. Я не могу нести его всю дорогу, но и не хочу, чтобы он поранился, свернувшись с тачки.

Я ощущаю каждый толчок, но не очень отчетливо, как будто моя голова завернута в одеяло.

Хоторн просто ужасно плохо справляется со своими обязанностями.

— Я вовсе не хотела быть такой, — говорит она сквозь морок сонного сиропа, который я подлил ей в кофе. — Я думала, что помогаю, Хэймитч. Я не понимала, что на самом деле мы творим… просто так вот было все устроено, но все было неправильно и… — ее голова падает и она отключается.

— Спи спокойно, принцесса.

Планолет Плутарха встречает меня на крыше.

Мы тут затеяли восстание. Нет времени на экивоки с нелепой сопровождающей и ее новоиспеченной совестью. Она сама выбрала такую работу. А я ее не выбирал. Теперь она хочет соскочить, потому что система, к которой она так привыкла, дала сбой по прихоти Сноу. Как будто все остальное в нашей гребаной стране делается не по его прихоти.

По-любому, она будет здесь в большей безопасности. Она же ничегошеньки не знает.

Плачет. Кто-то возле меня все время плачет.

Понятия не имею, почему. Но моя голова хотя бы перестала все время болеть.

Я нахожу ее в тюремной камере, перемазанной кровью и грязью. Она никому не позволяет до себя дотронуться, свернувшись в комок в углу. На стене видны царапины от ногтей. Мне рассказала та, с зеленой кожей, из подготовительной команды девчонки. Сноу запихнул в тюрьму всех, кто, по его мнению, мог симпатизировать восстанию. Эффи была в их числе.

Но теперь Койн не склонна доверять никому из этих «диссидентов», так что она оставила их дальше гнить в камере.

Когда она меня узнает, она смотрит на меня одновременно со страхом и недоверием, как будто не верит, что это правда я. Я сажусь на корточки и очень медленно приближаюсь к ней. Она снова сворачивается в клубок и дрожит.

Я протягиваю к ней руку и медленно и нежно, может быть, так нежно, как никогда прежде, убираю свалявшиеся пряди с ее глаз.

— Проклятье, принцесса, во что же я тебя втянул?

Рядом со мной люди. Я так думаю. Возможно. Я, черт возьми, не знаю. Это какие-то звуки и формы, и я понятия не имею, что это такое. Но они меня окружают, и если их и можно как-то определить, то лишь как безумные.

Я в своей комнате, и уже успел крепко нализаться, когда она ко мне приходит. Она даже не стучится. Внешне она похожа на себя прежнюю, только в глазах больше нет жизни.

Накануне девчонка насмерть застрелила Койн. Они ее заперли, ободрав свеженарощенную кожу, и я сильно опасаюсь, что это ее доконает. Когда они ее увели, у малыша случился приступ, и он, черт возьми, чуть не убил первого миротворца, который к нему прикоснулся.

— Привет, Хэймитч, — говорит она ровным, лишенным выражения голосом.

Я запрокидываю свой стакан и глотаю все его содержимое.

— Привет, принцесса. Понравилось сегодняшнее шоу?

Достав из своей сумочки баночку с пилюлями, она отсыпает четыре штуки себе на ладонь и поглатывает их, запивая глотком воды.

— Абсолютно не понравилось, — ее тон все еще не меняется.

Я напиваюсь, а она, лежа рядом со мной, уплывает в неизвестные края, но друг друга мы не касаемся.

Мы забываем о них вместе.

Я лежу на спине. Наверное, в кровати. Хотя бы наполовину. Но больше я и правда ничего не чувствую.

Я слоняюсь по залам президентской резиденции, ищу выпивку и стараюсь всех избегать. Большую часть времени я сижу с малышом, но иногда я уже не могу этого выносить, тогда я отправляюсь на прогулку. Поблизости от меня возникает Красавчик. Выглядит он весьма несчастным, но я не собираюсь ему об этом сообщать, так что я резко сворачиваю в соседний зал и натыкаюсь прямо на нее.

Ее сняли с таблеток неделю назад, и она дрожит и трясется от ужасной ломки. Я знаю, что она чувствует.

— Ты уезжаешь, — бормочет она. — Чтобы ни ждало нас завтра, ты собираешься вернуться.

— Похоже на то, принцесса.

Она прислоняется к стене, ее парик наполовину съехал набок. А косметике на ее лице уже, наверно, дня четыре.

— Приятной тебе поездки, — говорит она вежливо.

Они что-то там делают у меня на боку, чуть в стороне от моей промежности. Я бы хотел, чтобы они прекратили, но я не в состоянии выдавить ни слова. Полагаю, это не так уж отличается от того, что делала когда-то моя подготовительная команда, но я не уверен — все так неясно, что они могут даже отрезать мои шары, откуда мне знать.

Я просыпаюсь, весь дрожа. Мои запасы ликера иссякли и не пополнятся, пока не прибудет поезд.

Они сказали, что малыш не вернется, пока не пойдет на поправку. А это может занять многие месяцы. Девчонка не ест почти ничего из того, что ей готовит Сэй. Она вообще ничего не хочет, и я не знаю, как же ей помочь. Не знаю даже, должен ли я пытаться.

Здесь Том, Сэй, конечно, и немногие прежние обитатели Шлака. Некоторые из них пытаются со мной заговорить. Хотя почти что все погибли, они пытаются что-то восстановить.

Мне одиноко. Неожиданно, впервые в жизни. Страх и ненависть так долго составляли мне компанию, что я не знаю, как теперь жить без них. Даже ликера мне не хватает меньше. Все вокруг доставляет боль.

Буквально каждая вещь.

Я толком не спал уже много дней, и сейчас глубокая ночь, но меня это не волнует.

Телефон звонит целую вечность, прежде чем она берет трубку.

— Эй, принцесса, — хрипло говорю я.

— Все в порядке, изюминка, — тихо говорит малыш. — Ты можешь ему сказать. Доктор говорит, что, может быть, он тебя и слышит.

— Пап, ему уже лучше? — шепчет она.

Мой рот будто бы набит ватой, но я уже достаточно расстраивал эту девочку.

— Да светлячок, — бурчу я. — Мне лучше.

Малыш так сильно сжимает мою руку, что у меня трещат костяшки пальцев.

Я не валялся в больнице так, чтобы по-настоящему, ни разу со времен моих собственных Игр, когда им пришлось сшивать обратно мои кишки. С тех давних пор они не очень-то изменились. Никакой выпивки. Никакой соли. Никаких радостей для человека, что пережил инсульт.

Видимо, у меня и прежде случались микро-инсульты. Как-то раз на ферме Тома, когда я потерял сознание, я схлопотал удар побольше. Высокое кровяное давление. Годы неправедной жизни. Выпивка. Доктора говорят, мое давление было таким высоким столь долгое время, что просто удивительно, отчего я еще пока не помер.

Всегда знал, что докторов лучше избегать.

Девчонка и ее дочка хотели бы проводить все время у моей постели, но я им не велю. Никто не должен видеть меня в таком состоянии.

И я бы солгал, сказав, что чувство вины меня больше не терзает.

К счастью, Вик Хоторн теперь стал моим постоянным компаньоном и его, кажется, муки совести гложут почище моего.

Если уж что и спровоцировало удар, то это был шок от осознания, что же я натворил. Ужас от того, что я так напился, что доел девочку до слез, что я ее прогнал …

Да уж, этого было достаточно, чтобы меня укокошить.

Но Хоторн считает, что меня хватил инсульт от его легкой взбучки. Конечно же, нет. Если уж начистоту, его зуботычина не была такой уж крепкой, а меня, в свое время, били четыре парня моложе семнадцати лет. Но Вик теперь сидит со мной в больнице, даже после того, как я прогнал малыша и девчонку, и разговаривает со мной.

Я мастерски научился притворяться спящим.

Они все мне пообещали не говорить Эффи. Не хочу, чтобы она узнала. Ведь поделать она все равно ничего не сможет. Конечно, я еще могу сеть на диету и все такое. Но ничто не отменит долгих лет «постоянного злоупотребления», о котором толкуют мои доктора.

Так что я лежу в кровати, слушаю Хоторна и стараюсь не обращать внимания на тот факт, что я упустил то единственное в жизни, что я действительно любил.

Потому что Эффи, кем бы она ни была, и что бы там ни было между нами… ну, с ней связано слишком много воспоминаний. Я бы не хотел видеть ее здесь, как постоянное напоминание о том, как же я виноват. Или о том, как виновата она.

Мы с ней не заслужили счастья.

Но Хоуп совсем другое дело. Мне не нужно, чтобы она все время была рядом, мне достаточно просто ее любить.

В день моего возращения домой малыш помогает мне подняться на крыльцо. Мы с ним весьма немногословны. Едва ли не впервые в своей жизни он не знает что сказать. Возможно, он напуган. Никто из них двоих не умеет как следует справляться с переменами, особенно девчонка. Она в кухне, помешивает в горшке тушеное мясо. Уголки ее губ так сильно опущены, что это похоже на перевернутую улыбку. Весь мой дом вылизан до блеска, и это явно дело рук старушки Хэйзелл.

Хоуп я нахожу на заднем дворе. Она кормит гусей. Они довольны жизнью и явно прибавили в весе, так что, очевидно, она делала это все время, пока меня не было. Когда я открываю дверь, она мне нервно улыбается.

— Приветик, светлячок, — произношу я тихо и неловко.

Она идет ко мне через двор, и ее гуси, все те же, которым она малышкой помогла вылупиться из яйца, топают вслед за ней.

— Привет, — говорит она, улыбаясь немножко шире.

— Спасибо, что заботилась о гусях, — поживая я плечами. — Приятно видеть, что они в мое отсутствие не сожрали друг друга.

Они кивает, но пока боязливо, как будто я могу откусить ей голову или сделать еще что-то в том же духе.

— Послушай, малышка. Мне очень жаль. Полагаю, я на тебя наорал. Я даже не знаю, что именно я тогда сказал, но что бы это ни было, уверен, я вовсе не это имел ввиду.

Она набирает воздуха в легкие и спрашивает:

— Почему ты пьешь, Хэймитч? Я слышала, как мама и папа говорили с доктором. Они сказали, что ты от этого болеешь. Что это может… может убить тебя. И когда ты пьешь, ты даже не счастлив, ты просто злой. Я только… — она смотрит испуганно, как будто собирается все это бросить или вроде того. — Я просто не понимаю, отчего ты это делаешь.

Они никогда не понимают. Когда им десять. Они понимали, что я вынужден был делать, зачем я существую, но не то, что мне приходится все время забывать. Почему мне приходится. Все выглядит таким простым и логичным, таким черно-белым, даже перед лицом боли, когда тебе десять лет.

— По той же причине, по которой я не женился, — говорю я. — Из-за Игр.

Ее глаза расширяются. Я знаю, они не часто говорят на эту тему, и у них на то есть важные причины, в самом деле. Но это и есть чертова правда.

— Они были действительно ужасны, Хоуп. Чертовски ужасны. И иногда что-то напоминает мне весь этот ужас. И от этого мне больно. А выпивка позволяет мне забыть. Но, честное слово, я не хотел заставлять тебя плакать, — я подаюсь вперед и беру ее за плечи. — Никогда. Ты меня слышишь? Не позволяй мне больше доводить тебя до слез. Ты слишком хороша для общества такого старого пьяницы. Ты заслуживаешь, чтобы тебя окружали люди, которые намного лучше, чем я.

Она трясет головой и обвивает руками мою талию, и крепко за меня держится. Две косички заплетены только до половины ее длинных волос, и внизу они пушистые и вьющиеся. Я смотрю на них во все глаза. И не знаю, что еще я мог бы сделать, если быть совсем уж честным.

— Когда ты спросила меня про Эффи, ну, это мне обо всем этом напомнило. А я не был готов об этом вспоминать.

— Прости, ведь я не знала… — начинает она говорить с куда большей зрелостью, чем положено иметь ребенку ее возраста, но я отстраняюсь и опускаюсь на корточки.

— Не вздумай извиняться за то, что спросила меня о чем-то, светлячок. Никогда.

Они кивает, немного сбитая с толку.

— Ладно.

После чего мы некоторое время кормим гусей в полном молчании.

— Ну, так… ты собираешься вернуть всех этих зверей назад? — спрашиваю я, и мой голос звучит гораздо более хрипло, чем мне бы хотелось.

— Мама и папа и правда не в восторге от того, что я держу их в доме, — смеется она, морща носик. — Папа говорит, что от них много грязи, а мама зовет их ужином.

— Ну, в моем доме все равно вечный беспорядок, так что всегда пожалуйста.

Двое гусей начинают друг с другом клеваться. Она разгоняет их, смеется и журит их как своих малых детей.

— Ты все еще хочешь знать насчет меня и Эффи?

Она кусает губы.

— Я спрашивала только потому… когда люди женятся, они должны быть от этого счастливы. И люди женятся, когда любят друг друга. Ну, это вроде такого правила…

— Светлячок, если я что и могу сказать, я скажу тебе вот что…

Она смотрит на меня недоуменно, но доверчиво, как будто ничего и не случилось. Как будто я не напился и не сорвался на ней, как будто я все еще уважаемый человек.

— Ты не должна делать ничего, кроме того, что велит тебе твоя совесть. И если даже кто-то пытается заставить тебя делать что-то, что неправильно, даже если это неправильно прямо сейчас…

Она кивает, давая мне понять, что она меня слушает.

— В общем, девочка, или борись с ними или беги со всех ног.

Не думаю, что она имеет хоть малейшее понятие, о чем я ей толкую.