День за днем-3 (гет)

Не смотря на обещание данное Наумычу, конечно дрыхну крепко, и будильник не слышу. А потом, уже поднявшись, появиться в редакции хочется не абы как, со смурной рожей типа «неудачницу не взяли», а вполне цветущей, довольной жизнью и деловой. И женственной, пресекая иные мысли Калугина. Специально выбираю для этого серое закрытое платье с шелковым воротником стоечкой и короткими рукавами — спереди строгость и деловитость, зато вид сзади с полуголой спиной, чуть прикрытой спускающимися от шеи вниз до пояса широкими завязками, заставит облизываться любого мужика, а не только Андрюху. Давить не буду, раз обещала, а вот поддавливать… Наряд дополняют широкий блестящий пояс, яркий макияж и свободно падающие на плечи распущенные волосы.

Оставив куртку внизу в гардеробе и попросив Валика притащить коробку из машины, поднимаюсь на этаж, раздаривая улыбки и принимая комплименты. На настенных часах уже полдесятого и я, прихватив у Люси письма и бумаги, стремительно врываюсь в свой кабинет, торопясь к рабочему месту. И замираю от неожиданности на пороге, обнаружив Зимовского у себя в кресле. Развалившись, он сидит, задрав ноги прямо на стол и сложив ручки на пузе — любуется собой в рамочке, водрузив фотографию возле начищенных ботинок.

Еще и булькает:

— Да-а-а, лепота.

Вот, наглец.

— Так, не поняла.

Антоша ошалело смотрит на меня, совершенно растерявшись и забыв опустить ноги на пол. Мне нравится произведенный эффект и я прохожу к столу:

— А ты что здесь делаешь?

Помахивая конвертами, останавливаюсь возле окна, недоуменно разглядывая своего зама, словно никаких разговоров про отъезд и не было. Зимовский невнятно мычит и таращит глаза:

— Н-ни-чего, а что?

Продолжаю играть свою роль, завершая речь милой улыбкой:

— Очень плохо, что ничего — у нас через двадцать четыре часа сдача номера.

Наконец, Антон берет себя в руки и вскакивает:

— Подожди, а ты что тут делаешь, а?

— Как это что? Стою и недоумеваю, как это какой-то дяденька залез в мое кресло?!

Антон отступает в сторону, и я прохожу за освободившийся стол.

— Так, погоди, секундочку, ты же того, фью-ю-ю, в Швецию.

Как приятно разрушить все его фантазийные планы. Наверно всю ночь мечтал как будет сидеть, задрав ноги на стол в моем кабинете… Уснуть, поди, не мог! Бросив любопытный взгляд на Антона, весело пожимаю плечами:

— Швеция не принимает.

Зимовский, от наплыва чувств, юмора не чувствует:

— Как не принимает?!

Забираю со стола рамку с фотографией, разглядывая ее — да, от скромности Антоша точно не умрет.

— Слушай, Антон, хорош тупить. Я передумала, что еще?

Но тот продолжает пребывать в шоке, отказываясь верить глазам:

— Как, передумала?

— Как? Мозгами.

Сую ему в руки, рамку с фото и Зимовский безропотно забирает ее — подозреваю, если он забудет ее здесь, то будет долго искать по помойкам. Через открытую дверь к нам вплывает Кривошеин с грузом и водружает коробку на стол, стирая все вопросы и сомнения.

— Спасибо, Валентин.

Тот улыбается:

— Всегда, рад.

Антон, уже немного пришедший в себя, ядовито цедит сквозь зубы, чуть подавшись к Кривошеину:

— Конечно, кто бы сомневался.

И поджав губы, шествует к двери. Валик оглядывается:

— А … Вы что-то сказали, Антон Владимирович?

— Я говорю, иди, работай! У нас сдача номера через двадцать три часа пятьдесят восемь минут, а ты тут стоишь!

Улыбнувшись, киваю, подтверждая сроки. Бедный Антоша, видимо, побежал прятаться от горя, скрипеть зубами и плакать. Когда Зимовский уходит, мы переглядываемся с Валентином, сочувствуя несчастью несостоявшегося начальника. Валик усмехается, задавая риторический вопрос:

— Чего это с ним?

Такое у него бывает… От счастья, при моем появлении:

— Очень рад меня видеть.

— М-м-м.

Оставшись одна, возвращаю свой ведьминский номер на этажерку, на прежнее место, а потом увлекательно раскладываю из коробки по ящикам все обилие нужных и ненужных мелочей, что старательно утрамбовывала в нее вчера.

* * *

Когда замечаю в холле Калугина, бросаю наводить порядок и с некоторой осторожностью, прихватив корочку для бумаг, выхожу наружу — вчера это было вчера, утро вечера мудренее и неизвестно, не жалеет ли Андрей о сделанном шаге сегодня. Калугин, отпустив сотрудницу, с которой разговаривал, делает несколько шагов и я, восприняв это как поощрительный намек, со смущенной улыбкой, иду к нему навстречу, скромно опустив глаза. Калугин, сунув большие пальцы в карманы свободных светлых брюк, улыбается широко, но немного напряженно:

— Ну, привет.

— Привет.

— Как ты?

Пережила. Дернув плечом, вздыхаю:

— Нормально.

Хотя второй раз, нечто подобное, уже не выдюжу. Андрей удовлетворенно качает головой:

— Хорошо. То есть, за вчерашнее, не дуешься?

Вопрос поставлен некорректно. За такое не дуться надо, а придушить, прямо там, на месте. Но ведь простить, значит понять? А Андрюшкины мотивы я понимаю.

— А ты что, хочешь еще раз извиниться?

Он кивает:

— Если надо, то конечно.

А смысл? Сколько не говори «халва, халва» во рту слаще не станет. Главное, чтобы урок из случившегося извлекла не только я, но и он. Опустив голову, отнекиваюсь, высматривая узоры на полу:

— Нет, не надо.

Извинения ничего не изменят. А чего стоят обещания, покажет время. Андрей продолжает улыбаться, любовно посматривая на меня, и этот взгляд мне очень нравится. Но не последующий вопрос:

— Как Вадим? Улетел?

Странный вопрос. Вчера вы распрощались без меня, причем очень тепло. Так что, как он и где он, не по адресу. Бросаю взгляд на часы — скоро полдень, если все по расписанию, то уже посадка.

— Более того, уже прилетел и приземлился.

Калугин поджимает губы, кивая и отводя глаза:

— Понятно… Ну, ты не жалеешь?

Что бросилась тебя спасать, а Шепелев оказался совсем не тем человеком? Или о несбывшейся международной карьере? Вопрос звучит расплывчато, и я недоуменно переспрашиваю:

— О чем?

Лицо Калугина теряет веселость, а взгляд плавает по холлу:

— Да обо всем.

Все что случилось, дало мне новую надежду. «Я хочу, чтобы ты была рядом всегда!». Рядом, всегда! Это перевешивает любые сомнения. Помолчав, твердо повторяю, не глядя на Андрея:

— Не жалею.

А там жизнь покажет. Теперь уже я смотрю на него — главное, чтобы и он не жалел о своих клятвах, и не заводил прежнюю шарманку про гарантии.

— А ты?

Но Калугин улыбается:

— Я, тоже.

Ну и, слава богу. С остальным справимся. Успокоившись, прекращаю отвлекающие прения:

— Андрей, знаешь, чем мы сейчас занимаемся?

— И чем же?

— Транжирим рабочее время.

Бросаю взгляд на часы, а потом, поджав губу, выразительно смотрю на Калугина:

— У нас до выпуска…

— Понял, я к станку.

Он отступает к своему кабинету, оглядываясь и чуть грустно улыбаясь. Покачиваясь на каблуке, провожаю взглядом, а потом решительно разворачиваюсь к себе — дел в ежедневнике уйма, а я их еще даже не начинала.

* * *

После обеда звонят из типографии, интересуясь нашим графиком. Обещаю макет к вечеру, а сама бегу к Андрюшке — уточнить, как продвигаются дела. Тот сидит за своим компом, сосредоточенно вглядываясь в экран, а рядом стоит Любимова с неизменной синей папкой в руках. Сходу ставлю вопрос ребром:

— Так народ, что у нас с обложкой?

С прошлой среды все шлифуют, пора бы и на выход. Галина отступает за кресло Андрея:

— Да вот, дорабатываем.

Подхожу поближе, заглядывая в экран и Калугин отстраняется в сторону, открывая обзор получше. Знакомый облик нафотканный Полиной, что тут дорабатывать столько времени непонятно. Мне наезжать не хочется, но приходится:

— Медленно дорабатываете, типография уже трясет.

Еще раз приглядываюсь к изображению на мониторе — я бы оставила так, без изменений, нормально смотрится. Но Андрей чем-то недоволен и тычет карандашом в нижнюю часть с анонсами рубрик:

— Вот есть вариант, но пока еще сыроват.

Я все понимаю, про ревность, про душевные переживания, но можно было бы и поторопиться. Губы поджимаю, но перечить не хочу.

— Ну…, варите быстрее. Давай, Андрей, я в тебя верю.

Приходится положиться на слово художественного редактора и над душой у него не стоять. На выходе слышу вслед:

— Спасибо.

* * *

В принципе, успеть должны, правда приходится все время шуршать по редакции и затыкать выскакивающие то тут, то там дыры. У меня в руках уже целый ворох мелких исправлений и их нужно срочно отдать в работу корректировщикам. Последние поправки, кстати, по развороту — от Зимовского. Приходится вычитывать на ходу и выслушивать зудеж Антона над ухом…

— Марго, ты что, не понимаешь?

Мне некогда и я тороплюсь вернуться к себе.

— Марго! Марго…

— Понимаю.

Выскакиваю из кабинета зама и Зимовский, сунув руки в карманы, просачивается следом, в холл:

— Еще раз повторяю, если к восемнадцати ноль-ноль номер не окажется в типографии, то все, нам крышка.

Он тащится по пятам, а потом и заходит внутрь моего офисного логова. Иду к столу, огрызаясь на ходу:

— Зимовский, я это не хуже тебя знаю.

Антон напирает:

— Да, а тогда почему ничего не делается?

Вот, засранец. Я, можно сказать, первый день на работе после увольнения. Да, наверно и приказа еще нет о восстановлении — по крайней мере, заглянуть в отдел кадров и бухгалтерию, пока не было времени. Так что сама накидываюсь на занудного нытика, тыча в Антошу пальцем:

— Это ты у меня спрашиваешь? Это я у тебя хочу спросить!

— Отлично! Калугин уже вторую неделю мурыжит обложку, а спросить надо у меня?!

Тут он прав, конечно. Закидываю голову вверх, прислушиваясь к болезненным уколам в висках и начиная потихоньку закипать. Приложив пальцы к пульсирующим точкам у висков, рычу:

— Так сходи, поторопи его.

— Маргарита Александровна, не я ему восемь вариантов обложки зарубил. Так что и не мне, кажется, поторапливать.

Вот гнида. Даже щурюсь от подкатившей головной боли. Да, хоть двадцать три, если они не имели отношения к теме номера. Его долбеж уже невыносим и я, вскинув руки вверх, разражаюсь криком души:

— Зимовский, как ты меня заколебал! От твоего нытья уже башка раскалывается!

Зловредный изображает возмущение и, сцепив руки за спиной, проходит с ворчанием к окну:

— Угу, башка раскалывается… Типично женская отмазка.

Нагнувшись, шарю по нижней полке этажерки, перекладывая там папки — где-то тут была подборка по номеру. Антон снова повышает голос:

— Она у меня, между прочим, тоже не железная.

Заметив за стопкой журналов что-то круглое, пытаюсь достать, засовывая мешающий толстый гроссбух себе под подмышку. Вот, кстати, и зеленая папка для мозгоклюя — забираю и ее. Наконец, выуживаю небольшую банку с чем-то гремящим. Откуда она? Когда разбирала и расставляла утром вещи из коробки, на полке ничего не было. Или я не заметила? Выпрямившись, читаю этикетку: «Аспирин».

— Ничего себе. Бывает же такое.

Бог послал. Развернувшись, сую папку Антону в руки, а потом возвращаю гроссбух назад, на нижнюю полку.

— Вот.

— Что это?

— Вариант оформления, который я утвердила. Так что, вперед.

Антон, заглянув внутрь бумаг, снова вопит, заставляя морщиться:

— Ну, а статья Кривошеина? Он же носится с ней, как обезьяна с гранатой.

Мое терпении лопается:

— Так Антон, стоп — машина!

Прохожу к креслу:

— Иди, займись делом. Ну, у меня уже полушарие правое отказывает.

Зимовский затыкается, недовольно продолжая топтаться. Раздраженно пнув бумаги на столе, тянусь нажать кнопку селектора:

— Люся, принеси мне, пожалуйста, воды.

Таблетка аспирина сейчас не помешает. Антон вновь подает голос, но теперь уже без надрыва:

— А чего это у тебя.

Передышка позволяет отвлечься, привести себя в порядок и пригладить волосы, убирая их за ухо.

— Аспирин.

— Ой, слушай, дай мне.

С какой стати? Помнится, к моим болезненным стонам минуту назад, он отнесся скептически и недоверчиво.

— Зачем?

Поморщившись, Зимовский взмахивает папкой, показывая на голову:

— Ну, чего-то тоже башку крутит.

Вот собака страшная. Сплошные двойные стандарты. В ответ справедливо вредничаю:

— Перебьешься.

На Антошкином лице обида и непонимание:

— Ты чего, зажала таблетку аспирина?

Отрицательно качаю головой, выражая сомнение:

— Башку крутит? Типично женская отмазка.

Опешивший Антон теряется:

— Ты чего, не дашь?

Помнится, кто-то обещал в бою мне в спину выстрелить. Иду на принцип:

— Не дам.

Ты еще не знаешь, какие женщины бывают злопамятными.

— Ладно, Реброва, попросишь ты у меня снега зимой.

Надувшись, он идет на выход, а я сажусь в рабочее кресло и, прикрыв глаза, вздыхаю, прислушиваясь к себе — кажется, голова стала болеть даже сильнее и я прикладываю со стоном ладонь ко лбу. Через минуту на пороге кабинета возникает Людмила с водой. Она несет в оттопыренной в сторону руке зеленую чашку и с блаженной улыбкой сообщает:

— Марго, это я!

Бурчу в ответ:

— Я вижу.

Cо счастливой улыбкой, секретарша идет к столу:

— А я тебе воды принесла.

— Спасибо.

Тяну руку за чашкой, но Люся ее не выпускает, держит крепко и вдруг бесцеремонно усаживается на край стола. В ее взгляде беспредельное восхищение и я теряюсь, не понимая, что происходит:

— Что?

— Какие у тебя такие красивые волосы…

Свободной рукой Людмила цепляет мой локон и приподнимает его.

И что это значит? Какие-то странные комплименты. Может Наумыч ей налил в кабинете и переборщил? Недоумение сменяется напряжением в голосе:

— Спасибо.

— А можно, я потрогаю?

Она крутит в пальцах прядь и чем дольше я смотрю на счастливо-безмятежную секретаршу, тем ситуация нравится мне меньше и меньше. Перетрудилась и крыша поехала? Пытаюсь протестовать:

— С чего это вдруг?

— А-а-а…. Они у тебя такие мягкие, такие шелковистые.

Все-таки, девушка не в адеквате. Пусть идет, трезвеет или отсыпается, только не у меня в кабинете. Решительно прерываю восхваления, отбираю у Людмилы так полюбившийся ей локон и убираю его назад, за плечо:

— Люсь, ты извини, мне надо работать.

Та радостно кивает:

— А… Что, мне надо уйти, да?

— Да, именно

Люся, разочарованно слезает со стола и поднимает чашку вверх, перед собой, словно для тоста:

— Видишь, я умная, я ухожу.

Скорее, обдолбанная или пьяная. Продолжаю ошарашенно наблюдать, как секретарша идет к двери, а потом с таинственным видом возвращается:

— Марго!

Честно говоря, я ее уже слегка опасаюсь — пьяные, они же бывают агрессивные и непредсказуемые:

— Что?

Люся наклоняется ко мне и грозит пальцем:

— Ты всегда можешь на меня рассчитывать!

Главное не разозлить случайной фразой и не спорить. Приподняв брови, опускаю взгляд вниз и тихо шепчу:

— А-а.

Секретарша кивает и громко чеканит:

— Запомнила?

Да уж, такое представление трудно забыть. Напряжение меня не отпускает:

— Хэ… Запомнила, запомнила.

— Все, я ушла.

Когда Людмила исчезает, вместе с чашкой и водой, таращу глаза на закрытую дверь, пытаясь изгнать наваждение. Потом испуганно приглаживаю волосы, которых касалась Люся — если она вдруг поменяла сексуальную ориентацию, это будет полный капец. Даже вслух говорю, разговаривая сама с собой:

— Что это за дела?

Пытаюсь открыть банку с аспирином, и тут до меня доходит, что запивать таблетки все равно нечем. Блин, чашку то Людмила уволокла!

— А вода?

Настольный телефон начинает звенеть, и я тянусь нажать кнопку громкой связи. Голос Кривошеина возвращает к рабочим проблемам:

— Маргарита Александровна, подойдите, пожалуйста, посмотрите статью.

Сначала Зимовского долбил, теперь решил и мои мозги поклевать. Закатив глаза к потолку, обреченно вздыхаю, а потом, склонившись над столом, поближе к стоящей трубке, повышаю голос:

— Валик я иду уже, иду!

Отставив банку в сторону, вылезаю из-за стола и тороплюсь к месту очередного локально- литературного армагеддона. Судя по всему, без командующего фронтом, в атаку бойцов не поднять. Через минуту подхожу к склонившемуся над монитором Кривошеину и, встав позади, заглядываю через плечо… Поверх макета на пол экрана открыт word-овский файл с творчеством Валентина. Задумчиво убирая волосы за ухо, быстро оцениваю свободное место на макете:

— Валик, ты весь этот текст сюда не засунешь. Ты один абзац выкини, вот тогда конфетка будет.

Не оборачиваясь, Кривошеин тычет рукой в экран:

— А какой абзац я тут выброшу?

Тоже мне, акула пера.

— Да любой! Тут ни один художественной ценности не представляет.

Валентин обиженно взрывается:

— Так может, тогда вообще, весь текст стереть?

Какие мы обидчивые.

— Так, Валентин, давай ты не будешь здесь свои амбиции включать, ладно?

Неожиданно кто-то сзади закрывает ладонями мои глаза и над ухом раздается жизнерадостный голос Наумыча:

— Ку-ку!

Я конечно «за» неформальные отношения в неформальной обстановке, но что-то их количество растет, словно снежный ком — сначала Люся, теперь шеф. Внутренне напрягшись, замираю и не шевелюсь. Даже, когда чужие руки исчезают, открывая обзор, продолжаю стоять с закрытыми глазами:

— Борис Наумыч?

Странные игры в вечер выпуска номера. Сзади раздается задорный смех, и я оглядываюсь с ответной улыбкой. Может что-то хорошее случилось, вот и радуется? Егоров приобнимает меня за плечо:

— Марго!

Он счастливо трясет головой:

— Вот, какой ты у меня молодец!

Вроде повода к комплиментам еще не было? Мы даже в типографию еще ничего не отдали — ни макета номера, ни разворота, ни обложки.

— Борис Наумыч, что с вами?

Мой вопрос остается без ответа, а Егоров уже наседает на Валика, вынуждая того растерянно вскочить из-за стола:

— О-ой… А ты? Какой ты молодец… Вы у меня, вот, такие молодцы!

Интересно, что пил — коньяк или виски? Но явно перебрал... Егоров продолжает трясти головой:

— Ну, прямо, как холодцы… Ха-ха-ха

Неожиданно изменившись в лице, он словно сторожевой пес принимает стойку, нацелившись мимо нас:

— Чу, чу.

Предупреждающе подняв руку, он крадется к следующей жертве. Ошалело провожаем глазами, а Кривошеин не может удержаться:

— Что это было?

Растерянно смотрю на него исподлобья:

— А я откуда знаю?!

Может они с Люсей на двоих пили? Досужие разговоры пресекаю:

— Ты давай, страницу дожимай… Х… Холодец!

Потоптавшись и недоуменно прочистив горло, иду прочь, оставляя Кривошеина крутить головой и высматривать шефа.

— Гхм.

* * *

Когда основные ЦУ розданы, а макет скоро будет отправлен в типографию, выпадает возможность десяток минут посидеть в кабинете в спокойствии и тишине, перекладывая бумажки и наводя на столе порядок. Не тут-то было — в открытую дверь кабинета врывается Зимовский, с очередными воплями:

— Маргарита Александровна!

Блин, никак не угомонится. Взяв стопку папок, ставлю их на ребро, выравнивая:

— Так, Зимовский, ты кажется не к сантехникам зашел.

Антон, размахивая журналом, проходит к окну и уже оттуда орет:

— Да я уже вообще не знаю, куда я зашел! Ты можешь мне объяснить, что вот это такое, а?

Хмыкаю — глаз на затылке нет, но вероятно, из типографии пришел сигнальный экземпляр.

И Антоша опять придумал к чему придраться. Даже не оглядываюсь — наверно пропустили пару опечаток и теперь главный мозгоклюй пытается раздуть из этого вселенскую трагедию:

— Я так понимаю — наш новый выпуск?

Зимовский подступает к столу, пылая возмущением:

— Что, поэкспериментировать решила, да?

Вот, придурок! Сам же утром забрал у меня папку с утвержденными материалами. Добавляю металла в голосе:

— Зимовский, ты можешь по-русски объяснить, в чем дело?

Антон с размаху шлепает журналом по столу:

— Я о нашем новом формате! У нас что теперь, такие обложки будут, да?

Я даже вскакиваю, с испугом взирая на желтое месиво, в которое превратилась обложка с Шепелевым, еще утром симпатично взиравшего на потенциальных читателей в позе лотоса. Да там и подправлять ничего не надо было — Андрей ковырялся лишь для приличия, выдерживал марку. Судорожно, тянусь убрать волосы за ухо, растерянно блея:

— Откуда это?

— С Марса!

Обвинитель укоризненно смотрит на меня:

— Они, между прочим, это уже хотели в тираж запускать!

Ну, это вряд ли, на то и сигнальный экземпляр. Но сам факт попадания подобного отстоя в типографию… Это ж диверсия! Держу двумя руками калугинский брак, и лишь лепечу.

— Блин, а как это в типографию-то могло попасть?

Смотрю на Антона, ожидая пояснений, но тот ехидно качает головой:

— А это я у тебя хотел спросить. Они сказали, что им по электронке прислали.

Какой еще электронке? У нас в регламенте прописано — вся информация передается на носителях. Пытаюсь понять, что же случилось и, отвернувшись, нетерпеливо встряхиваю желтым уродством. Вариантов немного — скорее всего опять Калугин, со своими кренделями и ревностью. Даже из конфетки готов сделать дерьмо! Решительно иду мимо Зимовского.

— Ну, Калуга, а? Сказала же согласовать!

Антон выбрасывает руку, преграждая путь:

— И это хорошо, что я еще успел проконтролировать. А то бы завтра, вот это вот, листали инвесторы!

Смотрю на него, и возразить нечего — какой-то бардак и беспредел, полная махновщина — и в редакции, и в типографии. Капец, по электронке они получили… Ничего не ответив, разворачиваюсь к двери и несусь на выход, нервно приглаживая на ходу волосы:

— Бли-и-ин!

Сзади слышится справедливое передразнивание:

— Бли-и-ин… Соска. Только ноздри раздувать умеет.

Но мне уже не до Зимовского. И вообще не до кого — буквально на пороге калугинского кабинета сталкиваюсь с выскакивающим оттуда Кривошеиным. Тоже мне человек-ракета, чуть не сшиб. Укоризненно тяну:

— Ва-а-алик!

Блин, ходит тут, стенки обтирает. Валентин бурчит, пропуская меня внутрь, а сам выскальзывает наружу:

— Извините.

Пока расшаркиваемся, из комнаты слышится разноголосица:

— Валик.

— Андрей.

Когда влетаю к ним, размахивая журналом, смурной вид Кривошеина становится более, чем понятен, да у меня и самой челюсть падает до земли — Галина с немым призывом в глазах сидит в кресле, водрузив локоть на стол, а сзади нависает Калугин, массируя ей плечи. Это они так расслабляются после крутой обложки? При моем появлении Любимова прячет взгляд, а Андрей наоборот, встрепенувшись, смотрит бездумными глазами, продолжая ублажать подчиненную. Вот, козел! И при этом будет хлопать глазами и нагло утверждать, что ничего такого не имел в виду. Сжав зубы, чтобы не заорать, начинаю генерировать, набирая обороты:

— Я конечно дико извиняюсь, но у нас тут не спа — салон.

Вместо ответа, Калугин издает лишь восторженное междометие:

— Уау… Марго…

Он бросает свою упитанную нимфу на произвол судьбы и Любимова стыдливо прикрывает лицо ладонью. Андрей медленно, пошатываясь, вытянув вперед руки, начинает подбираться ко мне, шевеля в воздухе, сложенными в чашечки пальцами, будто нацеливаясь на привлекающие его выпуклости:

— Слушай, какой у тебя классный костюм.

Мне не до обсуждений моды и я встряхиваю позорным журналом у него перед носом:

— Спасибо. Что у нас с обложкой?

Калугин смотрит на желтое пятно и радостно хмыкает, а потом забирает свое творение из моих рук:

— Смешно, да?

Они что, тоже был в компании Наумычв с Люсей? Концерт продолжается — Андрей откладывает экземпляр в сторону, на стол, и вновь восторженно взирая на меня, кладет руку на плечо, проникновенно заглядывая в лицо:

— Слушай, а глаза у тебя тоже, такие откровенные, прям…

— Что-о-о?!

Нет, это уже просто дурдом «Ромашка». И главное непонятно, что делать — ждать улучшения или объявлять карантин. Калугин продолжает вглядываться мне в лицо и шевелить в воздухе пальцами:

— И брови… Такие красивые брови Марго.

Он садится на этажерку для бумаг у стены, тянет меня к себе, ухватив за талию двумя руками, и кладет голову прямо на грудь. В прострации бросаю взгляд на Любимову, которая с отрешенным видом сидит, подперев кулаком голову.

— Галь, что с ним, а?

— Я сама не понимаю

Похоже, он уснул или задремал, по крайней мере, глаза закрыты. В полной растерянности, судорожно тянусь убрать волосы за ухо:

— Андрей, ты что, пьяный?

— М-м-м… Да я когда тебя вижу, всегда пьяный…. Марго-о-о!

Любимова ухмыляется, и я пытаюсь высвободиться из объятий:

— Андрей, ну ты в себе или нет?

Пытаюсь заглянуть в глаза, но на прямой вопрос, Калугин лишь бормочет:

— Маргарита…

Он приподнимает голову, оглядывается на Любимову и обрадовано зовет ее:

— О, Галя!

Не отпуская меня, он вытягивает руку и начинает трясти свою помощницу за плечо:

— Галя, ну почему она мне не верит, что я ее люблю, вот скажи мне, м-м-м?

Любимова недовольно вырывается, а я отворачиваюсь, опасаясь, что любовные признания Андрея в таком состоянии, если потекут рекой на всеобщее услышание и обозрение, породят больше минусов, от которых придется отмываться. Одно ясно, алкогольный бред это или температура, или еще что, но Андрей сегодня не работник и нужно искать выход из ситуации. Начинаю активно выбираться из рук Калугина, отталкивая их от себя:

— Так, Андрей, отпусти меня, подожди.

Прикладываю руку к его лбу, но жара не наблюдается.

— Похоже, температуры нет.

Калугин накладывает свою ладонь поверх моей:

— Господи, как я люблю твой голос.

Да что ж такое — то одна млеет от волос, то другой от голоса. Судя по всему ответ нужно искать не в этом кабинет. Сейчас пойду к Наумычу, и пусть он сам разгребает с Калугиным — не я его поила, не мне и в луже сидеть. Сам же потом развопится — сроки, сроки.

— Так, Галя, присмотри за ним, я сейчас.

Любимова оторвав руку от лица, вопросительно смотрит на меня и на Андрея, который самозабвенно расцеловывает понравившуюся ему конечность, но эти ласки меня скорее пугают, чем радуют. Выдернув из цепких пальцев руку, собираюсь уже уйти, но Любимова испуганно вскакивает:

— Марго!

— Что?

Галка неуверенно блеет:

— Я…, боюсь!

Калугин уверенно переключается на нее:

— А ты не бойся, я с тобой!

Вот, молодец, держится линии. Андрей пересаживается в кресло, привлекая к себе Галину, и кладет голову на ее мощную грудь. Чего бояться-то? Такой мужчина рядом.

— Слыхала? Я быстро.

Выскочив наружу, тороплюсь застать шефа на месте, в его кабинете, но возле секретарской стойки такое желание пропадает, и я останавливаюсь. Вот он красавчик, стоит за углом несущей колонны и осторожно выглядывает оттуда. Караулит? Увидев идущую через холл Гончарову, он делает стойку, словно охотничий пес и стремительно атакует из засады. Присоединившись к финансовому директору, Егоров начинает играть бровями и заглядывать Насте в лицо. До меня доносится ее напряженный голос:

— Борис Наумыч, может быть, вы меня как-нибудь озадачите?

Тот выпячивает губы, цокая:

— У тебя грудь красивая.

Упс! Пожалуй, подходить к нему не стоит — что восхитительного он обнаружит у меня, даже боюсь загадывать. Похоже, разговаривать с шефом о заваленном номере сейчас бесполезно — у него такой же неадекватный романтический всплеск к противоположному полу, что и у художественного редактора. Наблюдаю с открытым ртом за ужимками Егорова и жду, чем ответит Гончарова. У той поведение начальника вызывает шок:

— В смысле?

Егоров хохочет:

— Озадачил?… Ха-ха-ха

Настасья поджимает губы и, заметив меня, направляется к секретарской стойке:

— Мда… Маргарита Александровна, это что у нас такая новая корпоративная этика?

Самой бы понять. Только шлепаю губами, забыв закрыть рот, и Гончарова проходит дальше, удаляясь в свой закуток. Новый вопль Егорова заставляет продолжить наблюдение:

— Алло, Костян!

Это он Лазареву, что ли? Развязно засунув руку в карман, Наумыч слушает алеканье трубки и я, облокотившись на толстую папку с краю Люсиной стойки, обращаюсь в большое ухо.

— Знаешь, что я подумал? А пусть у Наташи будут два папы, а?

Капец, это уже не просто романтический всплеск, это вселенская любовь! У меня глаза лезут на лоб, распахиваясь шире донельзя, а челюсть отвисает до плинтуса.

— А что? Мы же с тобой как братья! Мы… Мы с тобой всю жизнь что-то делили. Вот сначала ложь Каролины, теперь дочку… Ну, чего мы-ы-ы ну, что мы с тобой не договоримся?… Слушай, а давай мы выпустим акции и раздербаним доли, а?

Что там ответил Константин Петрович не знаю, но экран гаснет, и шеф удивленно смотрит на него:

— Галя, я пьян, а?

И где он тут Любимову увидел, не знаю. Наумыч вдруг подносит мобильник ко рту и рычит в микрофон:

— Скотина ты, а? Барыга! Уйди из моей жизни, тварь такая!

Полный аут. Выплеснувшись, он уходит, а я поворачиваюсь к Людмиле поделиться наблюдениями. И напрасно! У нашей Люсеньки все в порядке — со счастливой физиономией она уплетает шоколадку, не обращая внимания на происходящее вокруг. Ну, точно, дурдом «Ромашка»!

Сделав несколько шагов по холлу, то с отчаянием смотрю вслед начальнику, то бросаю взгляд на блаженную секретаршу. Здесь вообще есть хоть один нормальный человек? Или это у меня уже крыша съехала?

— Мне вообще кто-нибудь что-нибудь объяснит?

Похоже, вернуть меня к реальности может только один индивидуум, тот, у кого мозги всегда прочно вбиты в грязный грунт ненависти. Совершенно растерянная, с обиженным лицом, иду в кабинет к заклятому врагу, услышать что-нибудь привычное, незыблимое и вселяющее оптимизм: «безмозглая курица», «овца» и прочие сельскохозяйственные комплименты. Но сейчас это мелочи — пусть подключается и выясняет, что там рвануло у шефа, нанеся такой урон редакции. Толкнув дверь, врываюсь внутрь:

— Антон!

Не обращая на меня никакого внимания, он самозабвенно выбивает карандашами по столу какую-то джазовую мелодию, иногда позвякивая по металлической подставке для канцелярских принадлежностей. Тоже ку-ку? Пройдя к креслу c веселым музыкантом, сажусь прямо на стол перед ним и тяну руку отнять карандаши:

— Скажи, пожалуйста, что ты делаешь а?

Радость и счастье расцветают на его лице вместе с улыбкой:

— Марго…

И чувствуется — от души ведь радуется, дурилка картонная. Тоже подзаправился вселенской любви? И что у меня теперь неотразимое? Губы, нос, уши? Зимовский вдруг становится серьезным:

— Слушай, Марго, скажи, пожалуйста, а у тебя в детстве была такая игрушка, м-м-м?

Это он о чем? Непонимающе вздергиваю подбородок:

— Какая игрушка?

— Ну, зайчик — барабанщик?! У него, знаешь, в спине сзади такой ключик. Его так заводишь, заводишь, заводишь… А он потом садится так…. Дын-ды дынь-ты дынь!

Антон начинает барабанить пальцами по столу, и я вскакиваю, разворачивая Зимовского вместе с креслом к себе — ты дынь, ты дынь — это уже клиника и мне все сильней не до смеха. Либо у них у всех крыша съехала, либо у меня одной, и второй вариант мне совсем не нравится.

— Зимовский, ты что, обкурился что ли?

Во взгляде Антона искреннее возмущение и обида:

— Ты что! Нет. Зайчики не курят. Они эту…

Он показывает зажатый кулак и начинает засовывать себе в рот что-то невидимое:

— Морковку едят!

Безнадежно опустив руки, стою понуро перед ним и не знаю, что делать. Позвонишь в психушку, а потом окажется, что забирать нужно меня. Музыкальный зайчик, снова хватает карандаши со стола, и начинает выстукивать ими по лежащим папкам, сморщив нос и подпевая:

— Тын-ды тын, ды тын, тын дын.

Тын-дын с морковкой, это уже перебор. А еще, поворот ключика:

— Кхик, кхик...

С открытым от растерянности ртом, иду на выход, уже не пытаясь угадать, какие сюрпризы впереди.

* * *

От всех потрясений меня тянет в туалет, а потом я еще пять минут рассматриваю свою физиономию в зеркале в поисках нездорового блеска в глазах. Но нет, видимых признаков шизофрении, слава богу, не наблюдается. Когда возвращаюсь из дамской комнаты и заворачиваю из коридора в холл, вижу у стойки мнущегося Пчелкина, рядом с каким-то посторонним парнем. Они о чем-то спорят и уже на повышенных тонах. Николай что-то говорит о таблетках и меня ступорит, в нескольких шагах от них — похоже, это именно та тема, которая может пролить свет на все тайны. Парень буравит Пчелкина злыми глазами:

— А где они?

Курьер оправдывается:

— Я их положил в стол, а потом…

Насупившись, его собеседник бычится:

— Ты… ты баран! Ты хоть понимаешь, куда вляпался, а?

Таблетки, прятки, вляпался…. Склонив голову набок, с интересом слушаю занимательный диалог. Николай жалко оправдывается:

— Слушай, подожди, я сейчас все объясню.

Но парень уже орет в голос:

— Да на хрена мне твои объяснения!? Ты хоть понимаешь, придурок, сколько они стоят, а?

Точно колеса. Назревает мордобой, и я решительно подхожу к парочке:

— Стоп, стоп, стоп, я сказала….

Оттеснив Пчелкина, требовательно наступаю на гостя:

— Ты кто такой?

Тот бурчит:

— Никто.

— А конкретнее?

Разворачиваюсь за пояснениями к Пчелкину:

— Николай?

Курьер отворачивается, пряча глаза:

— А Степа, мой друг, зашел... Ключи передать.

Ясно, в присутствии «друга» объяснений не будет. Сверкаю глазами в сторону Степы:

— А ты знаешь, что здесь посторонним находится запрещено?

Парень угрюмо молчит, сунув руки в карманы, и я кричу неадекватной Людмиле, перемазанной шоколадом:

— Люся, вызови охрану!

Та активно грызет очередную сладкую плитку и совершенно не реагирует. Но Степан сдается:

— Не надо охраны.

— Хорошо, я сегодня добрая.

Поправляю ремешок на часах:

— Даю тебе тридцать секунд, и тебя здесь нет.

Напоследок, дружок Николая все-таки шипит в сторону приятеля, прячущегося у меня за спиной:

— Имей ввиду, Пчелкин, ты попал!

Давай, давай, топай! Грозно гипнотизирую спину Степана, пока он идет к лифту, а потом неторопливо оборачиваюсь к виновнику странных событий в редакции. Я уже не сомневаюсь в причинно — следственных связях, но хочу услышать из первых уст. Встряхнув головой, откидываю волосы со лба:

— Ну, рассказывай.

Николай мнется, пряча глаза и явно не желая ничего объяснять:

— Э-э-э… что рассказывать?

— Куда ты попал и про какие колеса он здесь вещал, Пчелкин.

Сложив руки на груди, грозно смотрю на курьера. Душещипательный рассказ о метаниях курьера с баночкой из под аспирина по редакции, добавляет немного в историю оболванивания «МЖ» — в принципе я все так и представляла. Я и пузырек тут же вспоминаю — оказывается, участь остальных миновала меня чисто случайно. Нравоучения читать некогда — срочно запрягаю Николая вызвать такси для массовой эвакуации пострадавших, а всех выживших сапиенсов, то есть разумных, собрать через пятнадцать минут в зале заседаний.

Увы, их оказывается крайне мало — кроме меня, только Любимова с Кривошеиным, Гончарова и душегуб — отравитель, спрятавшийся позади председательского кресла. Сложив руки на груди, прохожу вдоль выстроившихся бойцов:

— Ну что, марксисты, как вы сами успели заметить: половина нашего творческого авангарда выкосила шиза.

Коля, заикаясь, подает срывающийся на писк голос:

— Как-кая еще щиза?

Укоризненно гляжу на него:

— Очень странно слышать этот вопрос от вас, Николай!

Развернувшись, направляюсь в обратную сторону:

— В общем, ситуация у нас критическая. Завтра утром свежий номер должен уже быть в продаже, так что закрывать его придется малыми силами.

Урон, нанесенный раздухарившимся художественным редактором я еще не оценивала, но полагаю, придется восстанавливать не только обложку. Теперь голос подает Валик:

— Малыми это как?

— А вы Валенитин про подвиг панфиловцев слыхали?

Тот неуверенно улыбается:

— Слыхать-то слыхал, но там было 28

— Какая разница сколько их там было. Танков от этого меньше не стало.

Бросаю взгляд на часы — до конца рабочего дня не так уж много времени, придется договариваться с типографией о ночной смене. В дверь кабинета стучат, и все головы поворачиваются к выходу.

— Да?

К нам заходит счастливая Людмила и прикрывает за собой дверь. Шоколад она с лица стерла или кто-то ей стер — хоть это радует. Заливаясь смехом, она спешит к нам:

— А я думаю, куда вы все подевались!?

Перехватываю ее на полпути.

— Люсенька, я же вам всем такси вызвала. Спускайся вниз, пожалуйста.

Радость Людмилы вновь сменяется чудесным восхищением, и она тянется к моим волосам:

— Ах!

Даже если ее восторг оправдан, сейчас не место и не время и мой голос напряжен:

— Люсь, такси-и-и!

Зарычав, возвращаюсь к председательскому креслу, бросая сквозь зубы курьеру:

— Коля проводи, пожалуйста, человека.

Пчелкин с испуганной физиономией спешит к Людмиле и, подхватив ее под руку, пытается увести, а та жеманно хихикает. Наконец, они скрываются за дверью. Вздохнув, смотрю с хилой надеждой на оставшихся:

— Ну, что… за работу!

Покачав с сомнением головой, отворачиваюсь к окну.

* * *

На часах 16.00 и мы с выпускающим редактором, то бишь с Кривошеиным, просматриваем каждую страницу распечатанного макета, сравнивая с исходником. Привалившись пятой точкой к столу, слушаю комментарии по исправлению, а кое-где и по улучшению текста и картинок и либо принимаю их, либо, без сомнений, отвергаю — что-то менять серьезно это ж все равно, что ставить самому себе подножку. Если со второго раза до Валика не доходит, приходится самой садиться к его компьютеру и вносить правки — иногда проще показать, чем объяснить. Положив ногу на ногу, бойко стучу по клавишам, отвлекаясь лишь на Галину, которая громко разоряется по телефону, что-то объясняя типографским — надо будет и с ней просмотреть распечатки. По крайней мере, фотографии для разворотов. Все при деле, но времени и народу слишком мало, не хватает не только светлых голов, но и рук, и ног. Николай и тот исполняет роль Людочки, отвечая по телефону за секретарской стойкой.

Только к 20.00 все страницы исправлены, распечатаны и собраны. Сгрудившись возле стола Валентина, хором просматриваем итог — выглядит более-менее нормально и я довольна. За чашкой кофе или чая, которыми нас обносит Пчелкин, обговариваем последние штрихи и мелкие неточности и я пересаживаюсь за компьютер Калугина делать окончательную общую верстку, чтобы записать ее на DVD-диск.

Весьма муторное занятие, хотя время пролетает и незаметно. К трем утра оглядываю поле гламурной битвы: Любимова спит, уткнувшись носом в стол, Настя дремлет притулившись к секретарской стойке — сидит с закрытыми глазами, подперев рукой голову, но бумажку с какими-то расчетами по тиражу, держит крепко, Коля тоже дрыхнет повиснув на секретарской стойке. Только Валик огурец — смотрит в голубой дисплей своего компа, и еще вычитывает что-то. Но я уже больше не хочу никаких улучшений — собрав распечатки со стола Калугина и диск, вылезаю из кресла и отправляюсь будить курьера. Когда трогаю Пчелкина за плечо, тот как зомби, не просыпаясь, забирает все из моих рук и тащится к лифту. Главное, чтобы донес до типографии, а не прилег где-то по дороге.