О воине Христа (гет)

В просторном (по литвинским меркам) пиршественном зале горело множество факелов: окон-то не было. По суровым, заросшим, нередко покрытым шрамами лицам воинов бегали пляшущие тени. Все физиономии были красными, то ли от света пламени, то ли от пива, которое пили бочками. Пировали уже не первый час, спели все главные песни и давно стали друг другу братьями. Они праздновали заключение союза. Князь брониусовичей Корибут принял предложение князя гедрусовичей Довмонта практически сразу. Их земли не граничили, взаимных обид между ними не накопилось, зато брониусовичи жили ближе к немцам, до них рейды докатывались уже не раз. Главное, Корибут многое успел услышать о Довмонте и уважал избранника Ярилы, не раз доказавшего, что бог ему и вправду помогает. Корибут оказался открытым, слегка даже простодушным человеком. Из 40 с лишним лет своей жизни он почти 30 воевал и более 10 княжил и научился всему, что требовалось для этого. Людей у него было гораздо больше, чем у Довмонта, но он согласился на союз на равных условиях, не допуская и мысли о подвохе. Договорились они уже давно, теперь требовалось союз закрепить и уважить дорогих гостей, что Корибут и делал со всей старательностью.

Лидеры племён сидели рядом во главе стола и говорили обо всём, что было в их княжеской жизни (об орденских и более ранних годах Ульрих не распространялся). Они успели обсудить лошадей, оружие, типажи дружинников, конечно, рассказать о самых выдающихся, которые сидели за тем же столом, поделиться бесчисленными военными уловками и похвастаться жёнами. Супруга Корибута подливала пиво им обоим: темноволосая бойкая красавица с маленьким немного вздёрнутым носиком в конце третьего десятка, она посмеивалась, ничего не говоря, и расплывалась в улыбке гостеприимной хозяйки. Марию Довмонт мог только описывать, он старался во всю.

Запасы Корибута казались бесконечными, желудки пирующих — бездонными. Войшвил заранее предупредил Довмонта ни от чего не отказываться, не то можно и обидеть хозяина. Недавний монах (пусть даже воинствующий) отведал, пожалуй, всех окрестных зверей и птиц, нередко фаршированных грибами и приправленных местными травами, всех каш и солений,[58] которые только умели делать литвинки и запил это всё огромным количеством пива. От такого и не хотелось отказываться, даже без совета колдуна. В итоге люди проиграли в неравной борьбе с выпивкой и закуской. Спать повалились здесь же на лавках, кто поважней — на стоявших у стены сундуках. Корибут сам проводил Довмонта к широкому ларю, застланному тюфяками и перинами, и улёгся на соседний. Хозяйка помогла дорогому гостю стянуть сапоги и продолжила, не останавливаясь, пока на нём не осталась одна рубаха. По-прежнему широко улыбаясь, она разделась сама тоже до рубахи и улеглась рядом. На утро он как сквозь туман вспоминал, как целовал её в губы, шею, как мял её в объятиях, как она стонала, впиваясь пальцами ему в спину.

Когда первые из «витязей» стали просыпаться, они не могли понять, сколько спали. На самом деле солнце стояло уже высоко, но в залу его лучи не проникали. Вместо факелов мрак рассеивали только стоявшие на столе лампадки. В этой почти полной темноте первые, кто смог еле-еле приоткрыть глаза, пытались встать, хотя обычно просто скатывались на пол. Ойкая и приглушённо ругаясь (по-настоящему шуметь с такой головой себе дороже), они шарили в поисках хоть какого-нибудь питья. Вошли, видно услышавшие эти попытки, женщины и принесли страждущим свежий холодный квас. Явление, сегодня называемое «утро в китайской деревне» описано в литературе многократно, здесь не стоит вдаваться в излишние подробности. Стоит лишь отметить, что мой герой не повторил всеобщей ошибки.

Проснувшись, он долго ещё лежал без движения, стараясь окончательно, уверенно открыть глаза. Он лучше, чем обычно стал чувствовать запахи (с похмелья у него такое иногда бывало). Постель пахла немного свалявшимся пером, а стол — свежеспиленной сосной. Он сам удивился своему обонянию, ведь стол-то стоял не возле него. На край его постели присела хозяйка дома, снова в праздничном платье, но в другом, чем накануне. Ткань была расшита не только узорами, но и бисером. Волосы удерживал серебряный, насколько удалось разобрать, обруч, на шее тускло поблёскивала гривна.[59] Довмонт мельком подумал, что если Корибута не разорят пиры, это сделают наряды жены. Она принесла гостю квас и не отрывала взгляд от его глаз, когда он приподнимался на локте, брал кувшин в свободную руку и медленно, боясь разжать плохо ещё слушавшиеся пальцы, поносил ко рту. Душистый квас пах хлебом и немножко, совсем чуть-чуть — мятой.

Отпить недавний рыцарь не успел — кувшин железной рукой схватил невесть откуда взявшийся Войшвил. Женщина пыталась его отпихнуть, но колдун второй рукой показал ей «рога» (выставил вперёд указательный палец и мизинец, прижав все остальные к ладони). Бедняжка испуганно отшатнулась и сдалась. Кувшин Войшвил передал Корибуту, который всё ещё с закрытыми глазами только что начал шарить руками вокруг себя, а Довмонту протянул другой, взятый со стола. Князь гедрусовичей мгновенно протрезвел. Он быстрым и на удивление твёрдым шагом направился к выходу, дёрнув колдуна за рукав, чтобы тот следовал за ним.

— Что там было? — спросил Довмонт, как только они вышли через сени во двор. Он так волновался, что почти не отреагировал ни на ударивший в лицо свежий воздух, ни на солнечный свет, особенно яркий после мрачного зала. — Не думаю, что яд, иначе ты бы его вылил. Что Корибут против меня замыслил?

— Не Корибут, — у Войшвила не слышалось и тени волнения.

— Это было зелье, правильно? Какое?!

— Приворотное.

— То есть?

— То есть, которое вызывает любовь.

— Зачем??

Колдун оставил вопрос без внимания как риторический. Князь обдумывал услышанное.

— Да, началось это ещё вечером, — после пары минут молчания стал размышлять вслух мой герой. — Мы с этой.... Я не знаю, как Корибут в меня кинжал не всадил. Я не знаю, как Марии в глаза теперь смотреть. Женщина — существо сладострастное, правильно говорил отец Гильберт, но я-то должен был подумать....

— Вечером было обычное гостеприимство, как мясо и пиво, — прервал его собеседник. — Надеюсь, Вы не додумались сопротивляться?

— Нет. То есть, это часть обычая?

— Наконец-то прозрение! — шутовски воздел руки к небу колдун. — Гость, дорогой гость, а не незваный, должен остаться доволен во всех смыслах. Мария Вашей христианской морали не знает и ничего зазорного в таком приёме не видит.

Довмонт облегчённо выдохнул и стал большими глотками вливать в себя квас. Несмотря на волнение, он не забыл прихватить с собой кувшин.

— Вечером она делала, что по правилам хорошего тона полагается, — Войшвил решил объяснить всё до конца. — А потом захотела, чтоб Вы Корибута убили и на ней женились, что ли. И зелье сделала умело. Не первый, видно, раз за последнее время.... Не завидую я Корибуту.

Мой герой ему тоже сочувствовал, но квас в данный момент интересовал больше. Вдруг Довмонта осенило, и он аж поперхнулся от неожиданной мысли:

— Так если ко мне гость познатнее приедет, Мария его так же примет?!

— Конечно. Идёмте, князь: ещё утренняя часть пира и проводы нашего посольства. Мы ведь не хотим обидеть хозяев?

Встречный ветер быстро трезвил. Всё же никто не решался ехать быстрее, чем шагом. Довмонт мало что замечал вокруг, погружённый в свои мысли, не о заключённом договоре (здесь всё давно было передумано и решено), а о Марии. Он вспоминал праздник Купалы, вспоминал то, как супруга встречала его из походов, выбегая навстречу, обнимая и прижимаясь к нему щекой. «Нет, — думал он, — я не стал настолько литвином. Других князей будем принимать так: дружина с дружиной. Заключили же Ричард Английский и Филипп Август Французский важнейших договор под вязом».[60] Перед его глазами вставала ночь на Яриловой плешке и их первый долгий взгляд глаза в глаза тогда в плену.

Страшная мысль пронзила его, будто иглой, он даже покачнулся в седле: Мария тогда не отрывала взгляда от его глаз так же, как этим утром жена Корибута. Теперь он вспомнил, что и у кваса был лёгкий запах мяты. Может, ему теперь так показалось? Нет, запах был, еле уловимый, но точно был. Мой герой пришпорил коня и почти всю дорогу до дома гнал его, рискуя совсем загубить. У дружины головы до сих пор оставались медными котлами, по которым при каждом резком движении били палкой с жутким гулом. Скачке явно не радовались, но авторитета князя пока хватало.

Тем же безудержным галопом проскочив еле успевшие открыться городские ворота и осадив коня только у своего дома, Довмонт, князь гедрусовичей, избранник Ярилы, удачливый на поле боя, как никто из соседей, влетел к себе во внутренние комнаты, краем глаза заметил вставшую из-за прялки Марию и захлопнул дверь за собой так, что затрясся косяк, оставив за дверь всех остальных в доме. Князь посмотрел на жену с такой ненавистью, с какой отец Гильберт посмотрел бы, наверное, на Войшвила и натурально зарычал почти по-звериному:

— Всё обман. С самого начала ты всё подстроила! Поганская мразь водила меня за нос! Да чтоб ты провалилась сквозь землю к своим дьявольским идолам!!

Он перевёл дыхание. Она стояла, сцепив ладони и прижав их к груди, вжавшись в стену и молчала.

— С самого начала ты опоила меня зельем! — продолжал неистовствовать князь. — То-то на Купалу так точно подметила, что мята нужна для приворотного. А на Ярилу, что сжигали в кострах?! Что за дурман стоял над всей плешкой?!! Как ядовитым туманом ты душишь меня своим колдовством!! И с самого-то начала всё это зелье!!!!

Он выдохся, выжал из себя весь воздух, как кузнечный мех, и захлебнулся в собственном крике. Тогда заговорила Мария. Она не отходила от стены и не отводила рук от груди, но в её голосе слышалась непривычная жёсткость, не металл, какой Ульрих помнил из раннего детства у матери, а какая-то непоколебимая уверенность в собственной правоте.

— Ты хотел, помню, пойти скитаться в далёкие страны, без меня ты бы и пошёл скитаться. Я последняя из детей Будивида. Без меня ты был просто чужак, которого погнали бы поганой метлой, а теперь ты князь, тебя уважают люди и бояться враги! Тогда, осенью я всего этого не знала, я просто полюбила тебя, жалкого пленника, которого достали из ямы!! Зелье? Зелье было!! Как иначе ты посмотрел бы на меня?! Ты не считал нас за людей, раз мы не приняли твоего Христа! Только с зельем ты открыл глаза, увидел, что здесь тоже можно полюбить!!

— Я думал, это любовь... Это лишь чары поганой ведьмы!! — выкрикнув это на родном наречии, фон Коберн выхватил меч и бросился на жену.

Дверь резко распахнулась и с силой ударилась о стену; звук почти физически остановил Ульриха.

— Вначале я напоил Марию таким зельем, потом она дала Вам, — на пороге стоял Войшвил, с виду как всегда невозмутимо спокойный, с руками, скрещенными на груди так, что кисти прятались за широкими рукавами.

— Так это ты всё подстроил?! — бывший крестоносец развернулся к колдуну; краем глаза он видел неподдельное удивление Марии.

— Я. И зелье для Вас Марии дал я, сама-то она готовить не умеет.

— Сдохни, козлобородый Вельзевул, — глухо прорычал рыцарь и прыгнул на колдуна.

Войшвил выбросил вперёд руку с пузырьком в ладони и плеснул чем-то противнику в глаза. Резкая боль пронзила голову моего героя до самой её глубины. Он рухнул на пол, полностью ослепнув. Только через некоторое время он смог сесть. Зрение постепенно возвращалось, хотя комната плыла, а перед глазами летали разноцветные искры. Всё это время он слышал размеренный с назидательными нотками голос Войшвила:

— Теперь слушайте главное, борец за великое, истинное и светлое чувство. Ни одно приворотное зелье столько не действует. Месяца два, в лучшем случае три. А поить им постоянно нельзя, иначе будет рвать, в прямом смысле без всяких иносказаний. Да и зелья Марии я больше не передавал, а сама она готовить не умеет и знает о напитке мало. Тогда, осенью, наверное, на солнце постоял кувшин, потому и стала слышна мята. Понимаете, гонитель Вельзевула? К концу плена зелье уже не действовало, тем более к празднику Ярилы. Приворотное даёт только первый толчок, указывает. Дурман быстро проходит, если за ним нет самой любви.

Картинка перед глазами перестала плыть, искры летали уже не целыми роями, а небольшими группками.

— Лучше бы я утонул в этом ручье: тогда ещё была надежда попасть на небо, — простонал Ульрих и выбежал на улицу.

Разворачивая коня к воротам города, он мельком видел на пороге сверлившего рыцаря взглядом Войшвила и плачущую у него на груди Марию.

Вечерело, когда бывший крестоносец Ульрих фон Коберн подъехал к воротам монастыря. Исходив все окрестности военными походами, он хорошо ориентировался. Несколько раз за последние месяцы он видел монастырь издали, потому нашёл его без труда. Внутрь он не заходил ни разу с кануна дня Ярилы, когда нашёл здесь приют после холодной ночи в лесу: отрёкшись от христианства, он считал себя не вправе переступать порог этого святого места. Над валом дозорный еле виднелся, настолько хорошо его скрывали укрепления; неудивительно, что в первый раз чуть живой Ульрих никого не заметил. Он окликнул монаха и вскоре сидел за столом в простой уютной комнате настоятеля.

— Я пришёл исповедоваться Вам, отец-настоятель, — прямо с порога начал запыхавшийся Ульрих, — ибо я страшно согрешил.

— Неужели содомия[61] с Войшвилом? Так кто кого.... того? — расхохотался хозяин. — Садитесь, князь, — добавил он добродушно, видя смущение и растерянность гостя, — поговорим. Хотите выпить?

— Спасибо, — сказал гость, присаживаясь к простому, зато крепкому столу, — выпить мне действительно нужно. В Вашем монастыре замечательное пиво, насколько я помню.

— В нашем монастыре плохого не делают, — не без самодовольства усмехнулся настоятель. — У меня есть другой замечательный напиток, называется brandy.[62] Его из чего только не делают, наш из яблок.

— Нет, не надо, — поспешно запротестовал мой герой. — Я пробовал у Войшвила.... Он сказал, его brandy тоже из яблок...

— Его brandy?!?!? — вскипел почтенный аббат. — Нет, конечно, раз бочка стоит у него, так бренди его. Прилюбодей длиннобородый! Ничего кроме зелий отродясь не варил, какую травку нашёл под ногами, такую и кинул в котёл! С бренди так нельзя, здесь с душой походить надо! Наш у него бренди, монастырский.

Рыцарь понял, что мог обидеть собеседника и поспешил исправиться:

— Я думаю, отец, для такого разговора нужна светлая голова.

— И то правда, — совсем успокоился любитель бренди и пошёл к бочонку в углу комнаты.

— Кстати, — добавил он, ставя на стол две кружки и кувшин пива, — меня зовут Шон мак Косгейр, а то тебе, сын мой, наверное, никто и не сказал. Литвины как-то не могут запомнить заморское имя.

— Для меня оно тоже непривычно звучит. Откуда вы?

— Из Коннахта,[63] что на самом западе. Дальше только Океан.[64] Океан свинцового цвета, там всегда высокие волны. Берег к нему не спускается, а падает утёсами. Получается как бы водопад, только каменный. Так что до воды почти и не добраться. И тучи чаек кружат над этим чёрным водопадом, над свинцовыми волнами. Страшно, неприветливо, но о-очень красиво.

— А монахи Ваши тоже оттуда? Их имена тоже какие-то необычные, — странные имена в сочетании с чистым литвинским говором занимали Ульриха ещё с первого посещения.

— Братья здешние, все поголовно. При постриге даётся новое имя, а я лучше знаю святых из своих мест.

— Ваш батюшка был рыцарем, или, может, даже бароном? — Ульрих всё не решался приступить к главному разговору, ради которого приехал.

— Мой отец был аббатом, так же, как мой дед и много-много поколений предков до этого.

Фон Коберн более, чем удивился, решив, что собеседник весь день пил бренди. Он смотрел на святого отца: тот сидел немного сутулясь, но, не качаясь, и язык у него не заплетался.

— Удивительно, сам знаю, — поспешил объяснить потомок многих аббатов. — Необычны наши монахи. Вы, князь, если моему монастырю удивляетесь, то в Коннахте совсем бы рассудка лишились. Так повелось на нашем острове: кто кем родился, тем и останется. Королём, понятное дело, надо родиться. Сказителем может быть только сын сказителем. Со многими так. Когда святой Патрик принёс нам свет учения Христа, во всех пяти королевствах стали строить монастыри. Тогда, наверное, и решили, что монахами и аббатами люди тоже должны рождаться. В наших монастырях живут семьями. Конечно, молятся, как и положено монахам. Я расспрашивал путешественников. Удалось как-то раз поговорить с братьями из Франции. Кажется, это были клюнийцы. Как их занесло через два пролива, до сих пор не знаю. Я понимал всё больше и больше, что не так что-то с нашими братьями. Вот. Потому я и поехал в Англию, в Оксфорд. Латыни меня отец с детства учил, латынь аббату полагается знать. В Оксфорде я много чего узнал, суть христианства из книг узнал. А монахи в Англии мне не понравились. Слишком много показного и мало истинной веры. Следят, чтоб за столом никто словом не обмолвился, как и положено по уставу, а в кельях та самая содомия. Там же на философском факультете я сдружился с Ульрихом. Это уже здесь он сознался, что он Войшвил, а тогда звался Ульрихом из Риги. Знаете, что такое философский факультет? Лекции, трактиры, диспуты, бордели, нищета, шествия вельмож прямо на твоей улице.... Сотни приключений за неделю.[65] Это горнило, в котором куётся смекалка, изворотливость и дружба, конечно. В Оксфорде мы с Ульрихом, Войшвилом то есть, и подружились. Он меня и убедил, что я нигде не найду идеала, его нужно создавать самому, с чистого листа. В Литве как раз и нашёлся такой чистый лист.

— Значит, и Вы стали жертвой заговора этого чернокнижника?! — вскричал фон Коберн. — Значит, Вас он тоже заманил и обманул??!

— Неужто я ненароком отгадал? — почесал тонузу мак Косгейр. — Теперь Вы, князь. Рассказывайте, в каком грехе пришли каяться.

— Я отрёкся от Христа.

— Плевали на распятие?

— Нет.

— Целовали копыто дьявола?

— Почти. Поклонялся кускам дерева, приносил жертву идолам.

Аббат призадумался. Он некоторое бремя теребил бритый подбородок. Наконец, заговорил:

— Помните то место в Евангелие, где Христос отделяет козлищ от агнцев?[66] Там сказано, какие дела нужны, чтобы попасть к агнцам, но не сказано, что для этого надо верить только в Христа, — настоятель надолго присосался к кружке, прежде чем продолжить. — Я знавал много литвинов, которые так и не пришли ко мне и не крестились. Я не верю, что всем им уготовано пекло. Среди них бывали настоящие праведники, достойные рая куда больше Ваших бывших братьев, которые зовут себя воинами Христа, а заветы Христа нарушают на каждом шагу....

В комнате повисла тишина. Слышался даже комариный писк. Бывший крестоносец положил голову на руки и задумался. Наконец, он приподнял лицо и выдавил из себя:

— Дайте мне знак паломника.[67] Пойду вымаливать прощение к Гробу Господню.

— Можно и к Гробу Господню, — протянул отец Шон. — Только знак ещё сделать надо. Ко мне с такими просьбами не обращались. Думаю, литвины вообще не знают, что до Иерусалима можно дойти ногами. Ничего, сделаем, — он снова приложился к кружке. — А можете ко мне податься. Соплеменники оставят в покое, таков неписанный закон: кто решил стать монахом, к тому без претензий. Правда, князья ещё не приходили....

— Всё этот колдун! — с этими словами Ульрих стал доливать себе из кувшина так нервно и судорожно, что чуть не расплескал пиво по всему столу. — Ничему не учился, небось, в этом Окс.... Окофоре....

— Он не учился?! — настоятель чуть не поперхнулся. — Магистр свободных искусства и бакалавр теологии.[68] В общем, не так-то много людей в самом Оксфорде более учёные, чем он!

— Тем хуже! Он всё изучил, а остался коварным язычником! Это его козни заманили меня сюда! — не унимался обманутый рыцарь. — Я недавно всё узнал: он опоил зельем Марию, она меня. И тогда всё это завертелось! Вас он тоже заманил сюда! Вы тоже жертва его коварного заговора!!

— Я доволен своей жизнью, — пожал плечами друг бакалавра теологии-язычника. Он помолчал, задумчиво постукивая пальцами по кружке, а потом добавил. — У каждого человека есть своё призвание. Каждого Господь зачем-то посылает в этот мир. Человек по-разному может прийти к этому. Сказано: Господь обратит зло в добро. А у местных есть пословица: никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. Призвание чувствуется, сердце понимает, когда находишь нужное. Это дело получается лучше всего, что называется, с божьей милостью. Считаете, что Вы пришли, чтобы стать монахом? Считаете, что для паломничества? Я помогу. Скажу Вам одно: исполнять волю Господа можно только следуя своему призванию. А каково оно, понять можете только Вы сами.