День за днем-3 (гет)

Ночью мне снится Калугин с неприличными предложениями, но это нисколько не мешает выспаться и порхать с утра по квартире, словно птичка с моторчиком, в полной гармонии с жизнью. И сбить с такого настроя не могут ни ворчащая Сомова, ни ее отказ делать мне прическу, ни пробка на выезде с Ломоносовского проспекта на Ленинский.

Как обычно, в зеркало лифта быстренько осматриваю себя — сегодня на мне темно-серое платье, с широким поясом, шелковым воротничком-стоечкой и полурукавами. С макияжем в порядке — пухлые четкие губы, естественные оттенки кожи, ресницы до щек, а распущенные волосы не топорщатся и лежат ровно... Хотя и не мешает заглянуть на днях в парикмахерскую... Но все равно все на пять с плюсом!

Когда двери лифта открываются, светясь, словно лампочка и благоухая духами, расслабленно вплываю в холл редакции, небрежно размахивая сумочкой. За секретарской стойкой Люся с Галей с прошлым номером «МЖ» в руках и я их приветствую:

— Доброе утро, всем!

И не останавливаясь, забыв про почту, шлепаю дальше, прямо в кабинет. Вслед слышится дружное:

— Доброе утро.

Не хочется терять умиротворенный настрой и я, расположившись за столом в кресле, откидываюсь на спинку, вытянув руки вдоль поручней и прикрыв глаза. Лепота и равновесие… Мир прекрасен… Я самая обаятельная и привлекательная… Через минуту раздается стук и слышится энергичный голос Калугина:

— Привет.

Вчера было не до разговоров, но он явно приходил к нам не просто так. Не открываю глаз:

— Привет.

Шаги приближаются:

— Заметь, я постучал.

В его голосе нет вчерашней мягкости, наоборот вернулась прежняя агрессивность и это мне не нравится:

— Я слышала. Чего хотел?

— Э-э-э…, пару слов можно?

— Валяй.

— Угу. Ну, я смотрю, ты преодолела кое-какие свои табу?

Приходится открывать глаза и сосредотачиваться, потирая пальцами виски:

— Ты о чем?

— Да все о том же! Кто ты, на самом деле? И как же тебе быть то с нами, с мужиками, женщина?!

Он стоит, сунув руки в карманы, с язвительным лицом и явно желает наговорить гадостей. Про свои табу ничего не могу сказать, не пробовала, а вот ты дружок явно свои преодолевать не желаешь. Цокнув языком, перевожу взгляд из пространства на Андрея и пожимаю плечами:

— Так, Калугин, тебя кто звал? Ты не видишь, я сижу, расслабляюсь…

Тот довольно хмыкает — оторвал таки, меня от созерцания и заставил напрячься.

— Если у тебя есть какие-то вопросы — пришли мне e-mail.

— Н-н-нда… Я смотрю, быстро он тебя нашпиговал всем этим дзен-буддизмом.

Вот, козел... Его слова задевают — «нашпиговал» в компании с «табу» звучит грубо и двусмысленно и я, все-таки, срываюсь:

— Что значит нашпиговал? Я тебе что, утка что ли?

Только потом понимаю, что сама подставляюсь, идеальный мужчина не упускает возможности воспользоваться этим и сказать гадость, ухмыляясь и упираясь двумя руками в стол:

— В последнее время становишься все больше и больше на нее похожей!

Не выдержав, вскакиваю, и Калугин издевательски разводит руками:

— Потому что он делает с тобой все что захочет.

Ничего такого, о чем ты думаешь, он не делает! Подступаю ближе:

— Он делает со мной то, что я ему позволяю!

— А что же ты ему позволяешь?

Ревнивый придурок. Замкнуло его, видите ли. Глубоко дышу, пытаясь сохранять невозмутимость и изобразить улыбку:

— Так, Калугин, иди Лопе де Вегу почитай.

Упрек понятен, но Андрей упрямо поджимает губы:

— А я читал!

Нервный всплеск все еще держит в напряжении, и я мотаюсь за креслом вдоль окна, потом возвращаюсь:

— А ты еще раз, почитай.

— Угу.

— Там есть, знаешь, замечательное произведение, «Собака на сене» называется.

Калугину возразить нечего и он лишь выставляет вперед большой палец:

— Во!

Cтою, прямо перед ним, смотрю в лицо и пытаюсь понять — неужели так трудно сказать, что был неправ и что хочется все исправить? Или ему нужно совсем другое? Обзывать, оскорблять… Вскидываю голову:

— Чего ты от меня хочешь, а?

Он стоит, сунув руки в карманы, и молчит…. Не знает, что ответить, и правда собака на сене…

— Я когда тебе всю правду рассказала ты что сделал? Правильно, струсил!

— Ой, не надо. Я не струсил!

Слово явно Калугину не по нраву, обидное… Он же всегда все делает, потому что правильный, а не потому что трусливый. «Что я скажу Алисе?». Дочка же у нас как знамя.… И с Егоровой в постель лег, и в Испанию с ней намылился…, исключительно для дочкиного счастья.

Даже подаюсь вперед, наскакивая:

— Ты струсил!

Лучшая защита нападение и Андрей вновь пытается ударить меня в самое слабое и незащищенное место — в мое прошлое:

— ОК, то есть ты хочешь сказать, что своему дзен-буддисту рассказала всю правду, что ли?

Даже не замечает, что сам себе противоречит. Значит, все-таки, «правда» испугала?

Ну, не рассказала пока. Кто ж первому встречному такое рассказывает. Тебя вон месяц уговаривали, чтобы поверил и не считал сумасшедшей. И не водил по психиатрам… Да и какая разница Калугину-то? Какая его печаль рассказала — не рассказала? Что ему-то не дает жить спокойно? А если не рассказала, что, побежит сам рассказывать? Отворачиваюсь, но Андрей требует ответа:

— Ну? Ну?

— Знаешь, даже когда он узнает правду, я уверена в том…

Калугин злорадно ухмыляется:

— А-а-а…

— Что он поведет себя, как настоящий мужик!

Андрей раздраженно мотает головой:

— А я значит не настоящий мужик, да?

Хочется уколоть, по-женски:

— Не знаю, не щупала.

— Это легко исправить.

Кто ж тебе не дает, попробуй. Отворачиваюсь к нему спиной. Но мои бабские намеки, видимо, подсказывают Калугину совсем другое — ударить побольней, еще раз напомнить, кто я для него и кем он меня считает:

— Ну, ладно, посмотрим, какой ты у нас мужик.

Нет, ничего у нас не получится. Только хуже с каждым днем. Волна возмущения изнутри заставляет напрячься, и я надвигаюсь на него, сжав зубы:

— Чего?

Андрей отступает к двери:

— Да все тоже! Я говорю, посмотрим, хватит ли у тебя смелости, у мужика, сказать другому мужику всю правду!

Торопясь сбежать он презрительно кидает то ли про меня, то ли про Вадима:

— Мужик.

И выскакивает наружу, хлопая дверью. Вот, ублюдок! Так и стою с открытым ртом, и опустив безвольно руки, провожая Калугина недоуменным взглядом — и этот человек говорит Сомовой о каких-то там чувствах ко мне? Одна ревность, мелкая злоба и желание обгадить.

Зачем? Не понимаю… Я рассказала Калугину о себе самое тайное, рассказала, чтобы быть честной перед ним, перед нами, чтобы отсечь прошлое, забыть его… Рассказала, как женщина, и зачем он теперь все выворачивает, отказывая мне быть женщиной, я не понимаю! Но из себя, увы, вывел. Тру костяшкой указательного пальца лоб:

— Так, спокойно. Спокойно.... Спокойно.

Сажусь обратно в кресло и тру глаза. Потом, закрыв их, откидываюсь на спинку кресла:

— Плывем по течению.

Делаю несколько глубоких вздохов, заставляя себя успокоиться. Вот гад, такое утро испоганил!

* * *

Пол дня стараюсь держать равновесие и восточное спокойствие, а в обед Вадим заезжает в редакцию, чтобы согласовать окончательный вариант статьи. Возражений у гуру нет, лишь мелкие неточности, которые правятся на лету, не отходя от компьютера. Отправив макет шефу, предлагаю спуститься в «Дедлайн» — перекусить и просто посидеть, поболтать. Зал совершенно пуст и мы, взяв по стакану апельсинового сока, устраиваемся в ближайшем к выходу углу — Вадим, забившись поглубже и положив руку на спинку диванчика у меня за спиной, я же, не смущаясь и не заморачиваясь, располагаюсь рядом, поджав под себя ногу и непринужденно откинувшись. Равновесие, расслабленность и спокойствие.

— А знаешь, Вадим, ты был прав.

— В чем?

— Столько можно всего нового в себе открыть — стоит только прислушаться.

Вот я, например… Еще недавно мучилась вопросом — кто я, мужчина или женщина… Из последних сил выпячивала мужское, страдая от женского… А оказывается если следовать природе, если прислушиваться к ней и быть в равновесии, то все выстраивается по своим местам, все устаканивается. Шепелев смеется:

— Это не я прав, это восток прав.

— Ну, тогда спасибо востоку.

Улыбаясь, поднимаю бокал с соком, и мы со звоном чокаемся.

— И вообще, ты очень многому меня научил.

Отпиваю, поглядывая на Вадима. В его глазах глубина:

— Поверь, Марго, я тоже многому у тебя учусь. К человеку, который рядом с тобой находится, нельзя относиться критически.

Это он к чему? Неужели узнал про Андрея? Отвожу взгляд в сторону — какое на фиг критически, я и так, на каждом шагу, прощаю Калугину все его укусы, гадости и подставы. Только от этого лучше никому не становится, только хуже. Вадим качает головой:

— Нужно впитывать его. И тогда ты будешь всю жизнь учиться.

Философия… Улыбнувшись, отставляю бокал в сторону:

— Красиво сказано.

— Понимаешь, люди постоянно ищут какого-то сверхъестественного чуда. Не понимая, что главное чудо на земле — человеческие взаимоотношения.

Чуда? Мне вспоминается утренняя настойчивость Андрея по поводу моего «чуда» и возможной реакции Шепелева. Может вся философская красота действительно вмиг слетит? Улыбка сползает, заставляя поджать губы и опустить глаза. Я то, как раз, за взаимоотношения — и упрек не мне, а Андрею! Замявшись, подступаю к непростому вопросу:

— Вадим.

Он отпивает сок:

— Да?

Неуютно потираю ладошкой бедро и все же спрашиваю:

— Скажи, а ты вообще веришь в чудеса?

Чувствую, как дрожит мой голос, заставляя Шепелева внимательно взглянуть на меня:

— Смотря что, ты называешь чудом.

Мой взгляд уплывает в сторону. Проведя пальцами вдоль лба, убираю волосы от лица:

— Понимаешь…, э-э-э... Одна моя знакомая, говорит, что раньше она была мужиком.

Осторожно кошусь на Вадима, и тот вопросительно приподнимает брови, морща лоб:

— Ну, все мы на этом свете, не в первый и не в последний раз.

В общем-то, уходит от ответа, недоверие понятно, но я настаиваю:

— Да нет, в этой жизни.

Шепелев уверенно кивает:

— Трансвестит.

— Если бы….

— А что, тогда?

— Ну, понимаешь, она уверяет, что родилась в этой жизни мужчиной и…

Тычу пальцем в стол:

— И до тридцати четырех лет им и оставалась.

Жду услышать в ответ «бред», но лицо Вадима не дрогнет:

— А потом?

Главное не останавливаться, и я, волнуясь, с шумом вбираю воздух в легкие:

— Ну, ты понимаешь, она была мужиком таким гулящим...

Видя усмешку на губах Шепелева, спешу оправдаться:

— Это как она говорит. А-а-а… Ну и в общем закрутила там …, то есть закрутил…

— Угу.

Черт, как же сформулировать… Мои руки сами дергаются, пытаясь помочь жестами:

— Там, с одной, в общем неважно…

Куда-то меня в сторону ведет от конкретики… Надо перестать мямлить и говорить четче… Чешу ноготком щеку возле глаза и снова вздыхаю:

— И-и-и он бросил ее через колено, а та побежала к бабке колдунье.

— И что?

— Ну и… Проснулся он в одно прекрасное утро, а от мужика там ничего не осталось.

Пожимаю плечами, настороженно следя за Вадимом, и тот чуть кивает. Тороплюсь объяснить:

— Был он, стала она.

Волнуясь, тереблю волосы, отгоняя их ото лба.

— Вот, как ты думаешь, такое вообще может быть?

Вадим скептически поджимает губы:

— Раньше бы я посоветовал твоей подруге сходить к врачу.

Оно понятно, но прозвучало слово «раньше», так что я напряженно жду продолжения:

— А сейчас?

— Вещи не таковы, какими кажутся, но они другие.

В смысле?

— И что это отвечает на мой вопрос?

— Мне кажется, абсолютно.

То есть Игорь Ребров ни в кого не превратился, и я не женщина? Одна видимость? И прав Калугин, называя меня мужиком? Или тут философское — любой мужик внутри может оказаться бабой, а баба мужиком, были бы обстоятельства? Такой расплывчатый ответ меня не устраивает, но прокомментировать не успеваю — мимо нас, через зал к стойке, проходит знакомая парочка — Сомова с Андреем. Попивая сок, еще что-то говорю, пытаясь уточнить мысль Вадима, но я уже не с ним — опять за моей спиной Анька что-то крутит с Калугиным — уже второй раз ловлю их на свиданках в забегаловках.

Шепелев, тем временем, выдает какой-то анекдот по поводу восточной терпимости к кажущимся женскому полу вещам и мы, придвинувшись друг к другу поближе, перекидываемся на ушко парочкой подобных острот. Пару минут сидим, допивая сок, а потом я слезаю с диванчика, заканчивая нашу маленькую трапезу, и тяну за собой сумку. Бросив взгляд вниз, поправляю слегка задравшееся платье и съехавший пояс. Шепелев тоже начинает выбираться из-за стола, но у меня есть кое-что сказать наглой парочке у бара и я, не дожидаясь своего кавалера, направляюсь к ним. Бросив сумку на пустующую табуретку возле Калугина и навалившись локтем на стойку, прерываю их душевную беседу:

— Добрый день, молодые люди.

Вадим, подоспевший сзади, тоже здоровается:

— Добрый вечер.

Сомова, молча, отворачивается, Андрей тоже не отвечает. И что интересно мы тут делаем? Сурово гляжу на Калугина:

— А почему не на работе?

Тот бросает в мою сторону взгляд:

— Да вот забежал перекусить.

Что-то я никакой еды перед ними не вижу.

— М-м-м, стакан сока шикарный перекус.

— Угу.

Переключаюсь на Аньку, выглядывая из-за Андрея — а у нее какая версия?

— А ты? Тоже зашла перекусить?

Сомова лишь огрызается:

— А я, забыла отчитаться!

— Ну-ну…

Разворачиваюсь, собираясь уйти, но задиристый голос Калугина меня тормозит:

— Ну, я так понимаю, Маргарита Александровны, вы ж тоже сюда пришли явно не штангу потягать.

Засранец. Никак не успокоится, опять намекает, что я не женщина. Не остаюсь в долгу — я уже однажды высказала сомнение в его мужественности, так что пусть пеняет на себя:

— Ну, для кого-то и фотоаппарат поднять — штангу потягать.

— А это вы сейчас на что намекаете?

Помня его неуемное желание к унижению, тем более в присутствии соперника, не даю разжечь скандал:

— Нет, нет, нет, что вы, что вы, приятного аппетита.

Вадим добавляет:

— Присоединяюсь.

И мы направляемся к выходу.

* * *

Когда вечером возвращаюсь с работы, дома только Вадим, хлопочущий на кухне. Хозяек нет, а кушать видимо хочется. У Сомовой вероятно поздний эфир — ее не видно и она не кудахчет поблизости от «бывшего бойфренда». Я тоже голодна, так что инициативу поддерживаю, но сначала отправляюсь переодеться. Сегодня у меня спортивное настроение — как результат, белая майка к синим шортам, а потом спешу к шеф-повару присоединиться в поваренки.

После незамысловатой трапезы, с обсуждением утомительного дня, оставляю Вадима у телевизора в гостиной, а сама уединяюсь в спальне посидеть в тиши и немножко расслабиться, «отпустить мозги», которые в последнее время иногда дымятся от перенапряжения. Минут через пять в дверь заглядывает уже соскучившийся гуру и предлагает помощь в снятии утомления. Положительный опыт есть, так что соглашаюсь без колебаний — ну, когда еще попадешь в руки опытного массажиста, да еще симпатичного, да еще бесплатного. К тому же на постели гораздо удобней лежать на животе и постанывать, наслаждаясь, когда приятно разминаются мышцы спины, шеи и поясницы.

— М-м-м…, как хорошо-о-о-о…

Хотя доводить удовольствие до «О» с большой буквы, как случилось вчера, вызывая краску смущения, не предполагаю — это уже не массаж, а сплошная эротика…. Вадим усаживается сверху на мои ноги и слегка задирает майку вверх. Пальцы уверенно пробегают по ребрам, вызывая болезненную щекотку и звонкий защитный смех. Вадим продолжает массировать бока и выше, возле груди, и удержать нервное хихиканье просто невозможно.

— Тихо, тихо...

— А-а-а... Ха-аха

— Все, успокойся, успокойся, так больше не будет.

— Угу.

Неожиданно под дверями начинается яростное громыхание чем-то железным, видимо пришла Сомова и старается привлечь наше внимание. Вадим жмет на позвоночник:

— Здесь не больно?

Приятно… Лишь постанываю:

— Нет, хорошо.

Пальцы упорно исследуют каждую точку вдоль позвоночника и ребер.

— Чего, щекотно? Ты расслабься.

Он мнет под лопатками, и я согласно киваю.

— Щекотно от того, что ты напряжена.

— М-м-м.

Под дверями грохот кастрюль перерастает в какофонию и это сбивает настрой. Блин, опять Сомова бузит — все никак не угнездится между тремя стульями — и с Егоровым ей надо, и с Шепелевым, а теперь еще и с Калугиным. Пора приструнить эту нимфоманку. Извинившись, слезаю с постели и, сунув ноги в шлепки и оправляя на себе майку, выглядывает за дверь. Сомова стоит возле своей комнаты, отворотя в сторону физиономию, а на полу валяются кастрюли с крышками. Это что-то новенькое в нашем кружке самодеятельности. Выйдя наружу, ногой толкаю дверь, захлопывая ее.

— Так, что здесь происходит?

Сомова переминается с ноги на ногу, не поворачивая головы, а потом откашливается:

— Кхе…, ничего.

Нагнувшись, поднимаю крышку и демонстративно пожимаю плечами, изображая удивление:

— А что здесь кастрюля делает?

Нервно дергаясь, Сомова продолжает мяться, не глядя в мою сторону:

— Это я ее уронила.

Артистка больших и малых театров. Нагибаюсь, чтобы поднять кастрюлю и, качая головой, несу все мимо Сомовой на кухню.

— Зачем?

Анька срывается на крик:

— Да потому что по-другому до вас не достучаться!

А зачем тебе до нас достукиваться? И вообще, что это за бабские истерики? Со звоном ставлю кастрюлю с крышкой на кухонный стол:

— Слушай, Сомова, ты, что себе позволяешь, а?

Совершенно невменяемая баба. Ха! Разборки она мне тут устраивает. Тем временем, та проходит к своей табуретке возле стола, но не садится. Она поправляет на плечах накинутую кофту, и не снижает градуса своего визга:

— А ты что себе позволяешь?!

В смысле? Я то, как раз, могу себе позволить все что угодно:

— Я у себя дома.

Сомовой сказать нечего, и она лишь язвительно разводит руками:

— Шикарный аргумент.

Пока не пойму причин ее взбрыка — к кому хоть ревнует-то, к Шепелеву или Калугину?

— Что-то не так?

Анюта сопит, потом опять кричит:

— Да! Ты у себя дома, но ты с моим бывшим парнем!

Значит к Шепелеву. Возмущенно парирую, тыча в Сомову пальцем:

— Вот именно! Бывшим!

За спиной вдруг слышится голос вышедшего на шум Вадима:

— Девчонки, какие-то проблемы?

У девчонок всегда проблемы. Но эту козу пора поставить на место — во все дырки лезет, перекраивая под свой лад. Причем не себя, а мою жизнь — то уроду Марату угоди, то чаи идиотские пей, то Егорова посели и усынови, то к Калугину в постель прыгай... , а теперь еще и с ее бывшими не разговаривай. Но это наши терки и Шепелеву в них не место — оглянувшись, смущенно извиняюсь, поправляя волосы у виска:

— А, Вадим, подожди, пожалуйста

Показываю на Аньку:

— У нас чисто бабский разговор.

Шепелев, кивнув и сунув руки в карманы, удаляется, прикрыв за собой дверь в спальню.

Проводив Вадима взглядом, убираю слащавую улыбку и снова разворачиваюсь к Анюте:

— Слушай, Сомова…

Та переминается с ноги на ногу, бросая хмурые косые взгляды.

— Когда я тебя спросила, каким боком тебе Вадим, ты мне что сказала? Что тебе нужен Наумыч и никто кроме Наумыча!

Сомова пытается вывернуться, перейдя в атаку, напирая и повышая голос:

— Я? Так, сказала?

А что еще означает бывший? Что тогда делал Егоров в моей квартире столько времени? Погонялками не выгонишь…. Я, можно сказать, месяц в приживалках обиталась!

Так что невозмутимо задираю подбородок вверх, вытягивая вперед нижнюю губу:

— Да, ты так сказала!

Демонстративно отворачиваюсь. Сомова бурлит и шипит:

— Знаешь, что?

— Что?

— Не надо мне приписывать того, чего я не говорила!

— Говорила Сомова, говорила.

Чуть ли не с бубном плясала вокруг Наумыча, лишь бы я поверила в их неземную любовь. Анюта тянет шею, подаваясь вперед:

— Я не так говорила!

Детский сад, ясельная группа.

— Да плевать, как ты говорила. Суть то, та же!

Развернувшись, успеваю сделать к спальне пару шагов, но меня хватают сзади за руку, останавливая:

— Значит, тебе Шепелев понадобился, да?

С обвиняющим видом она обходит вокруг меня, преграждая путь к двери. Что значит понадобился?! Демонстративно сцепив пальцы у живота, спокойно отвечаю:

— Да, понадобился.

— А как же Калугин?

Да никак. Это у тебя нужно спрашивать «как»! Это ж ты с ним тусуешься по кабакам. А я… Кроме ревнивых гадостей, вообще ничего не слышу. И перемен не предвидится. Сморщив нос, огрызаюсь:

— А мне твой Калугин до фонаря! Ясно?

Сомова продолжает наскакивать, недоверчиво улыбаясь:

— До фонаря, да?

— Да. И до синей звезды.

Исчерпавшись, и не зная, куда клюнуть, Анютка таращит глаза и мотает головой, отвернувшись:

— Хо…

Потом снова наскакивает:

— Видала, как он тебе до синей звезды!

— Где, ты видала?

— В баре!

В баре? Чего ты могла там видеть? Стояла, отвернувшись, как камбала снулая. Недоуменно поджимаю губу:

— А что в баре?

Сомова морщит лицо, словно печеное яблоко:

— Ой, плохо играете, Маргарита Александровна.

Бред какой-то. Сомова, та да, взбесила, детским садом — типа ты с моим бывшим, так и я буду с твоим. А к Калугину у меня была чисто профессиональная претензия — работа стоит, а он тут с бабой в кафе. Сложив руки на груди, удивленно приподнимаю брови:

— Что ты несешь?

Сомова отмахивается:

— Да ты мне в волосы готова была вцепиться, только из-за того, что он рядом со мной сидит.

Чушь! Сидите, сколько влезет, только меня не трогайте ладно? Растянув губы в широкой улыбке, переспрашиваю:

— Я, тебе?

— Да, ты мне.

Меня разбирает смех — тоже мне, соперница нашлась. Посмотри на меня и на себя! Как говорят в Одессе, две большие разницы. Отсмеявшись, наклоняюсь к Анютке:

— Слушай, Сомова, не рассказывай больше никому, ладно?

— Ага.

А с другой стороны… Может действительно, пусть пригреет? А что? После Егоровой отличная замена. Пришедшая мысль заставляет убрать смех и загореться глазам:

— А хочешь, вообще, забирай его себе!

Будете, как Тарапунька и Штепсель. Сомова продолжает храбриться:

— И заберу!

Хотя явно сдулась и сказать ей нечего.

— И забирай.

— И заберу.

На ее вопли невольно повышаю голос:

— Давай, давай, забирай, он любит тех, кто его погладит — он туда и бежит.

Мы тихонько приближаемся к двери в спальню, но Анька никак не успокоиться, словно заезженная пластинка:

— Да? А чего ж ты тогда так нервничаешь, если он тебе до фонаря?

Блин, как Моська на слона, наскакивает, тявкает, ну, никак не угомонится. Спокойно пожимаю плечами:

— А кто нервничает-то?

Одна Сомова и бесится, все пытается уязвить:

— Ты нервничаешь!

— Я нервничаю?

Анька продолжает орать, суетливо дергаясь и переступая с ноги на ногу:

— Да, ты нервничаешь!

И складывает руки на груди, отвернувшись. Капец, даже не знаю, нужно ли реагировать на ее истерику. Одни пустые вопли. Недоуменно качаю головой:

— Хэ…

Обрубаю прения, тоже повышая голос:

— Сомова, шла б ты лесом и не выглядывала!

Решительным шагом отправляюсь в спальню. Вслед слышится финальный безнадежный вопль:

— Cама иди…, лесом.

Оглянувшись и облив презрением зарвавшуюся подругу, скрываюсь за дверью, где даю волю эмоциям — возмущенно пыхтя, прохожу к кровати мимо стоящего Вадима, раздраженно скидываю шлепки и запрыгиваю на постель с ногами. Шепелев присаживается на корточки возле кровати:

— Марго, что-то случилось?

А то нет… Утром Калуга с дерьмом мешал, чего-то требуя, теперь Сомова со своими претензиями. Отворачиваюсь, сжав зубы:

— Да, достали уже, все!

— Кто, все?

Вскинув возмущенно вверх ладони, тут же безвольно роняю их вниз:

— Да, все! Вадим, понимаешь, я так больше не могу! У меня такое ощущение, что я всем и каждому должна… Всем!

Пытаюсь руками показать извилистость тараканьих путей в головах Калугина с Сомовой, но они там такие путаные, что боюсь вывихнуть конечности.

— Этому то, не так, этой вот эдак вот не это!

И ладно бы просто трендели в тряпочку, так наезжают, обзывают, требуют! Удивленно приподнимаю плечи:

— У всех какие-то претензии, понимаешь? Я всем чего-то должна, причем круглосуточно. У меня скоро мозг взорвется!

Выговорившись, откидываюсь на спинку кровати и, надув щеки воздухом, с шумом выдыхаю:

— Фу-у-ух!

Закинув руку за голову, нервно приглаживаю волосы. Голос Вадима спокоен и рассудочен:

— Марго.

Устало прикрываю глаза:

— Что?

— А ты ничего не хочешь поменять в этой жизни?

В смысле? Оторвав голову от спинки кровати, смотрю прямо перед собой, пытаясь сообразить, про что он. Опять какая-нибудь восточная мудрость прилетела?

— Господи, Вадим ты даже не представляешь, как много я хочу в этой жизни поменять.

Во-первых, и главное, стать снова Игорем Ребровым. Во-вторых, если уж это невозможно, образумить Андрея и заставить забыть его о моем прошлом. Чтобы память у него напрочь отшибло. Опять же, работа, родители, Зимовский... Но этого всего не скажешь, и я лишь всплескиваю руками. Шепелев, сложив ладони вместе, загадочно улыбается:

— Есть предложение заняться этим сейчас же.

Он смотрит на меня, но я так и не врубаюсь о чем он. И даже предположений нет. Да и что может изменить творящийся вокруг дурдом? Сложив руки на груди, замираю в ожидании продолжения:

— То, есть?

— В журнале «Планета» освободился пост главного редактора.

И что? Хотя ключевые слова подталкивают к догадке, и заставляют сконцентрироваться… Шепелев смотрит выжидающе, но его следующий вопрос о другом, не о работе:

— Поедешь со мной?

Совсем теряюсь…. С Вадимом?

— К-куда?

Тот усмехается:

— Ну, для начала в Стокгольм.

Это все так неожиданно, что мысли путаются… «Планета», Вадим, Стокгольм… Уперевшись руками, растерянно подтягиваюсь, садясь в кровати. Слишком все неожиданно, резко и круто. Он шутит или предлагает серьезно? Капец, вот уж изменить жизнь, так изменить…. Тянусь убрать упавший на лицо локон за ухо. И как реагировать? Серьезно или как к розыгрышу?

— Хэ… Подожди, это как это…, хэ…

Вадим в мою сторону не глядит, и уверенно кивает:

— Я конечно восток люблю и уважаю, но русские сказки еще никто не переплюнул.

Он поднимается с корточек и поднимает палец вверх:

— Утро вечера мудренее.

Потом склоняется надо мной, приближая лицо:

— В общем, думай! Есть возможность поменять все и сразу!

Выпрямившись, он многозначительно смотрит на меня, а я ошалело взираю на Шепелева снизу вверх и открыв рот. Но он не может, вот так вот, уйти! У меня тысяча вопросов и самый важный из них — как мне поступить! А как же работа?! Как же Андрей?! И вообще, все это так неожиданно и невероятно, что я в полной растерянности. Недоверчиво мотнув головой, пытаюсь задержать:

— Вадим, подожди, ты куда?

— Хочу дать тебе возможность подумать.

Подумать? То есть он действительно предлагает мне работу в международном глянце, зарплату раза в три выше и без всяких условий? Недоверчиво качаю головой, все еще до конца не принимая слова Вадима:

— То есть,…Э-э-э-это была не шутка?!

Он ставит ногу на выступ в основании кровати и, оперевшись локтем на колено, склоняется надо мной:

— Мне кажется, что ты уже давно созрела для более серьезной работы. «Планета» — это международное издание и издается на десяти языках. Марго это совершенно иной масштаб!

Да я понимаю, что другой.... Мысли путаются — и хочется, и колется. Вадим присаживается на край кровати:

— Я тебя не тороплю, я на тебя не давлю. Решение принимаешь ты и только ты Но я сам слышал как ты сказала: «Как много я хочу в этой жизни поменять».

Но не так сразу! И я совсем не думала бросать дом, родителей, Аньку. Неуверенно отвожу глаза:

— Да, но я не совсем это имела в виду.

— А что ты имела в виду?

Снова стать Игорем Ребровым и вернуть прежнюю жизнь, с ее отработанной годами определенностью. И избавиться от Калуги с бабскими любовями. И забыть про месячные, эпиляцию и ПМС.... Смотрю на Вадима, потом, опустив глаза вниз, неопределенно дергаю плечом, уходя от ответа. Шепелев поднимается:

— Так, Маргарита, считай, что этого разговора не было.

А как же выбор? Просто я не могу, вот так вот, с бухты-барахты, не взвесив все за и против! Протестую, откидывая рукой назад волосы:

— Подожди, а когда крайний срок для ответа?

— Жестких рамок нет, но они уже ищут главного редактора....

Закусив губу, снова отвожу глаза, пытаясь собрать мысли в кучку.

— И чем раньше я предложу твою кандидатуру, тем у нас будет больше шансов.

То есть, шансы и за, и против, и серьезной кандидатуры нет? Загоревшись, вскидываю голову, глядя на Вадима снизу вверх:

— А как ты там сказал? Утро вечера мудренее?

Шепелев смеется:

— Ну, да, только это не я сказал.

— Ну, то есть у меня есть время до утра, да?

Тот мелко кивает:

— Угу.

То есть он предложит кандидатуру, где-то там будут рассматривать резюме, которое, кстати, еще предстоит написать, а там может быть примут, может быть нет, в общем, история долгая и изменить решение я всегда успею. Грызя ноготь, вновь погружаюсь в нелегкие размышления.

* * *

Мне нужно серьезно все взвесить, все обдумать, и лучше наедине, без Сомовой с кастрюлями и без Вадима над душой. Переодевшись в теплую красную спортивную куртку и джинсы, отправляюсь на улицу — бродить по ночному городу, по нашему проектируемому проезду с длинным номером, вдоль темных скверов и пустырей, где горят отдельные фонари, по Ломоносовскому проспекту с сияющими фарами встречных машин. Вспоминаю, как все началось, как носилась ошалевшая по квартире, пугая Сомову, а она не хотела верить в превращение и звала милицию. Каким же это было шоком проснуться бабой и увидеть чужое отражение в зеркале! Но Анька-то, Анька какова! Воспоминания вызывают улыбку и я усмехаюсь, зябко обхватив себя одной рукой за талию, а другой поглаживая подбородок. А мое явление на презентацию? Верх нахальства! И восхищенный взгляд Андрея, когда Наумыч ввел меня в зал заседаний и представил комиссии инвесторов. А потом понеслось... Я вспоминаю, как Калугин уговорил меня сделать решительный шаг и сняться на обложку «МЖ» и как забыл сделанный макет, после которого, казалось, все покатится вниз и весь план с возвращением в редакцию рухнет не начавшись....

Мимо проезжают редкие машины, а я неторопливо бреду по пустынному тротуару, сложив руки на груди, засунув ладони под подмышки и подставляя лицо ветерку, треплющего распущенные волосы. Я вспоминаю самое яркое и счастливое событие тех летних дней — наши первые признания с Андреем в любви друг другу, объятия и поцелуи под дождем. И как быстро все это закончилось известием о Наташиной беременности...

И самые тяжелые и горькие воспоминания последних недель — моя послефутбольная попытка рассказать о прошлом, когда Андрей сначала решил, что я сошла с ума, потом воротился от поцелуев, ставших для него невыносимыми… И когда он принял решение расстаться, сказав, что у нас нет будущего… Дорожка возвращает меня к подъезду дома, где на металлической кружевной ограде притулилась Сомова с Фионой на поводке. Неожиданно ее здесь видеть, явно поджидающую меня, и я останавливаюсь в нескольких шагах. Несмотря на наши ссоры и ее заигрывания с Калугиным, я уверена, что это все временная дурь — и сейчас, в критический момент, мне ее совет совсем не помешает. Неторопливо подхожу и, теребя собаку за голову, интересуюсь:

— Ты что здесь делаешь?

Сомова поднимает глаза, бросая взгляд, потом бурчит:

— Тебя жду.

Это понятно. Но, зачем? Не глядя на подругу, стою рядом, ежась от холода. Анюта продолжает недовольно ворчать:

— Ушла, никому ничего не сказала. Если тебе на всех наплевать, то это не значит, что всем на тебя наплевать.

Что ж, сейчас это проверим.

— Ань

— Что?

Сомневаюсь, что она адекватно ответит, но мне, очень нужен ее совет. По-прежнему, не смотрю на нее:

— Можно с тобой поговорить?

— Ну, конечно можно! Всегда можно было, а что сегодня, что ли нельзя? Садись.

Обойдя вокруг Анюты с Фионой, присаживаюсь рядом. Как бы это ей объяснить... Анюта спасла меня, не спорю, но девочка выросла и я здесь, как в смирительной рубашке — мне тесно от ее опеки и душно от бесконечного нервного напряжения преследующей меня прошлой жизни. Сосредоточенно хмурясь, смахиваю с лица плеснувшие ветром волосы, и, собравшись, начинаю, не глядя на подругу:

— Ты знаешь, Вадим предложил мне…

Сомова насмешливо перебивает:

— Что, руку и сердце?

Если бы. Тогда было бы гораздо проще — отшутились и разбежались. Стараясь унять нервную суету, просовываю кисти рук меж вытянутыми ногами и зажимаю их там. Даже не знаю, как преподнести известие и от этого мне маятно.

— Да нет, он… Ну, он как бы…, у них там освободилась место… И он, как бы…

Я и сама не знаю, зачем он это делает — он же меня почти не знает, а должность ого-го какая важная. «Планета» на 10 языках и во множестве стран. Неуверенно чешу затылок, нервно поправляю волосы… Сомова перебивает:

— Господи, Реброва, ну, ты главный редактор или сантехник из ЖЭСа? Ну, ты уж научись, как то свои мысли трансформировать в предложения, фразы.

Анютина грубость заставляет заткнуться, отвести глаза и утереть пальцами нос, хлюпающий на холоде. Нет, не поймет она меня.

— Так и скажи: «Ань, твой бывший бойфренд предложил мне поехать в Швецию».

Понятно, подслушивала, значит. А говорила, что не наплевать. На самом деле ее Вадим заботит, а не я. Ревность ее гложет. Отвернувшись, отрицательно качаю головой:

— В Стокгольм.

— А Стокгольм, это как будто бы Пакистан! Пхэ.

Уже и не пойму, что ее больше задело, то что в Швецию или то что с Вадимом?

— Ань, ну причем тут бывший бойфренд?

— А ты скажешь не причем, да?

Даже не знаю, что ответить на такую глупость и молчу. Мой обвинитель вскакивает, таща за собой Фиону, а потом останавливается возле ступенек, уперев руки в бока. Догоняю ее и, рубанув рукой себе по горлу, почти кричу:

— Cомова, ну, как ты не понимаешь — это же шанс для меня!

Анюта пренебрежительно тянет:

— Шанс? Какой шанс?

Похоже, она не приемлет любые мои аргументы — отвергает, даже не вслушиваясь в них.

— Обрести свободу.

— А ты не свободна, да?

Абсолютно! И нечего тут придуриваться, сама все прекрасно знает и понимает! Устало прижимаю ладонь ко лбу:

— Ань, я здесь, как в тюрьме, ну ты не понимаешь, что ли — шаг вправо, шаг влево — уже стреляют.

Не выдержав, взмахиваю рукой, разрубая воздух перед собой:

— Я должна каждый свой жест, каждую свою фразу, каждое свое слово контролировать. А там я все начну с чистого листа, понимаешь? Там не будет Игоря Реброва, там буду только я, только я, понимаешь?

Сомова, отвернувшись, переминается и вздыхает — похоже, мои слова, все-таки, достучались до нее... Но потом находит новый аргумент, почти выкрикивая:

— Понимаю, но тебе, как минимум, для этого надо пересечь границу.

Ну, да, нужен загранпаспорт и его предстоит оформить. Сунув большие пальцы за отвороты карманов, пренебрежительно пожимаю плечами:

— Так, а в чем проблема-то?

— Ха, а ты считаешь, нет проблемы? Проблема в твоих документах, как минимум, или ты думаешь, поулыбаешься пограничникам и они тебя пропустят?

Я так не думаю. И вообще в эту сторону я пока даже не заглядывала. Кисло улыбнувшись, неуверенно качаю головой:

— Тоже мне нашла проблему. Я сделаю этот загранпаспорт!

— Хэ, Реброва, я тебе поражаюсь. Ну, ты как дитя малое, ей-богу.

А что такого-то? Сложив руки на груди, непонимающе смотрю на Сомову, а та многозначительно и с придыханием воздевает руку к темному небу:

— Это же загранпаспорт! Его… Да его по компьютеру пробивают! Это же не та ксива, что тебе Руслик сделал!

Из всей патетической речи, я понимаю одно — в официальных органах придется предъявлять паспорт Руслика и он таких проверок не выдержат. Неожиданное препятствие ставит меня в тупик — неужели и тут крест на всех грандиозных планах? Сама не замечаю, как начинаю нервно грызть ноготь, и приглаживать волосы. Мой уверенный тон срывается на просящий:

— А, кстати, у тебя телефон Руслика остался?

Хотя, судя по Анькиным нападкам, уверена — даже если бы и где завалялся номер, ни за что бы не дала. Сомова и правда фыркает:

— Ф-ф-ф… Я тебя умоляю. Он колесит по всей стране с какими-то рокерами. Он живет в вагонах вообще!

И поди проверь... Считая, что нашла неотразимый аргумент, Анька идет мимо, самоуверенно задрав нос, и командует Фионе:

— Пойдем!

Так и стою, замерев с открытым ртом и полным сумбуром в голове. Когда Сомова уже тыркается в дверях, загоняя собаку внутрь, беспомощно взываю в спину:

— Ань, ну что мне делать то?!

Та тянется ко мне, наклоняясь с верхних ступенек:

— Снимать штаны и бегать.

Думает, добилась победы и издевается, собака страшная. И ведь уверена, что додавила.

— Я серьезно!

— А я шучу? Если ты думаешь, что у меня есть толпа людей, которые вот так вот ляпают фальшивые загранпаспорта, ты сильно ошибаешься.

Раньше Анька хоть и ломалась, но выход найти пыталась, суетилась, помогала, а теперь, кажется, уперлась намертво. У меня от обиды даже глаза начинают блестеть — неужели и правда ничего не остается, как сдаться? Сомова окончательно ныряет в подъезд:

— Пошли Фиона.

Блин, столько воплей было о беспокойстве о Маргарите Ребровой, а все оказалось ревнивой ерундой. Анька, конечно, права, насчет паспорта, но заморочки были всегда, и мы выпутывались из них вместе. А теперь она меня бросает, заставляя выпутываться в одиночку. И даже палки в колеса вставляет. В голосе прорываются слезы отчаяния, и я обиженно чешу голову:

— Капец.

Когда поднимаюсь в квартиру, Сомова уже стелет себе спать на диване в гостиной при свете торшера и продолжать разговор на тему помощи не собирается — типа устала. Так ни с чем и убираюсь к себе в спальню, размышлять и искать выход в безвыходной ситуации.