Ultima ratio (гет)

6 сентября 1971 года, Хогвартс

— Человек мечтал подняться в небо веками, наблюдая за полётом птиц, крылатых животных и насекомых. Эволюция не дала человечеству крыльев, но наделила живым творческим разумом, а некоторую его часть — и талантом познавать магические силы мира. С самого начала мы, волшебники, и магглы пошли двумя различными путями в освоении искусства полётов. Они придумали аэростат, самолёт и вертолёт, использующие при передвижении по воздуху законы одного из разделов физики — аэродинамики. И смогли достичь определённого технического совершенства для этих грубых аппаратов только в нашем, двадцатом, столетии. Волшебники сделали ставку на могущество магии и собственную волю, управляющую силами природы. Первый самолёт поднялся в воздух 17 декабря 1903 года. Первая метла, если верить имеющемуся в нашей школьной библиотеке «Полному курсу истории магии» Батильды Бэгшот, взлетела ещё в 962 году до Рождества Христова…

Над нестройной шеренгой первокурсников с холодным ветром летают сухие, как жухлые листья, птичьи слова.

Рослая поджарая женщина в развевающейся на лёгком ветру короткой мантии квиддичного арбитра стремительно мерит шагами широкую плоскую лужайку. Жёсткая, уже пожелтевшая сентябрьская трава с тихим хрустом умирает под козловыми ботинками с высокой шнуровкой, плотно обхватившими крепкие жилистые щиколотки.

Резкий голос. Серебряный боцманский свисток на длинной цепочке. Лёгкая девичья фигура. Золотистые, как у хищной птицы, пронзительные глаза. Короткий, почти мужской ёжик встопорщенных волос ртутного цвета… Седина?

— Сколько ей лет, Эрни?

— А смеркут её знает… — Мальсибер нервозно чешется. — Говорят, уже за семьдесят. По крайней мере, в двадцатом году миссис Хуч уже играла в национальной сборной, я читал об этом у Уиспа…

— Значит, как минимум, ровесница первого маггловского самолёта…

— Или даже старше на пару лет…

— Минус пять Слизерину — за разговоры в строю во время теоретической части занятия! Мистер Снейп! Повторите, что я только что сказала!

— …Магическое население Британии предпочитает для передвижения по воздуху артефактную метлу, специально изготовленную и заклятую для полётов. Кроме мётел, заклинаются на полёт и другие бытовые предметы, например, в арабских странах ковры, в России — ступы для толчения злаков и срубленные целиком небольшие деревца, в основном берёзовые, но иногда берётся дуб или ясень. В 1511 году испанский маг-рыцарь Игнасио Гонсало зачаровал для полёта обычное кавалерийское седло, но вскоре отказался от его использования, потому что соседи распустили слух, будто он владеет невидимой крылатой лошадью. А это могло привлечь к изобретателю летающих седел излишнее внимание католической инквизиции…

— Почему у нас не летают на ясенях, мистер Снейп?

— Это будет нелегально. Министерство против.

— Правильно. Мы, в отличие от жителей русской Сибири, бережём свои леса. Но баллов за свой ответ вы не получите — как нарушитель дисциплины… Вернёмся к уроку. Итак, перед каждым из вас на земле находится метла. Каждая из них имеет заметные признаки, которые позволяют сразу отличить настоящую лётную метлу от обыкновенной, применяемой при уборке. Это, прежде всего, конструкция рукояти. Обычная имеет простое прямое метловище, слегка отшлифованное, только чтобы тот, кто подметает, не нахватал заноз в ладони. Рукоять артефактной метлы хорошо отполирована, покрыта специальным лаком из сока арабского молочая и камеди крылатого дерева, имеет немного большую длину и толщину для хвата руками, а нередко и изгиб в виде седловины, чтобы удобнее сесть. У вас учебные мётлы, нескоростные, поэтому седловина у них едва заметна. Чем выше скорость, которую способен развить ваш летательный аппарат, тем больший прогиб будет иметь седловина. Хвостовая часть ваших мётел, фиксура, служит для прикрепления плотно связанного помела из прутьев, которое служит стабилизатором и органом управления, подобно птичьему хвосту. У высокоскоростных мётел, как правило, к ней привинчены и S-образные металлические стремена-упоры для ног…

Эрни Мальсибер закатывает к небу водянистые глаза.

— Она бы ещё весь хвост по прутику пересчитала и рассказала, с какой части орехового куста их срезали! Когда уже летать-то начнём?

— Тсс! Ещё минус пять захотел?..

— Теперь приступаем к практике. Упражнение первое — подчинение артефакта. Встать слева от метлы, примерно посередине длины метловища, лицом к рукояти, спиной к помелу. Поднять вперёд правую руку ладонью вниз. Сосредоточиться, почувствовать поле наложенных на артефакт чар, отчётливо произнести: «Ап!». Метла должна подняться и лечь вам в ладонь. Запомнили? Выполняйте!

— Ап!!!

Рукоять тепла и слегка шершава. Чуть вибрирует, как живая. Лак с метловища, побывавшего, должно быть, не меньше, чем под тремя сотнями ребячьих задниц, почти сошёл.

…И на этом допотопном антиквариате — летать?..

Миссис Хуч безо всякого «апа» невербально поднимает с притоптанной травы собственный блестящий «Чистомёт» и лихо, по-кавалерийски, взлетает на седловину.

— Упражнение второе — глиссада. По мётлам! А теперь, когда я подам сигнал свистком, плавно отклоняйте рукоять на себя, мягко отталкивайтесь ногами от земли и сконцентрируйтесь на траектории взлёта. Пролетаем несколько метров на высоте собственного роста, так же плавно отклоняем рукоять от себя и приземляемся. Ноги при приземлении прямыми не держим, пружиним, чтобы травму не получить! Выполняем!

Оглушительная трель боцманской дудочки порывом влажного ветра врезается в уши. Первым, на гриффиндорском краю шеренги, взлетает Поттер. За ним ты, Лили.

Лёгкая, свободная и… невозможно прекрасная!

Я только успел почувствовать, как провалилась вниз истоптанная лужайка, тугой влажный воздух бросился в лицо — и обнял бесплотными, но сильными лапами, мощно сдерживая движение вперёд. И увидеть, как впереди, в ослепительном свете погожего утра, залитого ещё летней, последней в этом году синевой, мелькнула узенькая девичья спина и огненная головка с взметнувшимися над плечами толстыми косичками...

— Поттер, Эванс, Снейп! Немедленно вниз!!! Я велела выполнить глиссаду, а не понестись неведомо куда сломя голову!

Рукоять — от себя, отклониться назад, согнуть ноги, чтоб спружинить…

Потёртое пересохшее метловище с треском разлетается на две части, жёстко врезавшись передним концом в землю. Я съезжаю по нему в полмига, головой вперёд, едва не напоровшись на торчащую из спутанных трав длинную жёлтую щепку. Путаясь в полах собственной мантии (тролль же дёрнул маму купить на вырост!), лечу кубарем, и жухлые обломанные стебли успевают изодрать мне физиономию.

А в раскрасневшиеся уши убийственным набатом грохочет… хохот ровесников!

— Глядите! Этот чайник носатый метлу расщепил! Что, съел, пробирка несчастная? Это тебе не банки-склянки!

— Гад ползучий-нелетучий… Куда ему, змеёнышу! Он ещё и нос свой немереный разбил, похоже, вся рожа в кровище!

— Блэк, Поттер!!! Минус пять Гриффиндору! Эпискей! Nolite sanguinem!

Кажется, я почти не слышу этого резкого птичьего окрика миссис Хуч. Не чувствую, как тонкие, но сильные жилистые руки тренерши по квиддичу поднимают меня на ноги, подхватив под судорожно прижатые к торсу локти. Как длинные ловкие пальцы бегут по моей одежде, стряхивая прилипчивую травяную труху.

Жаркая, алая, солёная волна безудержной обиды затапливает все моё существо. Любой звук — как сквозь толстый слой ваты…

— Мальсибер! Проводите своего одноклассника к мадам Помфри! Скажите, что он упал с метлы, и попросите осмотреть, нет ли более серьёзных повреждений, чем несколько царапин и шишек. Блэк, языкастый вы наш, соберите обломки и отнесите ко мне в тренерскую. Здесь они будут нам мешать. Потом посмотрю, может, ещё получится сделать Репаро… Всем остальным построиться, продолжаем занятие!

— Миссис Хуч, а можно я провожу Северуса? Вместо Мальсибера?

— Можно, Эванс! Возвращайтесь поскорее!

— Ой, не могу! Сестра милосердия нашлась!..

«Врежу я этому Блэку. Подстерегу вечером где-нибудь в тёмном коридоре — и непременно врежу!..»

— Ещё минус пять Гриффиндору, Блэк!

Маленькая ладошка горячей звёздочкой ложится мне на плечо.

— Пойдём?..

Бросив напоследок испепеляющий взгляд на Блэка, который, кажется, не заметил очередного дисциплинарного взыскания и продолжает тонко икать от хохота, я покорно бреду с тобой в школьный лазарет. Когда мы почти в обнимку вступаем под высокие, прохладные, вечно сумрачные своды длинного коридора, ведущего к больничному крылу, ты тихо шепчешь мне в самое ухо:

— Ты все равно будешь летать. Я знаю…

3 ноября 1971 года, Хогвартс

«Лётная метла удобна тем, что пока волшебник с ней находится на земле, не вызывает интереса у магглов, а значит способствует сохранению Режима Секретности магических действий, предметов и явлений. Транспортный Департамент Министерства Магии, за исключением отдельных особых прецедентов, связанных с нарушениями владельцами лётных мётел Правил Полётов, не ставит эти транспортные средства под постоянный надзор».

Аквилиус Буллстроуд, «Полёт как мечта и повседневность».

Скучная книженция. Даже по сравнению с «Квиддичем сквозь века». И вранья полно. «Не вызывает интереса у магглов». Ещё как вызывает! Мамину отец об колено сломал, даже не зная, что она стоит в чулане вовсе не для уборки! И ржавый пылесос вместо неё от старьёвщика притащил...

Впрочем, при мне мама ни разу не летала, и пока антикварная «Дубрава» с тонким вензелем «Р» на рукояти была вполне цела. И меня не учила. Так что первой метлой, которая подо мной побывала, была та самая драная «Хвостатая Звезда» 1955 года выпуска, которую я на глазах у двух первых классов воткнул в поросший жухлой травой плоский холм возле школьного стадиона.

…Кленовое метловище, покрытое темно-вишнёвым лаком, с почти квадратным набалдашником в зоне хвата. Резкий изгиб глубокой седловины. Мягкое и густое берёзовое помело, подстриженное «кисточкой». «Нимбус-1000». Мечта профессиональных спортсменов, тролль её дери…

Как я удержусь на такой? У неё и стремян нет… А если я и её того, древком в поляну?..

— Боишься?

— Сам ты… Слушай, Люс… Уже два месяца хочу спросить: Чего ты со мной так возишься? То книги подкидываешь, то записываешься мне в личные тренеры, да ещё и метлу даёшь такую, что я за всю жизнь не расплачусь, если поломаю?

— Ну, во-первых, это, честно говоря, не моя метла…

Староста Слизерина Люциус Малфой маленьким роговым гребнем подбирает отросшие ниже ворота белобрысые патлы в аккуратный «хвостик» и тщательно перетягивает низко на затылке бархатной ленточкой. Как девчонка, честное слово!

— А чья?

— Цисс Блэк одолжила… Дал бы я тебе свою ломать, как же! Ты тоже давай волосы подбери. А то, наверное, не видишь ни драккла, поэтому и в пике сваливаешься…

Вот ещё! И так сойдёт! От тугих черных и синих резиночек, которые мне не раз пыталась дарить Лили, чтобы я выглядел опрятнее, раз уж ношу длинную причёску, через пять минут начинает трещать башка.

— А во-вторых?

— Тебе как? Официальную версию для миссис Хуч? Или по правде сказать?

— А ты умеешь — по правде-то?

Водянисто-серые глаза старосты выпучиваются на меня так, будто я только что отлевитировал в соседний посёлок Хогсмид, как минимум, Башню Равенкло. Целиком. Со всей её острой крышей и узкими стрельчатыми окошками…

— …Гм! А ты не промах! За себя постоять можешь, значит… Ладно, скажу. Слизерин, сам понимаешь, не часто принимает магглорожденных и полукровных ребят. Среди нынешних первоклассников ты один такой... И мне, как старосте факультета, откровенно говоря, обидно до злости, когда ты нас всех тянешь назад. Только ты, Снейп, на уроке на землю навернулся. А весь Гриффиндор ржал, как табун абраксанских пегасов!.. Не только лично над тобой, вот над этим, представь, тоже!

Длинный тонкий палец с тщательно отполированным мелом крупным овальным ногтем бесцеремонно тычется в мой форменный джемпер — туда, где слева над сердцем свилась изящным вензелем на зелёном щите гербовая серебряная змея…

— Так они и летают, как пегасы! Поттер, вон, с первого раза — и футов на двадцать!

— Завидуешь?

— Честно? Да.

— Это хорошо… Зависть — второй двигатель прогресса после лени, — Малфой усмехается. — Открою тебе секрет: семейство Поттеров не входит в список священных 28 чистокровных родов волшебников Британии. Но так-то они весьма знамениты, и магглов среди них не замечено.

— А с чего не в списке тогда?

— Видишь ли, это только потому, что один из дедушек нынешнего наследника был министром и пропихнул через Визенгамот закон о защите симплексов. Предатель крови, как считается... А Джеймс — единственный сын, к тому же поздний. Отрада стареющей мамашки! Ну и в Гринготтсе, сам понимаешь, у них не пусто... Как ты думаешь, ему в каком возрасте первую метлу подарили?

— Не знаю…

Да и знать, честно говоря, не хочу. Для меня важнее, почему я не могу так, как он!

— Я полагаю, он года в полтора на метловище влез!

— В полтора-а?! — теперь мне настаёт очередь удивляться.

— А ты думал! Для малышей специальные метлы есть. Около 90 сантиметров длиной, из ясеня и орешника. Летают на высоте примерно в метр. На них при изготовлении накладывают чары стабилизации и родительского контроля — так, чтобы мама или нянька в любой момент могли управление перехватить. У меня тоже такая была.

Ладно, у Поттера тоже была детская метла, поверю. Бывают же у счастливых маггловских ребятишек маленькие трёхколёсные велики. Но… Лили? У неё в роду вообще ни одного мага нет, учить точно некому было, а она ведь нормально взлетела!!!

— А может быть так, что волшебник… Просто не обладает способностями к полёту?

— Среди слизеринцев я таких не видел. Бери метлу, Сев, пойдём на поле! Я не я буду, если сегодня ты не поймаешь кайф от того, что смог свободно оторваться от земли…

18 августа 1977 года, Лестрейндж-мэнор

— Levioso!

В лёгкой белёсой дымке громоздкий старый комод поднимается фута на три над натёртыми половицами чужого древнего особняка. С оглушительным звоном разбивается соскользнувший с полированного орехового дека пыльный графин в желтоватых разводах. Плевать, осколки можно легко уничтожить, даже не вставая из удобного высокого кресла…

Древнейшее из полётных заклинаний приподнимает над земной поверхностью предметы любой тяжести. Заставляет парить на месте. Может инкантироваться невербально. В усложнённом варианте позволяет перемещать багаж, двигать мебель в доме, не тревожа соседей, транспортировать на носилках больных и покойников. Имеет условно-боевой аналог — Аларте Аскендаре, заклятие, резко подбрасывающее противника или какой-либо предмет высоко вверх. Но… в классическом варианте совершенно не применимо к самому колдующему. Не работает!

В 1544 году, в середине июля, старый чудак Джарлет Хобарт пригласил целую толпу земляков-магов для демонстрации первого применения усовершенствованного заклятия автолевитации. Причём инкантировал его невербально, публично поднявшись над крышей сельского приходского собора. Обещал, что покажет, как летать без метлы. Но вышло только немного повисеть в воздухе на одном месте, нелепо размахивая руками, будто мальчишка, который учится в пруду плавать саженками.

Земляки, говорят, освистали злосчастного Джарлета и буквально закидали его нечистотами. То ли желая избавиться от загаженного платья, то ли решив, что камзол и мантия мешают правильному полёту, Хобарт сбросил верхнюю одежду — и тут же шлёпнулся на мощёный церковный двор, да так, что не обошлось без переломов. Заклятие невесомости, как выяснилось, держалось на шмотье изобретателя!

Сотворить ему Арресто Моментум никто из зевак, похоже, не догадался, хотя хороших колдунов в толпе было немало. Даже председатель Визенгамота был приглашён.

С тех пор считалось, что свободный полет без вспомогательных средств — удел только анимагов, освоивших превращение в летающих животных или птиц. Но предавать собственный человеческий разум ради удобного способа путешествия? Увольте!

— Зачем тебе летать, Северус?

Красноватые глаза на бледном плоском лице с тонкими пропорциональными чертами внимательно изучают движение моей палочки. Надтреснутый высокий голос вкрадчиво тих.

— Я не в ладах с метлой, милорд.

— Разве? А разве ты в детстве не играл в квиддич?

— Единожды. И закончился для меня этот матч в лазарете у мадам Помфри. Я могу летать на метле, но… кое-как, честно говоря. А вы ведь требуете другого.

Сухощавая фигура резким рывком поднимается с потёртых подушек мягкого дивана, молча плывёт к высокому окну, распахнутому в закат. Муаровый шёлк широкой мантии шелестит, не касаясь сверкающих половиц. Невесомо взлетает на подоконник. В черных складках на мгновение мелькает узкая белая кисть, обвивающая тонкий тисовый жезл.

Шаг со второго этажа в пустоту, щедро залитую багровыми красками летнего вечера. Тёмная тень, на мгновение заслонившая медленно опускающееся за горбатые холмы солнце цвета расплавленного металла. И только теперь — голос, по-прежнему тихий, не несущий никаких эмоций:

— Видишь, это не трудно… Если знать и хотеть…

18 сентября, 1998 года, Портри

Случилось то, чего я боялась: мне всё трудней сохранять бесстрастность рядом с ним. С тех пор, как в доме появился Кодди, Северус изменился. Я больше не вижу в его глазах ни прежнего смущения, ни озлобленности, которые невольно заставляли меня сохранять с ним дистанцию. Сейчас неловкость испытываю уже я, когда вхожу к нему в комнату.

Он держит данное мне слово и больше не заговаривает о том, что скоро состоится первое заседание суда. Не пытается вновь напомнить о своей уверенности по поводу итога слушаний. Изменение обстановки, полноценное питание и долгожданное избавление от опеки сиделок благоприятно сказалось на его состоянии. Как следствие, приступы стали реже, слабее и не столь продолжительными, как раньше. Болезнь словно ненадолго ослабила свою хватку, и по поведению Северуса я вижу, что он хочет воспользоваться этой последней передышкой перед тем, как после приговора, как он думает, с моей помощью перестанет существовать. В его лице появилось выражение странного спокойствия, словно пали последние сомнения в правильности выбора, который он сделал.

— Мэри, могу я попросить вас открыть форточку?

— Сегодня сильно штормит. Ветер здесь моментально всё выстудит.

— Пожалуйста!

Я выполняю его просьбу. Несмотря на вялый протест, укутываю его одеялом, которое подтыкаю со всех сторон. Мне самой приходится завернуться в толстый плед, чтобы не замёрзнуть.

Промозглый холод осеннего дня наполняет комнату в мгновение ока. Он посылает по шторам тревожную рябь, прогоняет запах лекарств и зелий, щекочет ноздри морской свежестью, стылыми ароматами мокрой земли и увядающей травы. В какой-то момент начинает казаться, что сюда из гавани даже долетает рваный звук накатывающих на галечный пляж тяжёлых волн.

— Благодарю вас, — с чувством произносит он, когда, поёживаясь, я возвращаюсь к окну и захлопываю форточку.

Обернувшись, я встречаюсь с ним взглядом и понимаю, что его нынешняя просьба — одна из тех немногих поблажек, которые Северус себе позволяет. Он хотел ещё раз ощутить дыхание наполненного жизнью мира, в который, как считает, ему уже не суждено вернуться.

Я фиксирую изголовье его кровати таким образом, чтобы он оказался в полусидячем положении, и опускаюсь в стоящее рядом кресло. Наши лица теперь находятся на одном уровне.

— Северус, я хотела поговорить с вами.

Он поднимает глаза.

— О чём? Попытаетесь в очередной раз обрушить на меня порцию ничем не подкреплённого медицинского оптимизма?

— Нет. Я хочу обсудить то, что вы сейчас с собой делаете.

— И что же я, по-вашему, делаю?

— Первое время пребывания в госпитале вам было предписано состояние полного физического и эмоционального покоя. По мере заживления ран и восстановления функций организма вам назначили и провели комплекс мер по стимуляции дыхания, кровообращения, пищеварения. Затем вас начали постепенно присаживать на постели, разрешили, насколько это возможно, самостоятельно поворачиваться, сгибать и разгибать конечности. Ваших сил тогда уже стало хватать не только на то, чтобы держать в руках перо и писать с его помощью разные интересные заявления…

Северус бросает на меня быстрый взгляд и прикусывает нижнюю губу.

— Причём не только писать, но и в какой-то мере себя обслуживать. После этого вас стали очень осторожно готовить к переходу на следующий этап двигательного режима, который, в числе прочего, подразумевает адаптацию к вставанию. И вдруг вся ваша активность, стремление восстановиться сошли на нет. Может быть, вы объясните, чем вызван такой резкий откат к прежней апатии?

— Я не хочу тратить время на бесполезные усилия, Мэри. У меня и так его осталось слишком мало.

— Позвольте телу самому решать, что ему нужно, и оно обязательно вспомнит всё, что знало и умело. Если вы будете и дальше внушать мышцам, что они не сильнее рваной тряпки, вы угаснете за несколько месяцев.

— Несколько месяцев? — он горько усмехается. — Так много? Боюсь, Визенгамот не согласится с вами в том, что они у меня есть.

— Вам нужно как можно скорее встать с этой кровати. Двигаться по комнате. Пусть крохотными шагами, шатаясь из стороны в сторону, держась за стены или за мою руку, но двигаться! И тогда вы не станете просить меня открывать форточку, а сможете сами выходить на свежий воздух, дышать полной грудью, совершать прогулки по саду. Это чрезвычайно полезно в вашем состоянии! Не глушите свой организм разумом, не отбирайте последние силы неверием! А я ему помогу своими знаниями.

— Хм... Разве? А как же слова, с которыми вы были вполне согласны? Те... в мэноре... Я напомню: «Это лишь тень прежнего Северуса». Давайте посмотрим правде в глаза: мне вы говорите одно, а за моей спиной соглашаетесь с противоположным? Где истина, доктор, а где лишь дань медицинской этике и элементарной вежливости?

— Вы действительно настолько сильно исхудали тогда, что стали похожи на тень самого себя. Простите, но я не вижу здесь никакого нарушения этических норм. Я согласилась с очевидным фактом, на который указала мадам Малфой. Она просила найти способ убедить вас хорошо питаться. Вы немало заставили её поволноваться.

— Не лукавьте, Мэри… Нарцисса имела в виду не только это наглядное пособие для анатомического театра!

Он кивает на безжизненно скрюченную левую кисть, а правой рукой неловко сдёргивает одеяло и демонстрирует свои длинные тощие ноги с выпирающими коленными чашечками.

— Разумеется, только это. Она сказала, что за три дня в её доме вы выпили лишь несколько чашек чая… Погодите-ка... — меня осеняет, — вы... подслушивали наш разговор! Но, судя по всему, не с самого начала... Иначе не стали бы сейчас задавать подобные вопросы и сомневаться в честности слов женщины, которая сначала доставила вас в госпиталь и подарила время, а потом укрыла у себя, когда вы, презрев все доводы рассудка, решились на ваш глупый и спонтанный побег.

— Я вас действительно слушал. Потому что хотел, наконец, узнать, когда всё это закончится!

— Вот это да! Опытный шпион попал в собственную ловушку! Вам ли не знать, как может измениться смысл полученной информации от её неправильной интерпретации!

Он смущён тем, что угодил впросак.

— Неудачник во всем. От времени и места рождения до сего момента...

— Тут я готова с вами поспорить. В плане выживания вы везунчик, каких мало, Северус.

— Долг жизни Джеймсу Поттеру, долг жизни Альбусу, долг жизни Люсу с его драгоценной женой... Невероятное везение, не правда ли? А отдавать нечем...

— Представьте себе! То, что вы до сих пор живы, можно объяснить лишь одним — вы для чего-то должны задержаться на этом свете. Долг жизни Джеймсу и Дамблдору вылился в то, что вы спасли Гарри и помогли уничтожить Волдеморта. Нагайна не добила вас, хотя легко могла это сделать. Если бы эта тварь совсем немного сместила траекторию удара, она вырвала бы вам кадык. И тогда к моменту появления Поттера вы были бы мертвы и не смогли бы передать ему свои воспоминания… Ваш долг жизни перед друзьями убеждает меня в том, что он тоже возник неспроста.

— Я бы предпочёл обойтись без последнего обязательства, мэм. Что стоило им опоздать хотя бы минут на сорок? Я мирно истёк бы кровью и никому более не доставил хлопот.

— Или всё равно выжили бы, но остались прикованным к постели инвалидом, навсегда лишённым не только движения, но и возможности говорить.

— Если свистящий шёпот, который при усталости становится неразборчивым, можно назвать умением говорить...

— Голос со временем полностью восстановится, связки не задеты. И в этом я тоже усматриваю невероятное везение.

— Вам нужно было идти не в целители, доктор, а в мракоборцы, — цедит он сквозь зубы, и слова вырываются с рассерженным шипением. — Вы не знаете сомнений и являете собой замечательный образчик пламенного борца за втемяшившуюся в голову идею!

— Зато вы готовы капитулировать перед первыми же серьёзными трудностями. Мне странно это видеть, потому что Северус Снейп никогда не был нюней, даже если его так дразнили гриффиндорцы. Тот человек, которого я знала, демонстрировал чудеса храбрости и стойкости. И я не верю, что он исчез. У вашего организма очень хороший ресурс прочности. Но совершенно невозможный хозяин.

— С лечащим врачом ему тоже не шибко повезло, — он прищуривается. — Вашему напору позавидует любой коммивояжёр. Вы, наверное, смогли бы и Екатерине Медичи продать безоар! Но такая настырность утомляет.

— Не меньше, чем ваша пассивность, Северус.

— Что вы, я отдаю вам должное! Вы способны скормить мне любую ерунду под соусом горячей заботы. Даже желание выжить. Ну, хорошо… Положим, я рискну примерить ту ветхую одежонку, которую вы пытаетесь здесь выдать за приличный костюм… Для чего, по-вашему, я нужен? Для того, чтобы облить ассистента чем-нибудь ядовитым или взорвать полквартала вокруг лаборатории? Алхимическая практика, мэм, предусматривает наличие двух нормально иннервированных конечностей.

— Уж точно не для того, чтобы сутками лежать в постели и кормить мозг поводами для ядовитого сарказма!

Он фыркает и отворачивается, насколько позволяет подвижность его шеи.

— Дуйтесь на меня сколько угодно. Только кто же ещё вам скажет правду? Я не хочу с вами сюсюкать и кормить сказками о скором исцелении. Если вы захотите помочь себе самому, я скажу, что вас ждёт. Каждое движение через боль, через не могу, не хочу и не буду, через прокушенные до крови губы, через ненависть к своей слабости, через растущую неприязнь ко мне, потому что мне придётся заставлять вас делать то, во что вы сами не верите... Но это единственный способ подняться на ноги. Снова обрести свободу движения, почувствовать себя не жалким больным, а человеком, который сумел справиться с обстоятельствами.

— З-зачем?.. Что мне делать здесь, доктор?

Голос Северуса становится едва различимым. Во всём его облике проступает невероятная усталость, словно силы, которые ещё сохранялись, вдруг разом оставили его тело.

— Для начала вам нужно появиться в суде не в виде полутрупа, а в качестве человека, который намерен восстановить своё доброе имя. Причём не из жалости к его физической немощи, а по соображениям справедливости.

— Справедливость требует посадить убийцу пожизненно. А при отягчающих обстоятельствах и казнить. Не пройдёт и пары месяцев, как тот самый овощ, которым вы убеждаете меня не стать, будет в вашем полнейшем распоряжении. От дементора снадобий нет.

— Я уже сказала вам, что найду способ уберечь вас от этой участи даже в том случае, если Визенгамот совершенно не учёт вашей роли в победе над Тёмным Лордом.

— Поймите, наконец, я действительно совершил убийство. И ещё... я устал.

— Вы дали Дамблдору возможность избежать ненужных страданий. И лишь незначительно ускорили его смерть. Можете даже не пытаться убеждать меня в том, что вы душегуб. Я видела правду в ваших собственных воспоминаниях. А усталость... Какой бы сильной она ни была, не думаю, что в качестве избавления от неё вы предпочтёте поцелуй дементора.

— Причина совершенно не важна. Особенно если недоказуема. Важен факт.

— В таком случае, может, вам не стоит лишний раз питать вашу усталость и искать причины остаться в нынешнем состоянии?

Его ноздри раздуты, а губы поджаты — так делает человек, когда ему во что бы то ни стало надо ответить, вот только сказать-то и нечего. Значит, мои слова всё-таки достигли цели!

— Послушайте, миссис Макдональд! Пора бы вам понять, что как бы ни изменилось моё физическое положение, душу, расколотую убийством, вам уже не исправить. При всем вашем искусстве и вне зависимости от причин своего деяния убийца остаётся убийцей.

— В мэноре вы просили Нарциссу принести вам яд, чтобы избавиться от мучений. Ответьте, Северус, если бы она послушалась вас и сделала это из милосердия, то тоже стала бы убийцей и не заслуживала снисхождения суда?

— Значит... не существует на свете честных женщин. Даже среди благородных...

— Э, нет! Вы первым рассказали мне о яде, когда пытались выменять у меня опиум в обмен на шифр к тайнику, где он хранился.

— Вы встретили мои слова слишком спокойно, чтобы быть неосведомлённой ранее… Нет, Нарциссу не стали бы судить. Мы договорились о том, что она даст мне в услужение домовика, который не сможет ослушаться моего прямого приказа. Это статья не за убийство, а за подневольное содействие суициду. По закону исполнитель был бы оправдан. Я позаботился оставить доказательства того, что он выполнял мою волю.

«В отличие от Дамблдора!..»

— Если вам так удобнее думать, чтобы успокоить свою совесть, то думайте. Я не могу вам запретить обманываться. Мадам Малфой сохранила вашу тайну. А вот просьба о яде меня ничуть не удивила. Человек слаб, и в ситуации, когда хочется прекратить страдания, искушение прибегнуть к сильнодействующему средству очень велико. Вы испытывали боли, которые можно было снять опиумом. Ну а что? Примерно двойная... или нет… для верности лучше тройная доза, и наркотик остановил бы сердце. В забытьи вы этого бы даже не почувствовали. Мирный уход, мечта любого мученика.

— Не самый плохой способ избавить добровольных опекунов от своего опостылевшего общества, не правда ли?

— А ещё желание отпраздновать труса и дать себе слабину вместо того, чтобы жить дальше. Так, Северус? Но вы, к счастью, оказались сильнее своего же порыва. Что касается спора о намерениях и наказании, то вы приказали бы подневольному существу дать отраву и заставили его замарать руки за вас. Какая прелесть, право! Идеальное убийство. Всё равно как нарочно повредить тормоза в машине, а потом утверждать, что авария произошла из-за непредвиденной технической неисправности.

— Что же вы хотели от старого шпиона, доктор? От змея подколодного?.. Смелости? Совести? Да помилуйте, откуда она у таких, как я?

— Да, хотела. И хочу. Потому у вас есть всё вами же перечисленное. Иначе вы не задавались бы вопросами о собственной вине. Не стали бы помогать Поттеру. В этом случае вам было бы плевать на всех, кроме себя и своих интересов. Будь вы таким, каким пытаетесь себя здесь представить, вы продолжили бы служить Лорду — исключительно за идею! — даже после того, что он сделал.

— Вы слишком плохо знаете его последователей, доктор... Белла — единственная из всех! — говорила мне прямо в глаза: «Я тебя терпеть не могу. Потому что презираю в тебе полукровку, потому что ненавижу умствующих лукаво, потому что боюсь непредсказуемых психастеников, потому что опасаюсь хитрожопых предателей». Мой враг, только она и была со мной честна. А все остальные... Им всегда было нужно и полезно только то, что я умел, на что был способен. Но им не было ни малейшего дела до того, что я при этом чувствовал, — его рот перекашивает горькая усмешка. — Слизеринцы жаждут признания и чести, вы не слышали об этом? Но таким, как я, не принято говорить даже спасибо. В лучшем случае я мог услышать от соратников: «Ну, живи пока, ублюдок. Если мы будем милосердны, а ты будешь себя хорошо вести, мы на время забудем о тебе». Это всё, на что я мог рассчитывать тогда… да и теперь… тоже.

— Вы думаете, что ваша попытка оправдаться сойдёт за серьёзную причину угробить себя, которую я смогу принять?

— Только ваша гриффиндорская прямодушная… простота мешает вам обратить внимание, что я не хочу жить именно потому, что совесть и понятия о долге — это главное, что во мне есть. Меня зовёт к себе Лили и убивает наставник из могилы. Счётчик моим грехам включился задолго до Нагайны и боя в обсерваторской башне. Я знал, что должен умереть, когда ответил «да» на просьбу Дамблдора помочь ему уйти из жизни. С тех пор вопрос стоял только о том, когда это произойдёт.

— Вы обязаны помочь себе — не ради чужих оценок, попыток использовать вас или долга, который, как вы думаете, требует максимальной платы…

— Вы действительно считаете, что сможете найти хоть одну причину, которая заставит меня это сделать?

— Вы должны помочь мне, Северус.

— Вам, доктор? И чего же вы желаете?

— Помогите мне вытащить вас. — Я отвечаю ему прямым взглядом, открывая все карты, какие у меня есть. — Мне очень сложно биться головой о стену вашего глухого непонимания в тщетных попытках её сломать. Стоит мне проделать одну крохотную трещину, как вы с той стороны уже стоите наготове с повозкой кирпичей и цементным раствором. Вы успеваете возводить новые препятствия ещё до того, как мне удаётся разрушить хоть одно. У меня уже весь лоб в синяках и шишках... Я неимоверно устала, Северус. В конце концов, я всего лишь женщина. Но у меня есть одно преимущество перед теми людьми, с которыми вам прежде доводилось иметь дело. Мне отнюдь не безразлична ваша дальнейшая судьба, но при этом нет никаких планов на то, чтобы использовать вас в корыстных целях.

— Вы... просто... любите меня? — негромко спрашивает он после паузы.

Его фраза застаёт меня врасплох настолько, что я теряюсь. Лгать смысла нет, но и ответить утвердительно выше моих сил. И если быть честной до конца, я не хочу ещё раз подставиться и сказать вслух слова, за которые однажды уже была наказана.

Вот только зачем Северус задаёт явно риторический вопрос? Он получил на него ответ четверть века назад и вряд ли забыл обстоятельства, при которых это произошло.

— А разве… это имеет для вас какое-либо значение?

— Имеет. Хотя бы уже потому, что любовь мне вполне доступна и знакома. Вам ли не знать, к кому...

— Да... мне ли не знать, — я эхом повторяю его слова, чувствуя, как сжимается от тоски сердце.

— Вот видите... Я уже виновен перед вами. Хотя бы тем, что не могу и не желаю кроить из себя что-то иное, что уже есть.

Он будто ковыряет острым ногтем едва поджившую ранку, а потом, подхватив покрывающую её тонкую корочку, тянет на себя и медленно, с наслаждением отрывает.

Больно.

Очень.

И снова — до крови.

— Вы ничем не повинны передо мной, — ко мне наконец-то возвращается самообладание, и я даже нахожу в себе силы улыбнуться. — Мы не властны над своими чувствами. Подчас они больше мешают, чем помогают. Поэтому я прошу вас не обращать внимания на то, что никоим образом вас не потревожит и не принесёт никаких неудобств. Я обращаюсь к вам, разумному человеку, которому хочу помочь вернуться к полноценной жизни.

— Во-первых, если вы считаете меня неспособным на сострадание, считайте так и далее. Больше я этой темы перед вами не подниму. Во-вторых, я прошу вас вернуться к профессиональным взглядам на ситуацию и честно обсудить с пациентом перспективы и качество его дальнейшей жизни. Так, как их видите вы. Потому что я не наблюдаю их вовсе...

— Нам удалось частично снять ваши боли, и это уже большой прогресс. Нужно продолжать лечение, постепенно подключать рефлексотерапию. Для того, чтобы вы смогли поскорее встать и начать самостоятельно двигаться, потребуются дальнейшие сеансы массажа и постепенный переход от пассивной гимнастики к активной. Лечебной. Вы должны очень хорошо питаться, чтобы окрепнуть, и для этого я обеспечу вас пищей, богатой кальцием, белком, железом и витаминами. Вам совершенно необходим свежий воздух и прогулки... К сожалению, пока нет ясности относительно того, как будет функционировать ваша рука, и можно ли будет предотвратить дальнейшее развитие каузалгии. Операция могла бы избавить вас от боли раз и навсегда, но в этом случае вы остались бы калекой. А я не хочу для вас такого будущего, Северус. И поэтому ищу способ помочь вам. Консультируюсь с коллегами, изучаю похожие случаи, чтобы найти выход... Я больше чем уверена, что он есть...

— Предположим, я поверю в то, что ваша терапия принесёт плоды и сделает моё существование сносным. Представим также, что случится невероятное, и Визенгамот по какой-либо причине отступится от своего первоначального замысла расправиться со мной… Какую жизнь вы тогда сочтёте для меня… нормальной?

— Пожалуй, идеальным вариантом я назвала бы ваше возвращение к преподаванию. Возможно, не в Хогвартсе, а в одной из школ за пределами страны, где вы не были бы связаны тяжёлыми воспоминаниями. Но об этом пока говорить преждевременно.

— Ни одна школа в мире не согласится ни сейчас, ни потом на учителя с уголовным делом в анамнезе. Ни одна лаборатория не наймёт однорукого мастера, который в любой момент может забиться в судорогах очередного приступа... А ничего другого я в жизни не умею, доктор. У меня больше нет целей и задач... Но я вижу сейчас ваши глаза. И я пойду вам навстречу. Вы вольны делать со мной всё, что медицине угодно. Но с одним условием: вы напишете по результату этого сложного случая научную работу. Если угодно, я поясню, зачем это надо.

— С таким предложением вам стоит обращаться, скорее, к доктору Хантеру. Это не моя специализация. И потом, вы уверены, что вам уместно ставить условия, а мне корректно их принимать? Вы для меня пациент и человек, а не материал для диссертации.

— Жаль, что вы даже не поинтересовались, почему я адресую это именно вам... Но не спросили — значит, не спросили. И да, торговаться в моем положении вполне уместно. Где бы ещё ваши учёные друзья взяли такую исчерпывающую информацию?..

— Северус, не надо, прошу вас... Я всего лишь прошу принять мою помощь и не отказываться от неё. Вместе мы сможем сделать гораздо больше, чем мне это удастся в одиночку, без вашего согласия.

— У меня есть две пары глаз с той стороны мира, в которые мне очень нужно посмотреть... Понимаете? Поэтому здесь и сейчас у меня только одна цель. Я хочу, чтобы весь этот дешёвый фарс в Визенгамоте закончился как можно быстрее.

— Понимаю. А у меня... с этой стороны мира тоже есть пара глаз, которые всё ещё не хотят разглядеть во мне друга.

— Если вы действительно мой друг, врач в вас пересилит.

— Тогда поясните, почему вы захотели, чтобы именно я собрала с вашей помощью материал для научной работы?

— Потому что вы здесь инициатор и генератор идей. Не Хантер настолько разделяет со мной приступы, чтобы думать нестандартно.

— Не Хантер, — соглашаюсь я. — Если я приму ваше предложение, что это даст лично вам, Северус?

— Лично мне... — он усмехается. — Наверное, повод интересоваться ходом лечения. Я не хочу, чтобы кто-нибудь ещё испытывал то, что пришлось мне… Вы ищете рьяно, а это значит, что, в отличие от многих искавших, имеете шанс найти... И у меня появится возможность хоть для кого-то остаться в памяти не только предателем и убийцей.

— Значит, вы… согласны?

— На какие сроки рассчитан ваш реабилитационный курс? — нетерпеливо спрашивает он, но в его голосе нет ни радости, ни надежды. Словно я под пыткой заставила его принять мои условия и против воли навязала ещё один тяжелейший долг. Только на этот раз медицинский. — Год? Два? Тогда дело за малым, доктор... Чтобы не сорвать важный клинический эксперимент, мне придётся... выиграть этот дурацкий судебный процесс.

8 октября 1998 года, Портри

Свинцовый прямоугольник высокого окна едва угадывается за тяжёлыми складками плотной портьеры. Где-то там, за чистым звонким стеклом, как за границей другой вселенной, старым серебром сыплются на карниз острые струи дождя. Должно быть, влага стоит ледяной стеной, и воздух, напоенный ею, тяжело даже вдохнуть. Впору жаброслями пробавляться, если захочешь выйти в продрогший сад, где корчатся от холода ломкие ветви яблонь в чёрно-красной, влажной, пахнущей дымом и тленом коре. Пропитывается сыростью и обретает цвет крови мелкий розоватый гравий, которым присыпаны садовые дорожки. Под ударами небесных струй хрупкое красное золото кленовых листьев, щедро устилающих газон и лужайку под окном, превращается в осклизлое гниющее месиво…

Из прекрасного — грязное.

А что — тоже трансмутация! Стадия первая — нигредо. Разложение.

То, что утратило свою функцию, должно исчезнуть, и тленом плоти своей послужить рождению чего-то нового…

В нынешней скользкой грязи, среди останков мёртвых листьев наверняка спряталось несколько жёстких, перепончатых кленовых крылаток. И, конечно, весной они ещё прорастут, потянутся к свету глупыми, широкими, светло-зелёными ладошками…

А что нового может родиться из грязи моей души, отмеченной предательством?

Я кисло усмехаюсь. Дождь с непрерывным дробным топотом прокатывается бегом по старинной черепице этого доброго дома, который силится-силится да все никак не может до конца превратиться в тюрьму. Так по звонку на перемену топочущей лавой несутся во внутренний двор старой школы первоклассники, отсидевшие зады на скучном уроке.

Движение — вот основа полноценного бытия.

Ребёнком, едва научившимся ходить, я был подвижен как ртуть... К долгому созерцательному покою меня много позже приучило безнадёжное одиночество, населённое лишь мыслями и книгами… И всё равно след былых, ещё младенческих, привычек навсегда остался в резкости жестов, в стремительности шагов и почти мгновенной реакции на любое изменение окружающей обстановки.

Вернее, это я думал так — навсегда.

Опытом многих поколений целителей, начиная с самого святого Мунго Бонема, установлено: у больных, приговорённых к строгому постельному режиму длительностью более трёх суток, отсутствие полноценного движения приводит к растренированности мускулатуры. Чем дольше и неподвижнее лежишь, тем меньше вероятности, что встанешь. Ступефай на четыре минуты ни на что не влияет в долговременной перспективе. Но если это же заклятие поддерживать над человеком дней пять, он начнёт терять по три процента мускульной массы в сутки, как при тяжёлом параличе. То есть через полтора месяца можно говорить о полноценной мышечной атрофии. Той, при которой, даже если двигаться разрешат, сам уже не сможешь…

Мэри сделала всё, чтобы к моменту, когда состояние позволит мне встать с постели, предательская плоть не отказалась мне служить. Ежедневные массажи. Пассивная, а теперь отчасти и активная гимнастика. Приёмы древней восточной рефлексотерапии серебряными и золотыми иглами, дымящимися полынными сигарами, источающими терпкий живой аромат. И — обязательно! — лечебные инкантации, заставляющие мускулы ритмично сокращаться помимо воли…

За месяц, проведённый в Портри, не было пропущено ни одного из этих занятий. Даже если меня пополам складывала злосчастная каузалгия, а на висках туго, до тошноты, сжимался раскалённый обруч отчаянной мигрени…

Хорошо, если дежурила сама доктор Макдональд. Она всегда обращала внимание на то, что отупляющее белое пламя приступа опять превратило меня в безучастную куклу, плохо реагирующую на окружающую действительность. И, как правило, успевала обезболить.

Доктору Остину я не давал возможности заподозрить меня в постыдной слабости. Пару раз результатом его манипуляций были мои обмороки, поэтому он просто стал поить меня успокоительным с добавлением настойки щупалец растопырника — за полчаса до занятий. И тинктурой опия угрожал регулярно.

Спасибо, господин целитель! Полагаю, я ещё успею в дальнейшем насладиться безмятежным и бессмысленным покоем конченого идиота…

Дождь беспокойно топочет по черепице. В такую погоду почему-то невыносимо хочется спать. Удивительно: чем дольше пребываешь в постели, тем больше одолевает ночная бессонница, и тем сильнее сон смещается на дневные часы. Словно само время сходит с ума от бесстыжей абсурдности всего происходящего.

До очередного целительского сеанса несколько минут. Вчера был Остин. Значит, я могу надеяться, что сейчас бесшумно отворится высокая ореховая дверь, от почти неощутимого дуновения качнётся под синевато-белым потолком смешной домашний талисман — деревянный обруч в паутине красных шерстяных нитей. И волчком завертятся подвешенные на унизанных бисером тончайших ремешках невесомые совиные пёрышки.

Ловец снов. Невинное детское суеверие. Ничем не подтверждённое убеждение в том, что этот примитивный приборчик, давнее творение не слишком умелых ребячьих рук, способен защитить от кошмаров, порождённых памятью прошлого.

…Она войдёт, неслышно ступая в своих мягких домашних туфлях. Простое платье цвета осенней реки, маленький белый воротник, напоминающий о боннах викторианских времён, тщательно собранные под широкую ленту тяжёлые медные волосы, ни тени косметики…

Хозяйка дома. Целительница при исполнении, кажется, всего минуту назад спустившая с усталых плеч отглаженный лаймклок.

Женщина, в жизни которой я, сам не желая того, занял главное место…

— Северус?..

Я открываю глаза. Пёстрые совиные пёрышки пляшут под красной паутиной над головой.

Кто уловит мои сны, Мэри? Кто избавит от одного и того же, из ночи в ночь повторяющегося кошмара, в котором стройная рыжая женщина уходит в осенний дождь по узкой дорожке старинного сада под руку с моим врагом?..

Целительница бесшумно скользит к окну. Отводит тяжёлую портьеру. Краем глаза я вижу, как с той стороны к омытому холодной влагой стеклу с порывом ветра прилипает крупный кленовый лист — тёмно-оранжевый, мокрый, весь уже в овальных коричневых пятнах тления, как ладонь прокажённого с куцыми остатками поражённых гангреной пальцев.

— Смерть не бывает красивой, не правда ли, доктор?

— Смерть?

Изящный изгиб густой брови, не знающей этих ужасных косметических щипцов, которыми иные дамы манипулируют с тем, что дано им природой, превращая прелесть в холодное и бессмысленное совершенство, недвусмысленно демонстрирует удивление.

Глаза внимательны и спокойны.

— Не обращайте внимания, доктор. Просто мысли…

«Никчёмного инвалида… Что ж ты не договорил, трус?»

— Вы об этом листе?

— Конечно. Вот вам циничная гримаса природы, Мэри. Полагаю, ещё пару дней назад, когда этот лист трепетал на своём тщедушном черешке в кроне старого клёна, вы назвали бы его прекрасным. Золотым. Возможно, огненным… А он был уже бесполезен, лишённый своего хлорофилла, от которого хоть один прок есть — реакция фотосинтеза, и великолепный пламенеющий цвет осени уже содержал в себе тлетворные очаги безжалостного разложения… Он ведь уже тогда был фактически мёртв.

— Но ведь так и должно быть, разве нет?

— Разумеется. Но почему, смирившись с этим совершенно естественным ходом вещей, вы упорно не желаете принять тот факт, что я… тоже вроде этого оторванного листа?

— Потому что это не так, Северус. Мне странно, как при вашем тонком, привыкшем всё анализировать интеллекте, вы можете впадать в отчаяние. В конце концов, объективные данные вашего обследования говорят о том, что вы неуклонно движетесь к выздоровлению. Посудите сами: яд удалось вывести, вы счастливо отделались обратимым поражением естественных фильтров организма, и это скоро пройдёт. Гемопоэз восстановился полностью, ДВС-синдром удалось преодолеть, и вам больше не грозят ни изнуряющие внутренние кровотечения, ни фиброзное перерождение печени, ни тромбоз сердца или лёгких. Тахикардия и головные боли, которые вы часто испытываете при наших занятиях — это лишь следствие долгого постельного режима. И чем более вы окрепнете, тем реже они будут случаться. Каузалгия мучительна. Но в гостях у ваших друзей мы, помнится, вместе убедились, что и функции левой руки со временем можно привести хотя бы в относительную норму.

— Со временем? А разве оно у меня есть, Мэри? За осенью неизбежно последуют холода. А за судебным процессом — приговор.

…Зачем? Я ведь знаю, что эти слова не могут её не ранить…

Как целителя, чья тяжёлая ежедневная работа будет перечёркнута одним движением пера судейского секретаря.

Как человека, кому невыносимо чувство безнадёжности, с которым я сжился за долгие годы.

Как женщину, которая однажды сказала мне «люблю».

— Вы неправы, Северус.

— В чём?

— Даже смерть может быть эстетически весьма привлекательной. Не хотите ли взглянуть на осенний сад? Он красив, честное слово.

— Ну, раздвиньте шторы ещё пошире…

— Вряд ли вы многое сможете разглядеть со своей кровати, — она бережно просовывает мне под спину тонкую прохладную руку и помогает расположиться полусидя в высоких подушках. — У меня возникла мысль: а что если сегодня мы с вами попробуем подняться? Это и будет уроком лечебной физкультуры.

— Полагаете, пора?..

— Вы же не собирались въезжать в зал суда в левитирующем кресле… Значит, у нас не так много времени на то, чтобы научиться ходить. Попробуйте сейчас сами спустить ноги с кровати. Почувствуйте под ними опору.

— До сих пор мои попытки что-либо сделать самостоятельно носили характер весьма жалкий. Чего стоит неудавшееся Акцио, закончившееся полётом крышки от поильника в лицо, и Вердимиллиус по несчастному доктору Остину, когда ковёр на полу уберёг его от хорошего ушиба копчика…

В основном это были не движения, а не подкреплённое возможностями исступлённое желание что-то делать...

— Это была магия, Северус. Если хотите ходить сами, придётся обойтись без неё. Вы сможете.

Доктор Мэри аккуратно сворачивает одеяло. Связывает узлом концы лёгкой шёлковой косынки и ловко, почти не коснувшись, подводит широкий голубой угол, усыпанный мелкими цветочками, мне под локоть.

— Руку придётся взять на перевязь. Пригните голову, пожалуйста.

Я невольно усмехаюсь.

— А ничего, кроме розовых настурций на синем фоне, для меня не нашлось? Может, обойдёмся обычным куском бинта?

— Нет.

Её голос спокоен и как-то чересчур решителен. Ответ следует мгновенно. Пожалуй, слишком быстро.

— Позже мы придумаем что-то более приемлемое для вашего вкуса… Кстати, давно хочу спросить, Северус, вы предпочитаете в одежде только чёрный цвет?

— Нет, почему же… Сорочка имеет право быть белой. Чтобы ровно один сантиметр манжеты высовывался из рукава верхней одежды...

— Нам стоит подумать, как вы оденетесь, когда настанет время выйти из дома.

Я исподтишка тычу пальцем свободной руки в ласковый муаровый шёлк и беззвучно шепчу одними губами:

— Рingerо in unum colorem!

Лет с четырёх и до сих пор я даже не задумывался о том, что в чём-то можно обойтись без магии, доктор!..

Голубой шёлк покрывается белёсой дымкой, бедные настурции тают на глазах, расплываются в бесформенные пятна. Голубой фон и розовые кляксы мешаются меж собой, и вместо благородного тёмно-фиолетового, на который я наивно рассчитывал, являют на свет нечто грязно-мутно-серо-сиреневое… Или как это называется?

— Только дыр в ней, пожалуйста, не прожгите! Полагаете, этот цвет вам больше пойдёт?

Она с трудом сдерживает смех.

— Я все верну, как было. Позже… Поверьте, справлюсь. Или, полагаете, что без палочки я уже совсем ноль?..

— Что вы, и в мыслях не было!

Я медленно спускаю ноги с кровати. Ёрзаю, подвигаюсь к самому краю, оторвав разом взмокшую спину от надёжной мягкой опоры огромных подушек. Сердце колотится, словно я только что пешком взлетел на всю длину главной лестницы в Директорской башне старой школы. В горле отчаянно першит.

Ковёр… Тёплый и пушистый прикроватный ковёр, жёстко щекочущий натуральным шерстяным ворсом отвыкшую от прикосновений земной тверди кожу ступней… Я терпеть не могу ходить босиком!

Пока лежишь, привыкаешь смотреть на окружающий мир снизу вверх. Как карлик или ребёнок. Это очень скупые, куцые, какие-то кастрированные впечатления. Совершенно неестественные для взрослого человека.

— Ну что, вы готовы? — её улыбка мгновенно тает, уступая место строгой, деловой сосредоточенности.

— Вполне, доктор.

Она подходит вплотную к кровати. Встаёт напротив меня — близко-близко, почти касаясь круглым коленом, чётко очерченным мягкой и тонкой тканью домашнего платья, моих ног, едва прикрытых полой окаянной больничной рубахи.

— Поставьте стопы параллельно. А правую руку положите мне на пояс, пожалуйста. Так, как сделали бы это, если бы нам с вами пришлось танцевать… Смелее!

Танцевать?!

Наверное, я слишком заметно промедлил с выполнением её просьбы.

Маленькая ладонь без стеснения накрывает мою и плотно прижимает её к схваченной кожаным ремешком гибкой и сильной талии. Я ощущаю под рукой тугую тёплую ленту напряжённой мышцы и твёрдый краешек нижнего ребра, колышущийся в такт дыханию.

— Похудели вы тут со мной…

— Звучит как комплимент! — она усмехается мне почти в лицо. — Считайте, что это я к балу готовилась, чтобы влезть в модное платье… Так, теперь чуть раздвиньте ноги.

Округлое горячее колено мягко вдвигается меж моими. Сильная жаркая ладонь проскальзывает справа в подмышку трепещущей живой рыбкой. Другая нежно придерживает локоть, спелёнатый смешным серо-буро-пурпуровым шёлком.

Кровь колотится в висках…

Раз… Два… Три…

Как будто, в ритме вальса?..

Белого вальса жизни, на который приглашает дама…

— Если бы я могла поддерживать вас под плечи с двух сторон, получилось бы гораздо лучше, а так вам придётся самому приложить некоторые усилия. Хорошо?

— Да… доктор.

Доктор?..

— Сейчас я вас немного качну вперёд, а вы попробуете напрячь ноги, и на счёт «три» — поднимайтесь… Ну же! Раз… Два… Три!..

Её дыхание, кажется, обжигает кожу, влетая в длинный треугольный вырез моего медицинского белья, так, что колышутся редкие жёсткие волоски на груди.

Я… стою?

Впрочем, лишь потому, что этот стройный сильный стан здоровой красивой женщины, плотно и горячо прижавшийся к моему полумёртвому телу, служит мне опорой.

Мир вокруг шатается и плывёт, голова помимо воли пытается завалиться набок — туда, куда тянет нудно ноющий шрам у основания шеи. Глаза заволакивает серой полупрозрачной пеленой, словно терпким влажным дымом…

— В саду, должно быть, Кодди до самого дождя сгребал в кучи и жёг прелые листья?

— Хотите посмотреть? Как вы? Голова кружится?

— Есть немного…

«Немного»? Да я при первом же движении завалюсь мешком. Оплыву набок, как надувная кукла, у которой внезапно выдернули пробочку на спине! Забавное ощущение: пастельно-бежевые обои колышутся, словно бесплотное видение, мираж, готовый вот-вот рассеяться в ничто, потревоженный случайным порывом сквозняка.

И эта мощная, совершенно невероятная волна жара, что исходит от напряжённого тела Мэри, самоотверженно принимающего на себя вес всех моих трижды проклятых костей…

— Не волнуйтесь. После долгого постельного режима переход из горизонтального положения в вертикальное вызывает перепад артериального давления. Голова вполне может закружиться. Вы ещё молодцом держитесь, Северус, я видела пациентов, которые обливались холодным потом, бледнели и теряли сознание. Причина этого — снижение тонуса сосудов и резкий отток крови от головы. Если немного постоять, пройдёт…

— В-вы сказали, возьмитесь так, будто нам предстоит танцевать… А пока только стены вокруг нас танцуют…

Сильная гибкая рука обнимает меня через спину, и под горящей ладонью уже промокла от пота рубаха.

— Сделаем шаг?

— К окну?

— Да!

Предательски дрожат колени. Мягкий ворс ковра не даёт поскользнуться.

Словно плавясь в волнах мощного глубинного жара, исходящего от моей надёжнейшей помощницы, я делаю шаг...

Первый за эти страшные, бессмысленные полгода.

Где-то в глубине непослушного тела, прямо напротив её огненной ладони, рождается тугой, тянущий ком необъяснимой истомы. До острых бегучих мурашек, которые, к счастью, остаются ею незамеченными.

Ещё шаг.

Третий.

Четвёртый…

Сердце готово пробить грудную клетку и вывалиться наружу трепещущим кровавым комом. Ноги подгибаются. Дыхание перехватывает жестокий спазм, словно воздух внезапно стал сухим и колючим, как красно-серая пыль в детстве, в раздавленном недолгой июльской жарой городке с вечно неметёными, разрушающимися дорогами.

Пыль, от которой не спасало даже близкое море…

Пятый шаг.

Шестой.

Портьера откинута в сторону, и высокое светлое окно с хрустальными потоками холодного дождя являет мне зрелую портрийскую осень такой, какова она есть. Черные влажные изломы ветвей облетевшего фруктового сада. Старый клён, стучащий в стекло своими отваливающимися, прокажёнными лапами. Ровные, розоватые в тусклом вечернем свете дорожки со свинцовыми зеркалами лужиц. Аккуратно подстриженные кустики декоративной лещины и чубушника, похожие на торчащие из буровато-жёлтой мёртвой травы заготовки для мётел...

Там холодно.

Я пью этот холод правой ладонью, плотно прижатой к стеклу. Мэри молчит. Только часто и жарко дышит мне в плечо, не отпуская сильных маленьких рук…

Жестокая истома возится под диафрагмой, и от неё, кажется, наливается горячей тугой усталостью каждая клеточка…

С той стороны в рваную прореху меж тяжёлых фиолетовых туч в угасающую сказку осени бессовестно заглядывает первая одинокая звезда. Ей не мешает мягкий свет садовых фонарей. Как мне запредельная усталость не мешает чувствовать взволнованное дыхание Мэри.

В хрустальных струях дождя на стекле одинокий луч звезды кажется… зеленоватым. Нет, просто зелёным. Как лабораторное стекло. Как мокрая трава.

Нет, светлее… Ярче.

Как… глаза, которые никогда не погаснут в моем сознании.

Лили?..

Тяжёлая дождевая капля, крупней остальных, медленно сползает по стеклу. Свет звезды внезапно преломляется в ней и брызжет в глаза всеми красками спектра.

Иллюзия изумрудного взгляда умирает, не родившись. А капля меж тем пожирает соседние, растёт, ускоряет свой безнадёжный спуск, пока не исчезает внизу у рамы, оставив за собой узкую хрустальную дорожку, которую тут же перечёркивают точно такие же другие…

Но тучи уже сомкнулись над миром…

— Спасибо, Мэри!..

— Не за что, Северус.

Есть за что.

За дождь.

За свет.

За мокрую мёртвую траву в старом саду.

За удивительную звезду, которая висит над садом — там, в чернильных облаках…

Почему я не могу ей об этом сказать? И тем более не могу сделать то, что мучительно хочется?

...Медленно повернуться к ней лицом, не размыкая объятий, закрыть глаза, приникнуть к её раскрасневшейся щеке, чтобы выбившийся из причёски локон цвета тёмной меди тревожно щекотал кожу. Найти пересохшими губами её влажные приоткрытые губы...

Не могу.

Потому ли, что мои слова и дела бдительно стережёт зелёная звезда, скрывшаяся в заплаканном небе очередного октября?

Звезда, которая хотела жить на земле, а я не дал ей здесь места.

4 мая 1978 года, окрестности Дувра, мыс Лизард

— Я… открыл ваш секрет, милорд!

— Какой?

Суматошный весенний ветер над обрывом пропитан влагой и солью. В подножие изгрызенной непогодами белёсой скалы далеко внизу мерно ухает холодный мутно-зелёный прибой. Каждые семнадцать секунд очередной гулкий, тяжёлый удар.

Как раз из-за таких гордых отвесных клифов, вставших стеной на британском побережье, ещё во времена Гераклита путешественники нарекли нашу страну Альбионом. По-гречески «Ἀλβίων» — светлый, белый. А на спящем в веках в речи нынешних жителей Островов старом гэльском «albe» — холм, гора, вообще любая господствующая над местностью высота.

Отличное, со всех сторон подходящее имя...

Но эти кажущиеся такими грозными и неприступными светлые горы, самой природой декорированные в цвета холодного моря и подтаявшего весеннего льда, на самом деле сложены из обыкновенного известняка, не такого уж прочного, как может показаться, когда подъезжаешь к берегу с моря на корабле.

— Осмелюсь напомнить наш разговор в Лестрейндж-мэноре, милорд... Тот самый, о том, что... достаточно знать и хотеть.

Ледяной взгляд исподлобья, недоверчивый, с отчётливым алым отсветом на донышке сузившихся зрачков. Нервный жест узкой бледной кисти, скользнувшей в складках темной дорожной мантии.

Голос. Металлический безжизненный голос, слишком высокий для взрослого человека, давно перешагнувшего петушиную пору юности:

— Вот как, значит? И что же тебе удалось найти, Северус?

— Это... Заклятие. Невербальное, возможно, не всегда требующее инкантации через палочку... Если бы вы пользовались зельем или артефактом, со стороны был бы заметен процесс подготовки к взлёту.

— Что же, — Лорд плавным, почти отеческим движением опускает неожиданно тяжёлую для его комплекции сухую белую ладонь мне на плечо, — допустим, заклятие... А много ли ты, Северус, знаешь заклятий, которые волшебник может наложить сам на себя — и так, чтобы это полноценно сработало?

— Немного. Но уже то, что они есть, говорит о возможности...

— Хотелось бы мне знать: ты утверждаешь это, потому что знаешь, или потому, что просто веришь?

Первое он, наверное, даже уважал бы…

Я усмехаюсь, но только в мыслях. И холодный червячок сомнения мерзко возится где-то внутри. В самом деле, если бы всё было так просто, лётные метлы давно применялись в мире только по первоначальному своему назначению.

— ...И, конечно, ты уже нашёл формулу инкантации?

— Возможно...

— Значит, ещё не проверял. Ну что же, ученик, пожалуй, самое время!

Жилистая длиннопалая кисть, вся в синих дорожках вен под пергаментно-бледной кожей, мгновенно проскальзывает по плечу к моему загривку. Путаясь в волосах, пребольно стискивает основание шеи. И неожиданно мощно толкает вперёд...

…Страх подобен ледяному ножу, вонзённому под диафрагму. Сердце сжимается в тяжкий, каменный комок и тут же пускается вскачь. Расширившиеся в ужасе зрачки выхватывают из серого влажного тумана то острые выступы стремительно пролетающих мимо граней белёсого известняка, то неотвратимо приближающееся с каждым ударом море, кипящее прибоем на позеленевших от водорослей лысинах прибрежных валунов. Медвежьи лапы ветра безжалостно тискают и мнут безвольную, бессмысленную куклу, которая мгновение назад была человеком.

Человеком!

И волшебником, Мордред побери!!!

Рукоять палочки горяча и влажна в непослушных, окаменевших пальцах.

— Arresto Momentum!

Время взрывается в голове резким хлопком инкантации, слышимым только мне, и в мире, внезапно лишённом своего вечного живого движения, повисает пустая, гулкая тишина.

— Уф-ф… Кажется, удалось!

До воды — и камней! — не больше двадцати футов. Впрочем, и с этой высоты удар о морскую поверхность был бы подобен приземлению плашмя на булыжную мостовую. Даже если бы не было этих проклятых валунов.

Я жив. И должен действовать. Но…

А если я ошибся?

Новое заклинание собьёт концентрацию, обретённую с таким трудом, переориентирует внимание, неизбежно разрушит эффект от Арресто. Я неуклюжим мешком рухну в холодные объятия прибоя, путаясь в разом отяжелевших одеждах. И, судорожно заглатывая горько-солёную воду при попытке сделать вдох, начну тонуть. При моем «умении» держаться на воде это — факт!

Держу пари, что Лорд не захочет мне помочь. Он ведь наверняка сейчас наблюдает со своей немыслимой высоты, как я тут корячусь…

Или даже не наблюдает?

Зачем он вообще меня швырнул? Не для того же, чтобы просто убить? Или…

Все правильно. Если я — самоуверенный юнец, который пошёл по неверному пути в своих поисках, но уже поспешил доложить о результате, к чему я ему? Не ученик и был! А вот если…

Он был уверен во мне!

Заранее знал, что ничего со мной не случится. Потому что я действительно разгадал его тайну.

Палочку — концом в грудь. Туда, где все ещё не может умерить свой галоп отчаянно колотящееся сердце. Глаза закрыть. Собраться, но не напрячься... Верить!

— Suffulta fuga!

Ветер обтекает взмокшее лицо тяжёлыми осязаемыми струями, хлещет прядями волос по щекам. Он словно обрёл плоть — невидимую, но сильную, и держит меня сейчас на своей ладони уверенно и надежно.

Видела бы меня сейчас Лили!..

Я доверчиво лежу на тугом воздушном потоке, который медленно и легко несёт меня вверх. И необъяснимая эйфория затапливает сознание, отказывающееся сопротивляться внезапному ощущению глупого блаженства.

Вверх!

Раскинув руки, я бесшумно взмываю в задёрнутое молочной завесой непогоды небо — над той самой скалой, которая едва не стала в моей жизни последним впечатлением.

Лорд стоит к морю спиной. Смотрит куда-то вдаль, где в подёрнутой лёгкой весенней дымкой лощине раскрошен кубиками сахара плавающий в лентах тумана маленький маггловский посёлок. Длинные руки спрятаны в тяжёлых складках необъятной темной мантии… В карманы он их засунул, что ли? Вот уж не думал, что у такого насквозь воспитанного блестящего джентльмена сохранятся дурные привычки приютского мальчишки!

Я делаю вид, что не обращаю на него ни малейшего внимания, и поднимаюсь всё выше и выше. Пока сухощавая фигура далеко внизу не превращается в тонкую тёмную чёрточку на белой скале.

Ну, обернитесь же, милорд! Обернитесь! Разве не этого вы ожидали от меня?

Чуть склонить корпус вперёд, пожелать плавного поворота направо со снижением — и вот уже я закладываю аккуратный вираж над тем самым отрогом белой скалы, с которого я только что был сброшен.

Лорд все ещё разглядывает заплывающий зеленоватым туманом посёлок вдали. Жуёт крупными крепкими зубами тоненькую травинку.

Приземлиться, что ли, прямо у него за спиной?..

— Ноги согни. А то пятки отобьёшь!

Он бросает эту фразу, так и не обернувшись. Значит, все-таки следил за мной краем глаза… Или… просто услышал, как ветер на лету хлопает полами моего плаща?

— Неплохо… Для семнадцатилетнего оболтуса, позволяющего себе не считаться со Статутом Секретности, да, Северус?

— Милорд…

Изломанная травинка безжалостно отброшена на камень. В тёмных глазах — багровый отблеск гнева.

— Секрет ты разгадал. Свободу обрёл. А теперь запомни: чтобы ни одна живая душа, слышишь?.. До поры — ни одна! — не знала об этом.

— Но, милорд…

— Магглам вовсе не обязательно наблюдать над своими глупыми головами порхающего, как мотылёк, юношу. А волшебникам вовсе не обязательно знать, что у тебя есть перед ними особенное преимущество на случай хорошей драки! Способность к полёту — это тоже оружие, Северус. И не надо обнажать перед потенциальным противником сразу весь свой арсенал. Понял?

— Понял, милорд!

Но… как он узнает, если я ослушаюсь, когда его не будет рядом?..

9 октября 1998 года, Портри

Зыбкий свет ночника нежно-жёлтым пятном дрожит на обоях, усыпанных мелкими чайными розочками. Слабый сладковатый аромат ванили и миндаля витает в тёплом воздухе. Откуда бы ему взяться? Тем более что комнату проветрили на ночь. Неужели внизу, в посёлке, в этот час ещё работает пекарь, готовит кому-то сладкие булки и печенье с марципаном?

Вряд ли…

А, понял! Это всего лишь цветы в углу...

Пышная куртинка крупных калл сорта Пикассо с шелковистыми фиолетовыми венчиками на бледно-зелёных стеблях, заключённая в пузатом вёдерном кашпо.

Магглы считают каллы цветами смерти. Мол, длинный жёлтый пестик в воронкообразном свёртке единственного широкого лепестка очень напоминает погребальную свечу в бумажном кульке. И к тому же в наших широтах многие садовые сорта расцветают именно по ночам. Самое то, чтобы приносить их к надгробию!

А у нас, волшебников, их часто срезают для свадебных букетов. Ставят с особым ритуалом в супружеских спальнях, чтобы вернуть мир в дом при семейных размолвках. Дарят дамам в интересном положении с пожеланиями лёгких родов и крепкого здоровья наследнику.

Вытяжка эфирного масла из цветоложа каллы укрепляет сердце. Вдыхание её ароматов способствует расширению кровеносных сосудов, поднимает иммунитет, умиротворяет расшатанные нервы, заряжает энергией, предотвращает уныние и тоску…

В общем, калла вполне может служить тонким компонентом для определённых видов амортенции. Зря ли её весьма уважают в среде выходцев из южных колоний: «I will give you a flower so that you can fall in love» — «Я подарю тебе цветок, чтоб ты в меня влюбиться мог»…

…Браво, доктор Мэри!..

Я усмехаюсь.

Тишина.

Мягкая, обволакивающая, как подогретое на ночь одеяло, тишина, нарушаемая только глубоким дыханием доктора Руперта Остина — мерным, с редкими прихрапываниями. Дежурный целитель добросовестно провёл все полагавшиеся мне по лечебному протоколу вечерние истязания. И с чувством исполненного долга безмятежно задрых в удобном кресле, вытянув могучие ноги поперёк коврика и откинувшись навзничь на высокую спинку.

Я закрываю глаза. Душно.

Душно до тошноты, до болезненного стука в висках, до острой иглы слева под лопаткой.

Это в проветренной-то комнате?!

Почему так кружится голова? И не отпускает воспоминание о минувшем вечере, о высоком ворсе ковра под босыми ступнями, о шатких шагах навстречу свинцовому окну в светлых потёках дождевой влаги.

О горячей, гибкой и сильной маленькой руке, обвившей беспомощное, отвыкшее от вертикального положения тело. О крепком округлом плече, давшем мне надёжную опору… О нежных и мощных волнах глубинного, сокровенного женского тепла, будивших во мне давно позабытое… или вовсе неизведанное!

Шаг, другой… Плотная палевая портьера отъезжает в сторону, и хрустальные струи холодного дождя рисуют извилистые линии на отмытом до невидимости оконном стекле. Одинокий ржавый лист почти облетевшего клёна срывается с ветки и прилипает к стеклу нелепой мокрой пятерней.

Я тяну навстречу ему правую руку. Холодное стекло — единственная преграда между мной и непогожей осенью, величественной в своей спокойной грусти.

Но уже никакой холод, рвущийся извне в бывшую детскую с той стороны Вселенной, не в силах победить живой, пульсирующей волны необъяснимого жара, которая рождена нашими с Мэри вынужденными объятиями.

Вынужденными?.. Чтобы просто поднять меня с постели в соответствии с планом реабилитации, она ведь могла позвать доктора Остина?

А что если…

«Медленно повернуться к ней лицом, не размыкая объятий, закрыть глаза, приникнуть к её раскрасневшейся щеке, чтобы выбившийся из причёски локон цвета темной меди тревожно щекотал кожу. Найти пересохшими губами её губы — влажные, чувственно приоткрытые...»

Снова и снова!

О чём я думаю, Мордред меня возьми?!

Я почти ощущаю, как ловкие пальцы моей целительницы распускают мягкие завязки больничной рубахи.

Почти вижу, как падают на ласковый мохнатый ковёр последними осенними листьями наши ставшие ненужными одежды…

И звонкая тугая истома взрывается где-то внутри алым протуберанцем, затмив все прочие мысли и чувства.

Даже боль…

— …Остановись!

Звонкий окрик с небес заставляет остолбенеть. Сжаться. Исчезнуть.

Изумрудные звёзды укоризненно смотрят из-за оконного стекла. На бледном лице превратились в слёзы холодные дождевые потёки.

Густо-фиолетовое небо за окном бесшумно опрокидывается. В комнату в тонком звоне разбитого стекла врывается ледяной ветер. И белое пламя боли взрывает мир...

В горячей постели душно и тесно. Сон треснул и осыпался влажными острыми осколками, и один из них глубоко вонзился слева под рёбра. Я задыхаюсь, судорожно хватая ртом воздух, ставший таким горячим и горьким, что сводит челюсти. От неровного, ещё свежего рубца на горле к плечу катится жгучая судорога, скручивая остатки мускулов по всему левому боку. На прикушенной губе — солёный, тошнотворный привкус крови.

Сквозь пульсирующий багровый туман в полумраке всплывает помятое со сна, встревоженное лицо доктора Остина.

— Ты чего это, а? Кошмар приснился?..

Молчать. Не выдать себя ни одним движением! Привычная маска ледяной отрешённости должно быть, спасёт меня от дальнейших расспросов. Но, тролль побери, как же сейчас трудно удержать её на покрытой холодным потом физиономии!

Громадными жёлтыми пальцами доктор бесцеремонно отодвигает мокрую прядь волос с моего лба. Внимательно смотрит в глаза.

— Так... Понятно! Допрыгался...

— Оставь меня в покое, дракклов лекарь...

Должно быть, это прозвучало слишком жалко. Я снова сам себе мерзок в своей унизительной беспомощности.

Целитель спокоен. Светлая лаковая палочка с длинным жёлтым бликом тычется мне в грудь.

— Ага. Сейчас...Claudebant nervi conduction!

Огромная лапа поднимает влажную простынь, осторожно нависает над основанием шеи, почти накрывая ключицу и большую часть горящего жестоким спазмом надплечья.

— Я блокировал патологический импульс, но ты опять не можешь расслабиться. А пока не расслабишься, судорога не пройдёт. Может, на сей раз не откажешься от морфина? Тебе же в суд к полудню...

Вот именно. В суд. И первый допрос непременно будет с участием менталиста из следственного отдела Аврората… А мне надо, чтобы он заметил следы применения наркотика?

— Спасибо, — я выдавливаю слова жёстко, сквозь зубы, — меня и без вашего рвотного будет тошнить от судейских рож. Пожалуй, даже больше, чем от вашей, доктор Остин!..

— Лежи, не дёргайся! Я сейчас!

* * *

...Сквозь липкий сон с неясными, словно размытыми силуэтами чьих-то фигур прорывается встревоженный голос:

— Мэри, проснись! Ты слышишь меня? Просыпайся же, ну!

Резко открыв глаза, я вижу над собой встревоженное лицо Руперта. Приподнимаюсь на локтях. Голова тяжёлая и соображает плохо.

— Что случилось, Руперт?

— Там Снейп… болевой криз поймал! Судя по всему, перед нынешним заседанием Визенгамота переволновался до ночных кошмаров. Дёрнулся во сне так, словно в него Круцио засадили, вскинулся, попытался сесть и тут же сложился пополам. Я заблокировал нерв, но спазм продолжается. Сейчас лежит, как остекленевший… Взгляд пустой, однако на меня среагировал агрессивно, как бык на мулету. Зубами скрипит, кулаки сжимает, пытается хамить... А у самого аж голову набок вывернуло... Может, под Сомнус его — и пусть отключится на полсуток?

— Руперт, иди к нему! Попробуй пока ещё раз Claudebant… Я сейчас... Только приведу себя в порядок.

Когда он выходит из комнаты, я быстро заплетаю волосы в косу, прямо поверх ночной сорочки набрасываю длинный халат… Мордред и Моргана! Куда мог подеваться из-под кровати левый тапок? Ладно, побегу босиком, пол тёплый! И… вот ещё что!

— Кодди!

Дом отвечает тишиной. Свободный эльф, работающий за жалование, имеет полное право спать, где заблагорассудится, и даже не слышать, что хозяйка нуждается в его услугах? Впрочем, какая я ему хозяйка? Это же не мой слуга, а личный камердинер Северуса… Справлюсь и без него!

Когда я появляюсь в дверях, в моих руках — маленький серебряный поднос с фарфоровым кувшином и толстостенной белой кружкой. Подогретое молоко с мёдом — самое мягкое из успокаивающих средств. Чистое, без добавленных тайком сонных зелий. Я сумею помочь и так!

Изжелта-бледное лицо моего пациента совершенно неподвижно, губа прикушена, глубоко запавшие глаза прикрыты. Голова чуть повёрнута влево, тёмные волосы ореолом разметались по подушкам… Руперт аккуратно поправляет сползшее на сторону одеяло.

— Я сделал ещё один Claudebant и Тellus, ввёл немного противосудорожного… Ему уже должно быть легче, Мэри.

— Спасибо… Дальше я сама, ладно?

Прежде чем уйти, Руперт понимающе кивает мне от дверей.

— Северус, как вы? Доктор Остин сказал, что вам приснился кошмар...

Не отвечает. Но я знаю, что он слышит меня.

— Это только наваждение, игра уставшего сознания. Руперт предлагал погрузить вас в искусственный сон, но я считаю, что можно обойтись и без этого. Тёплое молоко с мёдом вполне сойдёт за снотворное.

— Он предлагал мне... морфия. А до открытия процесса — меньше 14 часов. Чем только вы думаете, господа целители!

* * *

Манипуляции Руперта, пытавшегося блокировать приступ чарами и уже успевшего поднести мне пятикомпонентного обезболивающего на основе вытяжки дремоносного боба, отчасти сделали своё дело. Жгучий спазм отпустил, оставив после себя на месте повреждённого нерва нудно дребезжащую болью натянутую струну и мучительную слабость. Это изматывает, но, пожалуй, вполне можно вытерпеть, не прибегая к жёстким наркотикам и сложным зельям.

…Мягкая коса на округлом плече. Вечно спокойные глаза. Высокая фарфоровая кружка в руках, источающая густой, приторный запах летнего полдня и скошенных трав, совершенно неуместный в осеннем сумраке этой комнаты...

— Мэри, я могу вас попросить? Давайте обойдёмся... без сладкого.

* * *

Испарина на высоком лбу, впалых щеках, худой шее. Слабость и усталость. Глухая, опустошающая усталость, так хорошо знакомая мне самой за прошедшие с мая тяжёлые месяцы, наполненные тревогой, ожиданием, надеждой… Но для него это состояние полного изнеможения наверняка стало привычным.

И всё же с Северусом сейчас что-то не так. Я не могу объяснить, что именно, но что-то… настораживает. Может быть, интонация голоса? Или выражение глаз?

— Вы правы. Голова должна оставаться ясной. Если уверены, что обезболивающее и снотворное не потребуются, я могу просто побыть здесь. Знаю по себе: после приснившегося кошмара не хочется надолго оставаться в одиночестве.

Я промокаю чистой салфеткой холодный пот, едва касаясь его лица и шеи. Извилистый багровый шрам напряжён. Похож на живого червя, туго перетянувшего горло и судорожно шевелящегося при каждом вдохе.

— Но это закончится. Пройдёт, как сама ночь. И всё будет хорошо. Обязательно будет!..

* * *

Мягкая ткань скользит по щеке. Я чувствую сквозь неё прикосновение лёгких горячих пальцев... И опять вязкий тяжёлый комок начинает медленно сворачиваться где-то в глубине распластанного по простыням бессильного тела, беспокойно возиться под солнечным сплетением, искать выхода в напряжении усталой плоти...

— Вы снова не выспитесь из-за меня, доктор.

— Не беспокойтесь, мои силы уже восстановились. Режим сна, мягкая тирания и неусыпный надзор доктора Остина творят чудеса, — Мэри едва заметно улыбается. — Я могу побыть с вами без какого-либо ущерба для своего самочувствия.

Она уже осушила пот, но невесомые бабочки её ладоней продолжают летать над моим лицом. Вот уже привычным движением убрана со лба влажная прядь волос. А потом бархатные подушечки пальцев, едва касаясь, пробежали по виску…

— Если вам так будет легче, вы можете рассказать ваш сон мне, Северус.

Да ни за что!!!

Менее всего мне хотелось бы лгать. Но сказать правду?..

А в чём здесь правда? В том, что пришибленная ядом и долгим лечением, полуразрушенная годами воздержания и нынешними болевыми кризами нервная система тщетно пытается заставить остатки разума служить мне так же верно, как прежде?

Я люблю Лили...

И одновременно тянусь к этой совершенно не похожей на неё, по-своему прекрасной, живой женщине.

Что есть — люблю?

— Доктор Остин... преувеличил насчёт кошмара. Это был просто очень странный и нелепый сон. Обо мне, о ней и... о вас.

— Хорошо, что Руперт ошибся. Если вы говорите, что всё в порядке, значит, так оно и есть...

Рука целительницы скользит чуть ниже, спускаясь по скуле. Словно тонкие подвижные пальцы стремятся навсегда запечатлеть в телесной памяти это нежное, совершенно не предусмотренное правилами ухода за пациентами касание. Зачем?..

* * *

Упоминание о том, что я тоже была в этом сне вместе с Лили, заставляет меня внутренне сжаться. Интересно, в каком качестве я ему привиделась? В роли надоедливой целительницы? Или, может быть, это было тягучее и болезненное воспоминание из наших общих школьных лет?

Впрочем, что толку гадать? Всё равно он не скажет правды, а я не стану выпытывать подробности, даже если мне этого очень хочется. Но нет, нет... Любопытство сгубило не только кошку...

— Вчера выдался тяжёлый и очень важный день, Северус. Вы смогли доказать самому себе, что восстановление идёт полным ходом. Вы уже не лежачий больной, а человек, к которому постепенно возвращаются его прежние силы и возможности.

— Да уж, — тонкие бескровные губы кривит кислая усмешка, — учитывая длительность судебно-бюрократических процедур, у меня есть все шансы войти в камеру Азкабана своими ногами...

Я успеваю стереть с лица горькую гримасу. Северус в который уже раз не верит в свои силы. И перед ним снова во весь рост встаёт призрак грозящего ему наказания, в неотвратимости которого он ничуть не сомневается.

А если осторожно протянуть ему руку в знак поддержки?

Неужели он… улыбается?

Прохладные пальцы чуть сжимаются на моих. Дружеский жест принят.

— Вы хотели знать, что мне снилось доктор? Наш вчерашний великий поход через всю комнату к окну. Я коснулся стекла рукой, а там... Там была Лили. Одинокая, под проливным дождём, в слезах... Понимаете?

— Конечно, понимаю. Она — ваше прошлое. Та память, которая навсегда останется с вами. И наиболее остро связь с ней проявляется в минуты эмоциональных потрясений. Но, знаете, я уверена, что Лили могла бы по праву гордиться вами. То, что вы совершили вчера... Это не только победа над собой, над обстоятельствами, над болезнью... Ведь вы и сами не верили, что такое возможно.

— Да. Не верил. Но признайтесь хотя бы самой себе, что это целиком ваша заслуга. Мне... должно быть уже все равно. Это ваша совершенно непостижимая разумом способность надеяться подняла меня вчера с постылой кровати. Ваша сила довела меня до окна. Может быть, именно для того, чтобы позже я увидел во сне то, что увидел.

— Тогда правильнее будет сказать, что это наша общая победа, Северус. Вы волевой человек, но ваши силы были подорваны тяжёлым недугом. В такой ситуации важно поддержать больного, помочь ему заново поверить, что всё преодолимо. Если это получается, остальное сделает он сам. И вы тому яркий пример.

Я в искреннем порыве кладу свою ладонь поверх его лежащей на груди руки.

— Вы даже не представляете, насколько я рада… нет… счастлива за вас!

* * *

Жар накрывает меня с головой, словно обволакивает невидимым коконом. Мерлин Всемогущий, только бы она не заметила!.. Закрыть глаза, глубоко вдохнуть, замереть в безнадёжной попытке расслабиться и унять переполошившееся сердце, которое, кажется, колотится изнутри о рёбра, как взбесившаяся лошадь в запертом деннике....

Лили, где ты? Почему мои чувства так легко и беспечно предают тебя?

Похожий жар разливался в груди, когда мы сидели с тобой в обнимку за книгами. Но он был другим. Не изнурял и не доводил до умопомрачения... Мне было просто хорошо, хотелось забыть о том, что послезавтра начнутся каникулы, и я снова попаду в умирающий городок с закопчённой фабричной трубой над гнилой речушкой, чтобы просыпаться на узкой железной коечке в глухом мраке затхлого чулана под очередной гневный окрик отца:

— Хорош дрыхнуть, ведьмино отродье!.. Подъем!!! Опять во всём квартале воды нет, бери тачку, ступай на колонку, а то ни чаю заварить, ни умыться!

Я мог бы не катить через половину Коукворта эту здоровенную деревянную колымагу на скрипучих колёсах, с качающимися в ряд звонкими оцинкованными вёдрами — под свист соседских мальчишек и оглушительные насмешливые голоса, летящие в спину вместе с комьями дорожной грязи с разбитой мостовой:

— Глядите-ка, младший Снейп заделался водовозной клячей! Позови свою рыжую! Пусть тебе красную ленточку в гриву заплетёт — один в один как лошадь будешь!..

— Это ты всё отцу набрал? Ещё бы! Небось, старина Тобиас с похмелья по ведру в час воду хлещет!

И хохот. Рассыпчатый звонкий хохот, сопровождающий меня всю дорогу туда и обратно...

Мог бы...

Достаточно взять палочку, выйти во двор, выкатить тачку с пустыми вёдрами из сарая и, уставив острый гладкий чёрный жезл в сверкающее металлическое донышко, одними губами шепнуть:

— Агуаменти!

Эта вода была бы чище и вкусней, чем та, из ржавой скрипучей колонки...

Но палочка заперта в колченогом шкафу, и ключ — у отца. А если он узнает, что я и без неё колдовать пробовал...

Но это будет... потом. А рядом с тобой — тепло и глубокий, окрыляющий покой...

Когда он успел превратиться в этот нервный жар, прочно связанный в сознании с обычными прикосновениями опытного целителя и моей добровольной сиделки?

— Надо спать. Понимаю. Но не получается, доктор. Вы тут о победе, воле, а я даже не могу заставить себя просто уснуть перед предстоящим мне суматошным фарсом...

— Я не буду говорить о том, что вы без проблем одолеете предстоящий процесс. Потому что это не так. Судебные разбирательства ещё никому не добавляли здоровья, и вы уж точно не окажетесь счастливым исключением. Это нервотрёпка, новые сложности, ненавистная вам публичность, бесцеремонность судей, липкое любопытство журналистов, чьё-то тайное или открытое злорадство. Но, несмотря ни на что, знайте одно: всё это время я буду находиться рядом и поддерживать вас. Не только как лечащий врач, а как... друг. И я верю, что вы сумеете выдержать и это испытание. Иначе и быть не может.

— Друг...

До сих пор я, откровенно кривя душой, в мыслях своих называл так только одну женщину.

Тебя, Лили.

Не подруга, а именно друг. Все-таки есть в милом феминитиве что-то легкомысленное и несовершенное.

Да, слизеринские ровесники в школе, все эти Эрни, Мэттью, Ивены тоже назывались друзьями — просто потому, что для купли-продажи осколков моих знаний за их внимание человеческий язык не придумал иного названия...

Несомненным другом был мне профессор Дамблдор, хотя разница в возрасте и некоторые особенности сотрудничества не позволяли нам быть откровенными до конца. Всю степень его доверия я осознал только тогда, когда он... удружил мне напоследок своим страшным распоряжением.

Люс и Нарцисса. Вот эти могли бы, наверное, зваться настоящими друзьями. По крайней мере, их уважение было искренним, а аристократическая привычка не лезть глубоко в душу играла на мою терпимость к их собственным слабостям.

И вот — новый друг?

Теперь, когда единственным проявлением дружества по отношению ко мне может быть только помощь в избавлении от постылой жизни — раньше позорной казни души и разума?..

Но в присутствии Нарциссы я давно не чувствовал никаких страстей — за исключением злосчастной ночи, когда она из чисто дамской мести неверному супругу пыталась заставить меня забыть о том, кто мы и зачем живём...

К друзьям не питают вожделения!

Не загораются изнутри испепеляющим бесплодным пламенем от малейшего касания поддерживающих и исцеляющих рук.

Я ненавижу себя, Лили.

Я предатель.

Предатель до кончиков жёлтых ногтей отказавшей мне левой руки.

Пока разум барахтается в болоте сомнений, искалеченное тело лихорадочно цепляется за протянутую с берега соломинку жизни.

Так мало. И так много...

Хорошо. Пусть будет «друг». Так, должно быть, проще и ей, и мне.

— Мэри, не могли бы вы задёрнуть шторы? Скоро рассвет, может быть, мне удастся уснуть на пару часов?

— Северус, я кое-что придумала! Подождите меня, я сейчас!

* * *

Я на несколько минут выхожу из комнаты, а когда возвращаюсь обратно, у меня в руках лежит объёмный свёрток. Поймав встретивший меня удивлённый взгляд, я поясняю:

— Кажется, настал момент для кардинальных изменений. Вашу сорочку — долой! Она напоминает о болезни, а это сейчас совершенно ни к чему. Пора осознать простую истину: вы идёте на поправку. Исцеление уже только вопрос времени. Госпитальная одежда выздоравливающему не нужна. А вместо неё возьмите, пожалуйста, это.

Я кладу поверх одеяла очень удобную пижаму из плотного хлопка с рельефным узором по вороту в виде греческой волны. В такой будет тепло и комфортно спать. Вот только устроит ли любителя чёрного цвет индиго? На мой взгляд, серебряная канитель на тёмно-синем фоне смотрится красиво и благородно, но угодить вкусу другого человека всегда непросто.

— Может быть, стоит позвать Кодди?

— Именно. Эльф — то, что сейчас нужно, — заметно нервничая, говорит он. — Впрочем, неважно. Если уж вы объявили меня выздоравливающим, доктор, я попытаюсь справиться с обновкой сам. Не могли бы вы пока подогреть питье? Мне ведь, как я понимаю, всё-таки придётся его принять?

Стоя спиной к его кровати, я колдую на белую фарфоровую чашку незаменимое и привычное Fovero. Мне слышно, как Северус пыхтит и возится со своим новым ночным костюмом. Бормочет сквозь зубы негромкие проклятия.

Почему он не хочет прибегнуть к помощи умелого камердинера? Сейчас она пришлась бы весьма кстати. Ровно и аккуратно натянуть штаны одной рукой — то ещё занятие. И пижамную куртку в своём нынешнем состоянии Северус сумеет накинуть только на правое плечо…

Я оборачиваюсь. Так и есть! Первая попытка самостоятельного облачения, да ещё и в сидячем положении, явно не удалась. Из-под госпитальной сорочки виднеются так и оставшиеся слегка приспущенными штаны…

Чтобы не смущать своего особенного пациента ещё больше, я молча подхожу ближе. Развязав несколько мягких тесёмок, помогаю ему окончательно избавиться от опостылевшей больничной одежды. Северус дрожит, опускает глаза и вдруг заливается предательским пятнистым румянцем, как невинная девушка, которая впервые услышала скабрёзный анекдот от более опытной и раскрепощённой подруги.

Ему ли не знать, что я многократно видела его не только полуодетым, но и полностью обнажённым. Но тогда он был беспомощен и зависим от действий извне, даже если отвергал их...

Начав с больной руки, я осторожно надеваю на него куртку, тщательно застёгивая ряд плоских лаковых пуговиц. Чтобы всё это расправить и одёрнуть, ему придётся встать. Ну почему я заранее не подумала о перевязи! Воспоминание о вчерашней перекрашенной им косынке вызывает у меня невольную улыбку. Хорошо, что Северус сейчас не смотрит мне в лицо — мало ли за что он мог бы её принять!

Так... У моего домашнего одеяния, тоже синего, что весьма кстати, есть пояс. И он достаточно широк, дюйма три с половиной, не меньше… Пойдёт!

Никак не комментируя своих действий, я решительно развязываю крупный мягкий узел. Теперь, должно быть, станет хорошо заметно, что за последнее время халат стал мне явно великоват — на пару размеров как минимум! Северус молчит, внимательно наблюдая за тем, как я стараюсь удобно устроить его безжизненную руку на мягкой тканевой петле.

Потом всё точно по инструкции… Колено просунуть между чуть расставленных ног пациента, наклониться вперёд, взять под здоровый локоть, качнуть ослабленного и нуждающегося в дополнительной опоре человека на себя…

Все то же самое, что я успешно проделала вчера. Пусть и сегодня это тоже выглядит только как помощь целителя больному.

Когда мы вместе оказываемся в вертикальном положении, я одним движением подхватываю с боков пижамные штаны Северуса и тяну их вверх за резинку. На его исхудавшем теле они легко поддаются и спустя мгновение оказываются там, где им и положено быть. Это происходит раньше, чем прозвучат возражения или хотя бы мелькнёт на напряжённом лице с судорожно поджатыми губами малейшая тень протеста.

Но мои пальцы успевают прочертить короткую дорожку по бледной коже его бёдер. И это мимолётное прикосновение неожиданно меня... обжигает.

* * *

От лёгкого скольжения тёплых пальцев по обнажённой коже я проваливаюсь в багровый удушливый тремор, в висках стучит ритмичный набат, любые слова застывают в горле. Стремясь устоять на ногах и удержать меня в вертикальном положении, она обвила меня обеими руками. Притянула к груди, фактически обняла мои ноги своими, не давая растренированным коленям подогнуться, чтобы я не рухнул мешком костей обратно в постель.

Снова всего лишь инструкция по вертикализации ослабленных больных с частично атрофированной мускулатурой?

Да, конечно.

Но...

Я чувствую, как дрожат её горячие руки, только что запахнувшие на мне тёплую ткань с коротким нежным ворсом... Кажется, из такой шьют одежду для совсем маленьких детей?

Не дай мне Мерлин, чтобы Мэри ощутила совершенно не детскую судорогу, которая сотрясает сейчас меня от пояса до коленей, чтобы заметила, как под невинной фланелевой пеленой вопреки воле, пульсируя, шевелится отяжелевший от прилива крови и тугой до нудной тянущей боли комок стыдной плоти...

«Не тешь себя иллюзиями, дурак бессмысленный, все она видит, чувствует и понимает!»

Воля?

Да где она теперь!

«Отпустите меня!!!» — кричит раскалённый разум. Но правая рука, худой граблей торчащая из свободного рукава непривычного синего цвета, вопреки этому безмолвному воплю обвивает изгибы тонкого стана. И вместо того, чтобы как можно быстрее освободиться от этих объятий, я, жарко дыша в тёмно-рыжую макушку, замираю в зыбкой неподвижности, нарушаемой лишь отчаянным тремором в готовых все-таки подогнуться ногах.

Злые шутки обыкновенной физиологии, помноженные на последствия интоксикации… Да, доктор, я в курсе, что одним из последствий приёма ударной дозы змеиного яда у выживших отравленных бывает повышенное либидо в течение от нескольких месяцев до года после укуса...

Змея — ползучий шприц с афродизиаком. Ещё Авиценна ловил азиатских гадюк для того, чтобы готовить из их яда средства не только от ревматизма, но и от любовного бессилия...

Как хорошо я объяснил себе причину своего очередного предательства!

Вплотную прижавшись ко мне, она не может не ощущать, что моё сердце колотится так, будто сейчас выскочит через горло, разорвав неплохо заживший, хотя всё ещё красный, выпуклый, неровный шрам…

* * *

Могла ли я предположить, к чему приведёт моя помощь? Боясь усугубить ситуацию, я продолжаю неподвижно стоять, обнимая Северуса. Чувствую сотрясающую его тело крупную дрожь. Слышу прерывистое дыхание, обжигающее мои волосы. Его рука буквально вцепилась мне в талию и стала нестерпимо горячей.

Я замечаю его неуклюжую попытку отстраниться, чтобы скрыть сильное возбуждение. А через несколько секунд, сообразив, что она с треском провалена, он вновь резко устремляется вперёд, словно желая вжаться в меня со всей силы, вмять в себя, подчинить своей воле...

Мне становится страшно от этой обескураживающей вспышки. Рациональность подсказывает, что между потребностью тела и согласием разума пролегает пропасть. То, что происходит сейчас, это только оживающие мужские реакции, ответ на провоцирующие факторы извне. Я не хотела этого, но моё случайное прикосновение к его коже оказалось одним из таких раздражителей. То, что стыд мог обернуться вожделением, тоже не вызывает у меня удивления. Подавляемое в течение многих лет либидо способно поставить на колени даже сильную волю... Организм никому не прощает длительных издевательств над собой.

Но отчего я сама дрожу в неумелых объятиях? И мне совершенно не хочется думать о том, что это естественный мужской голод скручивает Северуса в бараний рог. Почему я снова и снова обманываю себя, представляя, что за этой внезапной бурей скрывается нечто большее, нежели банальное влечение? Что он находится сейчас не только во власти физиологии?

Увы, это лишь самовнушение. Для Северуса существует только одна женщина — Лили. И то, что она давно мертва, никак не влияет на его чувства ней и верность. Всё остальное — горький соблазн взбунтовавшейся плоти.

Момент взаимного сумасшествия пройдёт, стоит любому из нас сказать хоть слово. Но я искусственно пытаюсь продлить ускользающие мгновения, которых Северус потом, без сомнения, будет стыдиться, презирая себя за слабость, которой поддался. А я… я стану вызывать в памяти эти украденные ласки как самое яркое чувственное переживание в жизни...

Ещё не поздно шагнуть назад, нацепить на лицо маску бесстрастности и сделать вид, что ничего особенного не произошло. Мне не впервой наступать на горло своим эмоциям. Но как же я не хочу его отпускать! Не сейчас, не в эту минуту…

Я утыкаюсь лицом ему в грудь и закрываю глаза.

Плохо соображая, что делаю, обеими ладонями подныриваю под его пижамную куртку.

Исхудавшая спина. Выступающие рёбра. И тонкая, на удивление гладкая, как у юноши, кожа... Притрагивались ли хоть раз к ней женские руки так, как это делают мои?

Одной ладонью всё ещё обнимая Северуса за пояс, другой, едва касаясь, я веду вдоль его выпирающего позвоночника — вверх, до острых лопаток…

Зачем я это делаю? Не затем ли, чтобы чувствовать пальцами волнующую меня вибрацию мужского тела, стремясь на короткое время представить, каково это — быть желанной тем, кого любишь ты сама?

Немилосердно кружится голова. Пол уходит из-под ослабевших ног. И уже непонятно, кто кого держит: я Северуса или всё-таки он — меня...

* * *

Я почти без сил опускаюсь на так кстати стоящую за спиной кровать, ещё не осознав, что Мэри непостижимым образом оказалась у меня на коленях. Соскальзываю в спасительные объятия подушек, откинувшись назад. А её голова мягко и доверчиво ложится мне на правое плечо...

Ни слова, ни звука. Только нервные движения неудержимых пальцев, перебегающих по нежным изгибам женского тела — от прекрасного к запретному. Туда, где матово мерцает узкая полоска бархатной кожи в распахнувшемся вырезе халатика и светятся охотничьими силками петельки ночной рубашки...

Время остановилось.

Я падаю в багровую темноту внезапно нахлынувшего наслаждения, которое в доли секунды затапливает мой нелепый, доселе пустовавший мир тяжёлой волной, полной переливающихся разноцветных звёзд...

Нелепо.

Неправильно.

Недопустимо!!!

Новая пижама мокра, как у оконфузившегося младенца.

…Дожил!

Что это было? Ведь совсем же не то, что я испытал тогда, в глухой темноте запертой комнаты злосчастного Лестрейндж-мэнора, со слепой развратницей, опоенной моею же амортенцией?..

— П-простите меня, Мэри...

С Лили я научился душить в себе постыдные, как мне казалось, страстные порывы, оберегая её до того дня, когда сама магия соединит наши руки и души у алтаря... Пафосно, но другой правды у меня нет!

* * *

Только не это! Только не извинения!

Сознание захлёбывается от обжигающего стыда. Что же я наделала! Что же мы оба наделали? И как сможем смотреть после этой ночи в глаза друг другу? Нужно срочно что-то предпринять или сказать, чтобы исправить ситуацию.

Я с трудом прихожу в себя. Бёдра сведены до судороги, дыхание всё ещё не восстановилось. Низ живота скручивает и тянет, как во время родовой схватки. Только это совсем другая боль. Сладкая, коварная, неотступная, плохо подчиняющаяся рассудку, лишающая самообладания. Избавиться от неё можно только одним способом — потерять голову.

Прямо сейчас, не думая ни о чём, прильнуть к сжатым губам и ощутить, как они раскрываются навстречу…

Дать восторжествовать первобытному, подавляемому, женскому — тому, что тёмной волной поднимается от лона к груди, растекается лавой до кончиков пальцев.

Отпустить себя. Разрешить себе всё. Не стесняться в словах, чувствах, поступках…

Чтобы этот невозможный человек понял, как же сильно я его люблю.

Но, конечно же, я не сделаю ничего подобного. Ещё один стальной обруч на сердце, власяницу — на неуместные порывы тела, которое уже было готово униженно забыться и предать гордость. Я жила в одиночестве и бесплодном ожидании взаимности столько лет, неужели не смогу сдерживать себя и впредь?..

Я присаживаюсь на край кровати. Быстро убираю заклинанием с одежды Северуса влажные пятна. Отворачиваюсь.

— Не надо... Не извиняйтесь. Это только моя вина. Я не устояла перед искушением прикоснуться к вам. Не как к пациенту… Как к мужчине... Больше я этого не допущу.

Я встаю, чуть покачиваясь на нетвёрдых ногах. Кожа всё ещё горит.

* * *

«Больше я этого не допущу»?!

Но это же я её... соблазнил!

Это моё, только моё решение, причинившее ей столько ненужной боли...

Вот только ненужной ли?

Из сумбура перескакивающих с одного на другое обрывочных мыслеобразов отчётливо проступает школьный коридор. Страшная боль в стиснутой обидой груди, которую не в силах подавить боль в изрезанной руке. Тёплая липкая кровь по ладони — среди беспощадных вонзившихся в живую ткань зелёных осколков... И невысокая медноволосая девочка в тёплом свитере домашней вязки, только что преступившая грань отчаяния:

— Я... люблю тебя!

Только Лили не пришла мне на помощь, слишком занятая своим новым интересом...

И внезапно вместо грязного слова, которым я отбил тогда этот на самом-то деле искренний порыв, с дрожащих губ у меня сегодняшнего, взрослого, срывается:

— Я… тоже.

Мэри вздрагивает, замирает. На её лице появляется и гаснет неуверенная, вымученная улыбка, которая изо всех сил хочет казаться вежливой.

— Завтра... вернее, уже сегодня... сложный день. Вам надо хотя бы немного отдохнуть. Если хотите, я принесу вам сок дремоносных бобов.

— Для дремоносных бобов поздновато... доктор. Они действуют от восьми часов и дольше, а у нас не больше часа до рассвета. Давайте обойдёмся этим уже во второй раз остывшим молоком.

Откровенная уступка, ведь я не люблю сладкого... Но не зря же она его принесла.

— Спокойной ночи...

Как цинично звучит!

Быстро же она ушла... Испугалась?

И что мне делать теперь?

Я закрываю глаза и посвящаю остаток ночи попыткам вызвать в своих мыслях видение Лили. Спросить совета. Но тщетно, невидимое небо безмолвствует. А нежданный сон наваливается незаметно, и я уплываю по его волнам в темноте — к далёкой мерцающей точке среди лиловых звёзд...

27 мая 1978 года, Хогвартс

Словно молоточки челесты, дождевые капли нервно выстукивают меланхоличный мотив по черепичной кровле. Тонко цокая, пробегают по металлическому карнизу — точь-в-точь как спешащая на свидание старшекурсница, которая надела неудобные туфли на высоких каблуках, чтобы казаться взрослее. И только потом срываются, летят вниз, не в силах преодолеть притяжения мокрой, набухшей весенней влагой земли.

В дортуаре все девочки давно видят десятый сон. Но мне, как назло, не спится. Я лежу на спине, мысленно пытаясь воспроизвести в деталях рисунок на тяжёлом бархате полога над кроватью. И думаю о том, что совсем скоро предстоят выпускные испытания. А после торжественной церемонии вручения свитков с итоговыми оценками и традиционного бала придётся покинуть Хогвартс, в котором я провела семь лет. Огромный срок, когда тебе нет ещё и восемнадцати!

Следующие несколько лет мой жизни будут связаны с Академией колдомедицины, куда я намерена подавать документы. Опять экзамены, только уже вступительные, а потом встреча с новыми предметами, профессорами, сокурсниками. Одна глава моей судьбы завершится, а вслед за ней с чистого листа начнётся другая. Неизведанная. Наверное, я должна испытывать приятное волнение по этому поводу, вот только ни радости, ни предвкушения сейчас нет и в помине.

Меня грызёт жестокая тоска, словно я навсегда покидаю дом, лучше и теплее которого уже не будет. С Хогвартсом связано слишком многое, чтобы расставание с ним прошло безболезненно: первые шаги в волшебном мире, робкие победы, безмятежность отрочества, преподаватели, к которым я успела привязаться, как к близким родственникам, друзья и… любовь.

Моя безответная, застенчивая, наивная любовь тоже останется здесь, в старой школе, среди её призраков. Я унесу с собой только память о ней и разбитое сердце. Вряд ли после выпускного бала я когда-нибудь ещё увижу Северуса. Разве что случайная встреча столкнёт нас лет через десять или пятнадцать... Но, скорее всего, расставание будет окончательным. Мир велик, а люди в нём как песчинки в океане. Нужно иметь крепкую связь друг с другом, чтобы не потеряться в повседневной круговерти.

Если бы мама могла слышать сейчас мои мысли, она наверняка сказала бы, что я всего лишь становлюсь старше. Только почему она не предупредила меня, что взросление так мучительно? Почему я чувствую такое опустошительное одиночество и холод, словно всю радость вдруг закрыли непроницаемо-чёрные облака? Мне горько осознавать собственную ненужность. То, что лучшие и самые чистые, искренние побуждения души, открывшейся навстречу другому человеку, оказались ему безразличны.

А той девушке, о которой грезит Северус, не нужен он сам…

Лили совсем не знает, что такое неразделённые чувства. Они с Джеймсом баловни судьбы и купаются во всеобщем обожании. Сразу после окончания школы поженятся, заживут собственным домом, а через год-другой у них наверняка появится желанный первенец. Размеренная, спокойная жизнь без потрясений и горьких ночных слёз в подушку...

Когда двое есть друг у друга, разве что-то ещё нужно для счастья? Разве не ради этого ощущения — стать с кем-то единым целым — люди годами и десятилетиями ищут свою земную половинку?

И совсем другое дело, когда ты только осколок. Бракованный фрагмент, который не может встроиться ни в одну мозаику… Кому такой нужен?

Я поворачиваю голову влево и смотрю на спящую на соседней кровати подругу. Одеяло почти сползло с её тела. Тонкая рука свесилась вниз. Волосы, огненно-рыжие при дневном освещении и тёмные ночью, волной накрыли почти всё лицо. Лили сладко-сладко причмокивает губами, облизывает их, словно лакомится чем-то вкусным или… целуется.

Счастливая…

Даже во сне.

— ...Мэри, представляешь… Джеймс меня сегодня в первый раз поцеловал!

Её веснушчатое лицо горит смущением и радостью. Она подносит пальцы к розовым губам, проводит по ним и таинственно улыбается, заново переживая взволновавшее её событие.

— Ну и как это? — кисло интересуюсь я.

— Ещё не поняла, — Лили пожимает плечами и тихо смеётся. — Мокро и горячо. И ещё он... всё норовил мне язык в рот засунуть.

— Фу, какая гадость, Лили!.. И ты это стерпела?

— Ну, не то чтобы гадость. И почему сразу «стерпела»? Мальчишки все так целуются.

— Все? И Северус тоже?

При упоминании Снейпа Лили кривится, словно от выпитого уксуса.

— Ты снова о нём? Нет, как он целуется, я не знаю. По-настоящему, я имею в виду… Его хватало лишь на то, чтобы брать меня за руку и тяжело вздыхать рядом. Он всего однажды попытался меня поцеловать… Чмокнул в щёку. И так перепугался того, что сделал, что мне тоже стало не по себе. Так стыдно, будто мы оба что-то неприличное, грязное совершили… Ужасное чувство — неловкость за другого человека… А ты уже целовалась с кем-нибудь?

Я отрицательно мотаю головой. Мне неприятны подобные расспросы. Но она не унимается.

— Что, совсем-совсем никогда?

— Совсем.

Видимо, что-то в моём тоне ей не нравится, потому что она начинает оправдываться:

— Не злись на меня, Мэри! Я знаю, что тебе очень нравится Северус…

— Лили, это не твоё дело!

Но она, словно не слыша меня, продолжает:

— Он мне тоже нравится. Но только как друг, понимаешь? А вот его новых приятелей я не выношу. Северус якшается с теми, кто однажды может подбить его на что-то по-настоящему плохое. Тёмное. Я ему об этом уже много раз говорила, но он меня не слушает.

— Неужели с Поттером тебе лучше? По мне так он самовлюблённый, напыщенный… павлин! Они с Блэком стоят друг друга. И если не получают с утра порцию всеобщего преклонения, у них на целый день настроение портится!

— Много ты понимаешь! Они замечательные ребята. С ними очень интересно. А Джеймс… — Лили мечтательно закрывает глаза. — Он весёлый, знает, как меня развлечь. С ним никогда не бывает скучно. Он постоянно придумывает что-то новое. Дарит мне какие-то приятные безделушки, цветы. Он очень внимателен… Если хочешь знать, я всегда мечтала, чтобы за мной ухаживал именно такой парень.

— Ещё бы! Поттер при деньгах, и мордашка у него тоже ничего. Смазливая… Если скажешь, что его внешность для тебя совсем не имеет значения, я не поверю.

— Мэри, что с тобой сегодня? Злая ты какая-то. Неужели это всё из-за Снейпа? — недовольно спрашивает Лили, и её тонкие, в ниточку, рыжие брови ползут вверх. А потом её словно прорывает: — Да, мне нравится Джеймс. Очень-очень нравится! И лицо его тоже. И мускулистые плечи. И тренированное тело! Представь себе! Когда он меня целует, обнимает или берёт на руки, это невыразимо приятно и волнительно! И не надо так на меня смотреть! Не будь ханжой, это тебе не идёт... Но главное, Джеймс сильный и уверенный в себе. Он приходит и берёт то, что ему нужно. Не рассусоливает, не мямлит и не клянчит.

— Странно… — я усмехаюсь.

— Что именно?

— Ты назвала столько достоинств Джеймса, но ни разу не сказала, что он умён. Или симпатичному и весёлому парню мозги необязательны?

Лили передёргивает плечами и прищуривается.

— Знаешь, что… Ты мне просто завидуешь!

— Не завидую. Осуждаю за легкомысленность.

— Осуждаешь?! Ты — меня? Вот так подруга, нечего сказать! Из-за Снейпа?

— Когда ты ему скажешь, что он тебя больше не интересует?

— Время придёт — скажу. А может быть, сам обо всём догадается. Не слепой вроде.

— Я так и думала… Будешь ему, как собаке, хвост по частям отрубать, думая, что это не так больно?

— По-твоему, я не могу влюбиться в того, кто мне по-настоящему симпатичен, из-за боязни обидеть Северуса? Если он мне друг, то сам поймёт, что к чему, и порадуется за меня.

«Порадуется»… Примерно как перспективе добровольно подставиться под Круцио...

Ох, Лили, Лили… Упрекает меня в ханжестве, а сама слепа, если не замечает того, что происходит. Видя её нынешнее равнодушие к Северусу, ни за что не подумаешь, что когда-то она очень дорожила дружбой с ним. Повсюду ходили вместе — на занятия, прогулки, в библиотеку. Держались за руки, садились плечо к плечу, о чём-то таинственно шептались, спрятавшись за взятой книгой — всегда одной на двоих.

Недаром ещё с первого курса их за глаза называли «неразлучниками», как маленьких тропических птиц, хранящих верность друг другу на протяжении всей своей жизни. Как-то Блэк задумчиво, без присущего ему ёрничества, обронил: «А ведь если однажды у Сопливуса кто-нибудь отобьёт Эванс, он же сдохнет от тоски, как тот глупый попугай».

Как в воду глядел.

— Значит, ты всё уже для себя решила?

— Не переживай за него, Мэри. Он быстро утешится со своими приятелями и запрещёнными книжками. Вот он-то как раз всегда был очень умён, даже слишком, — она кривит губы, но усмешка получается грустной, — и знания интересовали его гораздо больше людей. Ему не дано строить нормальные отношения с окружающими. А с девушками и подавно. Он не виноват в этом, потому что в семье, где он вырос, иного воспитания и быть не могло. У него отвратительный, жестокий, пьющий отец и совершенно забитая, измученная мать. Северус не знает, что в жизни бывает иначе. Что есть пары, в которых не принято унижать друг друга… Где оскорбить женщину словом так же невозможно, как её ударить. Я думала, что Снейп в школе станет другим и смягчится, но ошиблась… Он ни с кем близко не сошёлся, у него до сих пор нет по-настоящему верных товарищей. Только попутчики.

— А ты?

— Не знаю, Мэри… Друзей не стыдятся…

Да, друзей не стыдятся. Их просто предают.

На них ставят крест и забывают. Оставляют пылиться в одиночестве, как старую, порванную и успевшую наскучить игрушку. От них уходят, не обернувшись и не сказав «прощай»…

…Странный звук заставляет меня вздрогнуть и приподняться на локтях.

В паре метров от моей постели, с той стороны защищённого фигурной решёткой окна, я вижу прижатое к стеклу бледное лицо Северуса. Его глаза неподвижны и огромны, словно он пьян или решился на поступок, требующий от него смелости, граничащей с безумием.

В такой дождь и ветер, ночью, при слабом освещении он взмыл на метле на самый верх гриффиндорской башни! Но это же очень опасно!

О чём он только думает, идя на такой неоправданный риск?

И зачем он здесь? Ведь всем хорошо известно, что Лили давно встречается с Поттером. С Джеймсом у неё всё очень серьёзно, и она уже представлена его родителям в качестве невесты. Недавно подруга сказала мне по секрету, что уже начала обдумывать фасон подвенечного наряда, но пока сомневается, что лучше: сделать покупку в дорогом свадебном магазине или обратиться к хорошей портнихе. А Джеймс над ней только посмеивается, говорит, что всё это напрасные хлопоты. И то ли в шутку, то ли всерьёз утверждает, что под венец ей предстоит пойти в старомодном платье, в котором щеголяла ещё его прапрабабушка…

Снейп изо всех сил всматривается в сумрак спальни и близоруко щурится, пытаясь увидеть Лили среди спящих девушек. И вдруг застывает, встретившись взглядом со мной…

Необъяснимая эйфория, написанная на его лице, моментально сменяется досадой и неприязнью. Он что-то торопливо вынимает из-за пазухи и суёт под прутья. В следующее мгновение я вижу, как он резко устремляется вниз, а на решётке остаются несколько крупных бледных анемонов, безжизненно свесившихся на слабых стеблях.

Мне становится жутко. А вдруг он сорвался? Неловко качнулся, потерял равновесие, а древко метлы наверняка мокрое, соскользнуть с него в такую погоду ничего не стоит. В обучении полётам он всегда уступал не только ребятам с нашего курса, но даже слизеринцам. Не говоря уже о том, что мне до сих пор памятен приключившийся с ним в ходе квиддичного матча несчастный случай, когда Северус свалился с большой высоты и получил серьёзную травму.

Картины его воображаемого падения, одна хуже другой, разрывают сознание. Ему наверняка нужна помощь! Я вскакиваю с кровати и подбегаю к окну. Тянусь к задвижке на раме, но рука застывает на полпути к цели. И вместо крика ужаса с моих губ невольно срывается восхищённый возглас.

Длинная молния, похожая на объятую огнём сухую ветку, раскалывает на части низкое, нависшее над старым замком небо. В её неверном свете я вижу у соседней башни Равенкло лёгкую и гибкую юношескую фигуру.

Северус летит по плавной дуге, и его широкие рукава похожи на расправленные крылья поймавшей воздушный поток диковинной птицы. Полы форменной мантии упругим парусом трепещут на ветру…

Он… может летать?

Сам, без метлы?!

Он. Может. Летать.

Забыв обо всём, я бросаюсь к Лили и немилосердно трясу её, крепко спящую, за плечо.

— Просыпайся! Ну же!

Она чуть приподнимает голову, щурится и произносит недовольным тоном человека, которому не дали досмотреть увлекательный сон, прервав его на самом интересном месте:

— Что случилось, Мэри? Ты хоть знаешь, который час?

— Там такое! Такое… Ты должна это увидеть!

Лили садится на постели, свесив ноги. Трёт кулаками глаза.

— Вот заполошенная! Что ещё произошло? Выпускные экзамены отменили? Филч женился на миссис Норрис?

— Северус принёс тебе цветы, Лили!

— О Мерлин! И только-то? Стоило меня будить из-за такого пустяка!

— Ты не понимаешь! Он засунул их под оконную решётку!

— Надеюсь, этот дурень от хвастовства собственной лихостью с метлы не брякнулся? — Лили прикрывает ладонью рот, безуспешно пытаясь подавить отчаянную зевоту. — И когда он уже поймёт наконец, что его поезд давно ушёл, а?

В другое время меня бы покоробило пренебрежение, прозвучавшее в её голосе. Но не сейчас.

— В том-то и дело, что не было никакой метлы! Скажи, ты знала, что Северус умеет летать?

— Сам? Тебе, наверное, это приснилось! — Она прыскает. — Мэри, Мэри… Кое-кому надо поменьше сказок читать на ночь.

— Но, Лили, посмотри туда!

Она наконец-то устремляет взгляд на окно. Влажные белые лепестки анемонов прижаты дождём к стеклу — плотно и неподвижно, как безнадёжный больной, распластанный по госпитальной койке. Их круглые, крупные, тёмные, с фиолетовым отливом сердцевины кажутся сейчас распахнутыми, укоряюще устремлёнными на нас глазами.

Внезапно сильный порыв ветра сбивает хлипкий букет, и на ромбовидной решётке остаётся всего один цветок. Совершенно изломанный, безжизненный, жалкий.

— Даритель, — сквозь зубы, с непонятной мне досадой произносит Лили.

— Зачем ты так? Ведь он же сделал это специально для тебя… Поднялся к нашей башне ночью, в такую страшную грозу! И он летал… Клянусь, парил в воздухе, словно птица! Это же настоящее волшебство!

— Как же легко на тебя можно произвести впечатление! Поверь, это всего лишь ловкий трюк. В левитации нет ничего сверхъестественного. У меня самой раскрытие на ней произошло. Помнишь, я рассказывала?

Ливень меж тем усиливается. Под ожесточённую перебранку громовых раскатов и сверкание молний небесные хляби разверзаются над Хогвартсом, обрушивая на него бесконечные потоки воды.

Зябко поёжившись, Лили выскальзывает из уютной постели. Узкие босые ступни неслышно несут её по холодному каменному полу. Она подходит к подоконнику, но прежде чем успевает потянуть раму на себя, последний анемон, намокший до слюдяной прозрачности, медленно сползает по стеклу и срывается с карниза...

— Вот видишь? Непогода всё решила за нас. Так даже лучше.

— Его ещё можно подтянуть на Акцио, — сдавленно шепчу я.

— Зачем? Такой цветок даже в вазу не поставишь. Его совсем изломало ветром.

Наверное, я просто сентиментальная дура, но, будь на то моя воля, я бы его непременно сохранила. Высушила, а потом положила бы между страницами любимой книги. На память о ночи, когда я стала свидетельницей подлинного чуда...

Вот только он предназначен Лили, и я не имею права даже на то, чтобы подобрать брошенное.

На мои глаза наворачиваются слёзы. Они сами собой текут по лицу, губам. Я слизываю их тёплую горько-солёную влагу.

— Эй, ты что, плачешь? Из-за какого-то несчастного цветка?! — не веря, произносит она. — Но это же глупо, Мэри! Придумала тоже — расстраиваться по такому ничтожному поводу!

Да, глупо…

И несправедливо!!!

Внутри всё содрогается от обиды. От того, что сделанный от души подарок оказался не нужен. От предательства Лили, которое она даже не заметила… От её безразличия. От того, что она не поняла очевидного: Северус научился летать только ради неё.

Лили стягивает со своей кровати тёплое шерстяное одеяло, набрасывает мне его на плечи и внезапно обвивает меня руками.

— Мэри, ты же замёрзла совсем! Давай-ка обратно в постель! Хочешь, вытащим Снейпа на откровенный разговор? Честно, мне самой интересно, как может летать парень, который и на метле-то кое-как держится...

— Не надо. Ты же всё равно в него не веришь.

— Зато ты всегда была его адвокатом. Вот и проверим, действительно ли у него получилось нечто экстраординарное, или это лишь очередная попытка использовать свои слизеринские хитрости и выдать их за невероятные достижения. Хотя, — Лили хмурится, и её лицо на миг приобретает недоброе выражение, — я совсем не удивлюсь, если окажется, что он применил какое-нибудь запрещённое заклинание.

— Почему ты так решила?

— Посуди сама: умением летать без метлы не может похвастать никто из наших преподавателей. Ни мадам Хуч, которая вообще, кажется, родилась в воздухе, ни наш директор, кому, на минуточку, равных нет во всей Британии. То, что продемонстрировал Снейп, это или ловкая иллюзия, в чём я уверена почти на все сто процентов, либо старая опасная магия, к которой он в последнее время испытывает особенную склонность. Этот книжный червь вполне мог откопать что-нибудь в библиотеке того же Малфоя. Он и раньше бегал за этим снобом собачонкой, а теперь, говорят, не упускает случая наведаться к своему чистокровному кумиру в поместье… Но я придумала, как мы поступим…

— Мы?..

— Ну да. Я сегодня на рунах Снейпу записку зашлю. Потребую встретиться с нами обеими и объяснить, что это ещё за ночные полёты такие. И посмотрю, хватит ли у него смелости всё честно рассказать про своё трюкачество.

Сонная Синтия Пьюси, наша гриффиндорская зубрила, сидевшая за уроками до позднего вечера, приподнимает растрёпанную голову и шипит:

— Девчонки, имейте уже совесть, наконец! Дайте поспать нормально! Ни днём, ни ночью покоя от вашей болтовни нет! Или вы сейчас заткнётесь, или я в вас подушкой запущу.

Лили беззвучно смеётся и посылает ей воздушный поцелуй.

— Прости, дорогуша! Не сердись. Меня саму разбудили. Обещаю, что через пару минут мы будем спать сном младенцев. Правда, Мэри?

И она, подмигнув мне, юркает в постель. По-кошачьи вытягивается на простынях, зевает, потом сворачивается в уютный клубок — так, что только один нос торчит из одеяла, которое минутой раньше согревало мои плечи.

Вскоре я слышу, как её дыхание становится размеренным и тихим.

Спит!

Её мир по-прежнему предсказуем и целен. И то, что ради неё бывший друг детства освоил сложное заклинание и научился летать, никак не затронуло струн её души и не поколебало спокойствия.

Утром я обязательно скажу Лили, что не пойду с ней на встречу с Северусом. Жаль, что она не понимает, как унизительно ощущать себя третьей лишней не только в отношениях, но даже в обычном разговоре. А ещё мне противен допрос, который она намерена ему учинить. Потому что у меня нет ни капли сомнения в подлинности того, что я увидела своими глазами.

И разве может магия, подарившая человеку возможность летать, быть тёмной?..