Черный цейлонит (джен)

Люциус Малфой, ныне лорд Малфой, сидел в своем кабинете — кабинете своего отца — и с выражением смертной скуки на лице разбирался с балансом — он не сходился. Проверить, сопоставить, пересчитать… Это было скучно, муторно, но, к счастью, при достаточной усидчивости с этим можно было разобраться довольно быстро, и Люциус надеялся, что ему удастся расправиться с этим в кратчайшие сроки. И почему не существует заклинания на такой случай?

Где-то вдалеке послышался топот. Сначала сверху, потом сбоку, потом ушел куда-то вниз и совсем было затих, но тут же вернулся, сотрясая деревянные полы и каменные стены здания. Люциус сжал зубы и прикрыл глаза — опять. Невыносимо. С тех пор, как в их доме появился этот… дальний племянник со стороны деда, или как там было? — в доме стало на порядок шумней. Люциус до сих пор не знал, как к этому относиться.

* * *

Абраксас ушел рано. Слишком рано для волшебника. Пятьдесят два года для мага не тот возраст, в котором уже пора готовить себе белые тапочки и выбирать обивку в гроб. В среднем маги не редко переживали вдвое, а то и втрое больший срок. И это было кристально ясное дело, что пятьдесят лет для магов был — тьфу! — совершенно смешной возраст, а до тридцати маг еще даже не считался взрослым. Нет-нет, юридическое совершеннолетие у магов наступало тогда же, когда это происходит у всех прочих детей в большинстве стран мира — в восемнадцать. В этом возрасте юный магик как раз заканчивает школу, и к тому же, к восемнадцати годам по идее у мага уже должно быть сформировано абстрактно-логическое мышление. Да, теоретически это должно выглядеть так. Как у магглов. Нормально.

Проблема заключалась в том, что уже на примере электричества было доказано: что-то, что работает у магглов, у магов либо не работает, либо работает не так. Магглы спешили жить (не все, но как масса). Потому что их время что-то сделать было крайне мало — чуть больше полувека, и одно лишь обучение уже забирало четверть их жизни. Четверть жизни — вот время, через которое маггл получал право считаться взрослым. Соответственно, у магов совершеннолетие должно было бы быть в тридцать-сорок лет. Конечно, абстрактно-логическое мышление, как и положено, развивалось у магов уже к двадцати, но ведь важен еще и жизненный опыт, и обучение. В магическом обществе все еще было широко распространено наставничество, а хороший маг к старости накапливал невероятно огромное количество опыта, передача которого ученику порой растягивалась на десятилетия. Но какому правительству приятно столько лет ждать, когда подрастет рабочая сила? Для работе на низших должностях в министерстве или где-нибудь официанткой в кафе с лихвой хватало и школьной программы Хогвартса, к тому же не каждый маг мог позволить себе наставника. Вот и получалось совершеннолетие в восемнадцать. А то, что в этом возрасте маги все еще психологически неокончательно зрелы…

Кстати, свои пять кнатов сумятицы в это добавляло еще и то, что высокая продолжительность жизни расслабляла нечистокровный магически одаренный молодняк. Полукровок (иногда — чистокровных в первом-втором поколении), но больше всего — магглорожденных — тех, кто в начале своей жизни уже морально настроился на срок жизни всего лишь в семьдесят лет. Таким дурило голову от внезапно увеличенного срока жизни как коту дурит голову от валерьянки. И приходящая мысль была очевидна в своей гениальности: зачем спешить взрослеть, если впереди у тебя еще полтора века — целая вечность? Возможно, не всех она посещала как оформившаяся фраза, но многие так или иначе приходили к подобному выводу: времени много. Проще говоря, к положенным двадцати годам у них взрослое мышление не развивалось и размышляли эти люди как пятнадцатилетние дети.

Но это все считалось тем недостатком нечистокрорвных, на который можно было снисходительно смотреть сквозь пальцы. Да, недостатком именно нечистокровных. Среди чистокровных (возможно, и даже скорее всего, в силу воспитания) подобное практически не встречалось. И тем не менее именно они (парадокс, возникший непонятно когда и откуда, но исправно существующий) то и дело собирались в активные группы и выдвигали Министерству требование увеличить возраст совершеннолетия; Министерство упорно увиливало и не сдавало позиций. В связи с этим противостоянием даже возникло такое понятие, как «полное совершеннолетие», которое практиковали исключительно чистокровные, исключительно в пику министерству. Вернее, нечто подобное чистокровные волшебники практиковали еще задолго до появления Министерства, но только в последние пару веков «нечто» оформилось, приобрело четкое название и почетный статус традиции.

Полное совершеннолетие не было привязано к какому-то конкретному возрасту и по большому счету являлось… оценкой. Признанием, которое надо заслужить у собственной семьи, поскольку назвать мага истинно взрослым имел право лишь глава Рода — самый мудрый и опытный маг, олицетворяющий собой одновременно глас и волю всего Рода. Глава Рода смотрел, и если видел, что маг совершил достаточно поступков, которые можно считать поступками настоящего взрослого мага, то звал к себе всех взрослых магов Рода и спрашивал. И если не было весомых возражений, то мага признавали по-настоящему взрослым. И это считалось действительно важным, поскольку сколь бы ты не был влиятелен в обществе, как бы тебя не ценили друзья, сотрудники, коллеги, как бы ты не пользовался любовью у народа и сколь бы ты сам не доказывал себе свою состоятельность… если тебя не считала таковым семья, все было напрасно. Для каждого чистокровного было действительно важно стать «взрослым» для своей семьи. Взрослым не по возрасту, а по поступкам. В честь этого в Роду даже устраивался небольшой внутрисемейный праздник, чтобы каждый родственник теперь знал, что этот маг доказал, что он взрослый. При чужих же распространяться об этом было не слишком принято.

Если быть честным, на самом деле обретение «полного совершеннолетия» можно было даже сравнить с потерей девственности. Этим можно было похвалиться при друзьях в теплой компании и заслужить одобрительное улюлюканье, но об этом не принято было кричать на каждом углу. Это было похвально и почетно, и можно было похвастаться перед своей половинкой, чтобы заслужить дополнительных баллов в его или ее глазах (впрочем с девственностью это, конечно, не всегда так работает). А вот если ты до-сих-пор-так-и-не… Это, конечно, тщательно укрывалось. Не всегда самим волшебником (потому что от самого волшебника в таком случае — не всегда, но порой, — можно было услышать что-то вроде «Да кому оно нужно, это полное совершеннолетие!»), но в первую очередь родственниками волшебника. Ведь это был самый большой стыд и позор для Рода — не суметь воспитать из ребенка настоящего мага. Порой доходило даже до изгнания.

Смерть отца стала для Люциуса ударом, больнее которого представить было невозможно.

Отец смог оправдать его, но не себя. Он пытался, долго пытался, и одно время даже казалось, что ему удалось, когда внезапно всплыли новые факты по делу. Доподлинно неизвестно откуда, но официальная версия была в том, что раскололся кто-то из своих. И потому на последние полтора года домом отцу стал Азкабан с правом на посещение ближайшими родственниками раз в месяц. А Люциус вынужден был принять на свои плечи целиком и полностью всю тяжесть управления семейными делами, что должно было произойти не раньше следующего десятилетия. До смерти отца он занимался едва ли третьей их частью.

Люциус навещал отца регулярно; приносил газеты, письма, и все полтора года лелеял в себе надежду, что, возможно, каким-нибудь образом ему удастся вытащить отца из Азкабана. Он пропустил день встречи только один раз, когда в этот же день ему понадобилось быть одновременно в нескольких местах. На встречах, пропустить которые было решительно невозможно. И Люциус пожертвовал встречей с отцом, рассудив, что тот равно будет недоволен, если Люциус так сделает. Он надеялся наверстать все в следующий визит, заодно объяснившись в причинах и посоветовавшись по поводу дел. А через три недели сова принесла повестку из Азкабана.

Драконья оспа. Не слишком опасная для детей и даже взрослых, но в Азкабане, где организм истощен и истерзан дементорами, да еще без необходимого лечения, без зелий… Результат был предсказуем: смерть. От отца не осталось даже портрета — в хорошие времена об никто не задумывался — отец был еще достаточно молод. А потом было как-то не до этого.

А Люциус был не готов к смерти отца. Совершенно не готов.

К сожалению, его никто не спрашивал.

Но дело было не только в этом.

Люциус не успел получить свое полное совершеннолетие.

К счастью — это «к счастью» Люциус в мыслях всегда произносил с особой иронично-горькой интонацией — знать об этом теперь было некому. Некому, кроме самого Люциуса, который был вынужден жить с этим всю оставшуюся жизнь. Даже Нарцисса не знала. Только… Снейп.

Это произошло случайно. Спустя два дня после смерти отца. Люциус запивал горе алкоголем, а Снейпу внезапно в это же время понадобился какой-то редкий ингредиент для зелий. Как результат…

— Как ты не понимаешь! — Люциус сидел в кресле поставив локти на колени и подавшись вперед всем корпусом. В правой руке у него была початая и уже ополовиненная бутылка бургундского Домен Жан-Жак Конфюрон Романэ, которую он встряхивал на каждый слог предложения, словно это могло помочь донести до собеседника мысль.

— Не понимаю, — спокойно отвечал сидящий в кресле напротив Люциуса Снейп. Взгляд у него, как и все выражение лица, говорило о том, что он не одобряет того, что сейчас происходит.

— Ну это же… — бутылка Люциуса описала донышком окружность, — это как… драккл, это важно! Очень важно! Я не знаю, с чем сравнить! — Наконец сдался он.

— Не понимаю, — вновь повторил Снейп.

— Да что же с тобой не так! — злобно прорычал Люциус и рывком поднялся с кресла, принявшись нарезать круги по комнате, бормоча: — Это важно, важно…

Снейп смотрел в сторону, куда-то в одну точку на стене, отчетливо стараясь игнорировать все происходящее и особенно — вид пьяного и невменяемого Люциуса. Который теперь периодически то появлялся, то пропадал из поля зрения Снейпа, нарезая круги вокруг кресел, что никак не способствовало тактике игнорирования, избранной Снейпом, поскольку игнорировать то что движется гораздо сложнее, чем-то что сидит. Когда это произошло уже в десятый раз, терпение Снейпа лопнуло. Он встал с кресла и оправил мантию.

— Что ж. Я так понимаю, сегодня я шерсти камуфлори точно не увижу… — Снейп еще раз критически оглядел Люцуса, — Да. Я зайду на неделе. Разреши откланяться, — с этими словами он развернулся к камину. Но успел сделать лишь шаг…

— Нет! — …когда в его плечи вцепились на удивление крепкие пальцы, разворачивая на сто восемьдесят градусов, лицом к Люциусу. — Нет, — повторил тот. Лицо Снейпа приобрело нечитаемо-каменное выражение.

— Отпусти меня, — медленно проговорил он. — Сейчас же.

— Нет.

— Ты не в себе.

— Я в себе!

— Ты пьян.

— Я не пьян! — отчаянно проорал Люциус в лицо Снейпу, отчего у того на миг заложило уши. А Люциус склонился к его лицу близко, недопустимо-близко, будь он не пьян, и с отчаянной горечью прошептал: — Мне просто…

 «…так плохо…»

«Я остался совсем один.»

Отец для Люциуса был единственным родным человеком. Люциус не был идеальным сыном, Абраксас был далеко не идеальным отцом. Но между ними все равно установилась та особая связь, смысл которой нельзя вместить в одно слово. Люциус мог злиться на отца, он мог порой его ненавидеть и не понимать, они могли орать друг на друга и разносить мэнор по кирпичику (отец вечно отмечал, что с возрастом у Люциуса испортился характер), и это было совершенно нормально. Потому что в конце концов любые ссоры заканчивались, потому что отец доверял Люциусу, а Люциус доверял отцу, и никакие разногласия не могли пошатнуть установившееся доверие. Они были родные люди. По-настоящему родные. Они притерлись друг к другу, пусть порой, сталкиваясь, зубцы их шестеренок скрипели и искрили.

С Нарциссой такого не было. Не было искры. Не было семьи. Был… симбиоз. Сожительство. Они не желали друг другу зла и каждый из них был кровно заинтересован в комфорте другого, но между ними никогда, ни разу не было болезненной открытости, откровенности. Они не хотели и не желали открывать друг другу души, им было некомфортно. Они даже ни разу не уснули в объятьях друг друга. После секса (полового акта? соития? Люциус не знал, каким словом было бы правильнее охарактеризовать то, чем они занимались ночами) они не сговариваясь откатывались на противоположные стороны огромной кровати. И с известия о беременности Люциус ни разу не прикоснулся к жене, с радостью сменив спальню. Впрочем, с обоих сторон порой случались акты внезапных попыток проявления заботы друг к другу. Порой глупой и неловкой, но все же. Так, что-то, что было между ними, с натяжкой можно было назвать… ну… пожалуй… дружбой?..

Но это были неполные отношения. Нарцисса не смогла заменить Люциусу отца. Нарцисса не смогла заменить Люциусу семью.

И дело было совсем не в полном совершеннолетии. Вернее не в том, что Люциус его не получил. Дело было в том, что Люциус не успел стать тем, кем отец мог бы гордиться, а теперь отца не было, и даже если Люциус станет тем, кем можно гордиться, гордиться будет некому. К тому же, кто теперь сможет определить, можно ли Люциусом гордиться?

Все это кипело в Люциусе и все это ему хотелось высказать Снейпу. Почему-то было важно, чтобы именно Снейп все понял. Наверное, это было потому, что Снейп был похож на Абраксаса. Не внешностью и не характером, но чем-то похож. А может потому, что именно Абраксас свел их с Люциусом вместе. Наверное, он видел в Снейпе что-то такое, чего Люциус еще не видел.

Снейп был словно якорь в пошатнувшемся мире, ведь он был одновременно напоминанием об отце и его наследием. Поэтому Люциус сейчас так отчаянно цеплялся за его присутствие. Сейчас, когда ему было так плохо. И это он тоже хотел сказать Снейпу.

Однако у Снейпа на этот вечер, похоже, были другие планы.

— Остолбеней! — непонятно, когда он успел достать палочку, но заклятье стало для Люциуса совершенной неожиданностью. Снейп же торопливо высвободился из ставших непослушными воле владельца пальцев, невозмутимо, но как-то дерганно отряхнул мантию и, кинув на Люциуса какой-то затравленный взгляд, твердо сказал:

— Ты пьян, — нижняя губа у него при этом неестественно дрогнула, словно Снейп вот-вот готов был… разрыдаться. Нет, это глупость конечно, но только уже от мысли об этом Люциусу стало плохо. Так плохо, что еще хуже, чем было, и, очевидно, это отразилось на его лице, потому что Снейп сказал:

— Не смотри на меня таким больным взглядом. Тошно.

После этого Снейп на удивление аккуратно отлевитировал Люциуса в его спальню и ушел. Даже не сняв заклятие. Лежа на кровати, уставившись взглядом в темнеющий над ней балдахин, Люциус в течение двадцати пяти минут грустно размышлял, что в таком состоянии он наверняка пролежит как минимум до утра, пока его не хватится кто-нибудь из домовиков, и что так ему, наверное, и надо. А через двадцать пять минут Снейп вернулся; что-то глухо звякнуло о прикроватную тумбочку, и где-то сбоку раздался его голос:

— Восстанавливающее. Я приду завтра. В одиннадцать. И очень надеюсь, что к тому моменту ты будешь в состоянии критически воспринимать окружающую действительность. Чары спадут через пять минут, — и Снейп ушел.

А Люциусу на следующее утро было невыносимо стыдно. Не только перед Снейпом, но в первую очередь перед самим собой. Потому что какой бы эпизод того вечера не всплывал в его памяти, все они были ужасны. Он сам был ужасен. А более всего Люциусу были противны собственные мысли того вечера. Потому что это были неправильные мысли. Потому что он не должен так думать.

При утренней встрече Снейп сделал вид, что ничего не было, и Люциус был благодарен ему, чем бы Снейп при этом ни руководствовался. Впрочем, доверительные отношения между ними вновь так и не восстановились, из чего Люциус не мог не сделать некоторых выводов.

С того времени Люциус никогда не позволял себе так сильно напиваться.

* * *

Со смерти отца прошло полгода. Люциус неплохо научился справляться с делами. И это было единственном хорошим моментом со смерти отца. Все остальное вгоняло либо в тоску, либо в раздражение, либо в прочие негативные чувства. Начать с того, что решительно никто не собирался делать его работу проще, а Министерство старалось осложнить по максимуму. Люциус стоически сдерживал и купировал благородные порывы Министерства во имя всеобщего процветания согнать его семью с острова (в идеале — в Азкабан). Но сделать что-то, чтобы нападки совсем прекратились, не мог. Люциусу хотелось бы доказать, что ничего плохого не делал ни он, ни Волдеморт, ни кто-либо из пожирателей, но его слова в нынешнем мире по весу были не тяжелее гороха. Хотя, конечно, одно дело — доказать свою невиновность суду, и совсем другое — обществу. Общество оказалось непреклонно. Как же, пожиратель и пожирательский сынок, и дети его такими же будут — порода такая поганая. Доказать нельзя, но поганая, по морде видно.

Особо фанатичные личности, не согласные с вердиктом суда, остались при своем мнении и переубедить их было невозможно. Нельзя сказать, чтобы они были в чем-то неправы, но то, что эти личности были достаточно влиятельны, чтобы периодически осложнять Люциусу жизнь, хорошего настроения не добавляло.

А еще Люциуса волновало текущее политическое положение в стране. Дела шли ни шатко, ни валко, Люциус буквально видел, что все держится на соплях и готово вот-вот либо рухнуть, либо разразиться еще одной войной, причем Люциус не брался предполагать, будет ли это конфликт внутри страны или война с кем-то из соседей. И то, и другое было одинаково плохо. И «неблагонадежный» и «нелояльный правительству» Люциус очень долгое время не имел достаточного влияния для того, чтобы как-то изменить ситуацию. Сейчас его влияние тоже было весьма шатко. Требовалось время, чтобы улеглись волнения в народе, а потому прощупывать почву на тему восстановления общественного влияния он начал сравнительно недавно. А время текло, текло… И Люциус боялся, что скоро станет поздно, а он ничего не успеет. Потому большую часть своих сил бросал на политику и на работу.

Отношения со Снейпом так и не выправились. Не скатились на начальную стадию, но и не вернулись к более-менее дружеским. Все эти полгода года Снейп держал его на расстоянии вытянутой руки, не позволяя подступаться ближе, и шарахался от его общества. В конце концов Люциус просто плюнул в сердцах от злости на непробиваемость Снейпа (тем более, что некогда ему было сейчас кружить вокруг всяких), и загрузился работой, решив, что Снейп может подождать. Нарцисса тоже отнюдь не радовала примерным поведением и вела какую-то подозрительную деятельность у него за спиной. Впрочем Люциус не имел моральных сил разбираться еще и с этим, а потому только вскользь намекнул жене, что ее дела не должны вредить семье. Нарцисса с усталой улыбкой уверила его, что все под контролем, и Люциус бросил дело на самотек, веря в благоразумность жены. Изредка с его стороны были кривые попытки разузнать, чем же она занимается, но это нельзя было назвать даже имитацией интереса.

Люциус уставал как собака физически и морально. И когда родная женушка внезапно притащила в мэнор ребенка, совершенно не обрадовался. Поэтому сразу, как только выпал случай, припер жену «к стенке».

— Нарцисса, скажи пожалуйста, — вежливо, но с плохо скрываемым раздражением начал он, когда они с женой остались наедине. — Неужели второй ребенок в семье — это не то, что муж и жена должны планировать вместе?

Нарцисса отставила чашку с чаем, которую держала в руках и тяжело вздохнула, что отчего-то привело Люциуса в еще большее раздражение.

— Я жду.

— Он мой родственник. И у мальчика, насколько я знаю, другой родни не осталось. Люциус, кто, если не я?

— Слабое оправдание, Нарцисса; ребенок. Живой ребенок. Я бы еще понял, если бы Драко притащил откуда-нибудь какую-нибудь живность. Хотя он даже сов до смерти боится. Но никогда не замечал в тебе тяги к заботе обо всем брошенном, несчастном, и страдающем. А мальчишка, смею заметить, выглядит и ведет себя именно так, словно ты нашла его в какой-нибудь подворотне.

— Но он маг! Кому ты предлагаешь его отдать? Уизли? Что из него вырастет?

— Не приведи Мерлин, они и своих-то отпрысков прокормить не могут. Нарцисса, я не о том! Я считаю неуважением с твоей стороны то, что узнаю о ребенке не за месяц, не за неделю и даже не за день до того, как ты приводишь его в наш дом. Я узнаю об этом, когда он уже живет здесь как минимум несколько дней! Не посоветовавшись, не обсудив, да даже просто не предупредив меня, ты просто взяла и привела в наш дом ребенка, а я об этом ничего не знаю!

— Люциус, я не могла.

— Ты не могла меня заблаговременно предупредить, да? Нарцисса, с твоей стороны это совершенно безответственно! Когда ты узнала о нем? Нет, не хочу знать. Но Нарцисса!

Сейчас ребенок, что потом? — Люциус давил на жену, пытаясь выудить из нее хоть что-то. — Ты уже долгое время ведешь какую-то деятельность у меня за спиной и, видит Мерлин, я не вмешивался, я закрывал глаза, веря в твою благоразумность. Ты никогда не производила впечатление легкомысленной женщины. А что я вижу сейчас? Нарцисса, что происходит?

— Люциус, я не могу сказать, — с нажимом произнесла Нарцисса, отчетливо выделив интонацией «не могу». И Люциус, уже собиравшийся продолжать отчитывать собственную жену, на секунду замер, осмысливая это предложение.

— О, — сказал он. — Вот как.

Он помолчал, раскатывая в голове мысли, но все же продолжил.

— И давно? Впрочем, что я спрашиваю… — Люциус поднялся из кресла и сделал круг по ковру, напряженно раздумывая. — Это может как-то повредить… Мне?.. Драко? — наконец спросил он. Нарцисса задумалась, приоткрыла губы, словно хотела что-то сказать, но только пожала плечами. Вид у нее был виноватый, но решительный.

— Ребенок… Гарри должен остаться.

Люциус приложил руку ко лбу, сжав большим и безымянным пальцами виски и помассировал.

— Как хочешь, — раздраженно ответил он. — Как хочешь. Надеюсь, ты знаешь, что творишь. Но имей в виду — я не доволен всем этим. Совершенно не доволен.

Нарцисса кивнула и встала с кресла, собираясь удалиться, когда Люциус добавил:

— И будь добра, в следующий раз предупреждай меня, прежде чем… — Люциус задумался, подбирая глагол, но не смог и просто неопределенно взмахнул рукой. — …все подобное.

Нарцисса кивнула.

* * *

Нельзя не признать, что новоиспеченный родственник раздражал Малфоя. Причем не чем-то конкретным, а так. Вообще. Просто тем, что существует; тем, что живет в его доме; тем, как себя ведет. Мальчик вечно бросал на него такие взгляды, словно что-то натворил и ждет, что это вот-вот обнаружат и его накажут. Если он сидел рядом с Люциусом — то словно бревно проглотив; если стоял, то с видом человека, который хочет оказаться как можно дальше; если ходил — то на цыпочках. Мальчишка боялся и интуитивно заискивал перед ним, что было прямо противоположно и совершенно противно натуре Люциуса, который был противен даже самому себе, если ему вдруг приходилось перед кем-то лебезить. Люциус считал заискивание орудием и инструментом слабаков, признаком человека, который настолько бездарен, что неспособен подняться вверх или удержаться на нынешней планке иначе, кроме как унижаясь. Не уважал он таких людей. И то, что один из таких, пусть это даже ребенок, живет с ним под одной крышей, было для Люциуса невыносимо. Хотелось сломать, стереть, убрать. Хотелось придушить мальчишку за такое отношение. Чтобы не смел больше так смотреть. Не на него.

Дополнительной монетой в копилку нетерпимости к мальчишке падало так же и то, что после их встреч Люциус чувствовал себя форменным чудовищем. Он знал, черт возьми, что в последнее время характер у него изрядно испортился, но старался не срывать свою злость на жене и — не дай Мерлин — сыне! Но такое отношение вызывало в Люциусе нелогично-злобное желание соответствовать ему. Просто назло: ты думаешь, что я плохой — я буду таким.

Как следствие, отношение Люциуса к племяннику ухудшалось и ухудшалось. Дошло до того, что когда Люциус решил проверить, а действительно ли этот ребенок приходится какой-то родней Блэкам, это выглядело скорее как акт насилия над ребенком. Чем, вообще-то, по сути и являлось. Гарри оказался действительно какой-то родней Блэкам, а вот собственное поведение подверглось Люциусом мучительному обдумыванию и было признано крайне некорректным. И он решил, что чем меньше они с мальчишкой будут видеться, тем будет лучше для всех.

* * *

Откуда-то сбоку слова послышался топот, и терпение Люциуса лопнуло. Он схватил волшебную палочку и резким взмахом открыл ближайшее окно на первом этаже, слегка переборщив с силой заклинания, потому что рама крепко ударилась о стену, и послышалось жалобное дребезжание стекла. (Хотя не то чтобы что-то в этом доме действительно можно было разбить безвозвратно). Еще один резкий взмах, и в глубину дома улетело заковыристое заклинание Пути, призванное найти Блэка и увести его куда-нибудь подальше. И спустя уже две минуты в доме настала благословенная тишина. Люциус снова склонился над документами.

Да, а еще в отдельную проблему можно было вынести это — то, что в доме стало гораздо шумней. Причем причиной шума выступал уже не племянник, а его собственный сын. Хотя того в свою очередь провоцировал — да, — племянник; так что можно было считать, что и шум был его виной. Впрочем, это нельзя было назвать именно «провоцированием».

Драко, очевидно, кузен не понравился с первого взгляда (Люциус не мог его в этом винить), и он, похоже, решил любыми средствами извести нового родственника. И надо сказать, Люциус не ожидал найти в своем сыне, в этом образцовом и послушном мальчике, такой жажды крови. Драко был очень смышленый и хорошо знал Большую библиотеку. И если бы первые ловушки, расставленные им на Гарри, не обезвредил Люциус, наткнувшийся на них первым только благодаря чистой случайности, Гарри в лучшем случае провел бы в Мунго не меньше двух недель, при условии, что его бы нашли и оказали помощь немедленно. В иных случаях у него был солидный шанс не дожить до старости. Разумеется, Люциус немедленно провел с сыном воспитательную беседу о том, что за убийство взрослых магов сажают в Азкабан, а вместо маленьких магов в Азкабан сажают их родителей. Чего Драко ни в коем случае не должен допускать.

Драко ушел пристыженным, но мрачным. И Люциус надеялся, его беседа произвела необходимый эффект. А в тайне еще уповал, что сын поймет подтекст разговора: нельзя калечить сильно. Люциусу доставляло удовлетворение осознание того, что сын враждует с племянником, и он не хотел прекращать это окончательно. Он видел что-то правильное в том, что сын разделяет его нелюбовь. И да, в результате Люциус получил именно то, что хотел. Все-таки Драко был очень сообразительным мальчиком.

Правда, порой все же хотелось поработать в тишине.

* * *

Затрещал и вспыхнул зеленым камин, заставив Люциуса вспомнить о том, что, пожалуй, давно пора его заблокировать. Что было невозможно некоторое время назад в связи с тем, что к нему регулярно наведывались авроры с обысками, и закрытые камины приравнивались к попытке бунта. Люциусу не хотелось потом восстанавливать мэнор от попытки взять его штурмом.

Да, он все еще был опальным, хотя уже не настолько. Никаких доказательств против него не было, и Министерство уже отчаялось пытаться хоть что-то найти. Но обыски все равно проводились. Мол, «Мы тут и мы следим за тобой. Не чуди». Но поскольку безрезультатно проводить обыски семь лет подряд не хватит терпения даже у самого терпеливого человека, недавно и это прекратилось. А вот камины закрыть по этому случаю Люциус забыл.

Люциус повернулся в сторону камина, изобразив взглядом легкое наигранное любопытство. Неужели снова обыск? Как хорошо, что все «запрещенное» до сих пор лежит там, где его никто не найдет. А то было бы неудобно.

Камин чихнул, хрипло закашлялся, и, наконец, в нем появилось лицо Августы Лонгботтом. Брови Люциуса поднялись еще чуть выше, на этот раз в совершенно естественном жесте и там остались, поскольку скрывать своего удивления Люциус нужным не счел. Пожилая леди тем временем по-хозяйски медленно осмотрела комнату недовольным взглядом и тем же взглядом обвела ее хозяина. Люциус не мешал и терпеливо ожидал, хотя находиться под сканирующим взглядом этой женщины по очевидным причинам было малоприятно. Молчание тянулось. Люциус ждал, что первой начнет разговор миссис Лонгботтом, а та блуждала взглядом по хозяину мэнора и двигала челюстью, словно никак не могла уложить ее в удобное положение или что-то жевала.

— Мистер Малфой, — Наконец сказала она, потянув обе «м» так, что «М-мистер М-малфой» получилось невероятно чопорным и высокомерным. Видимо, Люциус прошел какой-то воображаемый кастинг в ее голове. Но прошел со скрипом, — загляните ко мне. — Она помолчала. — Сейчас. Малая гостиная. Это в ваших интересах. Дважды приглашать не буду.

И, не дожидаясь ответа, камин потух.

Люциус раздраженно выдохнул, но никак не прокомментировал это вызывающее поведение даже у себя в голове. Августа была той женщиной, которой позволялось все. На секунду мелькнула мысль: «Не идти?..», — но Люциус отбросил ее как глупую, встал, и не давая себе времени на сомнения, шагнул к камину.

— Поместье Лонгботтомов, малая гостиная! — И Люциуса поглотило зеленое пламя. Миссис Лонгботтом была не той женщиной, отказывать которой было сейчас в интересах Люциуса.

* * *

Поместье Лонгботтомов было немного меньше малфоевского, зато была просто неимоверно огромная прилегающая к особняку территория, включавшая несколько хвойных и лиственных лесов различного типа и огромное поле разнотравья. И на этой территории, испокон веков принадлежащей Лонгботтомам, произрастало более десятка различных растений, которые можно было найти только здесь, отчего территория считалась настоящим лесным заповедником. Откусить который у Лонгботтомов у Министерства никак не получалось, потому что вся тонкая организация местной флоры держалась исключительно на магии Лонгботтомов. Что о самом поместье, в нем был три этажа и подвальные помещения, впрочем, не слишком глубокие и не содержащие в своей планировке темниц, как у Малфоев. Что выглядело логично, поскольку Лонгботтомы, насколько помнил Люциус их историю, все поголовно сколь возможно презирали войну и насилие. Это была семья лекарей и фермеров. Пацифистов. Огромная, могущественная и влиятельная семья, которая обеспечивала едой и лечебными растениями всю МагБританию до сих пор. Конечно, они ненавидели войны и всегда держались от них в стороне. Малфой был уверен, они постарались бы сокранить нейтралитет и в этот раз, но… все дело было… в Августе. Августе Лонгботтом.

И в молодости напористая и амбициозная бой-баба, она каким-то образом сумела захомутать себе в мужья сына Арфанга Лонгботтома. Зачем и почему именно его — непонятно, потому что характером Августа была вовсе не супруга фермеру, пусть даже такому влиятельному. Такая жена скорее подошла бы Гриндевальду, будь он… Но что теперь болтать попусту, Люциус даже не знал его лично. Хотя возможно именно в этом и было дело? Сын Арфанга был мягкий и спокойный человек, и, возможно, Августе просто нужен был кто-то, кого она могла с легкостью задавить авторитетом, получив таким образом всю власть в свои руки. Ведь в конце концов, пусть это было и негласно, но все знали, что на самом деле с вступлением Августы в род Лонгботттомов мужчины в этом доме больше ничего не решали. Так было при ее муже, так было при ее сыне. А Августа была амбициозна, она хотела влияния. И не только для себя, но и для своей семьи, для рода, который стал ей домом. В конце концов она по своему наверняка любила все это, и заботилась о своем доме, просто в своей специфичной, свойственной ей манере: «Отойдите в сторонку и не мешайте; я знаю, что для вас будет лучше». Время показало: Августа была неправа и это ни разу не было «лучше».

Конечно, в детстве он немало был наслышан о леди Августе от отца, как о той, которая одна из немногих отказалась участвовать в кампании чистокровных за сохранение традиций. Хотя чаще в пример глупости он ставил старших Поттеров, но и Лонгботтомам доставалось. Что ж, время рассудило всех. И Люциус не готов был честно сказать, что хоть и Поттеры, и Лонгботтомы оказались на «правильной» стороне, они проиграли. От Поттеров не осталось ничего, а Августа в один день лишилась невестки и сына, являвшегося в то же время главой Рода. И едва ли это можно назвать победой.

Выйдя из камина в поместье Лонгботтомов Люциус первым делом огляделся, ведь больше всего о хозяине говорит его дом.

Лонгботтомы были богаты, но предпочитали жить… не аскетично, но без шика. Их не прельщала внешняя кичливость собственным богатством, и наверное, это было наследственное. Когда Люциус бывал здесь ребенком, он запомнил, что все выглядело как-то… по-простому, но в то же время это не бросалось в глаза своей излишней бедностью или деревенщиной. Тогда Люциус не задумался, но, возможно, в Лонгботтомах все же была некоторая доля непокорной упертости, раз они сумели отстоять свое право жить в той обстановке, в которой им было комфортно. Сейчас, глядя на комнату, в которой он стоял, Люциус понимал, что теперь, когда Августе наконец не приходится считаться ни с чьим мнением, она не без удовольствия оторвалась на интерьере, каким бы проявлением эмоций это ни было. Все выглядело вычурно-богато. Нарочито изящно и шикарно. Словно в уютный домик в Провансе, где каждая вещь наполнена теплым смыслом, ворвались молодые буржуа из Парижа восемнадцатого века, привнеся в этот дом вихрь богатства и роскоши модного тогда стиля рококо. Это было словно и то, и не то, что Люциус помнил. И это выглядело так, словно Августа задалась целью… ничем не напоминать себе о муже и сыне? Кто ее знает…

Августа, совершенно не подозревая о снедающих Люциуса мыслях, сидела на диванчике перед камином, изящно и гордо сложив руки в перчатках на коленях.

— Вы приняли мое предложение. Отрадно. Присядьте. Чаю? — спросила она, когда Люциус занял место на противоположной стороне дивана, и тут же, не дожидаясь ответа, хлопнула в ладоши, вызывая домовушку. — Софи, принеси чаю, без сахара. Признаться, — вновь обратилась она к Люциусу, — не ожидала от вас такого беспристрастного рационализма, Люциус. В наше время вообще сложно оставаться беспристрастным. У меня получается. Ведь мой выбор пал на вас, а вы… — Леди Лонгботтом обвела его снисходительным взглядом. — Молоды. Неопытны. Глупы. Право, молодость — худшее, что может приключиться с человеком. Но более того — вы находитесь сейчас не в самом приятном положении. Дурная слава вашего отца, его… не доказанная связь с сами-знаете-кем… Не слишком хорошая реклама для великого рода Малфоев, вы не считаете?

На этом моменте Августа вынуждена прервать свой монолог, сухо поблагодарив домовушку, так как та принесла заказанный Августой чай.

— Все мы многое потеряли в этой войне, — продолжила она. — Теперь я вижу — она была ошибкой, поломавшей множество прекрасных юных жизней. Жизнь моего сына, невестки, четы Поттеров… вашу?.. Вы с женой прозябаете в поместье, не имея возможности куда-либо сунуть нос без того, чтобы кто-то не шептал за вашими спинами гадости. Какая судьба ждет вашего сына? Но я вижу в вас потенциал, Люциус. Я хочу дать вам шанс стать чем-то больше, чем-то, чем вы являетесь сейчас. Дать вам возможность выбиться в люди, и, возможно… когда-нибудь вновь обелить и возвеличить фамилию Малфоев. Конечно, за определенную плату…

Августа замолчала, отставив чашку с чаем, и вновь сложила руки на коленях, искоса глядя на Люциуса с неким скрытым вопросом.

«Она закончила свой спич. Ждет ответа», — понял Люциус, все еще не представляя, что ответить, и задумчиво крутя в руках фарфоровую чашку с вычурным золотым тиснением. С одной стороны Люциус был зол. Августа очевидно пыталась сыграть на его чувствах и толкала излишне пафосные, как казалось Люциусу, вещи, и это было неприятно. С другой стороны она была в чем-то права, и это было неприятно вдвойне. И как не крути, все упиралось в то, что Августа Лонгботтом была просто неприятна ему как человек и он мог ответить ей только одно…

— Я согласен.