Французская сарабанда на английский манер (джен)

Он не услышал, как щелкнула замок, скорее, ощутил чужое присутствие в кабинете, но не спешил открывать глаза, потому что перед ними тут же начинали плясать тёмные точки и огненные круги.

— Сказали, тебе нездоровится нынче, — раздался негромкий голос, и господин кардинал нашел в себе силы привстать навстречу единственному, кто мог входить к нему даже в закрытые двери, и кого он сам называл наставником и ближайшим другом.

В те времена имелся обычай, подкрепляя свои угрозы, уповать на короля или самого кардинала, однако же имя отца Жозефа произносилось не иначе как шепотом: так велик был страх перед «серым преосвященством». Он был молчалив, умён, словно сам дьявол, и невероятно политически гибок, и мог бы, пожалуй, считаться лучим из дипломатов эпохи, но, в то же время, вёл жизнь аскетическую и простую — даже денег своих он не имел, как и предписывал устав его ордена. Он был человеком без личного честолюбия, но с безграничным честолюбием ради Франции, которую он почитал великим орудием Промысла, и эта мрачная непоколебимость и пылкость веры всегда устрашала его противников.

— Что привело тебя в столь поздний час? — тихо осведомился Ришелье и, вяло помассировав переносицу, указал на кресло.

— Эти дела не требуют немедленного решения, — покачал головой его друг, тихо приблизившись и не спеша вынимать рук из широких рукавов бурой рясы.

Головная боль начала утихать, тошнота отступила, и даже просто дышать становилось всё легче, как и всегда бывало, когда рядом с ним находился отец Жозеф — кардинал имел привычку шутить, что даже недуги в смущении отступают, не вынеся его святости. Однако, чем лучше чувствовал себя Ришелье, тем сложней ему было под этим проницательными и спокойным взглядом молчать о своём позоре, и так же сложно ему было начать разговор.

— Во имя мук Христовых скажи, что ты сохранил письмо, — непривычно взволнованным тоном воскликнул отец Жозеф, когда Ришелье закончил рассказ, полный досады, раскаянья и стыда.

— Признаюсь, я так и не смог его сжечь, — отвёл глаза кардинал, вытаскивая злосчастный листок из одного из потайных ящичков своего стола.

— Позволь мне, — отец Жозеф принял письмо из его рук и некоторое время в сосредоточенном молчании разглядывал и изучал на просвет. — Да, история вышла прескверная, — задумчиво произнёс он, погладив густую бороду. — Однако не стоит себя чрезмерно винить. В конце концов, ты поддался обаянию не просто женщины, а королевы… так и будут говорить завтра все. В этом нет большого позора — лишь повод к молитве и покаянию.

— Все? — переспросил Ришелье. Голова была холодной и лёгкой — как всегда, когда мигрень, наконец, его оставляла.

— Я прослежу, — снова кивнул отец Жозеф.

— А что же на самом деле? — господин кардинал вопросительно посмотрел на письмо.

— На самом деле это послание куда удивительнее, чем кажется, и впору вспоминать о данайцах и их коварных дарах, — отец Жозеф осторожно сложил бумагу и убрал её в складки своего грубого одеянья. — Твоя вина состоит лишь в гордыне, и не мне рассказывать кардиналу Франции, к чему та ведёт. Куда больше меня занимает истинный автор данного эпистолы — её величество написала текст, но кто-то же подал ей перо и бумагу. Расскажи мне ещё о твоём свидании с королевой — и попробуй припомнить даже незначительные подробности. Ты говорил, что смех, которых ты слышал, был явно мужским? — уточнил он, внимательно вглядываясь в глаза своего друга.

В следующий раз они вернулись к этому досадному инциденту накануне Преображения⁽¹⁾. Отец Жозеф поставил перед его высокопреосвященством небольшой ларец розового дерева тонкой работы.

— Грех смеяться над тем, кто питает к тебе лишь благие чувства, ибо это путь к пропасти, — произнёс он, огладив крышку ладонями. — Но, как сказано у Иоанна Златоуста: Ты пастырь словесных овец Христовых? Собери овец во двор овчий, обрати заблудших, свяжи надломленных, уврачуй истерзанных волками, отгони волков, созови собак на защиту стада, не сонливых, но лающих. И если ты готов взять на себя бремя подобного наставления как духовник её величества королевы Анны, то сделай так, чтобы этот ларчик оказался в её руках. И проследи, чтобы в нём оказалось что-то действительно для неё важное. Важное для неё и ценное в золотой мере, — подчеркнул он.

— Зачем? — недоумевающе спросил Ришелье. Стыд почти оставил его, уступив место глухой неприязни, крепнувшей день ото дня.

— Чтобы однажды её величеству преподать важный урок, что люди слабы — и сама она не исключение, — отец Жозеф задумчиво улыбнулся. — Как знать, возможно, этот урок послужит на благо не только ей.

— Я прослежу, — с некоторым недоверием кивнул Ришелье, придвигая к себе ларчик и вознамериваясь откинуть крышку.

— Не стоит, — мягко остановил его отец Жозеф. — Воспринимай эту вещь, будто она уже принадлежит королеве.

— Там внутри яд? — с неверием воззрился господин кардинал на своего друга — и услышал в ответ лишь смех, мягкий и сдержанный:

— Господь сохрани меня, грешного, даже от мыслей подобных, брат мой. Ибо даже жизнь грешников принадлежит лишь Ему — а монаршия жизнь вдвойне. Не тревожься — это не более чем безделушка. Может быть, немного чересчур надушенная — мне бы не хотелось, чтобы розовое масло выветрилось так быстро.

— Я постараюсь, чтобы содержимое было достойно ларца, — сдался, наконец, Ришелье, продолжая гадать про себя, какой же секрет тот скрывает.

* * *

Была уже середина осени, когда мадам де Шеврез вернулась из имения своего мужа, куда она удалилась после скандала в Амьене⁽²⁾ и очередного расставания с Холландом.

— Посмотри! — королева, скучавшая вдали от своей подруги, в этот вечер казалась радостной и возбуждённой. — Посмотри, какую прелестную безделицу преподнёс мне Луи! — она подвела подругу к изящному столику, на котором стоял дивный резной ларец розового дерева с её монограммой на крышке. Королева нежно провела по ней несколько раз ладонями, прежде чем любовно откинуть.

На винном бархате сверкнула алмазами дюжина изящных подвесков, схваченных голубым бантом.

— Дивная вещица, ваше величество! — мадам де Шеврез протянула руку и, достав бант из шкатулки, приложила его к светло-серому атласу своего платья. — Мне идёт? — спросила она, разглядывая своё отражение в огромном зеркале в золочёной раме.

— Мне кажется, на сером они немного теряются, — возразила ей королева, подходя и обнимая её за плечи. — Нужно что-нибудь в тон — но не такое яркое, как эти ленты… небесно-голубое или, возможно, светло-лазурное, — проговорила она, мечтательно прикасаясь к подвескам, и герцогине почудилось в их блеске что-то недоброе: дрогнувшее, словно от ветра, пламя свечей на миг окрасило их в багряный, а винный бархат ларца, отражавшийся в зеркале, словно выцвел, напоминая спекшуюся на камнях кровь.

— К чему приурочен сей ценный дар? — мадам де Шеврез тряхнула водопадом своих кудрей, отгоняя тревожный морок. — Неужели его величество наконец… — она многозначительно заулыбалась и игриво приподняла бровь. Щеки королевы предательски заалели, и она в смущении отвернулась.

— Увы… — её величество отошла к столу, вновь прикасаясь к розовому дереву: — Он преподнёс их ко дню моего рождения, и с тех пор… я могу лишь надеяться, — вздохнула она задумчиво, обводя вычурную резьбу кончиками пальцев.

— Или найти верного и прекрасного рыцаря, который будет готов пасть к вашим ногам, — герцогиня приблизилась к Анне Австрийской, возвращая в бархатное чрево ларца подвески, а затем потянулась получше его рассмотреть — но королева, кажется, сама не замечая того, ревниво придвинула ларчик к себе и, опустив крышку, накрыла её ладонями.

1) Преображение Господне — празднуется Римско-католической церковью 6 августа. Этот праздник установлен в память Преображения Господа Иисуса Христа перед учениками на горе Фавор.

Вернуться к тексту

2) Амьен — город на севере Франции, куда маркиз Бэкингем и королева Анна Австрийская отправились провожать невесту короля Карла I Стюарта, Генриетту Мария Французскую, младшую сестру Людовика XIII. Вечером из садовой беседки раздался громкий крик, на который сбежались придворные. Они увидели странную картину: Бэкингем стоял на коленях, обнимая королеву. Об этом происшествии ходило много слухов — говорили, что пылкий герцог напугал Анну и даже расцарапал ей ноги своими украшенными жемчугом чулками. Потому-то она и стала кричать. Но возможно и другое: свидание состоялось с полного согласия королевы, а крик поднял кто-то из спохватившихся шпионов кардинала.

Вернуться к тексту