Новые звуки (гет)

Примечания:

Ну что ж, приятного чтения всем, кому не хватало очередной порции ангста и речей Эрика. Возможно, по итогам прочтения вы пожалеете, что он-таки очнулся:)

История о ракушках моя, о бабочках — из сборника персидских притч.

Как всегда, всей душой жду ваших комментариев.

— Я задал вам вопрос, Кристина. Подойдите ко мне.

Голос Эрика приобрел привычное требовательное звучанье, но девушка, до сих пор не веря, что слышит его на самом деле, и боясь, что, оглянувшись, снова окажется перед безжизненным телом, все еще сидела спиной к нему и прятала лицо в руках.

Только шум, донесшийся с постели, заставил ее все же повернуться, и она испуганно вскрикнула:

— Нет-нет, прошу вас! Вам еще нельзя…

Впрочем, тревожилась она напрасно: Эрик, безуспешно попытавшись подняться со своего ложа, тут же снова без сил откинулся на подушку. Однако солнечные глаза, в которых сейчас плескались самые разные чувства — от нежности и беспокойства до возмущения и гнева — ни на миг не переставали пристально следить за перемещениями Кристины.

Она нерешительно двинулась к нему, и, когда наконец подошла, сразу же непроизвольно ахнула — ее кисть оказалась в железной хватке его пальцев. Он бесцеремонно придвинул ее еще ближе к себе и принялся рассматривать с ног до головы, отчего она вся порозовела под своими повязками.

— Что с вами? Почему лицо прикрыто бинтами? Что случилось? — с волнением спросил он. — И… но где моя маска?

Он не помнит.

Эрик отпустил ее и начал нервно и лихорадочно ощупывать одеяло вокруг себя, но маски, разумеется, не нашел, и, очевидно, разрывался между стремлением спрятать лицо и необходимостью разглядеть получше свою ученицу.

— Что произошло, Кристина? И где мы? Отдайте мне маску, немедленно! Повторять дважды я не буду.

В этот момент что-то внутри нее щелкнуло, и недавняя страстная тревога за него и острое чувство вины вдруг переродились в совсем иное, редко испытываемое Кристиной ощущение.

__________________________________________

Девушка чуть отстранилась от его постели; ее губы скривились в какой-то совсем нехарактерной для нее злой гримасе, и она резко заявила:

— Даже и не подумаю!

Эрик был настолько ошеломлен, что слегка приоткрыл рот и глядел на нее во все глаза, не в силах осознать услышанное.

Когда она позволяла себе с учителем такой тон? Какая муха ее укусила? Ну ничего, сейчас он быстро напомнит ей о добродетели послушания.

Но в ответ на новую попытку подняться с постели, не принесшую ничего, кроме очередного приступа острой боли в боку, его робкая девочка холодно произнесла:

— Я бы на вашем месте этого не делала. Вы еще совсем слабы, и доктор Левек…

— Кто такой доктор Левек? И что, черт возьми, происходит? — крикнул он, обратив на нее такой взгляд, каким смотрел только один раз в жизни, на ее парковом выступлении.

Кристина дрогнула, но, видимо, справилась с собой и, поколебавшись, отважно начала:

— Вы были долго больны, Эрик… У вас была… пневмония. Жар… и… и бред… вы не приходили в себя целый месяц… Я… так боялась за вас, Эрик… — к немалому его удивлению, ее дерзкий порыв сошел на нет так же внезапно, как и появился: она низко опустила голову, но он успел заметить слезы, стекавшие по нелепым обтрепанным бинтам.

Бинты. Вот о чем следовало позаботиться в первую очередь. Что бы с ней ни случилось… но они в ужасном виде, они несвежие, и если под ними царапины, то они могут загноиться!

Нельзя больше пугать ее, она может убежать, а он пока что не в силах помешать ей.

— Кристина, — мягко начал он. — Я не сержусь на вас, не бойтесь, дитя мое. Подойдите ко мне, снимите эти грязные повязки и покажите ваше лицо.

И снова непонятная для него вспышка — слова полились из нее, злые, обиженные, возмущенные, как капли яда из кубка Лукреции Борджия.

— Вы не сердитесь на меня?? Вы?? — выпалила она со всей яростью, на которую только была способна рядом с ним. — Вы бросили меня, Эрик! Оставили с Раулем! Я не знала, живы вы или нет! Не знала, ждать ли вашего возвращения! Не понимала, о чем думать! Чем жить! Я… вы… вы отказались петь мне! Вы больше не хотели слушать меня и говорить со мной; вы просто ушли — ушли, приказав дожидаться неизвестно чего в месте, где музыка молчит..

— Я? Оставил вас с Раулем? Да что вы несете, вы не в себе! — крикнул он, больше чем когда-либо жалея о невозможности как следует встряхнуть ее за плечи, чтобы вернуть наконец к действительности.

Кристина вдруг осеклась и безжизненным взглядом посмотрела на него.

— А впрочем… впрочем, вас можно понять. Кому приятно иметь дело с такой беспомощной уродиной.

— О чем вы говорите? — потрясенно спросил Эрик, не веря своим ушам.

Тогда она быстро, не жалея себя, сорвала бинты и наклонилась к нему вплотную:

— Вот! Вот, любуйтесь! Вы довольны? Довольны?

Разверстая пучина зимней ночи смотрела на него беспомощным и отчаянным взглядом любимого ребенка, глаза которого блестели от незаслуженного горя.

И тогда он наконец вспомнил. Вспомнил своего «Орфея», вспомнил ее фатальное разоблачение и попытку уйти из жизни; вспомнил лунное серебро; вспомнил поцелуй и пощечину; вспомнил начало своего нового труда; вспомнил гибель Луизы Жамм и гибель Театра; вспомнил свое решение отправиться в Италию и оставить ее в доме мальчишки де Шаньи, который должен был позаботиться о ней…

Но сейчас она одета как бедная служанка, а он лежит явно не в покоях де Шаньи и даже не у Антуанетты Жири. Что же произошло, отчего они снова вместе?

— Кристина, успокойтесь, — тихо произнес он, легонько дотрагиваясь указательным пальцем до ее израненной щеки. — Успокойтесь и скажите, где мы.

Она опустила глаза, вдруг снова оробев, точно от трудного вопроса на их уроке.

— Где мы? — строго повторил он, одной интонацией заставляя ее опять посмотреть на него — хотя без маски это было настоящим испытанием. Но узнать о том, почему она в таком виде, было гораздо важнее вопроса о маске.

— Мы… в больнице, Эрик, — еле слышно прошептала она. — В Отель-Дье.

— Как вы здесь оказались?

— Вы… вы заболели, Эрик. Вы так и не уехали из Парижа. Вы были у…

Ее прервали немедленно.

— Я спросил. Как вы. Здесь. Оказались. Не я. Вы, — отчеканил он.

Губы у Кристины задрожали, но сейчас ему не было дела до ее душевного состояния.

— Я… я теперь работаю в этом месте. Помогаю сестрам милосердия, — уронила она в набухшую неприятным предчувствием тишину.

___________________________________________

Она бы порадовалась этим находкам. Он любил приносить ей круглые ракушки или гребешки, выкинутые морем на розовые камни и на желтовато-серый песок, а она подолгу разглядывала их и придумывала сказки о каждой.

«Жила-была давным-давно морская царевна. Она мечтала повидать землю, но отец не отпускал ее на свободу из подводного царства. Тогда она обратилась за помощью к придворной колдунье, и та сделала ее маленькой-маленькой, как самая крохотная рыбка. Царевна забралась в раковину, и прилив отнес ее на сушу. Только захотела красавица погулять на воле, как заплутала в лабиринте ракушки и не сумела выбраться. Так и уносит ее с тех пор волна в море и выбрасывает обратно на берег, а царевна все ходит и ходит по лабиринту и не может найти пути назад… Кто знает, Рауль, нет ли в этой самой ракушке несчастной царевны?»

Ее не было в этой ракушке, не было и в другой. Как не было и самой Кристины. В каком лабиринте она заблудилась, откуда так и не смогла выбраться? Ответа на этот вопрос он не знал.

Рауль часто делился с ней наиболее сокровенным, а она? Можно ли было сказать о ней то же самое? Она, казалось, с удовольствием принимала его нехитрые подношения, но взгляд ее всегда смотрел куда-то дальше и глубже — на такую глубину он заплыть не мог, хотя готов был утонуть по одному ее знаку.

Наверное, каждому необходим тот человек, для которого можно приберегать самые интересные открытия, самые веселые истории, самые глупые и смелые поступки.

Человек, которому хочется дарить все самое красивое, ради которого хочется казаться лучше — взрослее, умнее, добрее — чем ты есть. А когда дарить становится некому?

А было ли кому дарить прежде?

Как возмущенно, как неприязненно смотрела она на него, когда он передал ей волю ее злого гения. Как ненавидела саму мысль о том, чтобы остаться в доме Рауля.

Он ждал ее, он создал бы для нее все условия. Хотя — разве посмеет он отрицать, что ее новое лицо не внушало ему ничего, кроме отвращения и жалости?

Но какое ей было бы до этого дело, если бы он ни словом, ни жестом не выдал своих чувств? Если бы холил и лелеял свою северную фею, не дав ей понять, чем для него стала ее страшная метаморфоза?

Сухое рыдание прервало бессмысленный бег больных мыслей.

Не стоит утешать себя детскими сказками. Она заметила.

Заметила по интонации, по каким-то неуловимым признакам, что сделалась ему неприятна, что превратилась… в бремя для него.

Он предлагал ей дом, но от чистого ли сердца? Он звал ее, но она не пожелала прийти. Она ушла, даже убежала, а потом просто умерла, и даже о похоронах Рауля не известили.

От нее осталось всего несколько вещей, до которых он не мог дотрагиваться.

Веер, пара кружевных платков, ридикюль, забытый в спешке, когда она убегала из дома мадам Жири.

Вещь человека без него самого — какое странное чувство пустоты вызывает она внутри.

Вот на столе лежит зеркальце, и ты знаешь, что она совсем недавно им пользовалась; оно было ЕЕ, и в этом была его сокровенная суть, а теперь она никогда, никогда не придет его забрать — ниточка, тянущаяся от зеркальца к человеку, оборвалась, и предмет лишился всякого смысла.

Как и сам Рауль.

Черный камень, к которому подвел его Хамид на кладбище, пугал своей безликостью. Самое страшное в могиле — ее безликость. Не на кого смотреть, не у кого просить прощения. Не перед кем преклонить колени.

Безличны были и раковины на дверях церкви Перрос-Гирека. Храм св. Иакова — приземистые светлые стены, темный шпиль с крестом наверху. Почему все светлое непременно венчается темным?

Как быть, если из лабиринта не существует выхода? Какой исход был бы возможен, если бы Рауль все-таки не показал ей того, что ощущал внутри?

Рауль давно вышел из отрочества, но в эти дни как будто снова превратился в ребенка и позволял заботиться о себе, заниматься собой, вести себя, точно слепой — собаке-поводырю, обязанности которой как-то совершенно естественно взял на себя Перс.

Хамид оказывался везде, все предугадывал, обо всем хлопотал. И Рауль, что было юноше вовсе не свойственно, отчего-то не мешал своему другу это делать, покоряясь ему даже в принципиально важных вопросах.

Так, когда юноша заикнулся о том, чтобы пойти в госпиталь Отель-Дье и расспросить врача Кристины о ее странной лихорадке, Хамид резко воспротивился этому намерению, объяснив виконту, что будет крайне неблагоразумно растравлять свежую рану видом места, где так мучилась несчастная девушка.

— Дорогой мой месье виконт, — шептал Хамид, успокаивающе поглаживая Рауля по руке, — поверьте моему опыту начальника полиции Мазендерана… Многие родные несправедливо казненных великим шахом людей пытались разведать у их тюремщиков подробности содержания в камерах и род пыток, которым несчастных подвергали до казни… Думаете ли вы, что родным становилось лучше, когда они, зачастую путем подкупа и унижений, разузнавали все эти гнусные детали? О нет, напротив: они мучились после этого так жестоко, как не мучились и сами осужденные перед кончиной… Я говорю, разумеется, о страдании нравственном, а не физическом, а первое, поверьте, гораздо болезненнее второго, дорогой мой месье виконт…

И Рауль, понурив голову, безвольно соглашался с Хамидом, уверяя сам себя, что боится той боли, о которой вещал восточный друг.

Но глубоко внутри тлела искра истинной причины, по которой его пугал поход в больницу — причины, в которой невозможно было сознаться не то что Персу, а и самому себе.

До самого прибытия в Перрос-Гирек виконт откладывал это признание, загоняя его в самые дальние уголки исплакавшейся души, но, оказавшись на памятном берегу и подняв с круглого, отшлифованного морем камня бретонский гребешок, он не мог больше давить в себе мысль, которая уже начала жечь грудь, как целый раскаленный уголь: «Я предал ее, и поэтому она умерла».

Что значит быть положительным героем? Рауль никогда над этим не задумывался, но, если только вообразить нашу жизнь как книгу — книгу неизвестного нам автора, который старательно вырисовывает характеры персонажей и тщательно выписывает ходы сюжета — то можно быть уверенным, что в этой книге он, Рауль, несомненно, был бы примерным персонажем.

Движимым исключительно благими намерениями.

Только вот жаль, что, как известно, благими намерениями дорога вымощена не на небеса.

Рауль был хорошим мальчиком, сколько себя помнил.

Он никогда, ни разу за всю жизнь не обидел никого, кроме одного-единственного существа, которое — по крайней мере, в то ужасное время — полностью этого заслуживало.

Он был послушным сыном — единственный раз, когда он открыто не подчинился родителям, вопрос стоял о помолвке с мадемуазель Дайе, и в конце концов родители все равно остались удовлетворены — помолвка ведь так и не окончилась браком.

Он был ласковым братом — с сестрами после их замужества почти не виделся, но до того старался радовать их милыми подарками и изящными комплиментами.

Он был верным возлюбленным — ни разу не посмотрел ни на одну даму с тех самых пор, как после долгого перерыва вновь увиделся со своей Кристиной. Стремился всеми силами защитить ее от подземного монстра, укрыть от всех страхов и сплетен в своем доме, под своим добрым именем — дать ей свободу, богатство, титул, а главное, мир и душевное спокойствие.

Однако защитить ее от подземного монстра оказалось куда проще, чем от собственного честного взгляда. И все преступления Эрика не привели к той катастрофе, к которой привело одно-единственное выражение нормального человеческого лица.

Так не заслужил ли он целиком и полностью безликость черного гранита?

И не была ли вся его хорошесть лишь удачной маскировкой трусливой подлости, выжидавшей удачного момента, чтобы высунуть свою, еще более безобразную, чем у Эрика, голову на поверхность?

Какое счастье — бороться только с кошмарами внешнего мира. Ведь Минотавр, подстерегающий внутри собственной раковины, почти непобедим.

— Вы опять ничего не ели, месье виконт, — раздался почти над самым ухом медоточивый голос с уже почти незаметным акцентом.

— Как мне отблагодарить вас за заботу, месье Хамид? — привычно вежливо отозвался Рауль без всякой вопросительной интонации.

— Мы ведь с вами друзья, месье виконт, а друзья должны заботиться друг о друге, не правда ли?

— Заботиться… — прошептал Рауль, снова погружаясь в то унылое болото, из которого его вырвали на мгновенье слова Хамида.

— Не стоит так печалиться, месье виконт… Как бы нам ни хотелось уверять себя в обратном, вероятно, для несчастной девушки такая кончина была лучшим исходом… Аллах велик и благ…

Вспышка беспомощного гнева и вновь тусклая и вязкая тоска, из жижи которой так трудно, а, главное, незачем выбираться. Но горечи в голосе она ничуть не мешает.

— Если ваш Аллах так велик и благ, то почему же он не вылечил ее? Человеку невозможно, Ему же все возможно?

— Неисповедимы пути Аллаха, месье виконт… Он карает и милует, наносит язвы и сам же исцеляет их…

— Ее не исцелил.

— Дорогой месье виконт, кто же мы, жалкие, пресмыкающиеся в грязи черви, чтобы задавать такие смелые вопросы?

— Но разве мы не созданы как разумные существа? Вероятно, мы можем и должны спрашивать о причинах происходящего в нашей жизни и о природе наших бедствий…

— Позвольте рассказать вам одну из мудрейших притч нашего народа, милый мой друг. Некогда три бабочки, собравшись недалеко от горящей свечи, принялись беседовать о природе огня.

Наскучив пустыми предположениями, одна подлетела к пламени ближе и, вернувшись, рассказала товаркам, что огонь светит.

Вдохновившись ее примером, другая подлетела еще ближе и опалила крыло. Прилетев обратно, она поведала остальным, что он жжется.

Третья же подлетела совсем близко, но исчезла в огне и не вернулась. Она узнала то, что хотела, но уже не сумела сказать об этом оставшимся.

Отсюда можно сделать вывод, что получивший знание лишается возможности говорить о нём, поэтому знающий молчит, а говорящий не знает. Понять что-то до конца можно, только сгорев дотла.

Уверены ли вы, дорогой виконт, что желаете получить знание такой ценой?

Болото затягивало все глубже; взгляд уперся в филигранную резьбу розовой раковины на ладони.

Не из этих ли земель начинается путь паломников к святому Иакову Компостельскому? Путь для тех, кто готов принести покаяние и получить очищение. Но беда хороших людей как раз в том, что им не в чем каяться.

Пальцы судорожно сжали гребешок, выдавливая красные капли по острому краю. И зашвырнули его в волны, жадно накинувшиеся на каменистый берег. Это совсем не та раковина, а где найти нужную, он не имел представления.

Царевна никогда не выйдет из лабиринта.

— Нет, месье Хамид. Думаю, гореть здесь уже нечему.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

— Что вы делаете?

Крик Эрика разлетелся под потолком палаты, точно стая хищных птиц, готовых наброситься на нее и терзать клювом и когтями, как терзал орел добывшего огонь Прометея на обложке памятной обоим книги Ницше.

— Я помогаю сестрам милосердия Отель-Дье, — повторила она, осмелев от испуга. И безжалостно перечислила, не отводя от него отчаянного взгляда:

— Разношу больным пищу. Мою их. Переодеваю. Убираю за ними нечистоты. Мою полы в палатах…

…Но в последнее время мне доверили даже раздавать лекарства, — добавила она, чтобы разбавить грозовую тишину, которой были встречены ее слова об уходе за пациентами.

Эрик смотрел на нее неверящим взглядом и не находил слов, чтобы ответить на это сокрушительное признание.

— Скажите, что это неправда, Кристина, — потребовал он наконец еле слышно.

Она молчала.

— Рауль отказался помогать вам? Выгнал вас из дома? Поэтому вам пришлось пойти на такое унижение? Я убью этого негодяя, — начал он, снова повышая голос, но Кристина тут же прервала его:

— Эрик, вы прекрасно знаете, что Рауль скорее бы отказался от своего титула, чем лишил бы меня своей поддержки. Напротив, он уговаривал меня жить у него, не требуя ничего взамен! Я по доброй воле ушла от него сразу же, как вы уехали, чтобы устроиться… в этом месте.

Ярости, которую она увидела после этих слов в глазах Эрика, она не видела уже очень давно — а может, и никогда.

Он снова выпрямился, насколько мог, и, стукнув кулаком по одеялу, загремел:

— Так какого же черта вы делаете здесь, несносная девчонка???

— Я… — запнулась Кристина, сама не понимая, что ответить на этот, пусть и выраженный не в самой учтивой форме, но вполне обоснованный вопрос.

— Мне стоило уехать всего на один месяц, и вы снова сотворили из своей жизни балаган! Сначала швейная мастерская, что уже было возмутительно, но теперь… Теперь-то что заставило вас наняться в услужение в этой богадельне? Почему вы не остались с виконтом? Почему ушли из дома мадам Жири? Почему… — голос его дрогнул, и он не проговорил то, что хотел сказать, боясь оскорбить Кристину, и после паузы продолжал уже тише, но не менее яростно: — Как вы могли! Похоронить себя в этом убожестве! Запереть в одном помещении с… страшно подумать, с кем! А если бы с вами… что-то случилось! Если бы кто-то позволил себе… Или… Посмотрите мне в глаза, Кристина! — приказал он. — Немедленно посмотрите на меня и ответьте честно: вас здесь обижали? Вас… неволили делать что-то, чего вам не хотелось?

— Нет, Эрик! — выпалила она с каким-то остервенением, от которого его затылок вновь захлестнула горячая волна. — До сих пор мне прекрасно тут жилось и работалось и… никто не обижал меня здесь!

«Ей прекрасно здесь работалось. Работалось???»

— Кроме вас самой! — отрезал он, как никогда сожалея о своей слабости. — Как вы могли предать себя! Предать свой дар! Вы обрекли себя на позорное прозябание…

— Я не предавала! — закричала она в отчаянии, стиснув пальцы. — Вы оставили меня! Вы, а не Рауль! И я снова оказалась без вашей музыки!

— Что за чушь вы несете! Вам были предоставлены все условия, чтобы развивать свой талант, пока я ищу для вас лекарство! Неужели мальчишка пожалел бы для вас места для упражнений? Но вы предпочли выносить горшки за старухами, лишь бы не работать над собой дальше! Испорченная, неблагодарная девчонка!

— Я… — начала было Кристина зло и вдруг осеклась. Ответа на эти жестокие, несправедливые слова наставника неожиданно не нашлось.

Неужели Эрик прав, и она снова изменила ему, сама того не зная?

Просиживала над его постелью дни и ночи, истово клялась в верности и в том, что никогда больше не даст ему повода разочароваться в ней, а на деле… на деле именно это и сделала, уже в третий раз не оправдав его ожиданий?

Неужели предательством стал в этот раз не уход к Раулю, а уход от Рауля? И… но ведь как же тогда она узнала бы о болезни Эрика? И он бы тогда мог… он бы…

Слезы закапали градом, заливая белую ткань сестринского платья, но в ушах продолжал грохотать разъяренный голос:

— Вы плачете? О, Кристина, ваши слезы абсолютно ничего не стоят, они пусты, как и вы сами, бесплодны, бездарны! Слезы любой дешевой актрисы ночного кафешантана ценятся дороже, чем ваше мнимое раскаяние! Вы опять, в который раз даете мне понять, что мои слова для вас ничто, что до моего труда вам нет никакого дела!

Несколько жалких всхлипов в угрожающем молчании, а затем она — уже во второй раз в этих стенах! — услышала страшные слова:

— Убирайтесь вон!

— Эрик! — крикнула она, хватаясь за виски, не желая верить услышанному. — Эрик, вы не можете меня прогнать!

— Мне не нужна ученица, которая при любом удобном случае норовит растоптать все, что я пытаюсь ей дать! ВОН ОТСЮДА! — рявкнул он так, что эхо отскочило от каменных стен и понеслось возвещать его волю по всем коридорам больницы: «Вон! Вон! Вон!»

Кристина зажала рот руками и выбежала из палаты, а Эрик скорчился на подушке и разрыдался, громко, зло и беспомощно, как наказанный ребенок.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — -

— Я бы не советовал вам так напрягать легкие, месье.

Вошедший в палату человек был смутно знаком Эрику, хотя Призрак никогда бы не определил, где он мог встречаться прежде с этим мужчиной. Серые глаза бесстыдно изучали его, и Эрик вдруг вспомнил, что маски на нем нет.

— Где моя маска? — хотел было резко спросить он, но изо рта вырвался лишь хриплый шепот, который не напугал бы и младенца.

Посетитель молчал, все так же дерзко рассматривая Эрика. На суровом морщинистом лице под косматыми бровями выделялись бесстрастным ледяным блеском серые зеркала в обрамлении тяжелых золотых колес.

На старике был белый халат, что позволяло предположить его принадлежность к врачебному сословию. Судя по его властному виду, именно он заведовал этой богадельней, а стало быть, именно с него следовало спрашивать за благополучие Кристины.

Кристины… Что он наговорил ей… Но она опять предала его… снова ушла… снова сбежала от его музыки…

— У вас было серьезное воспаление левого легкого, месье Дестлер, — продолжал невозмутимо врач, подходя к нему. — Мне удалось вернуть вас из забытья благодаря новейшему ртутному препарату, но, увы, даже ему не под силу полностью возвратить вам здоровье. И теперь вам довольно долгое время нельзя будет громко говорить и тем более кричать. Дышите, пожалуйста.

Опешивший Эрик даже не стал противиться, когда врач принялся прослушивать его через стетоскоп и простукивать костяшками пальцев, кивая каким-то своим мыслям.

— У вас все еще наблюдаются значительные трудности при дыхании. Отек дыхательных путей пока не прошел, темп дыхания по-прежнему ускорен. Охотно верю, что моя нерадивая работница могла вызвать ваше негодование, но вы сами видите, что кипятиться вам рано, впредь постарайтесь сдерживаться.

«Его нерадивая работница? Он насмехается надо мной?»

Светло-серые глаза продолжали препарировать тьму его лица.

— К тому же, на вашем месте, прежде чем бранить девушку, я бы все же поблагодарил ее за спасение. Поверьте, если бы она не привела меня к вам в Богом забытую лачугу на окраине Парижа, то мы бы здесь с вами не беседовали. Ваше состояние было очень, очень тяжелым, месье Дестлер.

— Как… как она оказалась здесь? — выдавил Эрик все с тем же хрипом, ненавидя себя за слабость. — Как она нашла меня? Почему бродила по окраинам?

— О последнем лучше спросить у нее самой, месье, я не интересовался этим вопросом, — пожал плечами пожилой врач. — Знаю только, что она отсутствовала в больнице два рабочих дня, и я уже хотел рассчитать ее за то, что оставила порученных ей пациентов, но она предоставила мне веское оправдание своей отлучки — сказала, что навещала вас у Монтрейских ворот и что вы умираете… Умоляла поехать туда вместе с ней и помочь вам. У меня — хотя, возможно, это вас удивит — все же не каменное сердце. Я согласился, и вот вы здесь.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Из родных желтых глаз вытекали огромные прозрачные слезы.

Левеку никогда в жизни не случалось так сдерживать себя, как сдерживался он при взгляде на каждую из этих капель, забыв о том, по какой коже они струились.

Также ему не доводилось притворяться абсолютно равнодушным к чужим чувствам лекарем, специалистом по лягушачьим и человеческим внутренностям — Левек и без того был именно таким лекарем до встречи с ним.

Пусть это и не он. Запомни — не он!

...Кроме того, впервые ему приходилось наблюдать такую муку на нечеловеческом лице — как будто плакало порождение бездны.

— Мадемуазель Дайе не отходила от вашей постели, — продолжал он хладнокровно орудовать ланцетом в уже вскрытом гнойнике. — Она проводила здесь дни и ночи, постоянно держа вас за руку и обслуживая во всех мелочах, пока вы не пришли в себя.

Существо перед ним глухо застонало, попытавшись спрятать все признаки вырождения за длинными худыми пальцами.

— Вам будет приятно узнать, что я уменьшил количество обязанностей мадемуазель Дайе в больнице, чтобы она могла проводить как можно больше времени в вашей палате, но, разумеется, совсем освободить ее от работы не мог.

— Ваше имя? — прикоснулся к его ушам хрип желтоглазого. О великий Гален, да даже хрип звучит как музыка из этой чудовищной пасти мертвеца!

— Левек. Меня зовут доктор Левек.

— Ах да. Как я мог забыть. Судя по всему, теперь благодетелей, которым я обязан жизнью, стало на одного больше.

— Если до этого был кто-то еще, то на двух: повторяю, мадемуазель Дайе сыграла основную роль в этой операции,- поправил его врач, и пациент скривился, точно от зубной боли.

— Вы не ответили на первый вопрос, доктор Левек. Как она пришла сюда?

Говорить ли ему о Персе? Если сам подпал под власть гипноза — стоит ли тянуть за собой в омут ни в чем неповинного друга?

— Девушка пришла сюда одна, — услышал врач собственные сухие слова; казалось, захоти он сейчас изменить интонацию — при всем желании не сумеет смягчить суровость, въевшуюся в тембр за столько лет. — Она умоляла меня о работе. Просила, чтобы я поручил ей самый неблагодарный, самый тяжелый труд.

— Она… объясняла это каким-то образом? — волшебный хрипловатый голос дрожал от невыносимой боли — Левек чувствовал бы ее всей кожей, если бы только был способен на малейшее сочувствие.

— Нет, месье Дестлер.

Глухое разочарование встретило его ответ, но Левек не выпустил ланцета из рук:

— Я почти с уверенностью могу сказать, что двигало мадемуазель Дайе.

Теперь точно мог: ведь им двигало ровно то же самое, когда после исчезновения того он вознамерился отправиться на чумной остров по примеру Дамиана де Вестера, но ответственность за Отель-Дье удержала от смертельного прыжка.

— Она хотела забыться.

Янтарные брызги разбивались о серое стекло, за которое давно не было доступа никому, кроме…

— Один вопрос, месье Левек. Я вижу, вы далеко не глупый человек, и давно поняли, с кем имеете дело в моем лице. К чему весь этот спектакль? Театр сгорел, актеры разбежались. Почему безобразное чудовище до сих пор не за решеткой?

— Месье Дестлер… Вы правы, я знаю, кто вы, и знаю, что мой долг — вызвать в больницу жандармов, а не лечить вас до полного выздоровления. Но у каждого из нас есть свои слабости. Я… считайте, что научный эксперимент мне дороже интересов правосудия.

— Но испытатели нередко становится жертвами собственных экспериментов.

— Ваше предупреждение запоздало, мой друг. Запоздало на много лет.