Крюкообразность (гет)

*

А потом он исчез. Он обещал, но, Мерлин, как сладко было не верить в это, не думать об этом и врать.

Гермиона говорила мужу: Рон, солнышко; и ее взгляд делался настолько отсутствующим, будто она не знала, как закончить фразу. Рон устало кивал головой, поднимал голову от газеты — он чуть ли не зарывался в нее — и становилось так тошно, отвлекающие маневры, как ни странно, вовсе не сближали их; а потом — о, потом от Скорпиуса пришло Письмо:

Я рассказывал вам о ней, миссис Уизли, о той девочке, она, знаете, говорила постоянно: да ладно? — и курила крепкие сигареты. Носила яркие полосатые шарфы, и мы были молоды, бешены и беспощадны, мы выигрывали любую войну, но неизменно проигрывали битву за битвой; зимой на ресницах и варежках не таяли снежинки, а весной мы бывали ненормальны, невменяемы, неадекватны; она кричала: да ладно? — и разрывала карты надвое. Летом мы ждали друг друга в разных городах, шли по проезжей части и смеялись; у нее всегда пригорало молоко, она жалела каждого встречного ребенка и пса, гладила всех по головам, а после мы пили кофе и рисовали на бумажных салфетках в каждой кофейне, мы писали стишочки, она носила в старой, еще школьной, сумке восковые мелки. Мы, наверно, жили вечно, и жили, пусть неорганично, но звучно, а потом все оказалось нелепым крючочком, крюкообразностью, да, и, если честно, мы сами оказались слабыми и беззащитными; маленькими и глупыми — ну что вы; каждую зиму я пил коньяк на морозе и гулял с ней по лесу; она — молчала. Бабочки и ураганы были где-то около, но не связывались вместе; мы находили заброшенные качели и сидели на них, она курила свои крепкие сигареты, я отмечал, что, кажется, мы устали, она делала круглые глаза и восклицала: да ладно? Мы смеялись над глупыми людьми, мы практиковали мысль, что каждый человек смертен случайно, че, только случайно, а значит, что толку бояться; той осенью умирал наш друг, и я рассказывал и об этом тоже, я пил коньяк — и было стыло, я говорил, вы помните?

Мы сидели на подоконнике в больнице, я курил ее крепкие сигареты, она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, я говорил: прошу тебя: закрой глаза; она улыбалась и шептала: эти люди такие странные, хэй, расскажи мне о них? — я понимал всё, теперь я действительно понимал всё, продолжал бешено верить — без доказательств — и рассказывал ей десятки и десятки историй про людей; она хлопала в ладоши, доставала мыльные пузыри и забыла про своё «да ладно?» и про сигареты свои тоже забывала; у меня до сих пор осталась та самая пачка в сумке, которую мы курили на больничном подоконнике. Наш друг все же умер тогда, мы уснули, обнявшись, а утром светило солнце, и наш друг был уже мертв той самой дурацкой случайной смертью; он умер, говорил целитель, как будто это были его жуткие инициалы; на сообщение о скорой смерти она порывисто поднялась, выдохнула: да ла-адно? — на середине фразы не выдержала, сорвалась.

Больше я никогда ее не видел.

Знаете, только так и можно, миссис Уизли. Так — необходимо.

**

Рози приезжала на рождественские каникулы домой, Рози курила в кухне с (ей так казалось) независимым видом; Гермионе было стыдно, а Рон пытался объяснять что-то дочери — что-то о здоровье, о будущих детях, о чем-то таком прочем, Гермиона закрывала уши ладонями и ловила себя на мысли, что — какая разница, че?

Пергамент с письмом Скорпиуса она честно пыталась перечитать хотя бы пару раз — но так ни разу и не смогла; она вкладывала его закладкой в любую книгу, ощущая себя при этом глупой-лиричной и отчего-то честной. Да, именно честной — впервые — за сколько лет?

Ее дети и ее муж улыбались одинаковыми улыбками — грустными и как будто бы вызывающими; Гермиона не замечала этого.

**

Скорпиус появился с определенно расширенными зрачками, веселый и грубый; Гермиона вскидывала глаза, кусала шарф, чтобы не сказать — хэй, что ты, зачем ты, о чем ты; он, впрочем, — молчал.

— Я прочитала твое письмо.

— Это — отлично? — Он спрашивал устало, безучастно, зачем продекламировал: — Увидишь Будду — убей Будду, — и спросил без перехода: — Сколько мне лет?

— Ты просто не можешь пережить первую любовь, — мягко — кто бы знал, что она еще бывает мягкой, сказала Гермиона. — Не можешь.

— А значит, я дурак, — Скорпиус улыбался — широко и безумно. Не-ле-по.

В следующий момент он стягивал с остервенением стягивал с себя свитер, размахивал сигаретой и беспрестанно повторял — господа, это же нелепо.

Я не боюсь, думала Гермиона, я не боюсь, вот еще.

**

Скориус целовал ее — целовал ее коротко и зло; Гермиона смеялась. Гермиона смеялась и после того, как он остановился, взъерошил волосы, чертыхнулся, закурил. Гермиона пила с ним коньяк, продолжая смеяться.

— Я же не люблю вас, миссис Уизли. Я забуду, как только пройдет полгода, я уеду, меня не останется; вы будете думать, что что-то упустили, что что-то могло бы получиться. Вам будет легче думать — потом уже, когда ранки затянуться — что я умер, покончил с собой, верно? Верно, — согласился Скорпиус сам с собой. — Нельзя шутить, если вы плачете от собственных шуток.

— Ты же и покончишь с собой, — хохотала Гермиона. — Так — все — будет.

Скориус ухмыльнулся, поцеловал ее еще раз — будто дал ей пощечину — и ушел. Действительно ушел.

**

Гермиона перечитывала его единственное письмо о той девушке, Рон требовательно и робко заглядывал ей в глаза, шептал — солнышко, солнышко; и замолкал; Рози ходила с определенно расширенными зрачками, Гермиона старалась об этом не думать.

Я счастлива, но ко всем чертям, шептала она. И хохотала.

* * *