Методика Защиты (гет)

Росаура сжимала в руке прочитанное письмо от отца и смотрела в окно, избегая проницательного взгляда Афины. Примирение с совой произошло ещё как-то само собой под конец ноября, однако натянутость сохранялась. Афина укоризненно качала головой всякий раз, когда Росаура отсылала письмо отцу, не в пример его подробным, заботливым — коротенькое и простенькое. И отец, и Афина прекрасно понимали, что за легкомысленной болтовнёй Росаура пытается спрятаться, но у отца было лишь чуткое перо, а у Афины — пристальный взгляд, чтобы всковырнуть совесть Росауры. А Росаура, чем более приближалась необходимость принять решение, где встречать Рождество, всё менее ощущала радость от мысли о встрече с отцом.

Всё эти чёртовы волосы. Она раздражённо отводила глаза от зеркала. Отец не вынесет зрелища этого постыдного уродства. Не сможет не задаться вопросом, какой чёрт над ней с ножом стоял, что она такое с собой сотворила. Но спрашивать не станет из деликатности, и от этих недомолвок Росаура сама себя съест, потому что в молчании отца, слишком уж понимающем, будет столько горечи и расстройства об ушедших безвозвратно днях искренности и открытости между ними… А как ужасно она обошлась с отцом тогда, в начале ноября, когда свалилась ему на руки полумёртвая, заставила его хлопотать вокруг неё, на цыпочках бегать, а потом по-английски ушла, даже толком не поблагодарив и ничего не объяснив… Что он успел себе надумать? И вот, она приедет, и обкорнанная голова сама станет красноречивой уликой: «Ваша дочь, сэр, набитая дура…»

«Это всё такое ребячество, — ругала себя Росаура, похлопывая письмом по руке, — да хоть бы у меня макароны из ушей росли, разве это повод не встретить Рождество с отцом, как это всегда было?..»

Но за прошедшую пару дней к этим пустым отговорками прибавилось горе, от мысли о котором у Росауры сжималось сердце. Судьба бедняжки Энни была на совести всех учителей Хогвартса. И как ей, Росауре, вернуться домой к отцу и признаться, что в последний день триместра в их школе пострадал ребёнок, девочка, Энни, милая Энни, за которой Росауре следовало особенно присматривать не по обязанности, но по призванию?

Отец ещё на прошлой неделе написал:

«…понимаю, дети разъедутся, а несчастным учителям ещё воевать с отчётностью, которая скопилась, как снежный ком. Но я надеюсь, что к Рождеству и этот морок развеется, и за кипами тетрадей и классных журналов я увижу мою дорогую дочь? Если бы я был рыцарем, Росаура, я бы вызволил тебя из заточения. Но я лишь скромный профессор филологии, я сам должен успеть выставить семестровые оценки и выискать крупицы смысла в введениях к бакалаврским работам. Однако я верю, что нам будет даровано избавление, моя дорогая…»

Но вот Афина принесла свежее письмо, чей тон был неожиданно категоричен:

«…ты вся в делах, понимаю, и, наверное, у тебя наметилась соблазнительная альтернатива, как провести праздники в кругу коллег и новых друзей, однако, милая, я очень жду, что ты обратишь внимание на своего старика. Дело в том, что дома тебя ждёт сюрприз, в который мне самому до конца не верится, и чтобы убедиться, что я ещё не сошёл с ума, мне очень нужно тебя во свидетели. Росаура, дорогая, напиши, когда ты приедешь? У нас же будет хотя бы несколько дней, чтобы побыть вместе и подивиться этой нечаянной радости, которая, право, слишком велика, чтобы писать о ней чернилами на бумаге?..»

Раз он не мог сказать прямо, а держал интригу, значит, он правда не был уверен, что она приедет, и единственным выходом видел подцепить её любопытство. Что же могло случиться? Наверняка речь о каком-нибудь юбилейном переиздании монографии, или отец раздобыл редчайшую рукопись, на которую надышаться не может… Надо ещё придумать, что ему подарить!.. А прямые вопросы отца о дате приезда звучали почти как угроза: слишком многого требовало бы ответить на них прямое «нет».

Росаура и не собиралась. Право слово, не собиралась! Но на душе тяжесть лежала, ни о каких праздниках она и думать не могла. Она всё ещё горевала об Энни.

За раздумьем её застал Конрад Барлоу. Афина добродушно ухнула, завидев его на пороге: этот-то джентльмен сразу пришёлся совушке по сердцу, даром что так благотворно влиял на её непутёвую подопечную.

— Рад видеть вас снова в строю, профессор, — он улыбнулся, но сейчас улыбка особенно была грустна. — Правда, воевать больше не с кем. В школе Рождественское перемирие, мы братаемся с самыми злостными прогульщиками…

Когда Росаура приходила в себя в Больничном крыле, мадам Помфри допустила к ней только Дамблдора, пусть и обмолвилась, что Барлоу тоже заглядывал, но без настойчивости. Росаура была благодарна ему за деликатность — пару дней назад ей просто сил не хватило бы на ровный тон дружеской беседы. А душеизлияний и слёз с неё было достаточно.

Теперь он пришёл — глубоко же она задумалась, что не расслышала, как он вошёл в класс и, не найдя её, поднялся в кабинет — предупредительный и обходительный, как и всегда. Разве что спокойствие его было подёрнуто горечью.

Росаура спохватилась, что стоит молча, просто разглядывая Барлоу, что было вконец неприлично, но из них двоих смутился он. Чуть мотнул головой и сказал:

— Как вы, Росаура?

— Лучше, — тихо сказала Росаура и хотела улыбнуться, но раздумала и добавила: — По правде сказать, почти так же ужасно.

По бледному лицу Барлоу пронеслась тень глубокого сожаления.

— Я слышал, — он ступил ближе, — Дамблдор собирается отправить ту девочку к родителям…

— Если она вообще оправится после того, что с ней сделали.

— Конечно, оправится. В Мунго трудятся лучшие целители…

— Вы не видели, что с ней творилось.

Прозвучало резко. Даже обида лязгнула где-то в отдалении. Росаура отвернулась к окну. Глупо сейчас срываться на Барлоу, но её слова уже прозвучали обвинением, и Барлоу не был бы самим собой, если бы не признал всю его основательность.

— Мне очень жаль, что я не мог помочь, когда было нужно.

Росауре тут же стало стыдно. Она оглянулась на него и увидела, что он чуть опустил свою птичью голову, и тёмная прядь легла через высокий белый лоб. Заметила, какие глубокие круги залегли под его синими глазами, и сколько в этих глазах разлито печали.

— Никто из нас не смог. Её заколдовали у всех нас под самым носом, но мы целый день бегали за собственным хвостом.

Она попыталась вложить как можно больше бесстрастия в свой голос, который всё ещё сипел после прогулок по шею в снегу, но поняла, что лукавит перед самой собой: разве против здравого смысла не желала она, чтобы в те страшные часы поисков Барлоу был в школе? Всегда сдержанный, твёрдый, многоопытный, уж с ним бы дело заладилось, быть может, не дошло бы до того, что сталось со Слизнортом, и Фрэнк отделался бы чем помягче, а что до Энни… Быть может, удалось бы что-то исправить?..

«Ты несправедлива. Дамблдор и тот ничего не смог сделать, зачем возлагать на Конрада Барлоу столько неподъемных надежд?..»

Росаура и сама не знала, откуда в ней эта саднящая обида. Казалось, когда не нужно, все они вокруг: Дамблдор, отец, теперь вот Барлоу, знающие, мудрые, с лёгким прищуром и ласковыми улыбками, а как обстоятельства сомкнули свои железные тиски, так ей разом пришлось взять всё на себя!

Барлоу заговорил о том же:

— Вы готовы были на всё, чтобы помочь ей. Вы невероятно храбрый человек, Росаура. Вы спасли эту девочку. Вы не дали ей потерять себя! Вы сохранили ей рассудок…

— Ничего я её не спасла. Дамблдор сказал, что она… выжгла в себе всю магию!..

— Почему это должно быть трагедией? Небольшая потеря, когда на кону стояла её жизнь.

— Ну, если так смотреть… Как она теперь будет без волшебства? Она же не сможет вернуться в Хогвартс…

— Так может… для неё это и к лучшему?

Росаура в замешательстве поглядела на Барлоу. Тот смотрел на неё внимательно, склонив голову.

— Разве она была счастлива здесь? Разве волшебство сделало её жизнь лучше? Насколько я понимаю, для неё это было скорее проклятием.

— Быть может… но…

— И так для многих магглорождённых, сказать по правде. Это только звучит как сказка, жил ты себе, а потом в тебе пробудились удивительные способности… Но какую цену платит ребёнок за это? Разрыв с семьёй. Новый мир со своими причудливыми законами. Внутри тебя — будто вулкан, чья энергия в лучшем случае позволит тебе заваривать чай по щелчку пальцев. Лет двести, триста назад быть волшебником действительно могло показаться заманчивым. Однако сейчас магглы уже давно обставили нас по части умения существовать с комфортом. А большинству людей большего и не надо. Книги, музыка, искусство — чтобы пользоваться их благами, не нужна волшебная сила. Чтобы быть хорошим человеком, не нужна волшебная сила. Она может даже наоборот сильно мешать.

— Почему же?

— Потому что хороший человек — это тот, кто не ставит себя выше других. А наши способности слишком многим кружат голову, хотя на деле не стоят и выеденного яйца.

— Я не ожидала от вас таких категоричных суждений, профессор, — чуть помедлив, призналась Росаура. — Вы казались мне человеком, который проник в тайны волшебства очень глубоко и видит всю красоту и важность…

— В чём важность, Росаура? — прервал её Барлоу, что он позволял себе крайне редко, только в пылу захватывающих рассуждений. — Нет никакого тайного знания сверх того, что и так открыто людям — знания о сердце человеческом. Тысячелетиями мы выдумываем окольные пути, чтобы утвердить свою мысль вместо той истины о мире, которая задана первоначально. Оккультизм, кабала, эзотерика, теософия, позитивизм, ницшеанство, евгеника, фашизм — всё это история о воздвижении идолов, в которых можно было бы черпать уверенность в собственном превосходстве… Над материей, над духом, над ближним своим, над морями и океанами, над космосом, над нацией, над человечеством… Но разве это имеет значение, когда речь заходит о человеческой душе?

Когда в Барлоу разгорался полемический пыл, он не мог стоять на месте, и теперь тоже прошёлся пару раз вдоль книжного шкафа, третий раз — уже в молчании, в котором додумывал захватившую его мысль про себя. Потом он остановился, взглянул на Росауру, тряхнул головой…

— Нет, не позволяйте мне сегодня утомлять вас этими размышлениями. Вы сказали, будто я проник мыслью в красоту волшебства. Красота… — он задержал на ней взгляд яркий, сверкающий… — есть в волшебстве, только если она есть в человеке, который его творит. Росаура… — начал он невпопад и так же невпопад осёкся. — Не горюйте из-за девочки, Росаура. Для неё находиться здесь было мучением, и вы не смогли бы изменить это даже самым деятельным участием, на которое у вас всё равно не хватило бы сил.

— Значит, я плохой учитель, — отрезала Росаура и опустилась в кресло. — У учителя должны быть силы на «самое деятельное участие».

— Только у Господа Бога есть силы на самое деятельное участие. Потом к такому призваны родители. И ребёнку это дороже, поверьте. Большой соблазн нам, учителям, назначить себя на место отцов и матерей, к тому же мы действительно проводим с детьми больше времени, чем их родители. Но никакие наши похвалы, ласки и добрые слова не сравнятся в глазах ребёнка с улыбкой матери.

Росаура опустила голову на руку и тихо вздохнула. Барлоу видел её насквозь: в ней действительно пару раз вспыхивала будто ревность, когда она думала, что Энни отправится сейчас к родным, которые обходились с ней как с опасным зверем и понятия не имели, через что бедняжке пришлось пройти… Неужели Росаура успела возомнить о себе, будто ей виднее, что Энни было бы лучше у неё под крылом?..

«Да какое к чёрту крыло, курица ты общипанная! Стыдно».

— Это было самое сложное, встреча с родителями, — сказал Барлоу после недолгого молчания. — Дети понимали, что на этот раз их могут встречать совсем не те и не так, как они привыкли, но когда мы приехали… никто не был готов к такому. Невозможно подготовиться к тому, что родители больше никогда тебя не заберут из школы.

Грудь привычно свела судорога… Привычно. Что сталось с ними за эти полгода, раз отчаяние и скорбь стали привычнее радости и веселья?.. Росаура вдруг осознала, насколько же она устала. От грызущих мыслей, от тянущих сердце чувств, от вечной спешки, от отложенных дел, которые оказываются самыми важными: пожать руку, лишний раз улыбнуться, расщедриться на похвалу…

Росаура ощутила легчайшее прикосновение к локтю, а когда подняла взгляд, то лишь по тени смущения на лице Барлоу догадалась, что это был он, приблизившийся и склонившийся над ней.

— Все мы совершаем ошибки, за которые не можем себя простить. Это не так плохо, как кажется. Это страшно, да. Но порой нас трезвит страх. Однако поистине страшен тот человек, который скажет: «Я ни о чем не жалею».

— Я так устала, — тихо призналась Росаура. — Особенно от сожалений. Кажется, что это приговор.

— Не совсем так, — так же тихо сказал Барлоу. — Сожаления помогают нам знать цену всему, что приходит в нашу жизнь. Благодарить, когда что-то уходит. И беречь ещё зорче, когда появляется новое.

Дождавшись её краткого вздоха, он выпрямился и заговорил чуть громче:

— Я не хотел вас надолго задерживать, но я принёс кое-что… хотел показать. Я отчего-то уверен, что вы сможете оценить.

По тому, как дрогнул его голос, Росаура поняла, насколько для него важно то, что будет сейчас происходить. Она попыталась собраться, хотя бы ради того, чтобы не обидеть его невниманием — увы, она была так вымотана и подавлена, что на большее была неспособна, кроме как на маленькую улыбку.

Но Барлоу и такой мелочи хватило. Всё-таки до странности робок он был сегодня, и Росауре показалось, что его длинные пальцы чуть дрожат, когда он достал небольшую коробочку и принялся вручную развязывать узелок. Когда верёвка упала, Барлоу помедлил долю секунды, прежде чем снять крышку. Невольный трепет посетил Росауру. Барлоу чуть улыбнулся и сказал:

— У вас есть проигрыватель?

Росаура кивнула, обескураженная вопросом, но вместо того, чтобы взмахнуть палочкой, поднялась и сама принесла проигрыватель. У неё и учебный был — стоял в классе для демонстрации звуков, которые издают тёмные существа, но тот был громоздкий и очень древний, с огромной раковиной для усиления звука. Свой же проигрыватель Росаура очень любила и почти никогда с ним не расставалась. Подарок Линды ещё с третьего курса. Установив проигрыватель на стол, Росаура вопросительно поглядела на Барлоу, прежде чем убрать заслушанную пластинку с Франсуазой Арди.

Барлоу взглянул на неё, улыбнулся, кивнул, а потом открыл свою коробочку и достал оттуда крохотную пластинку, которая уместилась у него на ладони.

— Секунду, — сказал он всё с той же чуть робкой улыбкой.

Он дунул на пластинку, и та стала увеличиваться, пока не достигла стандартных размеров. Росаура заметила на ней только дату, надписанную от руки, без названия и описаний, «1957, январь», но Барлоу не стал ничего объяснять, просто поставил пластинку и кивнул Росауре, чтобы она опустила иглу. Раздалось тихое шипение, и пластинка начала вращаться.

— Уверен, вам будет это знакомо, — сказал Барлоу, — но… — он осёкся и улыбнулся, и вновь в его улыбке было больше грусти, чем радости.

Мелодия ступила в ту маленькую комнатку в округлой башенке неспешно и мягко, как бы чуть запинаясь. Два, три струнных аккорда, чуть дребезжащих, незатейливая трель, мерная череда переходов из тоники в доминанту — вот и всё вступление.

А потом полился голос и заполнил доверху сердца.

Пела женщина и пела так, будто для неё это было так же просто и естественно, как дышать. Она пела, и казалось, что всё вокруг подчинено этому спокойному, сильному голосу, и в песне сосредоточен смысл самых простых и важных вещей: в нём были лучи полуденного солнца и жемчужная дымка холодного неба, бескрайний снежный покров и ход часов за стеклом, стук сердца и золотая пыль на кончиках ресниц.

Когда голос смолкал, к струнному перебору присоединялся верхний регистр органа, отчего мелодия делалась плотной, почти вещественной. Потом женщина вступала вновь, её голос двигался по простым и ясным высотам, отчего вся песня её становилась похожа на прямое и полноводное течение реки. Она пропевала и пропевала два слова, в которых сошёлся смысл вращения планет и горения звёзд:

Ave Maria.

Росаура прекрасно знала этот распев, но к этому часу в сердце её случилась большая перемена, и потому давно знакомое вошло в него будто впервые.

И с благодатным спокойствием, которым наполнила её эта музыка, Росаура поняла, что всё время Конрад Барлоу смотрел на неё, не отрывая глаз. Отчего-то показалось важным принять решение — встретиться с ним взглядом или продолжать смотреть в окно как ни в чём не бывало. Росаура склонила голову и глубоко вздохнула, а потом всё-таки посмотрела на него, кратко и бесстрастно, потому что так призывала женщина, которая пела.

Ave Maria.

Росаура увидела, что глаза его сверкают, как моря, синие. Росаура почувствовала, что он не сводит взгляда с её сердца, и… ей захотелось прикрыться рукой. Там, на глубине, отыскалось то, что уже не принадлежало Росауре, то, что уже было подарено, и в тот миг стало ясно: ничего не поделаешь.

Взволнованная этим открытием, Росаура отошла к окну. Вот так вот, несмотря ни на что, под толщей обиды, страха, боли и гнева всё это время лежало оно, драгоценное и неизменное, и Росаура поняла, что оно будет так с нею до конца и, может быть, даже после. Будет вне зависимости от её настроения и чувства, от чужой воли и надежд. Так получилось, что самое главное было добровольно отторгнуто от неё и оставлено в ней на хранение, но не как собственность, а как данность, перед которой можно было только смириться.

Ave Maria.

Раздался тихий шорох — игла скользила по пластинке, и никто не поспешил поднять её. Росаура опустила голову и улыбнулась мягко:

— Я бы слушала и слушала.

— Теперь это зависит только от вашего желания.

Странно звучали их голоса после благоговейного внимания.

— Она ваша.

Росаура в изумлении оглянулась на Барлоу, а он как раз склонился над проигрывателем, чтобы остановить пластинку. Он улыбался, но лицо его было серьёзно, и Росаура смутилась.

— Послушайте, я не могу…

— Это Рождественский подарок. Я не знал, когда вы уезжаете, и решил подарить лично, я хотел…

Посмотреть, будет ли дорого вам то, что дорого мне.

Он стоял у проигрывателя, проводя длинными пальцами по чёрной ребристой поверхности пластинки, точно поглаживал живое существо. Он будто раздумывал, стоит ли ещё что-то сказать, и наконец произнёс:

— Это любимое исполнение моей жены.

Его взгляд был устремлён куда-то вдаль, на губах замерла странная улыбка.

— В тот год мы жили на севере Италии и попали на концерт. Ей невероятно понравилось, но, увы, никто не делал записи, потому что вместо солистки, которая простудилась, выступала никому не известная хористка. Но пока в нашей памяти было свежо впечатление, я решился на эксперимент… Я впервые применил волшебство к другому человеку. Это был непозволительный риск, но… молодым дуракам везёт. На этой пластинке не запись, а воспоминание, поэтому в каком-то смысле это даже не пение той исполнительницы, а внутренний голос моей жены, как она запомнила для себя ту музыку.

Росаура, поражённая, лишь покачала головой, и Барлоу всё понял:

— Нет, не отказывайтесь, прошу.

То, с какой серьёзностью он сказал это, сделало неловкой, даже преступной попытку сопротивляться его воле.

— Я не знаю, как и благодарить вас, — тихо сказала Росаура. — Это поистине прекрасно.

— Я знал, кто сможет оценить, — на этот раз его улыбка осветилась радостью.

— Но я…

— Прошу, только не придумывайте теперь судорожно, что подарить мне в ответ. Ваше расположение, Росаура, ценнейший подарок, который преподнесла мне судьба.

— Нет, — покачала головой Росаура, отчего-то не в силах больше поднять глаз, — это вы… — что-то мешало ей говорить, будто предупреждало, что именно сейчас со словами надо быть безумно внимательной, как с алмазными горошинами, нанизанными на золотую нить, — Господи, у вас хоть есть ещё одна копия?

Барлоу казался слегка удивлён. Явно другое он ожидал услышать.

— Я не владею лавкой подержанных пластинок. Эта запись оттого ценна, потому что уникальна, иначе я не рассматривал бы её как подарок…

— Но…

— Если мне будет нужно, я же смогу прийти к вам, и мы…

— Да-да, конечно, но… Ваша жена не будет возражать, что вы подарили своей коллеге такую важную для вас вещь?

Улыбка застыла на губах Конрада Барлоу. Что-то странное мелькнуло в его внимательном взгляде, и Росаура смутилась, оправила за ухо прядь. Странное что-то было и в его голосе, когда он сказал:

— Нет, что вы. Едва ли. Не беспокойтесь.

— Но вы ей об этом скажете?

Барлоу вновь чуть помедлил, а потом сказал всё с той же непонятной улыбкой:

— Она уже знает.

Он протянул Росауре коробочку, в которой принёс пластинку.

— Когда будет нужно, снова подуйте на неё, и она поместится сюда.

Долю секунды Росаура не могла заставить себя шагнуть к нему ближе и принять из его рук коробочку. В ней возобладала уверенность, что тогда их пальцы мимолётно соприкоснутся, а ей почему-то очень не хотелось, чтобы это произошло. Как будто это заставит их думать друг о друге и о всей этой сцене что-то, чего на самом деле здесь и в помине не было, но эти домысливания и сомнения стали бы медленно отравлять их такие непринуждённые и ценные отношения двух увлечённых общим делом коллег.

Барлоу, может быть, что-то понял, и, как знать, в глубине души по-доброму посмеялся над её глупыми сомнениями, едва заметно вздохнув, с присущей ему деликатностью положил коробочку на стол, и они заговорили одновременно:

— И где вы намерены провести праздники?

— Вы уже сдали отчёты по оценкам за триместр?

Барлоу издал непривычно громкий смешок.

— Сдал ещё в пятницу. Ну а…

— А вы неуды ставили?

— А куда мне их деть, не в тыквы же превращать.

— Как-то нехорошо, как будто это я не справилась, у меня в одной группе половина последнюю контрольную завалила напрочь… Когда такая тотальная неуспеваемость, вопросы уже не к ученикам, а к учителю…

— Вот вы сейчас натяните им трояки, а потом они выйдут на экзамен и там посыплются, к кому будут вопросы, представляете?..

— Я поеду к отцу. На праздники.

Барлоу, конечно, обескуражила резкая смена разговора, а Росаура воспользовалась заминкой и отошла к окну, к Афине, пригладила совиные пёрышки и заметила как бы между прочим:

— Вы не будете возражать, если я поставлю ему эту запись? Он большой ценитель, сам по молодости пел в церковном хоре…

Барлоу помедлил с ответом, но Росаура принялась наглаживать сову, хотя так очевидно было, что он ждёт, пока она на него посмотрит…

— Буду рад, — сказал он наконец, — если это доставит удовольствие вашему отцу. Впрочем, самое главное удовольствие будет состоять для вас в том, чтобы встретить Рождество в кругу семьи.

— Да. Я еду завтра утром, — Афина удивлённо ухнула, а потом с укоризной поглядела на Росауру: вот значит, как, снова марш-бросок по морозу, чтобы успеть предупредить мистера Вэйла, что дочь свалится ему как снег на голову! Росаура лишь плечами пожала и кивнула Барлоу: — А вы? Или вы остаётесь здесь?

— Нет, я тоже уезжаю, вероятно… даже до ужина. Поеду навестить сына.

Росаура всё-таки взглянула на Барлоу. А тот грустно усмехнулся её любопытству.

— Да, у учителей тоже бывают собственные дети. Он у меня уже совсем взрослый. А со взрослыми детьми всегда такие редкие встречи… К тому же, ему, как и мне, не сидится на месте. Сейчас он во Франции, но откуда мне знать, какие у него планы на послезавтра… Остаётся надеяться на удачу, что мы всё-таки пересечёмся. Вы придали мне храбрости, профессор, — он полушутливо поднял палец вверх, — не стоит откладывать родственные встречи, особенно на Рождество!

Росаура ощущала себя донельзя неловко. Её так и подмывало спросить, отчего Барлоу не напишет сыну, чтобы условиться о встрече наверняка, но понимала, насколько это будет неприлично, да и потом… женское чутьё позволило ей понять ещё одну простую вещь: Конрад Барлоу составил план своих праздников прямо на её глазах. Только убедившись, что её планы определены.

— Да, — сказала она, постаравшись вложить в эти слова всю теплоту и благодарность, которые испытывала к этому человеку, — самое необходимое, что нужно сделать на Рождество — это увидеться с семьёй.

Афина утвердительно ухнула, довольная, что наконец-то её бедовая хозяйка хоть немного набралась уму-разуму.

* * *

Росаура выставила половине группы четверокурсников-гриффиндорцев неуды, передала Макгонагалл отчёты по каждому курсу, собрала небольшую сумку с самым необходимым (в том числе и с проигрывателем) и утром двадцать третьего декабря вышла за чугунную школьную ограду. Натянула пониже шапку, под которую попыталась спрятать обкорнанные волосы (к счастью, последнее время они хоть перестали висеть, как слипшаяся вермишель, и начали немного виться и пушиться как и прежде), вздохнула полной грудью и повернулась вокруг своей оси…

…чтобы распахнуть глаза в небольшом пролеске, от которого до дома отца было полмили через просеку и поле пешком.

В предместьях Оксфорда стояла такая же морозная и солнечная погода, как и в Шотландии, только снега было меньше — тут и там проглядывала промерзшая земля, укрытая сваленной пожухлой травой. Росаруе всегда чудным казалось, как сильно меняется природа, почти до неузнаваемости. Вот по этим местам летом они с отцом ходили много часов, всё зеленело, дышало, пело и трепетало, золотые подсолнухи клонили свои круглые лица к востоку, жужжали всюду жуки и букашки, перешёптывались полевые цветы, а в буках гудел молодой ветер, а теперь — лишь белая тишь.

Их дом стоял в конце улочки, его окружала обледеневшая живая изгородь, крупные шапки снега лежали на шиповнике. Из трубы вился дымок: волшебство, пропитавшее каждую вещь в доме, не позволяло мистеру Вэйлу использовать даже электрическую грелку.

Росаура мысленно подстегнула себя и взбежала на крыльцо. Чем меньше она будет ходить вокруг да около, тем лучше. Она толкнула дверь и слишком уж звонко закричала с порога:

— Тук-тук, а вот и я!

— Росаура! — донёсся из гостиной голос отца и тут же раздались торопливые шаги…

Стук тонких каблуков по полу.

Росаура вдохнула тёплый воздух и успела различить за ароматом макового рулета и запахом старых книг тонкие нотки жасмина.

Сердце ухнуло вниз, но деваться было уже некуда — её заметили, ей звали:

— Наконец-то! Что же ты, милая, не пускай сквозняк!

Впервые за четыре года родители встречали Росауру вместе.

Мать вышла в узенькую прихожую своим королевским шагом: казалось, сами стены раздвинулись при её появлении. Она шла, раскрыв объятья, рукава тонкого шерстяного пуловера закатаны по локоть, обнажив изящные руки, словно выточенные из слоновой кости. Голова чуть откинута назад, улыбка счастья озаряет всё вокруг, глаза бирюзой блестят из-под приспущенных век, волосы идеальной золотой волной обрамляют безупречный овал лица, что от должного волнения зарумянилось ровно настолько, чтобы не походить на фарфоровую маску.

Росаура никогда не могла перестать любоваться матерью, и она видела, как вслед ей сворачивают головы все встречные мужчины, когда они вместе выбирались в город, и каждый раз Росауру переполняла досада на мать за то, что ей очевидно это нравилось, даже если она шла под руку с отцом. Её плавная походка, точёная фигурка, одетая в элегантные наряды, словно сошедшие с обложек нью-луковских модных журналов, благостная улыбка и тёмный огонёк в глубине глаз — мать всегда пестовала прежде всего самое себя.

Когда мать приблизилась и заключила Росауру в объятья, та посмотрела через всю прихожую на отца. Тот опирался о перила лестницы, и глаза его светились ярче солнца.

Он будто помолодел лет на двадцать.

Мать отпустила Росауру и чуть отклонилась, словно ища лучшее положение, чтобы рассмотреть дочь. Завитой локон мерно качнулся у порозовевшей щеки. Всюду пахло жасмином. Росаура подумала, что стало очень тихо, и что мать непременно сейчас пошутит об этом.

— Нет, это не сон, милая моя, — улыбнулась мать и всплеснула руками: — Не могу понять, ты похудела или повзрослела!..

— Постарела, — произнесла, наконец, Росаура, сделав пару нетвёрдых шагов к большому комоду с зеркалом, в которое боялась заглянуть. Отец, кажется, рассмеялся, мать повела плечами:

— Это у нас такой учительский юмор? Едва ли от хорошей жизни у тебя в синяках под глазами картошку можно хранить. Ну, ничего, теперь мы наконец-то о тебе позаботимся, милая… Сними хоть сапоги, не неси зиму в дом!

— Конечно… — Росаура принялась вручную расшнуровывать сапожки; она была рада возможности склониться в три погибели и не смотреть на родителей хотя бы полминуты. — Я…

— Ах, Росаура! — мать щёлкнула пальцами, и шнурки тут же змейками проскользнули в дырки, а сапожки чуть сами не спрыгнули с ноги. — Ну что же ты всё копошишься!

— Дай ей хоть раздеться, — сказал с улыбкой отец.

— Да мне бы на неё хоть наглядеться! — отвечала мать, и Росаура не могла не слышать, как полнится материнский голос искренней нежностью, и от этого сердце щемило, точно клещами.

— Твой любимый маковый рулет как раз готов, — улыбалась мать. — Какой чай заварить? Я нашла запасы шиповника…

— Какой вам больше нравится, — вымолвила Росаура и безотчётно принялась развязывать ленты накидки, на самом деле, только больше их затягивая. — Я… п-простите, я очень утомилась с дороги. Наверное, прилягу ненадолго.

Почти не поднимая глаз на родителей, Росаура, так и не разобравшись с накидкой, чуть не бегом пронеслась по прихожей к лестнице, а отец взволнованно шагнул ей навстречу, мать воскликнула:

— Но, Росаура!..

— Простите, я… правда, я даже думать не могу о еде. Через пару часиков, хорошо? Пожалуйста, не ждите меня!

— Мы ждали тебя всё утро, милая, — голос матери легко настиг её через всю прихожую, будто метко выпущенная стрела. — Мы так соскучились!

— Я тоже, — тихо произнесла Росаура, не в силах поднять глаз ни на мать, ни на отца. — Просто я…

«…Никак не ожидала такого. Совсем не готова к такому. И сама не понимаю, почему вместо радости такая тяжесть в груди, а вместо ласковых слов ком в горле стоит».

Всё это походило на сумбурный сон. Росауру раздирали противоречивые чувства. Она понять не могла, что теперь делать, и хотелось просто… как там говорил профессор Кеттлбёрн?.. «притвориться падалью и подождать, пока проблема сама решится»?..

— Конечно, «одна нога здесь, другая там», очевидно, очень утомительное положение, — усмехнулся отец, но Росаура почувствовала, как волнение закралось в его бодрый тон. В ту секунду она ненавидела себя за малодушие, но всё, что она смогла сделать — это броситься к отцу и крепко прижаться к его груди. Он сам чуть опешил, но оттого объятие вышло ещё более трепетным, кажется, он пробормотал что-то вроде: «Ну, будет, милая…», а она отстранилась и сказала зачем-то:

— Спасибо… Я… Извините!

— Тише, тише, — улыбался отец и качал головой, — переволновалась, бедняжка… Ну, уж такой сюрприз! — он беззвучно рассмеялся. — Конечно, тебе нужно прийти в себя…

— «Сюрприз»? — мать решительно приблизилась, за лучистой улыбкой скрывая раздражённое недоумение. — Редьярд, ты же сказал, что всё написал…

— Я сказал, что сделал всё, чтобы нам увидеться с дочерью на Рождество, Миранда, — а вот под улыбкой отца скрывалась только терпеливая твёрдость. — Наша рыбка заглотила наживку, — кажется, он едва удержался, чтобы не ущипнуть Росауру за нос, но вместо этого положил руку ей на плечо и чуть развернул её лицом к матери, однако благодаря этому краткому жесту Росаура ощутила прилив поддержки. — Вот, милая моя дочь, Божий дар нам к Рождеству, миссис Миранда Вэйл.

Он указал на мать рукой, как если бы в музее стоял перед изумительной картиной, а произнёс её имя так, что у Росауры дрогнуло сердце. Столько в его голосе было и восхищения, и любования, и гордости, и вместе с тем задорно прозвенела почти мальчишеская радость, и тёплая нежность. Что-то из этого польстило матери, что-то умирило её раздражение, а что-то заронило в глубину глаз трепетный огонёк смущения.

Но мать была не из тех женщин, которые показывали мужчинам, как их трогают красивые слова и широкие жесты. Мать чуть подёрнула плечом, принимая комплимент как нечто само собой разумеющееся, и сказала:

— Думаю, никто из нас не забыл, как меня зовут, Редьярд. Но, боюсь, милая моя дочь могла и позабыть, каков на вкус мой маковый рулет и что необходимо снять первую пробу, пока он только-только из печи!

— Чует моё сердце, если ты продолжишь упрямиться, вместо рулета в печь вернётся моя голова, — со смешком сказал отец Росауре вполголоса. Однако ей показалось, или его рука на её плече чуть потяжелела…

Так она позволила провести себя в гостиную, отец усадил её на диван, сам пристроился рядышком, оставляя для матери глубокое кресло, и та заняла его так просто, будто не стояло оно сиротливо последние три с половиной года. Росаура тогда завела привычку присаживаться в это кресло, почти всегда — когда они с отцом коротали вечера вдвоём, и ей было очень больно от мысли, как должен он тосковать, когда видит перед собой это пустое кресло, но порой Росаура залезала в него с ногами и в одиночестве, утыкалась носом в зелёную обивку и придумывала себе, будто слышит тонкий аромат жасмина.

Сейчас всё вокруг наполнилось им, так, что щипало глаза.

По мановению материнской руки из кухни чинно выплыл поднос с рулетом, над ним летел чайник, закружились чашки. Мать даже не смотрела на повисшую в воздухе посуду, хотя очевидно было, что она руководит своим волшебством скрупулёзно, точно дирижёр. Отец, прикусив губу, глядел на летающий сервиз, за ироничной усмешкой скрывая глубочайшее изумление. Росаура опустила взгляд. При отце она вообще почти никогда не колдовала, рассудив, что его в глубине души коробит лишнее подчёркивание их различий, однако мать была иного мнения на этот счёт: она ворожила с блеском, бытовая магия в её руках была послушна и безупречна, и даже дверь открыть мать предпочитала взглядом, а не движением руки.

— Шапку-то сними, растяпушка, — рассмеялась мать, когда с лёгким звоном сервиз разложился на столе.

Росаруа с обречённостью прикрыла глаза, а потом, в долю секунды, в ней молнией промелькнула злость, и она резким жестом сорвала со своей головы шапку. Спутанные волосы комом упали на плечи.

Чашка, что замешкалась в полёте, камнем полетела на пол и разбилась вдребезги в полнейшей тишине.

— Мордред и Моргана… — прошептала мать, — что ты…

Росаура заставила себя поднять взгляд. Вместо дерзкой непокорности вышло угрюмо, исподлобья. Мать возмутило это до глубины души, Росаура поняла это по тому, как та растянула губы в подобии улыбки.

— Ты сменила причёску, дорогая?

Этот ледяной, звенящий голос, в котором, как кость в горле, застряла фальшивая ласка, заставлял всё в Росауре сжиматься тугим комком.

— За длинными стало слишком сложно ухаживать, — произнесла Росаура, выдавив в ответ точно такую же улыбку, как у матери. Пока поединок шёл с ней. На отца Росаура боялась взглянуть, потому что горечь в его взгляде прижгла бы её сильнее, чем материнская досада.

— Вот как, — вымолвила мать, чуть приподняв бровь. — Замучилась, бедняжка…

— Конечно, замучилась, — раздался голос отца, — Миранда, ты ведь даже не представляешь, что такое работать в школе… А вдруг дети привяжут твои волосы к стулу, пока ты отвлечёшься, чтобы поставить им отметки в журнал?

— О, я пребываю в счастливом неведении, — мать отпила чаю. — Что в двадцать лет, что в сорок я предельно далека от идеи похоронить себя заживо. А так, вот, часть ритуала уже совершена, — её холодный взгляд пронзил насквозь. — На сколько назначено твоё аутодафе, доченька?

Росаура тоже потянулась за чашкой, понадеявшись, что она не будет сильно дрожать в руке.

— В моей профессии и правда частенько сгорают на работе, — улыбнулась она широко, как только могла, — однако новичкам везёт.

— И что ты намерена с этим делать?

— Нужно что-то с чем-то делать? — чашка всё-таки начала чуть дребезжать на блюдце.

— Очевидно, с твоей причёской. И с образом жизни тоже, — мать вновь отпила чаю, бровь изогнулась ещё выше. — Ты посмотри на себя.

Росаура поставила чашку на стол. Ей стало очень жарко, и не потому, что она до сих пор сидела в тёплой накидке. Под взглядом матери, когда она смотрела так, всегда пробирал адский жар. Росаура чувствовала себя как на сковороде.

— Да, я предупредила, что очень устала, мама, — Росаура собрала все силы, чтобы произнести это ровно, хотя ощущение было, будто плавится кожа. — Но ты сама даже не дала мне привести себя в порядок.

— О, чтобы тебе привести себя в порядок, милая, нам бы потребовалось ждать ещё полгода. Боюсь, твоего отца это бы изрядно огорчило.

— Боюсь, меня изрядно огорчит, если мы за досужими склоками так и не притронемся к твоему угощению, Миранда, — негромко сказал отец.

Мать промолчала. Росаура тихонько вздохнула. Отец улыбнулся, не спуская с матери предупреждающего взгляда, и потянулся за ножом.

— Ну, кому кусочек побольше?

Нож выскользнул из-под его руки, едва не задев пальцы, и с жестокой точностью в мгновение ока разделал рулет на несколько кусков. Отец сморгнул и убрал руку. Мать улыбалась убийственно. Отец прицокнул языком.

— Хорошо, мне побольше.

Сохраняя на губах лёгкую усмешку, он прямо рукой разложил рулет им по тарелкам и вытер пальцы салфеткой.

— Спасибо, папа…

Росаура прикрыла глаза. Неужели отец всерьёз полагает, что хоть самый крошечный кусочек полезет в горло?.. От безысходности она заставила себя отпить пару глотков чая, совершенно не чувствуя вкуса, и сказала:

— Какой вкусный чай…

— Я добавила туда сушёных лютиков, — пропела мать. — Помню, как профессор Слизнорт поделился с нами этим секретиком… Как он, кстати?

— Он заме… — Росаура уже было подхватила лёгкий, звенящий материнский тон, но опомнилась: — То есть, на самом деле, очень плохо. Он довёл этот триместр и вышел в отставку, чтобы поправить здоровье.

Росаура быстро отставила чашку, опасаясь, что руки вновь задрожат. Образ старого учителя, разбитого ударом, полубезумного посреди чёрной ночи на белом снегу стоял перед глазами пугающим кошмаром. Насколько Росауре было известно, Слизнорта отправили в больницу Святого Мунго вместе с Энни и Фрэнком. Из них всех только Фрэнк пришёл в себя ещё в Хогвартсе благодаря усилиям мадам Помфри и жарко протестовал против больницы, поскольку обещался жене быть дома к ужину. Росаура простить себе не могла, что сама провалялась в жару, упустив возможность поцеловать Энни, сжать руку Слизнорту, поблагодарить Фрэнка и у него же попросить прощения… Сама она, по словам мадам Помфри, отделалась нервным потрясением: всё, что происходило с Энни, когда корёжило её от кипящей, бесконтрольной магии, было чем-то сродни иллюзии, поэтому Росаура и не сгорела заживо, когда прижимала бедняжку к своей груди. Боль, которую перенесла Росаура, била по нервам и существовала в её голове, а не резала взаправду плоть. Похожее действие имело Непростительное заклятие «Круциатус». Фантомная боль легко могла свести с ума.

Росаура мотнула головой и поняла, что прослушала удивлённые восклицания матери.

— На него слишком многое свалилось, — тихо сказала Росаура. — Он до последнего заботился о детях, но… это лишило его последних сил.

— Не припомню, чтобы студенты Слизерина хоть когда-то могли стать причиной головной боли нашего декана, — с холодком сказала мать. — Наверняка это Дамблдор из него всю душу вытряс, надо же так долго возлагать на человека такую непомерную нагрузку, когда он давно заслужил отдых!

Росаура не могла отрицать, что доля правды в замечании матери есть, однако сказала:

— Профессор Слизнорт не мог закрыть глаза на свою ответственность за детей.

— О себе тоже надо заботиться. Сколько же в тебе этого героического запала, дорогая. А тем временем уже и волосы в расход пошли. Что дальше? Почка, сердце, позвоночник? Шансы на достойное замужество?

Под столом Росаура впилась ногтем в большой палец, покуда в глазах потемнело. Она молилась о том, чтобы не вспылить, но не учла, что так и не опустила взгляд в тарелку.

— Да что ты смотришь! — воскликнула мать с возмущением, едва ли наигранным. — Опять этот твой змеиный взгляд! На себя посмотри!

Раздался тяжелый вздох отца:

— Миранда…

— Если тебе, Редьярд, всё равно на собственную дочь… Ты всё шутки шутишь, но я в жизни не поверю, что ты можешь быть спокоен за неё, когда видишь, что она с собой сделала. О чём ты думал, когда отпускал её в эту паршивую школу!..

— Мне очень хорошо в этой школе, мама, — вымолвила Росаура, уже не чувствуя пальца, так тот онемел. — И папа меня очень поддерживает.

— Ну конечно, папа всегда хороший! А ещё папа очень деликатный и не спросит у тебя прямо, на следующей неделе тебе сорок исполняется или все пятьдесят!

— О, я бы дал не больше тридцати пяти, — усмехнулся отец, но в его голосе послышалась предупреждающая интонация.

— Прошу тебя, не надо делать вид, будто проблем нет. Я знаю, ты сумеешь иронично посмеяться и над собой, если у тебя хвост вырастет, но не ты ли мне писал, как Росаура в начале ноября появилась у тебя тяжело больная, а потом без каких-либо объяснений снова вернулась туда, где ей плохо! И я уже молчу о том, что ты её преспокойно отпустил!

— Мне там не плохо, папа не виноват, он очень позаботился обо мне…

— Нет, опять этот взгляд! Мерлин, ты родную мать проклясть готова! А что ты обижаешься? Тебя там используют, как тягловую лошадку, а ты и рада. Вот так Дамблдор людьми крутит, а так совпало, что у нас дома точно такой же, только без бороды, сидит вон, посмеивается… Росаура, милая, если у вас там в вашей богадельне на такое смотрят сквозь пальцы, то кто тебе скажет правду, если не я? Лучше бы ты сразу голову себе отрезала!

— Отличное предложение, мама, если ты мне с этим поможешь, буду очень признательна. Можешь просто откусить её к чертям собачьим.

Мать задохнулась от возмущения:

— Следи за языком!..

— Извини, за три с половиной года я и забыла, что есть руки, от которых можно отбиться.

Мать побелела, золочёные десертные ложки на столе задребезжали.

— Кажется, Росаура, тебе и вправду стоит немножко отдохнуть, — сказал отец.

В его голос не закралось и тени раздражения, только усталая печаль. От этого Росауру точно жгутом перекрутило, но ничего поделать она с собой не могла: встала, пробормотала что-то вроде: «Да, я чуть-чуть… прилягу», выбралась из-за стола и под молчание родителей вышла из гостиной. Когда ступеньки заскрипели под её шагами, Росауре представилось, как бы на дом налетел ураган и застонали бы все доски, лишь бы прекратилась эта звенящая тишина, напитанная материнским негодованием и отцовским разочарованием.

Когда Росаура вошла в свою комнату и плотно закрыла за собой дверь, то поняла, что всё это время не могла вздохнуть. И вздох разорвал её грудь рыданием.

Она зажала себе рот руками с одной мыслью: лишь бы не услышал отец. Господи, Господи, ну почему? Он так счастлив… Сбылась его мечта, семья воссоединилась… Вот только почему это перестало быть мечтой Росауры? Почему ей кажется, будто она в железных тисках с той самой секунды, как переступила порог родного дома?..

Перед глазами стояла муть, и Росаура наощупь проверила, плотно ли заперла дверь. Конечно, для матери это не будет препятствием… Господи, как они дошли до такого? Она ходила ночью по Запретному лесу и спасала проклятого ребёнка, но не в силах выдержать взгляд родной матери. Не в силах прямо сказать ей, что весь этот гнусный фарс нужно прекратить и не могут они сидеть за одним столом, будто ничего не было!

Неужели не могут?.. Росаура опустилась на кровать и поджала под себя ноги. Покрывало пахло свежестью, в комнате ни пылинки: родители ждали её, очень, очень ждали… Почему же вышло всё так паршиво? Никак не могла она сдержаться, никак не может забыть все обиды единственно ради того, чтобы встретить семьёй Рождество, впервые вместе и счастливо за последние несколько лет?..

Но она всё ещё зажимала себе рот руками, а наружу рвалось, рвалось рыдание. Она оказалась бессильна перед старой обидой, горьким возмущением, саднящим чувством покинутости. Удивительно, как глубоко в ней это засело, отравляя её все эти годы. И как, оказывается, знакомы ей были эти чувства; они лишь повторились, прозвучали в иной тональности, когда её отбросил, как игрушку, мужчина, которого она полюбила, — на самом деле, всё это клокотало в ней, непрожитое, ещё с разлуки с матерью.

Что же они все завели эту скверную манеру швырять её об пол, приговаривая, что это ради её же блага?.. Только отец по-настоящему берёг её. И это ради него она должна была только что постараться. Она же видела, как он счастлив, разве его счастье не величайшее чудо? Все эти годы он опекал её, улыбался через силу, когда её кусала тоска по матери, утешал её, смирял её обиду, а сам держал всё в себе, но ведь по сути-то его бросила любимая женщина…

А сейчас вернулась, небось, нагрянула, как снег на голову, и он всё ей простил за одну только улыбку. Быть может, это и есть «великая любовь»?..

— Ты не заболела, солнышко?

Росаура приоткрыла глаза. Над ней склонилась мать, на её ладони плясала искорка пламени. В комнате было совсем темно.

— Мы надеялись, что хоть к ужину ты спустишься, — говорила мать, — но уже седьмой час…

— Я не голодна, — глухо сказала Росаура. Она лежала, свернувшись калачиком, шерстяное покрывало кололо щёку, но всё тело её напряглось, стало как каменное, ни лишнего движения, ни глубокого вздоха под пристальным взглядом матери. Вот правда, притворилась падалью, что уже окоченела.

— Но ты весь день ничего не ела.

— Что ты хочешь?

Мать выпрямилась. Лицо её было абсолютно спокойно.

— Хочу, чтобы ты перестала устраивать истерики и мы пошли вместе пить чай.

— Тогда перестань меня доводить.

— Вот как, — мать положила руку на свою точёную талию. — Опять я во всём виновата. Бедняжка Росаура надеялась отдохнуть дома на Рождество, а тут эта фурия-мамаша…

— Я такого не говорила.

— У тебя на лице всё написано, дурашка. Мне-то что, я как-нибудь переживу. А вот отцу на эту красоту неписанную смотреть знаешь каково?

Росаура сильнее вцепилась в одеяло. Запрещённый приём — втягивать в их разборки отца. Но они обе каждый раз скатывались до боёв без правил.

— Слушай, давай поступим как взрослые люди, — мать деловито опустилась на кровать и разгладила несуществующую складку на юбке. — Когда будешь готова, просто спустись и расскажи отцу, за что ты меня ненавидишь, ладно?

— Мама…

— Он умный человек, ему важно понимать причины, почему он не сможет быть счастлив в это Рождество.

— Ну не надо…

— Мы должны сдвинуться с мёртвой точки, дорогая. Если ты просто запрёшься здесь, а мы будем по очереди к тебе ходить и сплетничать друг о друге, это ни к чему не приведёт.

Росаура, чуть смежив опухшие веки, глядела на белое, отстранённое лицо матери. Это был обман: она нутром чуяла, как кипит в матери гнев, и страшно становилось от понимания, сколько сил матери требовалось, чтобы его обуздывать.

Росаура перевернулась на спину и поглядела в потолок.

— Ты хочешь, чтобы я сказала отцу, что ты собиралась подложить меня под своего приятеля?

— Ты уже большая девочка, — после секундной заминки ответила мать, — сама выберешь нужные выражения.

— Это самое точно выражение.

— Зависит от твоих целей. Если ты хочешь, чтобы отца удар хватил, то лучше и не придумаешь.

Росаура зажмурилась до фиолетовых искр. Пара секунд протянулась в молчании. Мать вздохнула.

— Или я могу попросить, чтобы он сюда поднялся, хочешь?

Мать сделала движение, будто собралась подняться.

— Стой!

Мать притворно нахмурилась.

— Не понимаю тебя. Ты же теперь правдорубка. Пламенная, самоотверженная воительница, нет разве? Тебе должна претить ложь во спасение, милая.

— Не надо впутывать папу.

— Но это невозможно, Росаура! Мы — одна семья, мы все впутаны в это непростое дельце. Редьярд не видит волшебства, но он прекрасно видит, что мы не можем с тобой сидеть за одним столом. А я устала с тобой бодаться и делать вид, что всё замечательно. Ты отвергаешь всякую мою попытку наладить контакт. Но тебе, очевидно, дороже твоя обида — пожалуйста, ты в своем праве. Просто объясни это отцу.

— Это я устала делать вид, что всё замечательно.

— О, мы с тобой в одной лодке!

— Зачем ты приехала? — вырвалось у Росауры против воли.

Мать чуть помолчала, но Росаура не хотела открывать глаз.

— Это так странно, хотеть вернуться в родной дом, да? — в голосе матери послышалась горечь. — Впрочем, ты-то не особо рвалась…

— Я…

— Это я к тому, чтобы, когда решишь снова сравнивать себя со мной не в мою пользу, ты всё-таки не делала себе скидку в этом вопросе. Признай, ты подумывала о том, чтобы не навещать отца на Рождество, верно? Ты и сейчас, по сути, лишила его своего общества, когда закатила скандал и заперлась тут на целый день.

— Не без твоего участия…

— Ты приехала его мучить? — в голосе матери лязгнуло железо, раскалённое добела. — С этими волосами, с этими собачьими манерами, с хвостом задранным… Душу ему травить приехала, да?

Росаура резко села на кровати, и они с матерью оказались друг другу почти плечом к плечу.

— Хватит приплетать папу! А ты не мучить нас приехала? Не поверю, что в Италии ты не подыскала себе компанию для развлечений, пока мы здесь…

Мать поджала губы и медленно покачала головой, не сводя с Росауры странного взгляда.

— Пока вы-то здесь герои, под обстрелами на голодном пайке сидите, а я на солнышке с мартини грелась, ты это хочешь сказать?

— Ты что-нибудь сделала, чтобы я так не думала? Папа тоже так думает, просто он не хочет тебя обижать.

— Видишь ли, я тоже не хочу его обижать всеми этими сценами. Но ты уже большая девочка, поэтому принимай решение самостоятельно. Если наши попытки побыть вместе по-человечески тебе кажутся жутким лицемерием, то иди и скажи об этом.

Росауру передёрнуло, и она резко подалась вперёд, чтобы встать и правда, что ли, выйти, хлопнув дверью, громко топая, сбежать по лестнице, ворваться в гостиную, где отец, наверняка, сидит в кресле с книгой, и закричать истошно: «Это невыносимо, невыносимо, откуда в тебе столько терпения и сил, чтобы радоваться?! А может, ты просто слеп?»

Больное, извращённое любопытство, вскормленное обидой, пытало Росауру: как бы отец воспринял правду о том, как мать пыталась её спасать «из-под обстрелов»?.. Стыд и боль сдавили горло, Росаура отвернулась, лишь бы не видеть матери. Отец почти никогда не занимал открыто чью-то сторону в их бесконечных склоках, разве пытался пресечь ссору, но знал бы он, как Росаура постоянно нуждалась в его защите! Чтобы он утешил её и сказал, что и за ней есть правда, но вместо этого он вечно твердил, что маму нужно понять и простить…

Росаура отбросила покрывало, намереваясь подняться, и мать кивнула:

— Давай-давай, действуй, как считаешь правильным. Только вот… ты знала, что за последние два месяца он трижды обращался к врачу?

Росаура похолодела. Всё тут же отнялось: гнев, боль, раздражение — всё подавил страх.

— Что…

— Понятно, за бурной жизнью о родном отце можно и забыть.

— А ты… — Росаура не сразу совладала с голосом, — а ты не забыла? На три с половиной года?!

Мать и бровью не повела.

— По крайней мере, не надо делать вид, будто ты лучше меня. Ты такая же, милая.

Росаура вцепилась в покрывало, шерсть колола ладони.

— Только когда созреешь, чтобы сказать ему, за что ты меня ненавидишь — растягивая слова и будто льдом прижигая, говорила мать, — не забудь рассказать, что ты напропалую крутишь шашни с кем попало и ради какого-то кобеля готова была рискнуть безопасностью родного отца, — мать поднялась и провела рукой по бедру, будто отряхиваясь, а потом кривовато усмехнулась: — Но, как я понимаю, l’object такой самоотверженности не оценил. Надеюсь, у тебя хватило ума не приносить в жертву кроме волос кое-что более ценное?

Гнев выжег всё изнутри до кричащей пустоты.

— Оценщиком должен был стать Люциус Малфой, да, мама? В таком случае, грош цена.

— Очевидно, не срослось, — усмешка матери трещиной пошла по фарфоровому лицу. — Мне-то по-девичьи не шепнёшь, в честь кого обкорналась?

— Это тебя не касается.

— Даже как матери?

— Последние три года у меня не было матери.

Голос ушёл куда-то вверх, до беспомощного писка. Всё было сказано; оставалось только глядеть на мать, не отрывая глаз. А мать и не шелохнулась. Только лицо её стало ещё белей.

— Что же ты творишь, Росаура?.. — негромко проговорила мать, будто не своим голосом. — Ты хоть послушай себя. Ты ведь рушишь всё, собственными руками. Да, нам было очень непросто, и мы друг перед другом кругом виноваты, но почему ты всё рушишь с таким упоением?

Росаура молчала. Её по голове будто били чем-то тяжёлым, но по какой-то причине она не могла упасть обратно на подушки. Она вообще не могла шевельнуться. Даже заплакать не могла.

Однако мать не уходила. Наверное, чувствовала, что если уйти сейчас, то ничего уже не выйдет, никак. В эту последнюю минуту в ней нашлось больше мудрости и терпения. Она никуда не ушла.

— Просто так не делается, — почти без голоса выдохнула Росаура. — Нельзя так… как ни в чем не бывало. Мама!.. Ну нельзя же так…

— Но как иначе?.. — искренне удивилась мать, но тоже перешла на шёпот. — Нельзя дышать прошлыми обидами, Росаура. Что было, то прошло. Тебя обидели какие-то мои слова, ты долго скучала по мне, тебе было тяжело, но к чему это вспоминать сейчас, когда есть шанс снова быть вместе и не ранить друг друга впредь?

Росаура молчала. Как объяснить, что камень старых обид лежит поперёк груди и мешает выйти всякому доброму слову? Как доказать, что все надежды вытравил из сердца злостный сквозняк разлуки? Что это значит, «сделать вид, будто ничего не было», если оно было, и было больно, тяжело и страшно?..

Если мать хотя бы попросила прощения… Если хотя бы чувствовала себя виноватой!.. Но в ней жило искреннее недоумение, почему это её дочь сидит, скрючившись на своей кровати, будто придавленная обломком скалы, и словечка вымолвить не может.

Вдруг лицо матери исказилось. Она поднесла руку ко рту.

— Что они там с тобой сделали? Кто научил тебя быть такой жестокой?..

Росаура вцепилась в волосы, чтоб больно стало до слёз.

— Что с папой?.. — прошептала она.

Мать прикрыла глаза и покачала головой. Сколько беспомощности и страха прорвалось в этом усталом жесте…

— Какие-то боли в желудке, — тихо сказала она дрогнувшим голосом, но в этом не было ни капли наигранности, только горечь и боль. — Ты же знаешь, когда он свои лекции читает, то сидит на чае с бисквитами, а то и вовсе о еде только к ужину вспомнит.

— Нужно ему чертополох с львиным зевом заварить.

— Нужно, нужно…

На краткий миг их взгляды пересеклись. И Росауру точно изнутри кто-то кулаком ударил по груди. Она вся вздрогнула, и слёзы полились по щекам на колючее покрывало. Мать ахнула и бросилась к ней. Села рядом, взяла голову Росауры и приклонила к своей груди. Тогда Росаура заревела навзрыд. Она вдыхала запах жасмина, прятала лицо в мягкой кофте, чувствовала прикосновения прохладных рук к гудящей голове, и будто против воли льнула и льнула к матери, слепо ища её ласки.

— Ну что ты, что ты, бедная моя, милая моя, доченька!.. Я же люблю тебя, люблю, солнышко ты моё, ну как же ты так!.. Ну!..

Мать убирала слипшиеся волосы с лица Росауры, целовала её в лоб.

— Всё будет хорошо, милая, всё будет хорошо!

— Ты… мама… ты не уедешь? Скажи, ты больше не уедешь?!

— Если только ты меня не прогонишь.

— Ну как я… как я могу… тебя… прогнать!.. Мама! П-прости меня, мама!

— Ну что ты, что ты… Конечно, я тебя прощаю. Конечно, ты не со зла. Ты просто устала, милая, просто устала…

Каждое прикосновение матери, каждое её нежное слово были так драгоценны, так долгожданны… И только на периферии сознания брезжило обескураженное осознание: почему-то снова так вышло, что она, Росаура, содрогается от чувства вины и слёзно просит прощения, а мать милостиво его дарует и осыпает её такими щедрыми, ничем не заслуженными ласками… Так случалось всегда, сколько Росаура себя помнила. И каждый раз не было ничего желаннее этого великодушного материнского прощения. Всё сводилось к тому, что от того, нахмурится ли мать или улыбнётся, будто зависела жизнь, сама способность дышать.

Росаура так боялась остаться одна… И в этот глухой вечерний час очень легко стало поверить, будто не было трёх с половиной лет разлуки, грубости, подлости и унижения. Как она только могла оскорбить мать своим глупым упрямством?.. Как могла огорчить отца?..

Это чудо, что ей выпал шанс показать себя хорошей дочерью. Теперь-то она постарается.