Новые звуки (гет)

Примечания:

Сама в шоке, но, несмотря на обилие срочной работы, уже выкладываю новую главу.

Думаю, во многом благодаря вашим комментариям!

На самом деле, я не собиралась растягивать описанное здесь на всю эту часть, но герои, как всегда, повели себя непредсказуемо. Поэтому с мыслями о поцелуе придется потерпеть, прошу прощения.

И еще здесь опять совсем немного ангста, а далее сплошное мимими. Кое-что — из уже описанного много глав назад, но глазами другого персонажа.

Как вам тут Эрик?

Спицы весело мелькали в ее ловких руках, и из-под них выходил нарядный голубой шарф. Иногда она любила повязать, хотя время на это находилось редко.

Но сегодня она никак не могла отлучиться из дома, да и в любом случае в театре вот уже несколько дней царил переполох, работать там было решительно невозможно: повсюду шныряли жандармы, директора были точно не в себе и срывали злость на всех своих служащих, а о постановках в ближайшее время и речи быть не могло.

«Призрак, призрак, призрак!» — всюду призрак, только о нем и слышно, точь-в-точь как два с половиной года назад. И эта суета точно так же окончится ничем: никогда им не отыскать Эрика, кишка тонка, дорогие мои, не обессудьте; к тому же в этот раз не было совершено никаких преступлений, хотя пресса и распустила слухи о вреде, якобы нанесенном Кристине, в которых, по глубокому убеждению мадам Жири, правды не было ни на йоту.

Во-первых, разве существует способ изуродовать человека так, чтобы его лицо стало похоже на личину Призрака? Можно нанести порезы или поставить синяки, но что это за повреждения такие, приводящие к появлению трупных пятен, как писали в газетах? Сама мадам Жири, впрочем, не видела лица своей девочки и подозревала, что и в этом случае досужие репортеры погрешили против истины.

Во-вторых, разве мог Эрик отомстить подобным образом, пусть даже и за жестокую обиду, учиненную ему некогда Кристиной? Уж в это-то мадам Жири и вовсе не верила. Эрик любил ее, учил ее, видел в ней примадонну своего театра даже после произошедшего.

Конечно, мальчику всегда было свойственно несколько извращенное чувство юмора, особенно когда он вернулся из своих дальних многолетних странствий. Но в ее глазах он по-прежнему оставался несчастным подростком, которому она помогла спрятаться от жандармов после того, как он сбежал от своих цыган.

И в то же время, он был настоящим гением — она не была способна оценить и десятой доли его талантов, но все же приблизительно понимала, что за существо имела счастье повстречать тогда на ярмарке. Он создал себя сам, став композитором, певцом, архитектором, иллюзионистом, художником…

Он не был разве что поэтом, но его либретто не уступали по своей красоте любимым ею стихам месье Готье и месье де Лиля. Судя по результатам, достигнутым Кристиной, он был также превосходным педагогом. И, должно быть, не существовало языка, которого бы он не знал.

До того, как он ушел из старого театра, где мадам Жири училась и работала до постройки Оперы Гарнье, они общались довольно много и довольно мило: она была его основным средством связи с внешним миром.

Пекла для него булочки, приносила ему свежий сидр и огромное количество книг из театральной библиотеки — о булочках и сидре он не просил, но книги требовал ежедневно.

Читал он запоем, а вот есть забывал, и она придумывала разные уловки, чтобы заставить его позаботиться о себе… Оттого ей было вдвойне удивительно узнать, как тщательно он печется о маленькой Кристине.

На самом деле, именно в этот период, уже во второй фазе их общения, когда мадам Жири, казалось, навсегда потеряла в нем спасенного ею мальчика, Эрик снова ошеломил ее, вдруг примерив маску самого заботливого из отцов.

Она хорошо помнила его возвращение. В один прекрасный — или ужасный — вечер она шла в костюмерную по одному из пустынных коридоров новой Оперы, не чуя беды, и внезапно была схвачена за плечо чьей-то твердой рукой.

Не давая шанса развернуться или запротестовать, ее резко увлекли куда-то за угол. Поднырнув под невысокую арку, о существовании которой мадам Жири и не догадывалась за все годы, проведенные ею в этом здании, и оказавшись в небольшом малоосвещенном помещении, она наконец получила возможность остановиться и рассмотреть своего похитителя.

Или, вернее, рассмотреть то, что было доступно взору, ибо большая часть его лица была плотно прикрыта черной шелковой тканью с прорезями для желтых глаз.

Но маска, как и высокий рост, и худоба, и кошачья грация похитителя не смутила ее, так как янтарные искры, внимательно изучающие сейчас ее лицо и ярко горевшие при этом тусклом свете, она не забыла бы даже во сне.

— Итак, вы вернулись, Эрик, — спокойно проговорила она, оправляя платье. — Но неужели было необходимо так неучтиво со мной обходиться?

Он проигнорировал ее вопрос и продолжал сверлить ее своим странным, отчего-то недобрым взглядом.

— А вы постарели, Антуанетта, — наконец заметил он в незнакомой ей насмешливой манере.

— И вы не помолодели, мальчик мой, предполагаю я, — невозмутимо заметила она.

Янтарные искры полыхнули яростью.

— Не смейте больше называть меня вашим мальчиком!

— А что изменилось? — полюбопытствовала мадам Жири. — Вы навсегда останетесь моим маленьким Эриком, как бы дорого вы ни были одеты, как бы грубо себя ни вели и как бы ни прятали от меня свое истинное ли…

Она не успела договорить последнее слово, как ощутила, что шею туго стянуло чем-то жестким и шершавым; горло перехватило спазмом, в глазах почернело. С некоторых пор она страдала от астмы, и человек, стоявший перед ней, не мог этого знать. Но, не успела она потерять сознание, как он освободил ее и поддержал под локоть.

— Дорогая Антуанетта, я вовсе не собирался причинять вам боль, пока вы этого ничем не заслужили, — мягко произнес Эрик, подождав, пока она откашляется в платочек. — Это было всего лишь попыткой ответить на ваш вопрос и одновременно — предостережением. Согласитесь, что это все же наиболее быстрый и эффективный способ донести до вас мою мысль.

— Мысль? — прохрипела она, еще не придя в себя до конца; горло жгло огнем, но еще больнее сердце жгла обида.

— Вы должны уразуметь, что я давно уже не тот Эрик, которого вы поселили много лет назад в другом театре. Вы должны знать, на что я способен, если меня разозлить. Вы должны поверить, что имеете дело с чудовищем. Вы должны помогать мне, — тихо и размеренно говорил он ей, как будто диктовал латинские фразы нерадивой школьнице.

Она упорно смотрела в пол, не желая поднимать на него глаза — испуганная, униженная, ошеломленная.

— Вы не отвечаете мне? Вы боитесь меня? Вы правы. Мальчика, которого вы спасли, больше нет. Его давно похоронили в песках пустыни, в шахском дворце, на площадке для публичных казней в Мазендеране. Лицо Эрика теперь можно назвать ангельским по сравнению с его душой. Да, а вы не знали? Я же теперь ангел! Ангел Рока! — гортанно засмеялся он, и раскаты его хохота отчего-то напугали мадам Жири еще сильнее, чем сказанные им слова, из которых можно было угадать кое-что о его прошлом. И это кое-что совсем не понравилось мадам Жири.

Наступила пауза, во время которой мадам Жири наконец заставила себя поднять глаза на Эрика и опешила: из-под его маски текли капельки влаги.

«Не безумен ли он? То смеется, то плачет, пытается задушить, вспоминает о каких-то казнях?» — гадала она в страхе, растирая пальцами шею. Эрик отвернулся, а еще через минуту напряженной тишины голос его вновь зазвучал насмешливо и почти мягко:

— Утешьтесь: вам нечего опасаться, Антуанетта. Душа Эрика — скопище пороков, но в его богатой коллекции не нашлось места неблагодарности, хотя по отношению к самому Эрику ее проявляли неоднократно. Вам нечего опасаться, повторяю, пока вы не предали меня. — Добавил он уже с угрозой. И снова мягко:

— Некогда я глубоко уважал вас, Антуанетта. Пока что я не могу повторить этого сейчас, ибо, как мы с вами установили, люди со временем меняются. Но почему бы вам снова не попытаться заслужить мое уважение?

Тут все смешанные чувства в ней отступили под натиском возмущенной гордости:

— С какой стати я должна пытаться сделать это? Сначала я забочусь о вас, стараюсь помочь всем, чем могу, нахожу кров и пропитание… Потом вы исчезаете, не предупредив, не попрощавшись — на много лет!

А потом, вернувшись, вместо приветствия накидываете мне на шею удавку и еще требуете от меня каких-то добрых чувств по отношению к вам! Если это и есть благодарность, то мы с вами сейчас находимся на луне и гуляем по ней вниз головой!

По мере того как она говорила, выражение его глаз быстро менялось — от гнева к усмешке.

— Как поэтично вы заговорили, Антуанетта! Помнится, вы никогда не отличались таким образным мышлением! Вот какие чудеса способно сотворить хорошее пенджабское лассо и небольшая ловкость рук!

Она затряслась от возмущения, но он внезапно прервал сам себя и заговорил деловым, жестким и холодным тоном:

— Но шутки в сторону, моя бесценная спасительница. Вы должны будете делать то, о чем я вас прошу, по той простой причине, что теперь хозяин Оперы Гарнье — не месье Лефевр, а я, пусть это и не бросается в глаза.

Я знаю здесь каждый камень, каждый закоулок, каждую статую и каждую колонну. В конце концов, вы и находитесь-то здесь благодаря мне — уже после постройки шахского дворца в Персии я был подрядчиком на строительстве этого вашего театра и руководил большинством рабочих, не говоря уж о том, что, в сущности, именно я подсказал Шарлю Гарнье основную часть его идей.

Я возвел для себя в самом глубоком и тайном подземелье дом, который никому никогда не найти и в котором я буду жить до самой смерти — ибо я так решил. Но это не значит, что я желаю похоронить себя заживо. Я вернулся сюда за музыкой — и, будьте уверены, я получу то, ради чего проехал полсвета.

Антуанетта слушала его, затаив дыхание. Ужас ушел, и наряду с остатками обиды в ней зарождались трепет и чуть ли не благоговение к его жизненному опыту, которым он вовсе не спешил делиться.

А Эрик продолжал:

— Вы не знаете этого, но теперь я не только архитектор, но и певец, и композитор, и музыкант. Долгое время я пел для услады чужих ушей, но теперь хочу наконец порадовать и собственный слух. Я уже не первый день поднимаюсь наверх, и то, что я успел услышать, меня ужасает.

Лефевр, впрочем, неплохой человек, и не виноват, что некому было наставить его на путь истинный. Но теперь этим займусь я. Театр и все его служащие будут под моим контролем, но сам я, как вы понимаете, в силу ряда причин не собираюсь взаимодействовать с ними напрямую.

Для этого вы мне и нужны — я буду оставлять вам письма в условленном месте или передавать прямо в руки, а вы станете отдавать их адресатам. Вы распространите по театру легенду о Призраке Оперы — такие старые легенды есть во всех театрах, вам нужно приложить лишь немного усилий: сплетня здесь, шепоток там...

Балерины и хористки суеверны, как сицилийские крестьянки; вам и трудиться для этого не понадобится. Но в итоге каждый, кто работает здесь, должен осознать, что находится под неусыпным наблюдением и не смеет вредить моему делу, ибо последствия будут ужасающими, а вы уже видели, на что я способен.

Бархатный голос завораживал ее, несмотря на содержание его речей; слушать его было все равно что следить за тем, как льется густой мед из наклоненного сосуда.

— Делу?.. — пробормотала мадам Жири.

— Делу музыки, — отрезал Эрик. — Ничто, кроме искусства, в этом здании не будет иметь значения. Храмов на земле много, почему бы не создать еще один, где будут молиться не ложному, а истинному богу?

— Но… могу я спросить… зачем вам это, Эрик? — тихо и растерянно произнесла она.

Новоявленный Призрак Оперы немного помолчал.

— Я устал от пошлости, — наконец милостиво сообщил он. — Если и есть что-то, что отвращает Эрика от рода человеческого больше, чем глупость и жестокость, то это банальность. Даже в смерти может присутствовать поэзия, но в плохой музыке ее точно не найти.

— Эрик… Скажите, почему вы теперь зачастую говорите о себе в третьем лице? — отважилась еще на один вопрос мадам Жири.

— Не хочу смешивать то, что внутри, с тем, что снаружи, — непонятно бросил ее собеседник, но она не рискнула уточнить, что он имел в виду.

Между тем, Эрик приказал ей подождать его и куда-то ушел; разумеется, она не имела мужества нарушить его волю, но, кроме того, ей и не хотелось прощаться с ним так скоро.

Несмотря на новую деспотическую манеру, на мрачные загадки его прошлого и даже на преступный «способ донести свою мысль», она по-прежнему угадывала за всей этой бравадой своего одинокого, растерянного и теперь еще более несчастного мальчика, который так нуждался в помощи.

Где он жил все эти годы? Почему не показался ей раньше, как только вернулся в Париж?

Она не успела довести до конца свои тревожные раздумья, как их предмет уже вернулся в комнату с большой чашкой чего-то противно пахнущего в руках.

— Выпейте, — хмуро сказал Эрик, — это поможет вам прийти в себя от удушья и от кашля. И я бы рекомендовал вам проводить как можно меньше времени в пыльных помещениях и как можно больше — на свежем воздухе.

_______________________________________

Уже одно это должно было заставить ее насторожиться. Сочетание буйного неистовства и трепетного внимания к малейшим потребностям тех, кто играет какую-то роль в его жизни.

В тот злосчастный вечер он заставил ее допить гадкое лекарство до конца, приговаривая, что «старик Камиль знал толк в своем деле», из чего мадам Жири заключила, что зелье ему подарил какой-то иностранный врач.

Он дал ей с собой домой целую бутылку этого снадобья и взял с нее — под страхом своего гнева — обещание пить его на ночь каждый день в течение недели.

Мадам Жири обещание сдержала — больше из жалости к стараниям своего бывшего протеже, чем из опасения перед его угрозами — и, хотя изначально отнеслась к его лекарским навыкам более чем скептически, но в конце этого «лечения» с изумлением заметила, что приступы кашля и удушья повторяются все реже, а мокроты выделяется все меньше.

Между тем, отвратительный характер Эрика давал о себе знать в Опере все чаще и все экстравагантнее. Мадам Жири и вправду почти не пришлось прикладывать усилий для распространения слухов: они плодились сами собой, так как Призрак отнюдь не сдерживал свою натуру, имея дело с «подчиненными».

Дохлые крысы в утреннем кофе нерадивых служащих, то и дело падающие на плохих актеров задники и довольно тяжелые декорации, зловещие стоны по ночам…

Грозные письма, написанные красными чернилами, сыпались на администрацию и артистов одно за другим; Лефевр ходил по струнке, рабочие боялись лишний раз спуститься в верхние подвалы, месье Рейе — единственный, кого Призрак, к слову сказать, почти не трогал — заработал нервный тик, волнуясь из-за недостаточной, с точки зрения Эрика, подготовки некоторых членов оркестра.

Даже хористки боялись лишний раз взять неверную ноту, а девочки из кордебалета скорее отказались бы от обеда, чем пропустили занятия (чему мадам Жири, признаться, была только рада). На сцене ставились лишь одобренные Призраком произведения; причем певцам и музыкантам то и дело поступали уточняющие указания по поводу исполнения.

В результате приток зрителей и количество похвальных рецензий возросли неимоверно, зато Лефевр всерьез подумывал о передаче дел новым директорам и переезде в Вену.

Иногда мадам Жири, по старой памяти передавая Эрику свежие круассаны из соседней пекарни или бутыль сидра от кузена из Бретони, бывала вынуждена выслушивать яростные филиппики против того или иного бездаря и неумехи.

И горе, если она, ничтоже сумняшеся, дерзала возразить ему: тогда пожелания мучительной гибели бесталанным артистам перемежались с детальным описанием пыток, которым Призрак подверг бы этих несчастных, будь он хоть вполовину так же жесток, как один его друг.

О друге мадам Жири Эрика не расспрашивала, полагая, что это было бы неделикатно с ее стороны, но сердце ее обливалось кровью при мысли о том, с кем же вынужден был якшаться ее мальчик все эти годы.

Все изменилось в одночасье. Почти сразу после того, как Кристине явился ангел, Призрак почти перестал лютовать в Опере…

Однажды мадам получила письмо с требованьем явиться на встречу раньше назначенного дня. Когда она пришла на условленное место — все в ту же полутемную комнату за аркой — то увидела, как Эрик нервно ходит из конца в конец помещенья, заложив руки за спину и раздраженно бормоча что-то себе под нос.

Едва увидев свою поверенную, он, не здороваясь, приказал:

— Расскажите мне все, что знаете о Кристине Дайе.

________________________________________

Девочка появилась в Опере вместе с отцом, которого по протекции графа де Шаньи пригласили в оркестр на место второй скрипки. Однако он не дожил до ожидаемого триумфа, скончавшись от лихорадки, вызвавшей воспаление мозга.

Мадам Жири знала его по ярмарочным выступлениям; она познакомилась с ним, как и с Эриком, на уличном представлении в Париже, когда он был еще молод, холост и бездетен, а сама она только недавно обручилась с будущим супругом.

Антуанетта хорошо запомнила его лицо, точно выточенное из дерева, с резкими чертами; добрый, несколько рассеянный взгляд голубых глаз; и, разумеется, игру на скрипке, после которой она и подошла к нему вместе со своим женихом, чтобы спросить, как его имя.

У нее всегда была слабость к большим талантам, хотя она отлично понимала, что самой ей никогда не достичь высот: она годна лишь на то, чтобы добросовестно и с переменным успехом учить других.

Густав Дайе оказался простым и открытым человеком; он с удовольствием принял ее приглашение отужинать вместе с ней и месье Жири, а уезжая, просил прощения за то, что не сможет оставить адрес для писем, учитывая характер его деятельности.

От встречи с ним в ее душе сохранилось какое-то мягкое тепло, и именно поэтому, когда Густав скончался, оставив Кристину практически у нее на руках, она, ни минуты не раздумывая, приняла твердое решение заботиться о девочке как о родной дочери. Забота в ее случае означала и занятия балетом; кроме того, мадам Жири проводила в театре куда больше времени, чем у себя дома, и потому Кристина чаще ночевала в дортуаре, чем в спальне Мэг.

Маленькая шведка росла удивительно тихим и спокойным ребенком; плакала очень редко, в свободное от уроков время почти не бегала и не играла с другими девочками, а все больше сидела в уголке и читала томик шведских сказок — единственное наследство отца — или мечтала о чем-то, уставившись в бесконечность.

Мадам Жири даже беспокоилась, что Кристина слишком задумчива и печальна для своего возраста, хотя винить ее в этом, конечно, не могла, учитывая обстоятельства, при которых та перешла под ее опеку. Антуанетте хотелось защитить девочку от столь рано постигшего ту горя, но это было не в ее силах; зато она старалась оберегать дитя от зла в настоящем.

Поэтому-то, услышав вопрос Эрика, прозвучавший, к слову, весьма раздраженно, мадам Жири внезапно заволновалась и ответила ему необычайно резко:

— А вам что за дело до этой девочки?

Эрик, нисколько не опешив от ее дерзости, все так же раздраженно произнес:

— Она постоянно плачет. Я не могу этого видеть. Не выношу женских и детских слез.

Антуанетта крайне изумилась:

— Постоянно плачет? Да более спокойного и кроткого ребенка и на свете не было со времен святой Агнессы!

Эрик недовольно посмотрел на нее:

— Вы заботитесь об этом ребенке и не знаете, что с ним творится? Когда никто не видит ее, она регулярно пропадает в театральной часовне и разводит там неимоверную сырость, твердя какие-то глупости на шведском языке об ангелах и отцовских песнях…

— Неужели вы знаете и шведский? — невольно вырвалось у Антунетты. Он нетерпеливо махнул рукой:

— Разумеется, Эрик знает шведский, Эрик знает все европейские языки. Но это совершенно неважно. А важно то, почему она плачет!

Он требовательно смотрел на Антуанетту, и та, смущаясь, подбирая слова, наконец проговорила:

-Понимаете, Эрик… Девочка совсем недавно потеряла своего единственного родного человека — отца… Она еще слишком мала, чтобы достойно пережить такую утрату…

В глазах Эрика на миг что-то ярко блеснуло и тут же погасло. Далее он заговорил привычно приказным и холодным тоном:

— Вы больше не будете оставлять ее одну так надолго. Вы будете проводить с ней по нескольку часов в день, давать ей дополнительные уроки по чтению, географии, истории искусства.

Вы постараетесь играть с ней чаще, чем с Мэг, которая гораздо меньше в этом нуждается. Вы будете учить ее французскому, так как у нее беда с произношением и словарным запасом. И наконец, вы будете передавать ей вещи, которые я сочту нужным для нее купить.

Мадам Жири спокойно покачала головой:

— Можете сердиться на меня сколько вам угодно, Эрик, но я не смогу дать малышке больше того, что даю. Моя собственная дочь растет ровно в тех же условиях, ибо у меня просто нет времени заниматься тем, чего вы от меня требуете.

Из всего перечисленного я готова только передавать Кристине ваши вещи, хотя и сомневаюсь, что это такая уж хорошая идея: девочка должна привыкать к бедности, учитывая, что она абсолютная бесприданница, а у меня нет возможности обеспечить ее будущее.

Поверьте, никто не желает Кристине больше добра, чем я, но на мне вся хореография этого театра, и вы же сами будете недовольны, если я заброшу свое дело. К тому же, даже если бы я и вовсе перестала работать, то все равно не сумела бы заменить для девочки нежно любимого ею отца.

Она ждала бурных сцен, яростной брани, даже боялась, что он вспомнит о "наиболее эффективном способе донести свою мысль" но, к ее изумлению, ничего такого не последовало. Эрик посмотрел на нее с непонятным выражением во взгляде и заявил:

— Хорошо, Антуанетта. Вы правы, Кристине не нужна гувернантка. Ей нужен ангел-хранитель.

________________________________________

Спицы все так же мелькали в ее руках, солнце за узким окном старого парижского дома клонилось к закату, а воспоминания обступали пожилую даму, как хоровод теней, требующих внимания, алчущих одобрения, капризных, суетливых, назойливых.

....

— Нет, вы не будете закармливать ее сладостями! — возмущенно восклицает мадам Жири, позабыв о всяком страхе перед своим бывшим подопечным. — Она не может наращивать вес, иначе ей придется забыть о танцах! И к чему баловать девочку сдобными булочками, если все ее товарки лишены этого удовольствия?

Эрик стоит к ней спиной — руки в карманах, плечи подняты, и, если бы не его рост, не фрак изысканного покроя и не начищенные до блеска дорогие туфли, она бы поклялась, что видит перед собой все того же цыганенка с ярмарки, возмущенно нахохлившегося от ее упреков по поводу того, что он слишком уж много читает и слишком мало ест.

— Вы обижаетесь, Эрик, но балерина не может не заботиться о весе! Вы же сами знаете, — примирительно произносит она. — Вы же не хотите, чтобы девочка осталась без работы? Вы же помните, что у нее совсем никого нет…

— Кристина не останется без работы, — отрезает он, по-прежнему не оборачиваясь. — Но с завтрашнего дня она перестанет заниматься балетом. Ее место в хоре, а для того чтобы петь, она должна нормально питаться. Иначе голос просто не разовьется!

Мадам Жири теряет дар речи:

— Но, Эрик… Откуда вы…

— Я занимаюсь с ней, — просто говорит он. — У нее дар — от отца, или от Бога, или от обоих сразу.

…Еще воспоминание.

Он врывается в комнату, где они обычно встречаются, разъяренный, как стая диких львов (конечно, мадам Жири никогда не видала стаи диких львов, но она знает, что так обычно изъясняются поэты-романтики, описывая чье-то бешенство, и ее это сравнение немало впечатляет).

— Эта мерзавка!..

— О ком вы говорите, Эрик?

Она весьма встревожена: неужели Кристина чем-то разозлила этого неуравновешенного мальчишку? Он уже не раз сердился на девочку, когда та недостаточно хорошо готовилась к занятиям, брала фальшивые ноты или запиналась в ответах.

Он даже наказывал свою ученицу за нерадивость — запрещал ей выходить на прогулку; или требовал, чтобы она ложилась спать засветло; или отменял их уроки, что было для девочки болезненней всего.

Но сегодня он превзошел сам себя, употребив столь неуместное слово. Как защитить ребенка от его гнева? Нет, Эрик вовсе не годится на роль учителя, он слишком нетерпим…

А Призрак бьет кулаком по стене и злобно кричит:

— Эта мелкая крыса, малышка Жамм… Она посмела назвать Кристину дурнушкой! Смеялась над ней… Кристина плакала! Плакала из-за нее! Антуанетта, я убью эту вашу балетную крысу… убью!..

Основной страх отступает, но на смену ему приходит новый.

Мадам Жири пытается как-то успокоить его, убедить, что Луиза Жамм еще ребенок, что среди детей такие обзывательства вполне обыденны, что никто не хотел по-настоящему обидеть его Кристину…

— Вы же выше этого, Эрик... вы же не будете сводить счеты с ребенком...

Он рассеянно слушает ее и вдруг ядовито ухмыляется, продолжая предыдущую мысль:

— …а впрочем, вы правы, ничтожество этого не стоит. Крысе — крысиное…

…И на следующий день мадам Жири вынуждена успокаивать впавшую в истерику девчонку, обнаружившую трех упитанных дохлых мышей в своем луковом супе…

…

— Она не поправится.

Он сидит на стуле у изголовья постели, по которой мечется Кристина в том же жару, что сгубил и ее отца.

Его плечи сгорблены, лицо — вернее, маска — спрятано в ладонях, из-за которых доносятся всхлипы. Отчего-то эти тихие, жалкие, беспомощные звуки, напоминающие вяканье слепого котенка, пугают Антуанетту гораздо сильнее, чем все его бешеные срывы, и она робко, неловко гладит его по черному бархатному рукаву.

— Все будет хорошо.

Он медленно выпрямляется и смотрит на нее таким долгим, тоскливым и безнадежным взглядом, что ей кажется: хорошо уже точно ничего не будет. Но она не привыкла опускать руки.

— Ну же, Эрик, помогите мне! Давайте-ка протрем ей лоб вот этим полотенцем — я специально намочила его, чувствуете, какое оно влажное и прохладное? а потом попытаемся все же напоить ее лекарством, — нарочито весело и оживленно предлагает она.

Она понимает, что, если что случится с Кристиной, то это коснется не только маленькой шведки, и затрудняется определить, кого из этих двоих жалеет больше.

Его глаза потухли; теперь они непримечательного песочно-коричневого цвета, и эта их мнимая обыкновенность кажется необычайно зловещей.

— Дайте сюда полотенце, — хриплым от слез голосом произносит Эрик. Когда он плакал последний раз? Она знает: он ненавидит слезы…

Он дотрагивается намоченной тканью до лба ребенка так нежно, так легко, что у мадам Жири замирает сердце. Ее самой так никто никогда не касался, даже безвременно почивший дорогой супруг. А его?

Между тем, он тихонько гладит девочку по щеке и еле слышно шепчет:

— Антуанетта… Там, на тумбочке… Я принес питье…

Она берет ложку и хочет насильно разжать зубы Кристине, но он мягко отодвигает ее руку в сторону и легонько надавливает указательным пальцем на ямочку между ухом и подбородком девочки.

Дитя вздрагивает сквозь забытье и приоткрывает рот. Тогда Эрик берет ложку из рук мадам Жири и осторожно подносит ее к губам Кристины, а потом начинает постепенно вливать в нее свой отвар.

— Он должен понизить жар! Должен! — беспомощно бормочет он. — Но теперь я ни в чем уже не уверен…

Теперь — это после семи ночей ада, когда оба они не спали, попеременно неся стражу у кровати маленькой хористки.

— Знаете, — вдруг безжизненным голосом произносит он, — мне сейчас даже абсолютно все равно, будет она потом петь или нет. Но она должна очнуться. Иначе…

Эрик не договаривает, вновь роняя голову на руки и замирая. Тикают часы. За опущенными темными шторами вовсю заливаются птицы, не ведая о людских печалях.

Мадам Жири тихонько поднимается со своего стула, чтобы принести ему вина с хлебом и сыром: он совсем ничего не ест и не пьет, он сам рискует голодным обмороком, а каково ей будет справляться одной уже с двумя больными?

…Когда же она возвращается, он сидит, наклонившись над Кристиной, и сжимает ладонь девочки, которая лежит неожиданно спокойно и дышит гораздо более размеренно.

Она вопросительно смотрит на него, ставя перед ним на маленький столик тарелку и бокал; он отвечает ей торжествующим взглядом. И куда подевалось мертвое отчаяние? Радужки глаз вновь почти задорно сверкают янтарным огнем:

— Кризис миновал, Антуанетта! Вы понимаете? Кризис… миновал!!!

В его голосе столько неизбывной нежности, столько заразительной радости, столько чарующей прелести, что она совершенно не удивляется, когда внезапно слышит тонкий, еле различимый голосок: «Ангел? Я знала, что вы придете…»

И он мгновенно срывается с места и, не успев даже притронуться к еде, исчезает за дверью.