Художка (джен)

Двухэтажное деревянное здание под посёлком Ильинское, окружённое несколькими длинными бараками-сарайчиками. Крыльцо, заросшее лопухами; линия деревенских умывальников под деревянным навесом; облупившаяся краска веранды, на которой в один удивительно дождливый день мы писали натюрморт с кистью рябины… Заросли незнакомой, но чрезвычайно живописной травы вдоль забора. Ощущение ворвавшейся вдруг красоты жизни, дыхания её во всем, будь то ветер или старое обгорелое дерево над забором; лопух, растущий у помойки; бревенчатая покосившаяся изба; лохматая группа деревьев на поляне; грибы, лежащие в корзинке; ромашка, открывшая лепестки на солнце.

Вдруг оказалось, что всё вокруг тебя — прекрасная картина: каждая мелочь, каждая пылинка. Нужно только научиться всё это рисовать. Ощущение захватывающего великолепия уже сбивало с ног. Следовало только перевести дух и набраться терпения, чтобы через несовершенство своих жалких потуг хотя бы отдалённо передать свои впечатления от увиденного. И постепенно, шаг за шагом, выбраться к чему-то более или менее пристойному. У нас это называлось «расписаться».

Вечерами Владимир Иванович заходил к нам и, как полководец после боевого дня, устраивал быстрый смотр. Кто что добыл за сегодня, где что нашли? Много чего: старую корягу, воробья в пыли, кадку с водой у забора. Все рисунки, будь то быстрые наброски дрожащей рукой на обглоданном по краям листочке или большие картины акварелью — выкладывались прямо на пол. И снова шёл разбор и анализ, спокойное и взвешенное разъяснение — какие находки ценны, что забыли, где переврали, исказили натуру.

Раз в неделю или реже был большой просмотр на веранде. Пара работ от каждого лежала в развернутом виде. Остальные ютились скромной стопочкой, скрывая в себе ранние вставания, бессонные ночи, жаркие дни и холод предрассветных сумерек. Видя чужие работы, я понимала бездну собственного несовершенства и недосягаемые красоты естественных, самых обычных вещей.

Самое удивительное воспоминание — как мы рисовали восход. Наверное, тогда совпало несколько вещей. Подходящий возраст для рассветов и тёплое безоблачное лето; а может быть, в природе человека вообще изначально была заложена радость от встречи нового дня.

С вечера требовалось собрать вещи: покидать в сумку кисти, краски, бумагу, банку и складной стул. Положить поближе да побольше теплой одежды да наказать соседям зверски будить тебя с утра. Каждый раз пробуждение происходило неожиданно и не вовремя. Казалось, что ещё глубочайшая ночь. Вокруг темно, только твои сокурсники тихо поднимались и, не тратя лишних слов, быстро одевались. Жуткий холод не просто пробирал до костей: чувствовалось, что вообще, кроме кожи, на тебе ничего нет, и холод сжимал в тиски.

Рывок — и вот ты уже на крыльце, рядом с неунывающим и как всегда веселым Владимиром Ивановичем. Руки в ноги, и поскорее пошли: через спящий лагерь, мимо полуоткрытых железных ворот, по ухабистой дороге. К реке, а там — скорее расположиться, выслушать наставления. Не передать, как темно и дико, безумно холодно и как съедают тебя комары. А надо ещё заледеневшими пальцами набрать в банку воды, открыть краски и потом секунду подождать.

Вдруг хмурость и тишина серого неба прорывались как будто изнутри возникшим светом. Потом быстро-быстро, и теперь уже без остановки небо начинало светлеть. Надо было успеть схватить, заметить, зацепить краешком кисточки и вытащить на рисунок все эти розовые, оранжево-жёлтые, фиолетово-алые оттенки неба, леса и воды, не забывая: вода в два раза темнее неба; ещё темнее лес; чуть светлее его, но темнее воды — кромка берега. Причём ни лес, ни река, ни небо не должны быть одинакового размера. Лучше всего, чтобы они ложились не параллельно друг другу. Поэтому рисовали живой и красивый изгиб, ёлку или осину, случайно высунувшиеся и нарушающие монотонную линию.

А потом — как будто громкость включили, как будто избавился от глухоты — разом, со всей мочи тысячью ладов и оттенков — запели птицы. В одну секунду выкатился красный шар. Сначала он выглядел маленьким и сморщенным, а потом поднимался все выше и выше. И вот уже не было сил на него смотреть; птицы неистовствовали; засуетились букашки в траве; залетали стрекозы. Как будто все выдохнули.

Новый день всё-таки настал; можно осторожно складывать ещё полумокрые этюды и, несмотря на затёкшие ноги, слегка пошатываясь, брести отмывать кисти и задеревеневшие руки. О, этот вечный строгий наказ, вошедший в плоть и в кровь: ты сам можешь умирать от холода, жары или усталости, над тобой могут проливаться годовые запасы дождей, молнии будут норовить ударить в тебя, наконец, за тобой могут гнаться разъяренные волки — первым делом нужно вымыть кисточки. На рассвете же эта необходимая задача, в общем-то, была легко выполнима: река встречала ласково: вода в ней тёплая и нежная. Пальцы расправлялись, и даже ноги в резиновых сапогах начинали согреваться. Ночной холод прошёл.

Предрассветный пронизывающий холод, полчища комаров, тьма и неприветливость спящего еще мира — все это отступало в прошлое, солнце взошло и вокруг нас зашумела, заигрилась, засверкала наполненная теплым днём жизнь, и можно было спокойно выдохнуть. А выбравшись на сушу, с удивлением увидеть обточенные водой коряги у кромки волны, поросшие мхом камни, пологие берега и рыжий песок под ногами. Можно бродить с друзьями по этому песку и надеяться когда-нибудь нарисовать и эти коряги, и жуков, и птиц.

А потом можно потихоньку, свернув вещички и бережно придерживая этюды, брести на завтрак в столовую, куда уже подтягивались другие, не видевшие рассвета.

Пятнадцать девчонок, это почти весь наш курс, жили в одной большой комнате на втором этаже. Говорят, это Владимир Иванович настоял, чтобы нас поселили там и мы бы не мёрзли внизу. Мальчишки с нашего курса, как более стойкие, обитали где-то внизу, в дебрях первого этажа.

Спали мы на деревянных лежаках, поставленных почти вплотную друг к другу. Одежду и сумки вешали на вбитые в стену гвозди, рисунки запихивали под лежанки-кровати. Повсюду валялись грязные с утра сапоги, изрисованные палитры и сохнущие краски, рисунки, наброски, кисточки.

День наполнялся рисованием: до завтрака; после завтрака; выход на этюд перед обедом; послеобеденный натюрморт; подготовка к рисованию захода солнца и полной луны, вечерних сумерек и ночных теней в чёрном лесу. И странное чувство: ещё три дня назад ты не мог даже листик толком нарисовать, а сейчас получались и кусты, и сосны, и дальние деревья на косогоре зовали тебя, так и желая затанцевать на листе. И вечерние игры в мафию, и бесконечные разговоры, когда уже полузасыпаешь. Завтра опять приходилось вставать на восход, но столько всяких чувств рвалось из груди — и тебе, может быть, впервые в жизни было с кем поделиться.

Запомнились утренний холодок воды в уличном умывальнике, тёплые пушистые оладушки со сгущённым молоком, а главное — удивительная поездка на пароме по озеру: в соседнее село, в баню.

Круглые окна на палубе, белые чайки над водой, а мимо проплывала усадьба Строгановых, будто бы построенная самим Воронихиным, бывшим крепостным, так бережно выпестованным своим хозяином, что ходили даже слухи: уж не в родстве ли они.

Белые, классические спокойные колонны. Не из них ли потом вырос великодержавный и всё же узнаваемо родной Казанский собор в Петербурге, кажущемся отсюда бесконечно далеким? Полузаброшенный пруд возле барского дома, сваленные в кучу брёвна. Конечно, перед баней мы опять рисовали, нельзя же просто так тратить целый день. Да и сама баня для меня — целое приключение: круглые блестящие тазы, мыльная пена, длинные волосы пухлых местных тётушек. Плотный пар, постепенно взлетающий к узким окнам под потолком.

Мы ещё сходили в музей, и там было то, чего я никак не ожидала увидеть: программка домашнего спектакля в усадьбе Воронихиных. Пьеса на французском языке, поставленная в Париже и почти одновременно — в этой тихой, заросшей крапивой усадьбе на берегу мирно плещущегося озера… Так странно было после бани и пухлых тётушек, после пахучих деревенских магазинов увидеть эти слова на французском языке, представить себе здесь театр.

Из окон спальни мы видели деревянное крыльцо нашего временного дома, колодец в сараюшке и директора нашего пленэра и художки Георгия Петровича, каждый день гонявшего на мотоцикле в заозерное село за хлебом. Однажды у парома он попал в аварию и не погиб только потому, что у него в рюкзаке за спиной были спасительные буханки. А мы, дети, были переполнены счастьем. Только немного ворчали, что вкуснейшие рыбные консервы с картошкой нам клали в ту же самую тарелку, что и пушистые оладьи со сгущёнкой.