Звезда Полынь (гет)

Зарыты в нашу память на века

И даты, и события, и лица,

А память — как колодец глубока.

Попробуй заглянуть — наверняка

Лицо — и то — неясно отразится.

Стихи В. Высоцкого

И утверждение Г.Медведева о том, что Л.Топтунов и А.Акимов вели себя мужественно, но бесполезно, — безнравственно. Да, Леонид Топтунов по своей должности действительно не мог ничего сделать. Но своим поведением, когда он сам вернулся на блок, показал образец верности делу. А все работы по отключению механизмов, обесточиванию, сливу турбинного масла, вытеснению водорода из генераторов, т.е. по предотвращению возникновения новых пожаров, проведены под прямым руководством Александра Акимова. Ничего другого полезного в той обстановке и сделать было нельзя. А то, что сделано, — это много и необходимо. Александр Акимов был хорошим, исключительно добросовестным работником. И умер достойно Человека.

Анатолий Степанович Дятлов «Чернобыль: как это было»

Death-

«Взгляд прямой, тяжёлый, исподлобья, — так описывали Толькину внешность, когда говорили о нём. — И смотрит как волчонок. Степана хромого сын».

А он… он просто не любил закрывать глаза, ведь каждый раз, стоило ему только смежить веки, Толя видел, как отец — прихватив ведро с водой — затворял за собой дверь погребки, оттолкнув перед этим сына и строго скомандовав: «Копай глубже».

Но Толька бросил тогда лопату, да приложился ухом к дощатой двери, за которой отчётливо слышалась возня и скулёж дворняги Марты, ощенившейся несколько часов назад.

И лишь за мгновение до того, как фигура отца появилась в чёрном прямоугольнике дверного проёма, Толя бросился обратно к лопате и яме.

Тяжёлые капли слёз проложили щипучие дорожки по обгорелым щекам, к кончику носа.

— А ну в дом пш-ш-ё-о-ол, — процедил сквозь зубы отец, оттолкнув Толю от ямы, и мальчишка — спотыкаясь и падая — понуро побрёл к избе.

Где-то на задворках надрывалась в плаче иволга…

Твёрдой руки отца Толя не боялся, но остерегался оставаться со строгим, немногословным родителем один на один. Ведь для Степана Дятлова — что щенки несчастной Марты, что собственный сын — хвать за шкирку — и в воду.

Именно так Толька и научился плавать. Не ждавшим подвоха шестилетним пацаном, он был безжалостно вытолкнут отцом за борт рыбацкой лодки. Воды Енисея тогда душащими руками волн приняли и стали утягивать крошечного, испуганного Тольку. Он боролся, барахтался изо всех сил, пытаясь выбраться на поверхность, но только когда уже начал задыхаться, почувствовал в руке веретено весла.

Откашливающегося и отплёвывающегося, отец вытащил его из воды и кинул под ноги посмеивающегося егеря Афанасия Егорыча.

— Говорил же я тебе, что рановато ты за него принялся, Степан, — заливался Егорыч, — мальчишка тощий у тебя. В чём только душа держится?

— Будет настоящим мужиком, вот увидишь, — коротко отвечал Степан, сплёвывая через плечо.

Плавать Толя научился за два подхода.

— Почему отец всегда такой? — бывало спрашивал он мать.

— Какой это «такой»? — выныривая из своих мыслей, интересовалась женщина, волоча Тольку за руку.

— Злющ… строгий, — на полуслове осекался мальчик.

— Обычный. Войну кто прошёл, да обезножил — все, наверное, такие, — коротко бросала мать и спешила сменить тему. — Сейчас бабушке продукты занесём, потом натаскаешь в кадку воды, а на обратном пути зайдём в магазин, в центр. «Петушка» хочешь?

…

Годы шли, а из Тольки в Анатолия мальчишка всё никак не превращался. И напрасно раз в неделю он сверялся с зарубкой у двери, отметившей рост. Миллиметры прибавлялись неохотно, а сам он оставался болезненно бледным и костлявым. Может быть, сказывалось полуголодное детство? Впрочем, в то время все росли в одинаковых условиях, но отчего-то другие мальчишки в его возрасте казались и ростом выше, и шире в плечах.

А ещё… Толя не любил закрывать глаза.

Ведь стоило только смежить веки, как мальчик снова и снова видел отца, выталкивающего его из погребки или из лодки.

…

Он бежал из дома в четырнадцатый день рождения, бежал от колхоза к знаниям — чуть не босой, в латаных штанах и с тощим кошельком. Денег хватило на билет в жёстком вагоне поезда, скудный обед и карту Норильска — города, показавшегося Толе гигантским после родного Атамоново.

Полгода прошло, прежде чем Толя почувствовал себя счастливым в крошечной комнатке общежития Горно-металлургического техникума, а ещё через несколько месяцев он впервые решился написать домой. В письме он рассказывал, что всё у него хорошо, просил мать и отца не волноваться, делился радостью, что книг в местной библиотеке столько, что и не перечитать.

…и закрывать глаза теперь стало легко. От усталости. Хотя об этом он, конечно же, не писал.

Годы летели мимо, словно подгоняемые дыханием ветра, ворошившего в небе тяжёлые, свинцового цвета тучи. Первые лучи солнца золотились над головой, и улыбка всё чаще появлялась на лице Толи Дятлова.

Улыбка и не могла не появляться, когда он видел Её каштановые локоны, крупными кольцами вьющиеся у висков. Изабелла пыталась укротить их, заплетая в тугие косы, но кудри всё равно выбивались, придавая и без того доброму лицу девушки совершенно задорный вид.

Беллочка приняла ухаживания его просто и естественно, так, будто давно ожидала. Но Толя все равно каждый раз с облегчением выдыхал, завидев милое лицо Изабеллы ещё издалека, когда девушка торопливой походкой семенила к нему и, обвив гибкой рукой локоть Толи, спрашивала:

— Куда пойдём сегодня?

— В кино, — отвечал он с улыбкой.

— Вот и хорошо, — кивала послушно она.

…

«В ЗАГС?» «Да…» «В Комсомольск-на-Амуре?» «Конечно».

— Ты никогда не споришь, — удивлялся Толя.

— Так ведь не о чем… — пожимала плечами Изабелла, теперь уже Дятлова.

…и ему хотелось дать своей Беллочке все только самое лучшее. Трудясь в две смены, он ухитрялся заработать на новые, лаковые чёрные туфли для жены просто потому, что ему нравилось видеть восторг в её глазах, когда та, сорвав с коробки грубую обёрточную бумагу, в счастливом забытьи роняла её прямо на пол и хлопала, едва смыкая ладони.

— Толя, таких ведь ни у кого нет! Они прекрасны!!!

…

— Таких детей — как у нас — точно ни у кого нет, — поднимал Анатолий Степанович бокал, желая здоровья сыну в день его девятого рождения. — Спасибо тебе, Белла.

Он улыбался в жёсткие усы и с нежностью смотрел на ребёнка.

— Люблю, когда ты такой, — отвечала Изабелла, сворачивая вышитую салфетку.

— А бываю другой? — в шутку удивился Анатолий Степанович.

Белла тогда смяла в руке салфетку и, уронив взгляд, ответила:

— Друзей у тебя нет, Толя. Ко всем гости ходят, кроме нас.

— Друзей у меня действительно немного, — отвечал Анатолий Степанович, — но есть моя семья. А заводить приятельские отношения на работе? Служба — есть служба, и с подчинёнными лучше держать дистанцию.

— Пожалуй, ты прав.

…и он был благодарен жене за эти «пожалуй», за кипенно-белые салфетки, за ласковый голос и за то, что в дневнике у сына одни пятерки — в отца пошёл. А ещё… благодаря Белле он уже много лет спал спокойно, он легко мог закрыть глаза даже просто так, от удовольствия.

…

Он снова не мог закрывать глаза, ведь каждый раз, когда Анатолий Степанович делал это, — он видел не белые треугольники вышитых салфеток, а скомканные, насквозь пропитанные слезами Беллочки платки, траурные венки, полутораметровый деревянный ящик, медленно опускающийся в могилу, и ледяную глазурь, ложащуюся на крышку сыновьего гроба.

Плакал ли он? Какой вопрос? Ведь даже май оплакивал его сына, замораживая в сосудах кровь.

Май замкнул в мозгу подобно электрической цепи: реактор — авария — лейкемия.

…

Никогда Беллочка не винила мужа в том, что раком сын заболел из-за этой самой аварии, из-за сотни бэр, которые «хапнул» организм мужа. Но сам Анатолий Степанович понимал это и знал, знал своего врага в лицо.

После похорон и поминок Анатолий Степанович сам укладывал вещи в объёмные чемоданы — Беллочка недужила уже вторую неделю подряд. Она и не смотрела, как муж ходил из угла в угол, рассеянно бормоча себе под нос.

— Знаешь, может быть, эти перемены даже пойдут нам на пользу. Припять — молодой, развивающийся город энергетиков — живая земля, где ещё никто не похоронен. Это позволит нам отвлечься.

— А как же работа, твоё призвание? Думаешь бросить всё, над чем трудился много лет?

— Напротив. Я получу возможность развиваться дальше. Должность, которую предлагают, позволит научиться ещё многому. На чернобыльской АЭС совершенно иной тип атомных реакторов. Не тот, с которым я работал. И я должен стать лучшим специалистом.

— Толя. Не кажется ли тебе, что это становится навязчивой идеей?

— Что?

— Возможно нам лучше уехать куда-то ещё, подальше от всех этих реакторов.

Анатолий Степанович отвернулся к окну и… закрыл глаза.

Он снова видел себя мальчишкой в старой рыбацкой лодке отца. Он беспомощно озирался по сторонам, разыскивая родителя.

Но в лодке — кроме него — никого не было. Неуправляемая, лишённая вёсел, она скользила по казавшемуся бездыханным руслу Енисея: что розоватое в рассвете небо, что гладь воды сливались воедино, и от странного света у Толи щипало в глазах, кололо в носу. Он резко вскочил на ноги, выпрямился во весь свой рост и сжал кулаки.

…и он так и не смог понять, откуда в лодке появилась девушка. Облачённая в мешковатое платье из неотбеленного хлопка, она сидела на лавке в носовой части и, казалось, была поглощена только одним делом — плела венок.

Сказать, что его потрясло увиденное, — значит не сказать ничего. Лишившись дара речи, Толя рассматривал странную гостью, которую, он мог поклясться, видел первый раз в жизни.

А тонкие пальцы проворно сплетали травинки, скользили по лепесткам белых водяных лилий. Девушка, казалось, даже не замечала его присутствия.

Он видел светлую, почти прозрачную кожу, тонкие руки и ноги с широкими щиколотками. Видел, что шею девушки украшают созвездия мелких родинок. Но дар речи он обрёл только тогда, когда незнакомка подхватила пальцами светлый шелковистый локон и небрежно завернула его за ухо.

— Кто ты? — спросил он, не заботясь о том, что вопрос прозвучал глупо и бестактно.

Девушка не спеша закончила работу, подняла лицо, и в его лоб Толи тут же вонзился взгляд тёмных, почти чёрных её глаз.

— Откуда ты появилась? — продолжал упорствовать он, но девушка не ответила.

— Вместо того она встала с лавки, выпрямилась во весь рост и шагнула к нему. Раз-другой-третий.

…и венок, сплетённый девичьими руками, оказался на его голове.

От цветов и трав пахло удушающе, хотя, возможно, виноват был взгляд тёмных глаз незнакомки. Толя попытался снять венок, но тут же одёрнул руки. Меж нежных трав скрывались какие-то колючие ветки, тут же вонзившиеся в пальцы шипами. И алые капли упали на дно лодки, на подол девичьего платья…

Он всё ещё надеялся получить ответы на свои вопросы, как вдруг всё: и девушка, и лодка, и воды Енисея — слились воедино и, закружившись в мутном хороводе, рассыпались в пыль.

…и он снова стоял посреди комнаты, а вокруг валялись вещи.

— В Припять, — твёрдо сказал он.

— Хорошо, — тихо ответила Изабелла.

…— love

Жизнь входила в привычное русло пересыхающей уже реки с одной лишь оговоркой, что на то уходили годы. Годы, научившие Анатолия Степановича многому. И только закрывать глаза он по-прежнему не любил, а оттого подчинённые и простые работники станции, описывая Дятлова новичкам, обязательно прибавляли: «Взгляд такой неприятный, тяжёлый, исподлобья. Волком смотрит, клыки показывает».

Дятлов слышал, но недоумевал. «Клыки» и иронию он позволял себе из экономии времени, предпочитая таким образом наставлять нерадивых работников.

«Острое слово должно служить импульсом посетить библиотеку и заходить туда потом, как по инерции, — любил повторять он. — Я не учитель. Книги — лучшие преподаватели».

Он и сам постоянно учился. Иногда по десять часов в сутки. Соперник казался достойным, и Анатолий Степанович не должен был дать слабину перед реактором РБМК-1000, когда оказывался с ним лицом к лицу.

…

— Акимов, начинайте уже, — собственный голос показался Дятлову звучащим чуть более раздражённо, чем следовало. Смена Александра Акимова, конечно, нежных чувств не вызывала, потому как была до зубовного скрежета молодой и неопытной, раздражающе медлительной. Но всё же Дятлов с интересом наблюдал именно за этими ребятами сквозь толстые линзы очков уже не первую неделю и даже не первый месяц. Было что-то и в Акимове, и в Топтунове. Может быть, пытливость ума, а возможно, и выдающиеся способности. Анатолий Степанович ещё не успел сделать выводы, зато точно понимал, что и Александру, и Леониду не хватает одного — жёсткости характера. Даже опираясь на знания, при должном нажиме, они оба предпочитали не спорить. Дятлов хмыкнул в усы — что ж, это дело приходит только с опытом.

Анатолию Степановичу нравились вдумчивость Акимова и ответственность Топтутнова, но его чрезмерно раздражала их нерасторопность, а потому на замечания Александра, высказанные возможно и по делу, но чересчур тихо, он ответил:

— Время зря не теряйте. Дано распоряжение сверху, ваша задача, Акимов, выполнять.

…

…и ему действительно было нечего сказать, когда он услышал два сильных взрыва подряд. Единственным чувством, терзавшим его, было лишь раздражение:

— Похоже, насос рванул, растяпы, — вслух выругался он. — Ну же, Акимов, посмотрите что там!

…

Он пытался восстановить хронологию дальнейших событий уже намного позже, когда находился один в палате московской больницы №6, специализирующейся на лечении лучевой болезни.

Сидя у окна, он напряжённо размышлял, но никак не мог сложить рассыпавшуюся мозаику. Возможно, ему было бы легче, если бы он смог хоть на минуту, хоть на миг закрыть глаза…

Но стоило Анатолию Степановичу только смежить веки, как он снова оказывался в лодке — один — посреди Енисея.

Поэтому он не закрывал глаза. Он сидел у окна, курил и всматривался в серый, строгий взгляд московского неба.

К нему частенько заходили. Были многие со станции: обожжённые, задающиеся вслух теми же вопросами, что и он про себя. И в первый раз Дятлов не знал, что ответить. Ему хотелось обнадёжить коллег, сказать, что чуть позже он решит эту задачу, что объяснит всё и возможно даже напишет об этом статью, но, вглядываясь в лица некоторых, он понимал, что, скорее всего, не успеет этого сделать.

Приходили многие. Почти все. За исключением Валерия Ивановича Перевозченко и Лёни Топтунова.

Заходил Акимов, к которому Дятлов не спешил повернуться.

— Здравствуйте, Анатолий Степанович, — голос Акимова впервые звучал очень твёрдо. — Как вы?

Он не помнил, что отвечал на вопросы Александра, зато хорошо запомнил его лицо. Такими глазами на него смотрел собственный сын, за две недели до того как умер. Тот же немой вопрос в глазах: «Почему?».

Дятлов что-то пытался ответить, но просто констатировал, что сын его мог вырасти таким же чудесным, замечательным человеком, как Акимов.

— Мы ни в чём не виноваты. Мы всё делали правильно, — сказал Анатолий Степанович глухо. — Вам, Акимов, точно не в чем себя винить. Как Перевозченко? Ювченко? Топтунов?

— Я ещё их не видел, но Перевозченко, говорят, лежит здесь же, да и Лёня здесь, но по слухам он тяжёлый очень.

— Ему же велели уходить на другой блок, — Дятлов постарался вложить в голос строгость, присущую начальнику, но тот предательски сорвался, птицей пикировал в грудь, из которой мгновением спустя вырвалось усталое: — Но он все сделал так, как и должен был, согласно велению совести.

— Я…

— А знаешь, Саша, — Анатолий Степанович уронил взгляд в переполненную пепельницу, старательно разыскивая место для нового окурка и морщась в попытке побороть предательское покалывание в носу. — Топтунова, конечно, жаль, но я не виноват. Моя вина неискупима только перед Валерой Перевозченко.

— Это ещё почему? — опешил Акимов, явно не ожидая подобного признания от всегда строгого Дятлова.

— Это я приказал, отправил Валеру искать Ходемчука. Отдал команду взбираться по стенду, по которому стекала радиоактивная вода. Он получил ожоги, а я… я ведь должен был понимать, что всё бесполезно. Но если бы ты знал, если бы наперёд знать… понимаешь? Окажись Ходемчук там под завалами ещё живой, нуждающийся в помощи… каково было бы потом с этим жить?

— Валерий Иванович полез бы и без распоряжения…

Death-love

В душноватый — для начала мая — день одна из аллей Митинского кладбища буквально утопала в цветах. Алые гвоздики кровавыми пятнами отмечали монументы, привнося дисгармонию, вызывая глубокую скорбь даже в самом чёрством сердце.

Стройные ряды могил — он ковылял по дороге между ними, опираясь на трость. Медленно, не озираясь. К чему? Ведь он и так с закрытыми глазами мог перечислить фамилии всех похороненных здесь наизусть. Но седовласый человек никогда не закрывал глаза. Разве что во сне.

Остановившись и отерев пот с покрытого пигментными пятнами лба, он стиснул зубы и сильнее — почти на глаза — надвинул широкополую шляпу. Нет, его не беспокоило яркое солнце, скорее волновал тот факт, что майским утром тысяча девятисот девяноста пятого года на кладбище было слишком многолюдно.

Анатолий Степанович Дятлов миновал утопающие в цветах могилы пожарных, и ушёл чуть в сторону. К тем монументам, к которым цветы несли разве что родные. Он медленно касался сухой ладонью каждого лица, высеченного в камне, и здоровался вслух, не боясь показаться сумасшедшим.

— Акимов… Саша… ну, здравствуй, друг. Здесь ты? А я, видишь, пока ещё живой. А вот и ты, Лёня… Цветы мама принесла? Красивые.

…здравствуй, Валера…

Анатолий Степанович Дятлов остановился у могилы, на которой были высечены даты рождения и смерти Валерия Ивановича Перевозченко — слишком короткий отрезок — рваные концы.

Дятлов упёрся лбом в камень и закрыл глаза.

…а когда снова открыл их, рядом никого уже не было. И только в тихом, тёплом, майском ветерке ему слышался голос:

— Ну, здравствуй, Степаныч, здравствуй. Да ты не гневись на себя.

Дятлов оставил на каждой могиле по две алые гвоздики. Он уходил, не оборачиваясь туда, куда стремилось спрятаться не по-майски жаркое солнце. Дятлов уходил, расправив плечи, и он не видел, как девушка со светлыми волосами и тёмными глазами шла по той же аллее, отставая всего на несколько шагов.