Методика Защиты (гет)

Росаура не помнила, как дотянула в ту пятницу до последнего урока. Вернее, это было два урока подряд с семикурсниками Когтеврана и Пуффендуя, и единственное, что поддерживало её — так это чёткий план и наработанная схема. Благодаря материалам от Скримджера уроки для старших курсов проходили если не всегда успешно, то по крайней мере приемлемо. Росаура отдала предпочтение усиленной практике защитных чар, маскировке, созданию иллюзий, планировала также изучение лечебной магии. Она не удивилась, когда семикурсники чванливо доложили ей, что предпочли бы «нормальное занятие» посиделкам в шалаше, даже вздохнула с облегчением. Рутинная отработка заклятий, короткий тест на знание теории, упражнения в парах — всё это позволяло дать передышку сердцу, которое всякий раз в последние три дня оказываясь под кровом «пристанища» в тесном кругу детей, вбирало в себя слишком много.

Слёзы осиротевшей Лоры Карлайл переполнили его доверху. Но рабочий день никто не сокращал.

Ближе к концу, когда Росаура позволила себе присесть в учительское кресло, оказалось, что и выпускники желали бы откровений — только едва ли Росаура была к тому готова.

— Позвольте, профессор, — вежливо обратился к ней Эдмунд Глостер, буравя её своим внимательным, даже чересчур пристальным взглядом. И Росауре почудилось, что в нарочито почтительном обращении «профессор» прозвучала скрытая насмешка. — Правильно ли мы понимаем, что вы и в дальнейшем намерены делать упор на защитной магии?

— Преимущественно так, мистер Глостер, — устало отозвалась Росаура, едва сдерживая себя, чтобы не закрыть глаза.

— Но, профессор, не должны ли мы понимать, как действует сама тёмная магия, чтобы успешно ей противостоять?

Росаура опешила. Глостер и его однокашники буравили её испытующими взглядами. Чувствовалось, что они уже обсуждали это между собой перед занятием, а Глостер выступил парламентёром. Пользуясь её замешательством, Глостер чуть подался вперёд, сложив перед собой тонкие белые руки в энергичном жесте, какой Росаура не раз наблюдала у отца в запале научных дерзаний.

— На младших курсах таких тем не касаются, и оно понятно, — говорил Глостер, — в рамках СОВ проклятья рассматриваются исключительно в теории. Однако мы выпускники, и ни для кого не секрет, что творится за окном. Так вот, разве не должны мы хорошо разбираться не только в том, какие формы принимает тёмная магия, но и как именно это происходит?

— Что же, — дрогнувшим голосом промолвила Росаура и вымучила усмешку, не заметив, как поднялась и приблизилась к ученикам, — вы желаете, чтобы я рассказывала вам о Непростительных заклятьях?

— О Непростительных заклятьях нам рассказывали на пятом курсе, — вступила соседка Глостера, светловолосая девушка с упрямым подбородком, Сильвия. — Рассказывали, — выделила она особо, — как о факте. Но разве это нам как-то поможет? То, что мы просто знаем об их существовании? Не лучше ли разобраться, как…

— Им всё равно нельзя сопротивляться, Сильви, — подал голос угрюмый пуффендуец. — Если бы от них придумали защиту, вряд ли бы столько народу погибало.

— Им можно сопротивляться, — заговорила Агнес Хардлав, чью голову венчала толстая русая коса. Её однокашники, уже начавшие было оживлённо шептаться, тут же замолчали. Росаура заметила, что голос Агнес чуть дрожит, но та, бледная и серьёзная, продолжала, не поднимая глаз от парты: — Моя мама говорила, что сопротивляться можно любому насилию, ментальному и физическому.

— То есть, Империусу и Круциатусу, — невозмутимо констатировал Глостер, даже не обернувшись на Агнес. Пара человек бросила на него осуждающие взгляды, но Агнес только кивнула.

— На это требуется много сил, — сказала она, будто сглотнув комок в горле, — не магии, а просто… силы духа. И… — но тут она опустила лицо в ладони и, подёрнув плечами, стремительно вышла из класса, пробормотав извинения.

Изумлённая Росаура думала нагнать её, но кто-то сказал ей:

— Она скоро вернётся, мэм.

— С ней бывает, мэм.

— Очевидно, нам стоит оставить эту тему… — начала было Росаура, но её настойчиво прервала упрямая Сильвия:

— Эта тема такая болезненная, профессор, потому что важна для каждого из нас. Знаете, почему Хардлав так переживает? Её мать занимала высокий пост в Министерстве, и её пытались околдовать Империусом. Она подала в отставку и вскоре умерла.

Росаура встревоженно отвела взгляд. В памяти всплыли отголоски недавнего скандала с главой Департамента магического транспорта.

— Так вы будете нас этому учить, профессор? — продолжала Сильвия. — Как сопротивляться?

— Ага, себе дороже, — буркнул парень, засевший за самую дальнюю парту. Кто-то закатил глаза, кто-то на него зашипел, но его это совсем не трогало. Вольготно откинувшись на спинку стула, он лениво показал пальцем вслед убежавшей из класса Хардлав: — Чего, думаете, Хардлав разревелась? Ну, положим, посопротивлялась её мамаша всей этой дряни. В мозги ей так и не залезли, это известно. Но всё здоровье просадила. У меня самого бабка от такого умерла, очень похоже, по-маггловски, ребят, называется рак. Какой смысл сопротивляться, если это из тебя все соки выжимает?

— То есть лучше, чтоб тобой как марионеткой игрались, Хемиш?

— А если тебе скажут кого-то убить!

— Так с меня-то взятки гладки, — ухмыльнулся Хемиш. — Я ж не по своей воле. А если всех научить, как этим штукам сопротивляться, то потом сам виноват будешь, что тебя заколдовали. Ты им скажешь, не-не, эт не я, эт меня заставили, а они тебе, ага, а в аттестате у тебя написано, что в школе ты все нормативы сдал, так что нечего, езжай, брат в Азкабан.

— С такими мозгами ты туда и без путёвки доедешь.

Ученики зашумели. Кто-то возмущённо мотал головой, но нашлись и те, которые согласно кивали. С третьего раза Росауре удалось призвать их к порядку.

— Чтобы сопротивляться тёмным проклятьям, нужно действительно обладать большой силой воли, и это не зависит от вашего совершенства в магии, — сказала Росаура, — точнее, как раз ваше совершенство в магии прямо связано с вашей силой духа. Поэтому для сотворения мощной магии, тёмной или светлой, недостаточно просто верных слов и точного взмаха палочки. Быть может, кого-то это успокоит, но те же Непростительные заклятия может наслать на вас только действительно сильный маг.

— Чтобы творить такую магию, надо этого хотеть.

Росаура оглянулась. Глостер долгое мгновение не сводил с неё пронзительного взгляда, но в следующий миг будто опомнился, чуть улыбнулся:

— Я читал это в одной научной статье, профессор. Там описывалось, что заклятие «Авада Кедавра» может принести смерть, только если волшебник действительно желает кого-то убить. Без сомнений и колебаний.

— А в противном случае тебя разве насморк хватит, — усмехнулась Сильвия в звенящей тишине.

— Мистер Глостер, — заговорила Росаура дрогнувшим голосом, — если вы и вправду находите полезным рассуждать о…

— Да, я нахожу это полезным, профессор, — с вызовом сказал Глостер, — мы должны знать, с чем имеем дело. Мы должны понимать, как это работает. Потому что если понимаешь, как устроен механизм, можно найти в нем изъян. Это ведь всегда замалчивается, нет разве? «Тёмная магия» — табу. Быть может, нам кажется это таким страшным просто потому, что мы ничего в этом не понимаем?

— Что вам кажется непонятным? — произнесла Росаура. — Какой глубокий смысл вы желаете открыть в подчинении, пытках и убийстве?

— Тот смысл, покуда это может быть обращено на пользу. Я бы хотел разобраться, профессор, — улыбка Глостера становилась тем вежливей, чем сильнее охватывало Росауру замешательство, — чем обусловлено деление магии на «тёмную» и «светлую». Не является ли это лишь конструктом, не мыслим ли мы стереотипами?

— У вас вызывает затруднение, определить ли убийство как безоговорочное зло? — голос Росауры зазвенел.

— Да ведь мракоборцам разрешили использовать Непростительные, — сказал Джозеф Эндрюс, и эти слова подхватил одобрительный гул. Другие качали головами. Джесси Вуд негромко сказала:

— Какие же они «мракоборцы», если используют тёмную магию?

— Это ещё раз доказывает, что «светлая» магия не столь могущественна, раз мракоборцам приходится прибегать к «тёмной», чтобы одолеть врага, — сказал Глостер.

— Профессор Дамблдор — сильнейший светлый маг, — горячо воскликнула Милдред Уотсон, сверкнув глазами. — Думаешь, он уступил бы в дуэли Сам-Знаешь-Кому? Ведь он победил самого Грин-де-Вальда! Да Сам-Знаешь-Кто только одного профессора Дамблдора и боится, а профессор Дамблдор никогда не обращался к тёмной магии, это не в его принципах…

— А ты скажи, Милдред, — даже не взглянув на неё, отвечал Глостер, — почему же тогда профессор Дамблдор до сих пор его не одолел? — и он позволил себе краткую усмешку. — Или это не в его принципах?

Класс зашумел.

— Мистер Глостер, — воскликнула Росаура, приказывая себе не ломать пальцы как глупой школьнице, — вы забываетесь. Вы не в гостиной своего факультета и даже не в Клубе профессора Слизнорта. С вашего позволения, мы посвятим оставшиеся пятнадцать минут более полезному занятию, нежели эта демагогия.

— Прошу прощения, профессор, — отозвался Глостер. — Я лишь пытаюсь разобраться в наших… учебных целях и в предмете изучения, а поскольку он так важен (я бы сказал, он самый важный из всех предложенных нам дисциплин), то как раз потому, что больше всего связан с реальной жизнью. Вот, положим, переполох с этим черепом, — все разом затихли, а Глостер развёл руками: — Если б мы понимали, что это за магия, которой был сотворён тот жуткий символ, мы не перепугались бы так. Мы бы сразу отличили, что это ненастоящая Тёмная метка, и дело с концом!

Он улыбнулся невинно, так искренне, что Росауре сделалось нехорошо. Особенно — от того, что тихо, но внятно произнёс Джозеф Эндрюс:

— Если она и впрямь ненастоящая.

— Что вы имеете в виду, мистер Эндрюс?

— Как же, мэм, — он поднял на неё недобрый взгляд и откинул со лба светлую прядь. — Мы, конечно, верим профессору Дамблдору на слово, но разве стал бы наш многоуважаемый Директор пугать нас правдой? Согласитесь, куда более «педагогично» было бы в любом случае объявить, что метка ненастоящая. Мы же всё равно не можем отличить, зато паники меньше.

— О чём и речь, — кивнул Глостер, вновь затмевая своего приятеля чёткой логикой суждений и обходительными манерами. — При всё уважении, вы относитесь к нам как к детям. Но нас куда больше успокоит чёткое знание ситуации, нежели отговорки и недомолвки. А всё это происходит потому, что в основе организации учебного процесса лежат эти смутные моральные категории, из-за чего целые разделы чистого знания оказываются табуированы. Неужели вам не кажется…

— Вы отрицаете мораль, мистер Глостер? — сказала Росаура, лишь бы хоть на секунду прервать эти уверенные, очевидно много раз обдуманные речи, перед которыми она робела и больше всего боялась, что её замешательство станет слишком очевидным.

— Позвольте, профессор, — невозмутимо отвечал Глостер, но его тёмные глаза зажглись огнём азарта, — однако вы сами сказали, что способность колдовать прямо связана с силой воли. Нужно использовать все возможности, а там уж… победит сильнейший.

— Право силы, мистер Глостер?

Глостер не отвёл взгляда, тонкие губы раскрылись в усмешке. Росаура осознала, что он нарочно медлил с ответом, чтобы накалить всеобщее внимание.

— А разве не в этом предназначение волшебника, профессор? — чуть растягивая слова, произнёс Глостер. — Быть сильным. Магия делает нас сильнее, — добавил он громче и окинул притихший класс взглядом, какой позволяют себе умелые ораторы, знающие, когда следует потребовать от слушателей нужной реакции. — Это не оскорбление, не комплимент, это факт. Мы должны пользоваться этим, а не зарывать талант в землю. Да, это привилегия, но прежде всего, это ответственность.

Росаура чувствовала, что губы её дрожат в нервной улыбке. То, что говорил этот юноша с шекспировским именем,⁽¹⁾ возмущало её, смущало, и требовало немедленного ответа, твёрдого, убедительного, непреклонного. Такого, на какой она не была способна.

— Это слова уже не из научной статьи, мистер Глостер, а из агитационной программы. Уже упомянутый тёмный маг Грин-де-Вальд, от чьей угрозы избавил магический мир профессор Дабмлдор, мог бы записать ваши высказывания в своих лозунгах.

По классу пронёсся шепоток. Глостер ничуть не смутился, только улыбка его сделалась надменней.

— Это не лозунги, профессор, это здравый смысл. Вас он смущает, потому что его нет в учебном плане?

По классу пронёсся шумок. Испытав на себе полтора десятка взглядов, в которых уже не было стыда или неловкости, но только вызов и любопытство, как же она теперь выкарабкается, Росаура глубоко вздохнула.

— Мистер Глостер прав в одном, — проговорила она и обвела помрачневшим взглядом класс. — Чтобы сотворить тёмную магию, нужно отдать своё сердце ненависти.

— Если этого потребует победа над врагом, — медленно произнёс Глостер, не отрывая от Росауры тёмного взгляда, — почему нет?

Класс вновь зашумел. Глостер, точно насыщаясь смятением своих слушателей, глубоко задышал, щёки его чуть заалели. Он откинулся на спинку стула в поистине королевской манере.

— Чистое сердце — это, конечно, высокая добродетель. Но вряд ли ваша семья и друзья скажут вам спасибо, если вы не переступите через свои принципы ради их защиты.

— Да я вообще ненавижу Пожирателей! — вдруг воскликнула высокая пуффендуйка, Джоанна Темперс, в чьих голубых глазах плясал нешуточный огонь. На её возглас обернулись, зашептались. Она чуть привстала, облокотившись о парту. — Да, ненавижу! Они убили моего отца и его братьев! — голос её дрожал, но не от слёз, а от гнева. — Если Хардлав хочет, пусть себе плачет тихонько, а я хочу, чтобы они все заплатили!

— Мракоборцы их арестуют… — неуверенно протянул кто-то, на что Джоанна отмахнулась:

— Никого они не арестуют. Так, хватают мелких сошек, чтоб в газетах о хорошей статистике писали, но что до тех, кто с меткой, их законом не возьмёшь. Они сами законы диктуют! Не для кого не секрет, из каких семей все эти гадины. От официального следствия они откупятся, ещё посадят тех, кто под них копать вздумает. Мой отец вон, попытался… — она осеклась на миг, но только чтобы с пущей яростью продолжить: — Так что у мракоборцев один вариант — взять их в бою, но как же им их одолеть, если те стреляют наповал? Мистер Крауч правильно сделал, что разрешил мракоборцам использовать Непростительные. И нет ничего постыдного в том, чтобы, как вы сказали, профессор, «отдать сердце ненависти». Потому что эти ублюдки и заслуживают ненависти!

Кто-то в запале застучал по парте. Кто-то согласно гудел. Иные отвели взгляды. Лицо Эдмунда Глостера осталось бесстрастным.

— Вы спросили меня о тёмной магии, — негромко сказала Росаура чуть погодя. В голове у неё шумело, а руки оледенели, но она не могла, не желала сделать вид, будто говорить больше не о чем. И на эти слова все как один обратили к ней горящие взгляды. — Я расскажу вам одно. Известно ли вам, что происходит с душой волшебника, когда он сопрягает свою магию с ненавистью? Что происходит с его душой, когда он оказывается способен сотворить Непростительное заклятие… и делает это?

Росаура поглядела на Джоанну Темперс, которая так и не опустилась на своё место. На Джозефа Эндрюса, что отвёл взгляд. На Сильвию, которая скептически приподняла бровь. На Милдред, чьи яркие глаза омрачились ужасом. На Эдмунда Глостера, изображавшего вежливое любопытство.

— Душа раскалывается, — сказала Росаура. — Это непоправимое повреждение, после которого человек перестаёт быть человеком.

Она долго сидела потом у окна, прижавшись лбом к холодному стеклу. Её точило сомнение. Имела ли она право спрашивать? Хотела ли она знать ответ?

«Скажи мне, ты когда-нибудь творил Непростительные заклятия?»

А что, собственно, она хотела бы услышать? Каков шанс, что это принесёт хоть малейшее облегчение? А если нет? Что тогда, всё пойдёт крахом? Она уже не будет ждать его письма, надеяться на встречу? Засыпать с молитвой, чтобы всё с ним было хорошо?

Такие времена. На войне все средства хороши. Так ведь надо убеждать себя? Либо они нас, либо мы их. Это война, война, и никуда не денешься. Надо делать всё, что в наших силах, чтобы учеников не забирали с уроков, сообщив им о гибели родителей.

А если это невозможно… Разве возмездие за каждую слезинку Лоры Карлайл не дело чести?

Она знала, что он скажет. Он скажет: «Мой долг — остановить их. Любой ценой». Только вот ей невыносимо было думать, какую цену он мог платить.

И в субботу, которая выдалась страшной, потому что все дела были переделаны и возникло свободное время, Росаура сбежала в башню к Сивилле Трелони, чтобы согреться если не дружеской беседой, то хоть откровенно хмелём.

— Резвая ты сегодня, — усмехнулась Сивилла, наблюдая, как Росаура залпом опрокинула в себя две глубокие чаши подряд, даже не распробовав пряного настоя.

— Завтра выходной, — мотнула головой Росаура, с нетерпением наблюдая, как Трелони неспешно замешивает новую порцию.

— Оправдание нашла, — хмыкнула Трелони. — Нет, чтобы честно сказать: хочу убежать от реальности. Чёртики, которые явятся в похмелье, сердцу моему милее, чем те образины, которых вижу каждый день.

И, уже изрядно подвыпивши, визгливо рассмеялась, и та часть Росауры, которую уже опутывал хмель, подхватила. Однако другая часть, всё ещё охваченная дрожью, заставила напрячься. Росаура заглядывала к Трелони частенько, не всегда засиживалась допоздна, да и обычно соглашалась разве что на бокальчик вина, и то, лишь в выходные, но стоило признать: то, что казалось совпадением или экстравагантной манерой Сивиллы, свелось к прозаическому — Трелони выпивала, причём регулярно. Порой и посреди бела дня, что уж говорить о вечерах (всё-таки, у неё нагрузка была сравнительно меньше, а в её замогильном голосе и плавающих жестах ученики едва ли распознали бы признаки опьянения, а преподаватели, кроме Росауры, к Трелони не наведывались). Росаура сначала не обращала внимания на пристрастия приятельницы, потом убеждала себя, что это не её дело, но последнюю пару недель это стало настолько заметным, что уже не по себе становилось. Тем более, Трелони, прежде себе на уме, теперь встречала Росауру с распростёртыми объятьями и так и норовила вцепиться в неё мёртвой хваткой, и пару раз в обеденный перерыв уговаривала распить настойку на боярышнике — Росаура еле вырвалась. Если раньше Трелони вполне довольствовалась собственной компанией, а Росауру приветствовала, но не навязывалась, то нынче даже порой эльфа посылала, чтоб уломать Росауру зайти вечерком пропустить стаканчик. Росаура, чуть продохнув от навалившихся треволнений, поняла, что состояние Сивиллы настораживает, даже пугает.

— Знаешь, — сказала Росаура, хмуро наблюдая за подругой, — алкоголики хоть повод ищут и оправдания придумывают…

— А я честный человек, — фыркнула Сивилла. — Я вообще всегда правду говорю, — и вдруг добавила очень искренне, тоном обиженного ребёнка: — Только вы мне не верите.

Выдержка Росауры, изрядно подточенная событиями последних недель, уступила объятьям хмеля, и Росаура чуть не заплакала, всей душой вдруг поняв и вобрав обиду Трелони.

— Конечно, ты говоришь правду, Сивилла! Просто это… тяжёлая правда, вот и…

— Да, — отозвалась Сивилла неожиданно низким, безрадостным голосом, — тяжёлая моя правда. Бремя моё…

Трелони сидела по-турецки, чуть раскачиваясь из стороны в сторону, в ворохе своего пёстрого тряпья, и могла бы представлять собой зрелище комическое, однако лицо её, без очков точно скукожившееся, голое, было будто пеплом припорошено — такое серое, испитое, тоскливое.

— Знаешь, почему провидицы всегда живут в уединении? Бабка вот не пускала меня в школу, да вообще за порог не пускала. Держала под семью замками. Всему меня научила сама. Но так было начертано, я теперь здесь... И это невыносимо. Зачем, зачем он держит меня здесь!..

Вспышка гнева на неведомого заточителя быстро погасла в глухой тоске:

— Как бы мы ни сторонились людей, мы всё равно слышим плач. Крики, стоны. На каждом мы видим язвы и чуем, как они смердят. Выйдешь в толпу — и голова кругом, во рту сухо, в груди тесно, не продохнуть. Это как попасть в паутину, сплетённую из нитей судеб, и бьёшься, бьёшься мушкой, а судьбы-то все перетянутые, в дёгте измазанные, одну так тронешь — ввек не отмоешься. Но и к этому можно привыкнуть. Привыкают же врачи к виду поражённой плоти. Но невозможно привыкнуть, невозможно глаз закрыть на смерть. Она высечена на челе. Она видна всегда явственно, потому что единственная окончательно определена для каждого. Пристало говорить, «все мы смертны», но кто-нибудь задумывался ли, каково это — буквально видеть, что смертны все?

Росаура затаённо молчала. Сивилла стиснула голову, обхваченную разноцветными повязками, которые надо лбом венчал жёлтый камень, её курчавые волосы всколыхнулись, точно змеи.

— В начале месяца, помнишь, что было? Семья, пять человек. Их вырезали, точно скот.

— Боунсы…

— Как прошли похороны?

— В закрытых гробах… — откуда-то Сивилла знала, что Росаура отзовётся эхом подслушанных слов.

— Пощадили ваши тонкие чувства. Но разве крышка гроба — преграда для ясновидящего? Я видела их всех, растерзанных, задолго до того, как вы все возопили. Кто, кроме меня, смог вынести это? Да, был один… тот, кто пришёл на пожарище и покрыл их тела чёрным саваном. Человек с глазами из янтаря. Но вот, он увидел их единожды, и взгляд его помутился, а я… вижу их ежечасно и до сих пор глаз мой зорок!

Росаура закусила губу, чтобы сдержать мучительный стон.

— Сны… — говорила Сивилла, — сны тяжелее, чем бодрствование. Во сне тело не устаёт. Бродишь нескончаемо долго по граням судеб, а они острые, как лезвие бритвы. Новое знание. И ещё, и ещё. Знанием полнится воздух, с каждым вдохом я захлёбываюсь им, но ведь я не могу не дышать.

Она потянулась за своей причудливой стеклянной трубкой, закрученной рогом, и принялась глотать переливчатый дымок.

— Немного стопорит, — она рвано улыбнулась. — И хмель, конечно. Оно продолжает входить в меня, но я хотя бы могу это не осмыслять. Могу притвориться, что это всё миражи, белая горячка. Поверить хотя бы на пару часов, что мне просто привиделось, знаешь. Что это ничего не значит.

— А про Норхема… ты знала?..

— Видела всю неделю, как большая птица падает камнем. Я поняла, что это он, когда нас собрали на совещание, помнишь? Его крылья были облезлые, потому что он сам выдирал себе перья. Рвал клювом. Клюв у него жёсткий. Загнутый, с острым концом. Он драл себе перья на самой груди.

Миг — Сивилла взмахнула рукой — и почудилось, будто по стене мелькнула тень чёрного крыла. Росаура мотнула головой. Провидица сидела перед ней, сгорбившись, потирала усталые глаза.

— Но там был ещё и птенец, — проговорила она хрипло, — прыгнул из гнезда раньше срока. Это было предрешено, он свернул себе шею…

— Нет, — выдохнула Росаура, — Дамблдор спас Феликса. Он остановил его у самой земли. С ним всё хорошо.

— Птенец выпал из гнезда, — повторяла Сивилла, — Боже! Он ведь даже не оперился. Тельце у него всё мокренькое.

Её большой рот задрожал, и она потянулась к бутылке.

— Нет, правда, — воскликнула Росаура и, сев под бок к Сивилле, взяла её за плечо, — с мальчиком всё обошлось! Видишь, не всегда сбывается то, что ты видишь…

— А! — Трелони резко оттолкнула руку Росауры и осклабилась. — Снова! Оплевать, освистать! Грязью закидать! Нет пророка в своём отечестве! О, знаем, знаем, всё наше племя гонят, испокон веков, гонят, потому что людям невыносимо слышать, что все их стремления, чаяния, дерзания — всё ничтожно! Сколько веков человек желает подчинить себе свою судьбу. Думает, что если залез на самую высокую гору, да что там, прогулялся по луне, так ему всё покорно! А маги… маги всегда были гордецы ещё пуще. Мелочные шарлатаны, которые пренебрегают истинным знанием. С начала времён находились пройдохи, которые думали, что раз умеют одним словом поставить себе в услужение огонь или воду, то уже всесильны!

Она чуть унялась, покачала растрёпанной головой.

— Знаешь, что меня больше всего изумляет? Когда это мы, волшебники, заделались позитивистами и материалистами? Когда мы пришли к тому, что магия нужна нам, только чтобы греть чайник и по щелчку пальцев добираться до работы? Ладно, у людей амбициозных это просто других масштабов: высушить океан, долететь до солнца, разрушить город и построить дворец. Но когда магия стала восприниматься нами настолько утилитарно? Когда магия перестала быть знанием, а превратилась просто в грубую силу, в какой-то рычаг? И последние лет двести всем кажется, что это предел человеческих мечтаний — рычагом этим опрокинуть землю.

Уже будто не замечая Росауры, Сивилла поднялась и нетвёрдым шагом дошла до окна, распахнула.

— Глупость. Какая глупость. Она свела с ума и магглов, и волшебников. Идея, что, подчинив материю, рано или поздно человек подчинит саму смерть! Ведь всё ради этого, вся маггловская наука ради этого, и магглы даже не понимают, насколько близка их нынешняя наука к чёрной магии. Подчинить неживое. Сделать неживое живым. Вырастить гомункула. Создать чудовище Франкенштейна. Сконструировать искусственный разум. Омолодить тело. Разогнать атомы, повернуть время вспять. Всё, что угодно, лишь бы создать иллюзию власти над жизнью и смертью. Какая же глупость.

Порыв осеннего ветра остудил её лицо, взвил волосы.

— Поэтому вы все терпеть не можете Прорицания. На моей стезе учишься принимать своё бессилие. Это не то, что хочет слышать человек. Он хочет слышать, как он силён, хорош, умел и умён. Но это не так. Всё, что он обретает, чтобы обставить себе вольготную, приятную жизнь, заколачивается крышкой гроба. Видеть никчёмность суетных стремлений — та ещё ноша, и легче хаять, чем признать: есть вот такое пространство между большим пальцем и указательным, размером с горчичное зерно, это и есть наша степень свободы, мера нашей воли, цена всех надежд.

Медленно Сивилла стала приближаться к Росауре.

— Мудрые люди испокон веков шли к отдалённым обиталищам пророков, чтобы вызнать, как верно распорядиться этой драгоценной крупицей. И всем кажется, что если вызнать наверняка, чего ждать от завтрашнего дня, то удастся хоть как-то на что-то повлиять. Быть может, знание, которое само по себе тяжкий груз, снимает бремя, которое кажется вконец неудобоносимым: бремя неизвестности.

Она вскинула руку, что в полумраке показалась сухой и кривой, будто сломанная ветвь погибшего дерева.

— Там, у тебя. На груди.

Росаура похолодевшей рукой коснулась ключицы…

— Камень! — беззвучно воскликнула Сивилла. Глаза её странно побелели. — Камень на самой груди!

Росаура желала бы что-то вымолвить, но не могла и вздохнуть. Дрожь, что терзала её эти дни, исчезла, оставив после себя ледяное оцепенение.

— Как много страха, — прошептала Сивилла.

Её тонкий палец с длинным ногтём замер в дюйме от груди Росауры. Лицо её вдруг исказилось, будто она тужилась приподнять огромную тяжесть. Вся рука её затряслась. А Росаура ощутила, как глубоко внутри к сердцу прилила свежая кровь. То забилось.

Премерзкий треск — Сивилла вскрикнула и одёрнула руку; палец, которым она будто пыталась подковырнуть Росауре грудь, закровил, а длинный ноготь обломился.

— Не даёшь, — проговорила Сивилла, — не даёшь, потому что не за себя страшишься. Чтоб этот камень отвалить, нужно с глаз долой, из сердца вон!..

— Нет, — произнесла Росаура прежде всякой мысли. И тут же, не помня себя, подалась к провидице и схватила её за дрожащую руку: — Ты сказала, можно снять бремя… неизвестности. Помоги мне. Я знаю, это дурно, но я больше не могу. Я верю, но кажусь себе глупой. Я молюсь, но мне не хватает сил. Я больше не могу.

Сивилла перехватила её локоть. Они сжимали руки друг друга до боли, но не чувствовали ничего.

— Не пожалеешь? — из глаз Сивиллы на миг отступила слепая белизна.

В глубине души шевельнулось последнее сомнение, вскормленное отцовским предубеждением к попыткам вызнать судьбу. Но уже опьянённая страхом и желанием, Росаура мотнула головой.

— О чём мне жалеть? О том только, что он там, а я здесь и не знаю, что с ним, вот хотя бы сейчас, и через секунду, и ещё через две!

И отшатнулась, не узнав лица Сивиллы — так то оскалилось в хищной усмешке. Миг — и уже у окна провидица выкинула руку вон, точно ощупывая тёмноту.

— Хорошо. Сегодня благоприятная ночь, — молвила Сивилла.

— Почему? — будто со стороны услышала свой голос Росаура.

— В преддверии Самайна границы стираются. На сей раз в день жатвы нечисть предвкушает обильное пиршество! — губы провидицы искривились. — Они не прочь потешиться, со смертными в шарады поиграть.

И в опустошённом сознании утвердилась последняя мысль:

«Если он не помышляет о завтрашнем дне… Должен же кто-то из нас о том позаботиться!»

Показалось, или темнота в башне подступила ближе, или это ветер, что забрался, точно вор, через окно, затушил пару свечей?.. А Сивилла уже кружила по мягкому ковру, перебирая колоду старых карт.

— Держи, — шепнула провидица. — Пригрей на груди. Они любят тепло человека.

Рука сама потянулась навстречу.

Рубашки были сшиты из зелёной ткани. Коснуться их — точно провести рукой по мшистому камню. Росаура крепко обхватила колоду, от которой пахло чем-то старым… истлевшим. Руки сами собой, точно была к ним гиря прикована, легли на грудь.

— Думай о нём!

Один лишь образ — и всем её существом на миг завладело томление, и радость, и тягостная тревога, и все надежды, мечты опалили её изнутри. Росаура едва сдержала крик: сердце будто крюком дёрнуло. А карты зашевелились, приникнув к её груди, словно пиявки. Голова закружилась. В ушах громко отзывалось собственное дыхание… или шелест неведомых голосов.

— Они прислушиваются! — воскликнула Сивилла. — Доверь всё, что знаешь. Доверь им надежды. Доверь им все страхи! Только имя не выдай! Они-то будут спрашивать, но… молчи, про имя молчи, уж тут кто кого оклюкавит… А! Им нужна кровь.

— Кровь?..

— Дай им задаток!

Росаура вскрикнула: вдоль ладони, что секунду назад сжимала колоду, пролёг тонкий надрез. Карты же высвободились и закружили над головой, а тонкие края их пропитались багряным.

— Теперь узнай его. Из сотни узнай!

Карты пестрели перед глазами, мельтешили, глумились, выглядывая из-под карнавальных масок. А сердце всё не отпускало — будто тонкая, но прочная цепь натягивала его всё сильнее, сильней… Рука Росауры сама собой отыскала нужную карту. Стоило её докоснуться, как от кончиков пальцев по руке, через плечо, до груди прошиб разряд.

Прошло несколько стучащих мгновений, прежде чем Росаура наконец-то смогла разглядеть рисунок под вензелем красного сердца и буквы «К». В старинных рыцарских латах под алым плащом и с окладистой бородой она всё равно узнала его и вот затрепетала под тяжёлым пристальным взглядом. Это он следил за ней, а не наоборот. И видел за её спиной то, чего стоило опасаться.

В воздухе кружили карты, мелькали надменные маски, крапинки мастей, и Росауре сделалось жутко, когда ей почудилось фарфоровое лицо матери под знаком треф, а пиковый король подкрутил серебряный ус и лукаво ей подмигнул. Ещё одна карта упала на пол, плечом к плечу с червовым королём — валет той же масти с копной тёмных волос, открытым лицом, смелым, ясным взглядом… Его покрыла пиковая дама. Валет забился, и вся краска схлынула с него. Росаура вскрикнула и попыталась отодрать пиковую даму с валета, но одёрнула руку — она будто коснулась раскалённого железа.

А кругом всё кружили назойливые, злостные мошки, чёрные масти, верещали, налетали, терзали.

— Что это… — в ужасе прошептала Росаура. — Это… это враги?..

«Враги!.. Худшие враги — лютые помыслы. Его дурманит жестокость! Гляди!»

Лицо короля, секунду назад ещё знакомое, преобразилось необычайно: волосы, борода, всё спуталось в жёсткую львиную гриву, и человеческие черты огрубели до звериного оскала. Остались прежними только глаза: жёлтые, хищные.

— Нет! Так нельзя! Он не такой, это обман!

«Да что ты о нём знаешь, девочка… Ничего ты о нём не знаешь…»

— Я знаю, что он не такой!

Росаура оглянулась на Сивиллу. Та, с белым лицом, пустым взглядом, застыла, молчаливее камня. Но голос, чужой, холодный, жестокий, говорил о своём:

«Мы свободны от времени. Что для смертных прошлое, настоящее, будущее, то для нас — сущая потеха. Крутится, крутится чёртово колесо! Ты захотела узнать — так получи, дай нам только полакомиться твоим длинным носом. Суёшь ты его не в своё дело, ой не в своё дело!»

— Это моё дело!

Росаура задрала голову. Карты со свистом летали вокруг и усмехались, усмехались… Налетали на червового короля и терзали его увлечённо стаей ненасытных блох.

— Хватит! — выдохнула Росаура. — Не мучьте его!

«Он сам себя изнуряет».

«Уж не собралась ли ты его спасать, девочка?»

«Ты знаешь, он ищет смерти».

«Достойной смерти!»

«К чему тебе удерживать его?»

«В его честь приспустят стяги».

«Знамёна будут ему пеленами».

«Это лучшая участь. Он вполне её заслужил».

— Нет!

«Исход войны отложен, но битва будет проиграна. Это агония».

«Больше всего он боится бесчестия».

«Не держи его. Надорвёшься, глупая».

«Если останется, то все равно прежним не будет. Отважишься ли любить его, когда он переступит черту?».

«Потребуешь — себе на беду».

«Отпустишь — соколом взовьётся, удержишь — рухнет камнем».

«Не торгуйся за него, девочка, чем он тебе отплатит!.. В жизни слёз не осушишь!»

«Отпусти. Отпусти!»

— Нет… Нет!

Грудь червового короля вспороло острие туза пик.

— Господи Иисусе!..

Полыхнуло чёрным огнём. Карты сжались, скукожились, будто сдавила их невидимая рука, загудел разгневанный стон. Провидица издала хриплый крик, точно каркнул ворон.

«Да как ты смеешь!»

Росауру отбросило на пол, и мягкий ковёр показался холодным камнем; раздался грохот — опрокинулся ли стол, распахнулось окно, или в октябре небо захватила нежданная гроза?.. И точно в подтверждение — ослепительная вспышка. Росаура зажмурилась, лишь на миг, но когда открыла глаза…

Всё кругом было как прежде, мягкий ковёр, подушки, тусклый отсвет хрустальных шаров, ласковое пламя оплывших свечей.

Сивилла сидела чуть поодаль, сгорбившись, сложив на коленях уставшие руки, и в полумраке её лицо, на которое упали спутанные, будто седые, космы, показалось чужим — лицом древней старухи.

— Сивилла?..

Та вздрогнула и подняла голову, на гладких щеках выступила краска смущения; она поспешно надела очки, смахнула со лба льняные кудри, суетливым жестом оправила свои бесчисленные тряпки.

— Ты слышала? — спохватилась Сивилла своим привычным, чуть визгливым голосом. — Гроза, что ли?..

И подбежала к окну, затворила боязливо.

— Да нет, — облегчённо усмехнулась, — на небе ни облачка. Звёзды как на ладони. Сегодня благоприятная ночь.

— Почему? — будто со стороны услышала свой голос Росаура.

— В преддверии Самайна границы стираются. На сей раз в день жатвы нечисть предвкушает обильное пиршество!

Сивилла обернулась, лицо её показалось белым, совсем неживым… Росаура вскрикнула и резко поднялась.

— Хватит!

Сивилла тут же охнула, неуклюже попятилась, путаясь в юбках.

— Ты чего!

— Я… это уже было… Только что…

— Было? — с любопытством подалась ближе Сивилла. — Тебе это снилось? Вещие сны?

— Нет же, только что… Мы гадали… А потом молния, грохот…

Сивилла выглядела совершенно сбитой с толку.

— Наквасились мы с тобой, подруга, — вздохнула она наконец и неловко хихикнула. — Времени-то уже сколько! Пять утра!

Росаура не сказала бы, что была сильно пьяна. На ногах едва держалась оттого, что её жестоко лихорадило, как после сильного испуга. Но вот беда — время утекало сквозь пальцы, а вместе с ним — воспоминания о том, что ведь буквально вот… только что… Росаура мотнула тяжёлой головой. Впрочем, откуда в ней эта упрямая, почти оголтелая уверенность, что это был не сон? Так часто бывает как раз после резкого пробуждения… В сознании не осталось ничего, ни образа, ни мысли, только грудь залило тягостное предчувствие… неизбежности.

А Сивилла уже хлопотливо достала из дальнего шкафа пузатую банку, в которой плавала пара сморщенных огурцов, плеснула по чашкам и протянула одну Росауре, всё несмело похихикивая.

Вид Трелони, хрумкающей огурец, всклоченной, точно сова, рухнувшая из гнезда, разбередил в Росауре странный, болезненный смех, и с ним, чужим, утробным, будто ушло последнее сомнение, был ли смурной сон страшной действительностью… Но взявшись за чашку, Росаура охнула и чуть не облила себя и ковёр. В глазах Сивиллы вспыхнул нездешний огонь.

Ей почудилось вмиг, словно когтистая лапа горгульи схватила её руку. Моргнула — то были пальцы Сивиллы, что мимолётно коснулись её ладони. Вдоль неё взбух тонкий надрез, как если бы она поранилась тончайшим лезвием или острой бумагой.

«Судьбу тебе перерезали. Взяли своё. Кровью».

Росаура отпрянула. Она готова была поклясться, что Сивилла не разжимала губ. Да и голос тот был чужим, холодным и низким, разве вот… смутно знакомым. Он прозвучал так близко, будто внутри головы.

Тот же голос огласил огненные письмена, которые заградили ей путь, когда она возвращалась к себе по спящему замку:

«В день собирания не куча жатвы будет, но скорбь жестокая. Все гнилые плоды подлежат сожжению. Князь Тьмы будет пировать на ваших скверных костях».

Надписи подобного толка вспыхивали тут и там уже месяц, а то и больше. В тёмных углах, поросших паутиной или посреди коридора, у входа в гостиные или под сводами арок внутренних дворов. Учителя и старшекурсники умели убрать их одним взмахом палочки, но впечатление создавалось гнетущее, чего и добивался автор (или авторы) этих посланий. Нарочито вычурный, мрачный стиль как ничто изобличал в сочинителе подростка с буйной фантазией, что счёл себя просветлённым, открыв наугад Библию, прочитав по диагонали Софокла и выучив наизусть «Ворона» Эдгара По. Мстительная злоба и садистское удовольствие от одной мысли, что эти каракули могут вселить в кого-то ужас, считывались в каждом штрихе пылающих букв. Росауре повезло набрести на это художество впервые, но и раньше её бешенство брало, когда она слышала о таком: только подумать, какое воздействие это могло иметь на малышей!

Но что-то удержало её от того, чтобы по мановению палочки прогнать морок. Она вглядывалась не в слова — в буквы.

Она уже поняла по снисходительным взглядам коллег, что взваливает на себя сизифов труд, задавая ученикам творческие эссе, ведь проверять их приходилось дотошно, прочитывать от и до. Другие преподаватели обыкновенно задавали письменные работы на изложение теории, краткий конспект параграфа или реферат по дополнительной литературе, и там вчитываться было не нужно, но Росаура решила, пусть лучше она будет сидеть полночи, чем обречёт и себя, и учеников на такую скуку. И она действительно сидела над ворохом пергамента, разбирая спутанные нити мыслей учеников, которым она задавала вопросы, как ей хотелось бы верить, нетривиальные, подстёгивающие воображение и умение выражать свою позицию, что, по её убеждению, необходимо было не только в её предмете, но и по жизни. Оказалось, даже выпускники едва-едва могли связать три слова, чтобы логично и аргументированно изложить свою точку зрения на тот или иной вопрос. Например, банальнейшее эссе на тему «Моя жизнь после Хогвартса и место Защиты от тёмных сил в ней» поставило половину седьмого курса в полнейший тупик, зато Росаура позабавилась изрядно, и вообще ввела подобные эссе в регулярную практику, к неудовольствию студентов и насмешливому недоумению коллег.

Быть может, в этих сочинениях и правда не было большого смысла, и студенты верно злились на неё, чудачку, которой взбрело в голову требовать с них письменные рассказы о том, что они будут делать, окажись лицом к лицу с вампиром, но сейчас, вглядываясь в огненную надпись, призванную внушать страх и трепет, Росаура думала об одном: этот почерк ей смутно знаком.

Она наколдовала пергамент и перенесла на него очертания букв. Но прежде, чем идти к себе, направилась в Библиотеку.

Мадам Пинс выглянула из своей опочивальни в сеточке для волос и стёганом халате.

— Мисс Вэйл! — ахнула библиотекарша. — Час-то какой! Что-то случилось? Запретную секцию всё-таки берут штурмом?

— Пока вроде нет, — выдохнула Росаура, всерьёз задумавшись о том, что её бестактность (вломиться к библиотекарше в пять часов утра) извиняет (или же объясняет) только жёсткое похмелье, которое лишило её привычной осмотрительности.

— Мадам Пинс, помните, вы говорили, что студенты наколдовали какой-то плакат со своими требованиями…

— Крайне оскорбительного, нахальнейшего содержания! — воскликнула мадам Пинс.

— Где он?

— Так профессор Флитвик его убрал, милочка, ещё на прошлой неделе…

— Где он висел?

Росаура ожидала, что её пошлют в нужном направлении с должной долей категоричности, на которую имеет право всякий человек, разбуженный ни свет ни заря, но Росаура не видела себя со стороны и не могла предположить, как впечатлит мадам Пинс её горящий взгляд, лицо без кровинки и волосы, золотым ореолом колышущиеся вокруг головы.

Через пять минут они были на нужном месте, у большого витражного окна.

— И, подумайте только, вандалы, прям по стеклу размазали! Будто кровью, вот же гадость. А стекло тут пятнадцатого века, между прочим…

Росаура взмахнула палочкой. Поскольку писали составом с примесью магии, то… магия всегда оставляет следы. После нескольких попыток на пергамент осел оттиск надписи. Поблагодарив и извинившись, Росаура оставила мадам Пинс осознавать, что всё-таки обошлись с ней беспардонно.

Росаура перевернула весь свой кабинет (из-за мер безопасности, предписанных Краучем, тут не действовали Манящие чары и ещё много чего), чтобы отыскать эссе, которые писали ей в начале года. Потому что тогда тот, кто устраивал эти диверсии, ещё не видел смысла скрываться.

Два часа тщательной сверки ничего не принесли. Конечно, злоумышленник нарочно искажал свой почерк, чтобы не быть узнанным, но недаром она привыкла обращать внимание на малейшие штрихи, когда расшифровывала послания Скримджера. В надписях, которые она скопировала, ей казались смутно знакомыми продолговатые линии в буквах «б» и «д», косые бока «а» и «о». Росаура отмела вариант, что студент писал непривычной рукой, ведь чертил он в воздухе и на окне эти письмена палочкой, то есть колдовал, а колдовство нерабочей рукой может выкинуть тот ещё фокус. Как же тогда он попытался замести следы?

Росаура обратила внимание на странный наклон. И тут поняла — зеркало. Она приставила зеркало к скопированным письменам, и почерк тут же показался её ещё более знакомым. Значит, он (или она) писал каждую букву отдельно, потом отразил их зеркально и составил из них слова… Так-так… Как бы сузить круг поисков?

А ведь он (или она) мог бы взять любой другой почерк или шрифт из книг или газет. Но нет, он оказался слишком самолюбив. Любой аноним в глубине души хочет быть узнанным. Часто — одним-единственным человеком, ради которого всё и затевается.

«Посмотри на меня, увидть меня, пойми мою тайну. Всё это потому, что иначе ты не смотришь на меня».

Ещё через час перед Росаурой лежало семь студенческих работ. Ещё через полтора — только три. И теперь она смотрела уже на фамилии.

Ребекка Лайонс, шестой курс, Гриффиндор. Девушка бойкая, самоуверенная, кокетничает напропалую со всеми парнями в радиусе десяти футов. Быстрая реакция и большие аппетиты, но чрезвычайно много апломба. Росаура старалась засунуть подальше свои антипатии и рассуждать отстранённо. Нужно ли этой девушке, и без того притягивающей взгляды, самоутверждаться за счёт этих гнусных надписей? Да, с неё сталось бы опустить в грязь неудачливого поклонника, но, позвольте, «гнилые плоды» и «скверные кости»?.. Нет, такая бы скорее губной помадой написала на зеркале в туалете что-то вроде «Джек придурок» и была б такова.

Джозеф Эндрюс, седьмой курс, Когтевран. Юноша усердный, с пытливым умом, правда, на фоне некоторых сокурсников не столь блестяще одарённый, не наделённый широтой взглядов и гибкостью мышления, однако отличный аналитик, умеющий опыт предшественников переработать и пустить в оборот. Росаура признала, что мало обращала на него внимания, потому что в их группе солировал безоговорочно Эдмунд Глостер, а Эндрюс порой так неприкрыто завидовал товарищу, что смотреть было противно. Но ведь он был так сосредоточен на учебе, написал прекрасное эссе о том, как он собирается работать в Отделе Тайн, что в Защите его интересует сложная теория, связанная с работой головного мозга и нервной системы… Стал бы юноша таких амбиций, уже твёрдо определивший свой путь, рисковать всем, заигрываясь с угрозами всей школе? Причём Эндрюс, как знала Росаура, был магглорождённый.

И, наконец, Лукас Селвин, седьмой курс, Слизерин. Выходец из влиятельной, богатой семьи, родившийся с серебряной ложкой во рту, заносчивый, посредственных способностей, но ничуть не сомневающийся в своей исключительности. Лично к ней Селвин выказывал едва скрываемое презрение; поговаривали, он думал отказаться посещать курс Защиты, когда узнал, что вести его будет полукровка. На занятиях он себя особо не проявлял, эссе, вон, написал в один абзац, в котором сообщал, что после школы отправится в кругосветное путешествие, поскольку о своём будущем может не переживать, а Защита от тёмных сил ему пригодится, чтобы тропических мух отгонять. Именно за такими как он Крауч особенно предписывал Росауре присматривать. И не таких ли тот же Крауч в первую очередь намеревался прижать к ногтю, чтобы выдавить из них, точно гной, признание: их родители в первых рядах поддерживают террористов, и если не носят сами чёрные маски, то на банкетах в своих особняках поднимают тосты за скорейшее торжество… Князя Тьмы.

Как же тяжело было рассуждать здраво! Оказывается, столько обид, претензий и неприязни скопилось в ней за эти два месяца к отдельным студентам, что сейчас перебороть предубеждение и рассмотреть вопрос беспристрастно почти не представлялось возможным. Росаура подумала о Скримджере. Скольких подозреваемых в куда более худшем, чем хулиганские надписи, он пропускает через решето слежки, допросов, очных ставок? И цена куда выше — суд, приговор, тюрьма, а то и казнь. Она же в шаге от того, чтобы обвинить ребёнка, но Дамблдор сам сказал — он гарантирует неприкосновенность частной жизни студентов. Если она заявит прилюдно о своих подозрениях, её обсмеют — в лучшем случае, если разве сразу не выгонят. Если пойдёт к Дамблдору сейчас с этими наработками, то что же, он поблагодарит её и деликатно попросит не беспокоиться о том, что отныне в его ведомстве. Быть может, так и стоит поступить?

Нет, Росаура совсем не хотела, чтобы злоумышленника посадили на кол в Большом зале. Но она помнила, как тряслись стёртые до кровавых мозолей руки Тима Лингвинстона, и думала: да, Дамблдор вмешался, и Тим вновь сдаёт работы, написанные аккуратно и разборчиво. Но где гарантии, что завтра она не примет очередной замаранный лист от запуганного и униженного ребёнка?

Ещё час она вглядывалась в штрихи и черты, так, что те хороводом кружились перед закрытыми глазами. Но она не могла себе позволить уснуть — или страшилась, что тот сон, который пришёл ей в башне Прорицаний, вспыхнет в её подсознании, и она вновь столкнётся с чем-то страшным, чего не сможет одолеть. Она должна, просто обязана справиться с этой загадкой, сделать хоть что-то!

«День собирания жатвы...»

Вполне конкретный день, между прочим. И об этом дне уже говорили как о последнем рубеже те, кто знал о планах «Князя Тьмы». Так говорила мать, когда умоляла бежать, пока есть возможность. Так говорил Крауч Дамблдору, когда сообщал о дате возможного теракта. Так говорила Сивилла, когда предрекала скорый конец. И теперь эта надпись. Надпись, сделанная не по наитию… а по указке.

«Все гнилые плоды подлежат сожжению....»

Праздник сбора урожая. Самайн.

«Скоро будет ещё испытание… на какой-то Самайн… для всех маггловыродков», — шептала перепуганная Энни.

Мало кто из детей называл последнюю ночь октября этим древним именем. Хэллоуин, что с размахом праздновали и магглы, будоражил детей своей красочностью и отличался относительной безобидностью по сравнению с тёмными ритуалами и старыми преданиями Самайна. «Самайн» — так говорили в основном чистокровные, которые знали о тайнах этого празднества.

«Надеюсь, вы выберите верную компанию, чтобы отпраздновать сбор урожая», — пожелал высокому собранию Клуба Люциус Малфой.

Росаура отложила в сторону эссе Ребекки Лайонс. Её не было на собрании Клуба, тогда как Джозеф Эндрюс и Лукас Селвин подняли бокалы в ответ на пожелание Малфоя.

Пакости и хулиганства отравляли школу два месяца, и ведь всё — под её носом, но как мало она вдавалась в подробности, даже не пыталась нащупать ниточку и размотать клубок! Быть может, стоит вернуться к самому началу? Ещё в поезде, когда выпустили боггартов. Она ведь подслушивала разговоры студентов, и кое-что показалось ей примечательным…

«Флитвик тебя прибьёт».

«Флитвик? Не дотянется… Никто не увидит, если вы будете помалкивать».

«Думаешь, в квиддичную сборную тебя не взяли, хоть так свою Стрейкисс склеишь? Да она первая от тебя убежит».

«Не убежит. У них на факультете это знак качества. Чего только стоит эта тусовка Слизнорта. У них-то ведь добрая половина вышла из его Клуба Слизней. Он им всем как крёстный папашка. И вообще, старик чует, куда ветер дует».

Дрожащей рукой Росаура отложила работу Лукаса Селвина.

А ведь если припомнить хорошенько… Лорайн Стрейкисс первая предложила приветственный тост в честь Люциуса Малфоя. И щёки её налились томным цветом. А Джозеф Эндрюс выглядел так, будто сожалел, что в его бокале не растворён мышьяк.

Росаура порывисто встала. Это — догадка. Никаких, как это на каждой странице в книгах про Шерлока Холмса, «улик», у неё нет. Почерк? Сомнительный аргумент. Ей потребовалось три часа и трюк с зеркалом, чтобы обнаружить сходства в работах семи студентов, и это если допустить, что по усталости и с похмелья ей не привиделось. Что ещё? Подслушанный разговор, подростковая влюблённость и название древнего празднества? Разве это серьёзно?

Но Росаура чувствовала сухость во рту и покалывание на кончиках пальцев. Быть может, дело в том, что она ещё не перешла в тот возраст (или степень цинизма), когда к подростковой влюблённости, да и к влюблённости вообще относятся свысока, как к какому-то нелепому недоразумению. А поэтому то мимолётное воспоминание о побелевшем лице юноши, который увидел, как его возлюбленная залилась краской под взглядом другого мужчины, решило для Росауры всё.

Надо было действовать.

Она не мракоборец, конечно. В её распоряжении нет протокола допроса, сыворотки правды, и очную ставку с Тимом Лингвинстоном (который, кстати, тоже когтевранец) она вряд ли устроит. Применить к студенту магию — преступление, использовать легилименцию также непозволительно. Она не имеет права говорить с ним о чём-то, что выходит за рамки учебной программы, расспрашивать его о личной жизни, даже побеседовать с ним вне её кабинета в свободное от учёбы время едва ли возможно. Все её подозрения остаются почти что безосновательными. Идти к Дамблдору, писать Краучу — смехотворно. Единственный вариант — добиться того, чтобы он признался во всём сам. Но как это сделать? Подойти к нему и сказать: «Знаешь, Джозеф, мне кажется, ты сочувствуешь экстремистам и на твоей совести многочисленные хулиганства, запугивания и травля. Признайся, ведь это ты».

Спустя ещё пару часов Росаура подумала уже, не написать ли Скримджеру, но тут же оборвала себя: она не имеет права подвергать частую жизнь студента огласке, рисковать его честным именем. А если она ошибается? Да ведь она бы и рада!.. Сам, он должен признаться сам.

Афина пыталась напомнить ей, что завтрак давно идёт, позже — что на обед ещё можно успеть, но опомнилась Росаура только к ужину. Пусть о еде она и думать не могла, но ей нужно было найти Джозефа Эндрюса, что и получилось — с невинным видом подле Эдмунда Глостера и Сильвии Бэкон он уплетал за обе щёки рагу с бараньей подливой.

— Мистер Эндрюс, я сегодня наконец-то допроверяла ваши эссе, которые вы писали на прошлой неделе. Мне бы не хотелось тратить на это время на уроке, а у нас занятие с вами только в следующую пятницу, боюсь, забуду, а у меня возникла пара вопросов, может повлиять на итоговый балл. Вы могли бы после ужина подняться ко мне в кабинет? Нет-нет, у вас, мистер Глостер, всё как всегда, превосходно.

Эндрюс побелел, услышав похвалу своему извечному сопернику, которого он, согласно пословице, держал ближе, чем друга. Вежливо улыбнулся и, конечно, примчался к ней в кабинет как миленький.

— Что-то не так? Я был уверен, что вполне освоил тему сотворения иллюзий. Профессор?

«Конечно, если ты ещё и тот череп наколдовал, то тему ты освоил даже лучше преподавателя», — подумала Росаура.

Как человек, бок о бок с которым всегда стоит тот, кто умнее, талантливее и успешней, он был жутко мнительный и мелочно сражался за каждый балл. Росаура улыбнулась, даже чуть сощурилась будто лукаво, чем ввела его в большее недоумение.

— Да, вы справились неплохо, — он почти явно скрипнул зубами, на что Росаура улыбнулась ещё ласковей, — тут, скорее, вопрос оформления…

— Оформления? Я неразборчиво написал? Извините, а можно подправить, я всё объясню…

— Дело в том, что написали вы как раз очень разборчиво, только я никак не могу понять, как это относится к теме контрольной.

Она поднесла к нему его работу, где в углу страницы было выведено: «Я люблю Л.С».

Эндрюса бросило в краску.

Росаура поспешно отвела взгляд — боялась, что огонь торжества выдаст её, а ведь это был ещё только первый шаг.

Да, это было подло. Но иного выхода она не видела.

— Как мне к этому относиться, мистер Эндрюс? Или вы хотите сказать, что это не вашего авторства?

— М-моего.

Да, он оказался слишком влюблён и не лишён каких-то понятий, чтобы отречься, и это даже заслуживало уважения. И Росауру вновь кольнул стыд: ведь он оказался настолько влюблён, что признал в её искусной подделке свою руку. С другой стороны, раз признал, значит, таким баловался. Да увольте, кто из влюблённых не выводит бездумно заветный вензель на запотевшем окне, коре старого дуба, клочке бумаги, ладони…

— В следующий раз давайте сразу объявление в газету, раз уж на то пошло.⁽²⁾

— П-прошу относиться к этому как к моей личной…

— О, ну разумеется, мистер Эндрюс, — Росаруа вновь лукаво усмехнулась, чем окончательно вогнала бедного юношу в краску. — Я бы лишь хотела, чтобы вы разделяли впредь рабочее и личное. Вы же серьёзный молодой человек, целеустремлённый, выдержанный, у вас хорошие перспективы! Печально будет, если вас выбьет из колеи сейчас, на финишной прямой… Впрочем, мисс Стрейкисс, безусловно, помимо всего прочего — прекрасный пример для подражания. Она усердна, талантлива и серьёзно относится к будущей карьере. Поверьте мне, чувства могут сослужить нам и добрую службу, если наш избранник вдохновляет нас не только на поединок с драконом, но и на сдачу итоговой аттестации.

Росаура жмурилась, улыбалась, жеманничала, позволяла себе глупые смешки — всё, чтобы молодой человек, на которого только что вылили ушат ледяной воды, всковырнув его тайну, унялся и разомлел. Пусть в его глазах она выглядит такой же влюблённой дурочкой, которой только дай поворковать о своём, о девичьем, а ему нет-нет да приятно послушать, как нахваливают его избранницу.

Ведь ему совсем не с кем поделиться этим волнующим чувством. Оно, конечно, сводит его с ума, а друзья, которых он теперь ненавидит за толстокожесть, только и знают, посмеиваются. Да и притом, любовь-то безответная — о ней он только мечтает, сцепив зубы, по чему Росаура не преминула пройтись:

— Мисс Стрейкисс, как девушка серьёзная, ценит в окружающих амбиции и упорство, это я могу сказать как выпускница того же факультета. Вы очень усердны, мистер Эндрюс. Видите, я совсем не хочу, чтобы ваша успеваемость пошатнулась из-за таких… недоразумений, — ей-Богу, она произнесла это, в точности скопировав тон Слизнорта.

Эндрюс, то краснея, то бледнея под её щебетание, судорожно кивнул.

— Я… могу идти, профессор?

— Что же, а вы ничего не забыли?

Он поглядел на неё в полнейшем замешательстве. Чудно.

Она улыбнулась и указала ему на пергамент.

— По вашей просьбе, я отношусь к этому как к вашей частной жизни, мистер Эндрюс. Но учебные работы должны храниться у меня. Как бы нам решить эту проблему?

— Я…

— Оторвите его, — шёпотом подсказала Росаура. — Этот кусочек вашей частной жизни.

Эндрюс залился краской и надорвал пергамент дрожащей рукой.

— Прекрасно. Ещё только один момент!

Она быстро взяла у него работу, а он даже не успел придумать, куда деть заветный клочок, как она поднесла ему другой пергамент и сказала буднично:

— Это ведь тоже ваше.

— Да, профессор, я… — он очень желал как можно скорее сбежать.

— Я уточняю, потому что тут нет вашей подписи. «Знание — это сила, которую удержит достойный». Мощный слог! Это из Ницше или ваше авторство?

Замешательство уступило в его душе, снедаемой завистью, алчной до похвалы, тщеславному удовольствию, и он воскликнул:

— Я разве несколько перефразировал…

И только тут он вчитался в текст.

Она показывала ему отрывок из лозунга, который точно чьей кровью растёкся на витраже Библиотеки.

— Так почему же вы не подписались, мистер Эндрюс? — произнесла Росаура жёстко, со всем холодом, который нашёлся в ней после судороги омерзения. — И здесь, — она поднесла ему отпечаток огненных письмен о дне жатвы. — Вы неверно истолковали пророка Исайю.⁽³⁾ Он говорил о дне пришествии Господа, а не о Самайне. Ну нельзя же так пренебрегать историческим контекстом!

Он был слишком выбит из колеи, чтобы найти в себе силы солгать ей в лицо. Глаза его метнулись, руки сжались в кулаки. Ему, конечно, казалось, что каждая секунда растерянного молчания выдаёт его с головой — по сути, так оно и было, и он утопал в растерянности и бешенстве, которое вот-вот и захлестнуло бы его с головой.

И Росаура чуть не пропустила ту секунду, когда это случилось.

Он выхватил палочку, замахнулся… Но хуже всего был его взгляд. Ненависть, что была в нём, вошла клинком под сердце Росауры.

— Экспеллиармус!

Вспышка, грохот, краткий вскрик. Джозеф Эндрюс упал на пол, его палочка откатилась под парту. В класс стремительно вбежал Эдмунд Глостер и на ходу крикнул:

— Не компрометируй себя нападением на учителя, дурак!

— Он горит! — воскликнула Росаура.

Широкие рукава мантии Эндрюса оказались объяты пламенем, и он в ужасе пытался сбить огонь и еле сдерживал крик. Росаура выплеснула на него струю воды и опустилась к нему на колени одновременно с Глостером.

— Ожог сильный? Покажите…

На миг ей показалось, что Эндрюс вот-вот лишится чувств, когда она сдёрнула с его руки обгоревшую ткань. Она всё искала в его глазах что-то, кроме боли и ненависти, и теперь увидела: страх. И только потом опустила взгляд.

На покрасневшем предплечье блестел чёрный череп, точно выжженное клеймо.

---

Примечания:

Прекрасная Сивилла https://vk.com/photo-134939541_457245291

---

1) Эдмундом звали внебрачного сына графа Глостера, придворного короля Лира. В пьесе Эдмунд выступает главным интриганом и антагонистом

Вернуться к тексту

2) В Англии принято помещать в газеты объявления о помолвке

Вернуться к тексту

3) Слова «в день собирания не куча жатвы будет, но скорбь жестокая» взяты из книги пророка Исайи (17:11). Это фрагмент из пророчества о судьбе города Дамаска, который лишился милости Божией и обречён стать «грудою развалин»

Вернуться к тексту