День за днем-3 (гет)

Накопившиеся проблемы плавно перетекают из вчера в сегодня, не прибавляя оптимизма. Они меня и разбудили, ни свет ни заря, заставляя одеваться, умываться и наводить марафет, когда все нормальные девушки еще нежатся в постели.

Вчера, взбодрившись, пыталась с утра организовать запуск номера в печать, но, увы, пришедший на работу Егоров поломал все — приехал с проблемами по радио, а оказывается с выходом очередного номера тоже полный капец. Пришлось вызывать скорую и везти начальника в больницу с сердечным приступом. Естественно, печать номера отложили на сегодня. Тут еще и Калугин подсуропил — испортил обложку, а времени, между прочим, на исправление уже и не осталось — надо номер подписывать в печать. С моей корявой статьей и смазанной обложкой в желтых тонах чую, нас быстро разгонят.

С Анютой о делах Маши Васильевой, удалось поговорить только вечером. Подруга разыскала-таки ее мать и даже встретилась. Но были и накладки — во-первых, поездка на Подольскую улицу окончилась фиаско — дом 24 давно снесли и на этом месте идет обширное строительство чего-то нежилого. Обращение в местную жил. контору позволило выяснить, что жильцов выселяли в срочном порядке, кого куда, и Васильевы, в частности, выехали во 2-ой Обыденский переулок, 11. Во-вторых, выяснилось, что Маша Васильева исчезла точно так же, как Гоша и в те же сроки!

И вот утро пятницы. Настроение на троечку хоть еще и самое утро. Сомовой тоже не спится — может от моего шатания по квартире, а может ей просто пораньше нужно на радио. Главное она встает и делает завтрак без всяких выпендрежей — наверно чувствует, что у меня в жизни темная полоса.

Кстати, о полосатости, сегодня к брюкам одела именно такую зебру с короткими рукавами. Было желание еще и хвост на голове начесать, но потом, когда волосы легли тугим пробором, решила-таки, сократить количество лошадиных аналогий — просто скрепила их в пучок.

После завтрака времени остается еще навалом и я, прихватив с кухни стеклянный чайник с кипятком и пакетиками заварки, чашку и вазочку с печеньками, отправляюсь в гостиную. Забравшись в кресло с ногами, усаживаюсь по-турецки и тяну с угла стола первый попавшийся журнал — буду пить не только вприкуску, но и вприглядку. На журнал глазеть конечно, а не на свои голые ступни. Кстати бордовый педикюр, который делался перед свиданием с Сергеем, все еще неплохо смотрится. Потихоньку отпиваю из чашки и листаю журнал — в принципе, торопиться нет нужды — типография закончит печатать к десяти, а значит, шефу отвезти номер в больницу я смогу не раньше одиннадцати. Голос Сомовой заставляет оторваться от спокойного времяпровождения и поднять глаза:

— Ну что, за ночь не передумала?

Она несет с кухни поднос с фруктами — здесь и виноград, и апельсины, и яблоки. Обсуждать ее идею с воссоединением матери и дочери даже не собираюсь:

— Ань, забудь! Все, я сказала: нет, нет, и еще раз нет!

Анька отгрызает яблоко, ставит поднос на стол и садится на диван, возобновляя свое мозгоклюйство:

— Ну, почему?

— По кочану! Ты думаешь, вообще, своей головой?! Я редактор журнала, а не актриса. Меня расколют на второй минуте.

Сказала, как отрезала и снова утыкаюсь в журнал, прекращая прения, но нет — Анюта продолжает проникновенно увещевать, размахивая огрызком:

— Ты только подумай, что она, что она ее больше никогда не увидит!

На жалость решила давить? Никогда не увидит… И что? Я вот тоже иногда думаю — а вдруг мои родители тоже никогда уже не увидят Гошу, ни через год, ни через пять, ни через десять лет? Как им жить? Это для меня гораздо страшнее. Недовольно веду головой в сторону:

— Ань, ну ты чего думаешь, у меня сердца нет?

Сомова тут же прячет глаза — мне кажется, она просто хочет все спихнуть на меня и болезнь матери Васильевой, только повод откреститься от помощи. Понятное дело — ей наплевать, если вся моя затея провалится. Она даже не думает о последствиях!

— Только это лучше будет, если она увидит вот это вот?

Окидываю себя снизу вверх беглым взглядом — увидит и помрет от огорчения: из меня официантка Маша, как из Сомовой балерина. А если рот открою, то вообще сойду за прибабахнутую с моими «капцами» и «стоп — машинами»:

— И потом... Что я ей скажу? Где я была?

Зря я оправдываюсь — любые мои рассуждения на данную тему излишни и Анюта, чувствуя слабину, уверенно пожимает плечами:

— Ну, что-нибудь придумаем.

Надо прекратить втягивать себя в этот разговор и я, мотаю головой, перебивая:

— Я уже устала, что-нибудь придумывать.

Анька канючит, цепляясь за свою идею из последних сил:

— Ну, Марго.

— Так, Сомова. Все, я тебе сказала, хватит. К ней пойдешь ты и постараешься как можно больше узнать про Пашу.

Анюта недовольно бурчит:

— Ты это уже говорила.

Бунт подавлен, и я, сделав глоток из чашки, уверенно подвожу итог:

— А я тебе еще раз повторю.

Отведя руку с чашкой в сторону, чтобы не пролить на брюки, пальцем показываю на себя:

— Смотри, если я Гоша, в теле Васильевой начал новую жизнь, то и Васильева в теле Гоши тоже ее начала.

Сомова понуро сидит, опустив голову, недовольно катая по столу огрызок яблока — спихнуть на меня общение с Верой Михайловной не удалось, а остальное, похоже, ее интересует заметно меньше. Анюта уныло соглашается:

— Ну, это понятно.

— Что, понятно? Значит где-то ходит Гоша, с какими-то людьми общается. Искать Анечка надо мое тело, искать!

Качая сокрушенно головой, поднимаю глаза к потолку — даже если окажется, что с превращением облом, все равно найти туловище надо — мало ли для чего оно может пригодиться! В любом случае лучше держать его под рукой и контролировать действия. Повторяю:

— Обязательно!

Сомова лишь кусает яблоко, оставляя мой посыл без комментариев. Мысли о контроле вызывают всплеск жалости к себе — поди узнай, что там Васильева с моим телом вытворяет — может, жрет в три горла и валяется на диване сутки напролет. Поставив чашку на подлокотник, обиженно тычу рукой себе в живот:

— Какой у меня тут пресс был! Как я его качал.

Сомова недовольно повышает голос:

— Ну, хватит уже, а?!

Ей легко говорить, ей терять нечего. Не, убирая обиды с лица, затыкаюсь и отворачиваюсь.

* * *

В такси, по дороге на работу, неожиданно пробивает чумовая идея по центральной статье — жаль номер уже в печати, а то бы обязательно зарядила! А что, пару страниц и название с финалом переделать, даже знаю как, и она заиграет! Причем круче на порядок.

Подъехав к издательству, пока поднимаюсь в лифте, гадаю готов ли сигнальный экземпляр и стоит ли его сразу везти к Наумычу в больницу. Или подождать когда начнутся продажи? Оптимальный вариант — если уже есть отпечатанный объем, пусть и небольшой, и его уже можно отослать распространителям! Выбравшись на этаже, поправляю сумку на плече, и, сунув руку в карман, бодро направляюсь, посматривая по сторонам, к секретарской стойке, возле которой, кроме Лидии, болтается еще и Кривошеин.

— Всем привет!

Отвечают в разнобой, видимо еще не проснулись:

— Доброе утро… Привет.

Вношу бодрую струю в сонное царство:

— Лида, типография закончила уже?

В ее взгляде вижу растерянность:

— А я не знаю.

Это неожиданно: в чем-чем, но с этой стороны, казалось, все схвачено и сюрпризов не будет. А, может, эта клуша проворонила, проходила, проспала, не поднимала трубку?

— Как не знаешь?

Та виновато смотрит, качая головой:

— Никто не звонил.

Это не лезет ни в какие ворота — вчера же все обговорили… А если вдруг возник форс-мажор, всяко должны были поставить редакцию в известность!

— Ты уверена?

Голос секретарши крепнет:

— Маргарита Александровна, если я говорю — никто не звонил, значит, никто не звонил.

Остается лишь сокрушаться, удивленно разводя руками:

— Ничего не понимаю, мы же договаривались.

Скучающий Валик, сунув руки в карманы, услужливо предлагает:

— Марго, я могу сходить.

Что толку от его похода? Типографским же пистон нужно вставить, да пинок мощный для ускорения!

— Нет, не надо, я сама.

Телефон уже извлечен из кармана и я, открыв крышку, торопливо жму кнопки. Оставив публику шушукаться за спиной, иду к себе, приложив трубку к уху и отчитывая на ходу начальника смены:

— Алло! Яков Семенович, это Реброва.

— Слушаю, Маргарита Александровна.

— А что там у вас происходит?

Голос на том конце трубки тухнет:

— Да-а-а… Были задержки. Сейчас запускаем в печать разворот и обложку.

Уже захожу в кабинет:

— Так! Меня не интересует рабочий процесс. Меня интересует, почему до сих пор нет номера?

Стаскиваю сумку с плеча и, бросив ее на сидение, тяну к себе спинку кресла, отодвигая от стола.

— Так, Яков Семеныч, вы не могли бы зайти ко мне, а?

— А это срочно?

— Да! Я очень жду.

— Хорошо.

В трубке слышатся гудки и я возмущенно тыркаюсь вдоль стола, не находя подходящего объекта выплеснуть негодование и разрядиться:

— Полный капец!

Плюхнувшись в кресло, продолжаю суетливо перекладывать бумаги, заглядывая под папки, блокноты и карандаши. Блин, Анька бы сейчас кастрюлю на пол бы швырнула, а у меня тут и кастрюль нет. Снова вскакиваю и даже успеваю сделать пару кругов вдоль окна. Стоп — машина, нужно взять себя в руки и успокоиться. Заставляю себя остановиться и разглядывать через жалюзи людей у «Дедлайна». При звуках знакомого голоса сразу оборачиваюсь.

— Маргарита Александровна, искали?

Семеныч решительно проходит через кабинет к столу и я, засунув поплотнее руки в карманы, дабы не перейти с ходу к рукоприкладству, сразу начинаю его отчитывать:

— Так, Яков Семеныч, я что-то не поняла?! Вы обещали закончить к десяти.

Демонстративно смотрю на часы на руке:

— Уже половина одиннадцатого, а от вас ни звонка, ни привета.

Потупив взор, начальник смены мнется, а потом радушно улыбается:

— Маргарита Александровна нам нужно еще два часа.

Это что, они до обеда будут валандаться, что ли? Это чем же они занимались все утро? Может халтуркой? Ошарашено гляжу на типографское начальство:

— Сколько???

Тот виновато подтверждает:

— Два.

Моему негодованию нет предела:

— Какие два часа!? Это во сколько вы начали?

Семеныч наивно приподнимает брови и качает головой:

— Маргарита Александровна мы немного задержались.

Детский сад, да и только. Открыв рот, слушаю жалкие оправдания, и не пойму издевается он надо мной или вполне искренен. Стискиваю зубы, чтобы не взорваться:

— Почему?

Но вместо четкого ответа мой визави лишь мычит, надувает щеки и отводит глаза. Лишу всех на фиг квартальной премии!

— Вы понимаете, что у меня рассылка простаивает?! Во сколько мы будем на прилавках? Часам к пяти?

Чувствуя, что могут последовать и оргвыводы, Семеныч вдруг признается:

— Маргарита Александровна, вообще-то задержались не по моей вине.

Он оглядывается на дверь:

— Я Андрею говорил не надо ничего переделывать, а он…

Андрей? Ну да, он вчера носился с идеей заменить обложку, но я же подписала номер в печать! Все, дебаты закончены, вопрос закрыт. Или что-то еще, о чем я не знаю?

— Не поняла, что переделывать?

— Как что? Обложку. Он пока файлы принес, пока...

Это что, мне наперекор? Что он вообще возомнил о себе? У меня график расписан — люди, транспорт. Сбой в одном месте и сразу простой в другом, причем с финансовыми потерями. Это же логистика, это же не на компьютере фотки щелкать! Ошалело смотрю на Семеныча и возмущенно стучу по виску:

— Какую обложку? Вы, что с ума сошли? Я же сказала запускаться!

— Он сказал: под его ответственность.

Да какая у него, на фиг, ответственность??? Не выдержав, перехожу на крик:

— А он у нас тут кто?

Иду мимо, на ходу оглядываясь:

— Министр печати?

Фыркнув, вылетаю из кабинета, едва не снеся дверь. Решительно размахивая руками, устремляюсь к художественному редактору — ну я ему сейчас устрою кузькину мать. Совсем чуйку потерял, на почве семейного счастья. Ладно, вне работы я для него уже ноль без палочки, ревнивая дура, но здесь, в офисе…. Гонор он мне будет показывать. Нет, уж, извини, подвинься!

Врываюсь как вихрь, готовая высказать все и даже больше, и сразу накидываюсь:

— Слушай ты, большой начальник, у тебя что, совсем сваи рухнули?

Андрей стоит боком к двери, уперев кулаки в стол и навалившись на них, глядит напряженно прямо перед собой, а потом поворачивает голову в мою сторону. Его хмурый взгляд, нисколько меня не сдерживает:

— Я тебе русским языком сказала, что у нас нет времени!

Оттолкнувшись кулаками от стола, Калугин выпрямляется и, не обращая внимания на мои выступления, обходит вокруг стола, чтобы усесться на него, вздыхая и сопя. Его реакция непонятна — я жду объяснений, каких-то извинений, но их нет и, кажется, не будет. Это злит еще сильнее:

— Или ты специально, а? Я не понимаю, ты специально да? Что ты молчишь?

Калугин, закинув обе руки за голову, сцепляет пальцы на затылке и странно шипит:

— Е-мое, с-с-с…

И сникает, сгибаясь и утыкая глаза в пол. Я вдруг понимаю, что журнал с обложкой его сейчас волнуют меньше всего и мой запал сразу идет на убыль, снижая тон:

— Андрей, у тебя что-то случилось?

Но он, отгородившись локтями, головы не поднимает и молчит. Потом угрюмо мычит:

— Угу.

Я его первый раз таким вижу — осунувшийся, понурый, еще и голову сдавил, будто ему совсем худо. Все сильнее беспокоясь, обхожу вокруг стола и, наклонившись, пытаюсь заглянуть в опущенное лицо:

— Андрей, ты что, заболел?

Выпрямившись, Калугин роняет руки вниз и с отчаянием в голосе, ведет головой из стороны в сторону, разминая шею:

— Лучше бы заболел.

Непонимающе мотаю головой — что случилось и с кем? С мамой? С Алисой?

— Что-то..., дома?

Не глядя в мою сторону, Андрей цедит сквозь зубы:

— Ну, можно сказать и так.

Значит, не дома. Может, в школе?

— Алиса?

— Хуже! Ее мать.

Он опускает голову:

— Мать ее.

Катя? Не дома? Уехала что ли? А чего так убиваться? Хотя… У них же вроде тип-топ и снова любовь.

— А что ее мать?

Нехотя, Калугин признается:

— Ну, в общем, Маргарит..., ты оказалась права, я был полным идиотом, что тогда тебя не послушал, ты извини. Катерина действительно не тот человек, за кого себя выдает.

Пока не очень понятно, хочется подробностей и главный вопрос — что из этого последует дальше? Их семейные тайны так и остались для меня за семью печатями, а разговоры о ревности и любви прекратились, как только я оставила их семейство в относительном покое. Видимо тихое домашнее счастье дало трещину и хитрозлобный характер женушки начал проявляться не только в мою сторону. А ведь я предупреждала! Язвительно хмыкаю:

— Да что вы говорите?

Калугин поднимает на меня раздраженный взгляд:

— Блин, да не издевайся ты!

Потом вскакивает со стола, возмущенно повышая голос:

— Я тебе сказал — виноват.

Буквально выкрикивает:

— Ну, не мог я Алису тогда этого лишить. Она счастлива была!

Как раз тогда и мог! Вместо того чтобы впускать неизвестную для дочери тетку в дом и к себе в постель. Я же ему все давным-давно выложила и про записки, и про угрозы, и про все прочее.

И вообще, причем тут виноват — не виноват? Речь об элементарном доверии ко мне! О правде между нами! Бог с ними, со сказками, которыми Калугин меня потчевал, рассказывая о замученном одиноком папаше, брошенным женой-бизнесменшей из Америки. Но он же, по-прежнему, ни словом не обмолвился как, когда и почему он развелся с Катериной! Почему жил с ней после развода? Почему не восстановил брак, когда родилась дочь? И главное — почему сейчас он вновь решился сойтись с бывшей женой? Жалостливые истории про Алису, нашедшую маму я уже слышала сто раз и они меня совершенно не удовлетворяют. И опять же — что он собирается делать, раскусив нутро женушки? Даже если принять его версию с Алисой — это же не повод закрыть глаза и бездумно пуститься по течению?! Калугин мечется по кабинету и приходится говорить ему в спину:

— Андрей я все понимаю, но для меня крайне удивительно, как ты, мужчина, и не видишь элементарных вещей.

Упрек вызывает протест, и Калугин останавливается, прожигая взглядом:

— Каких, я...

Но замолкает, понимая, что сам себе противоречит, лишь бы оправдать свое странное поведение. Молча, он идет мимо, и я удивленно приподнимаю бровь:

— Здрасьте, гости понаехали. Мне что, по десятому кругу идти?

Калугин не отвечает, а дойдя до угла кабинета, разворачивается со вздохом:

— Фу-у-ух.

Мотнув недоуменно головой, могу лишь сокрушаться калугинской доверчивости, если это была только она. Демонстративно хлопаю в воздухе пальцами, словно ресницами:

— Ты наивный как теленок, а? Ей-богу.

Наивный — это самое мягкое. Хотя, в свете всех обнаруженных скелетов в шкафу, эта наивность уже кажется чрезмерно нарочитой!

— Где-то колокольчик прозвенел, и ты с широко открытыми глазами побежал! Ты что, думаешь, я не хочу, чтобы Алисе было хорошо?

Такая правда Андрею не нравится, и я вижу, как он злится, внутренне накаляясь, не желая выслушивать и принимать мои слова. Но сдерживается, опустив голову и сопя. На каждом слове киваю, делая ударение — может хоть в этот раз что-то втемяшится в его башку:

— Я тебе еще раз повторяю: твоя Катерина — опасный человек.

Калугин напряженным голосом возражает:

— Она не моя.

— Это я уже слышала! И живет она не в твоей квартире. Она не твоя. И спит она не в твоей постели.

Следует слабый протест:

— Марго.

И это только подтверждает мои подозрения, заставляя буквально накинуться, надвигаясь к нему впритык:

— Скажи, что это не так!

Калугин, такого сказать не может и, взяв меня за запястья, снова усаживается на стол, переходя к увещеваниям:

— Послушай меня. Я очень тебя люблю.

Поджав губу, горько усмехаюсь — ничего не меняется. А завтра он уже не вспомнит о своих подозрениях в отношении Катерины или замнет их «ради Алисы».

— А ты знаешь, я это чувствую.

Калугин непонимающе смотрит, словно пытается угадать, о чем я. А тут и угадывать нечего — сначала сошелся с Наташей, заделал ей ребенка «изнывая от большой любви» совсем к другой, даже жениться хотел, наплевав на мнение доченьки, теперь вот так «очень любит», что честных слов не добьешься, а бывшая жена себя чувствует полновластной хозяйкой и в его доме, и в его постели. И все якобы ради того, чтобы Алиса была счастлива с матерью — психопаткой, о которой и не подозревала никогда. И всему виной «обстоятельства», о которых я узнаю постфактум! Наконец, до Андрея доходит:

— Издеваешься?

Вырываю одну руку из его пальцев, потом другую:

— Ты первый начал. Человека, которого любят…. К нему хотя бы прислушиваются! Хотя бы.

Андрей тут же отводит глаза, не желая слушать упреки. Стоять на месте не хватает терпения, и я начинаю расхаживать по кабинету. В спину слышится обиженное:

— Понятно.

Ну, конечно. Мы еще и оскорбились. Устало разворачиваюсь к Калугину:

— Что тебе понятно?

Он соскакивает со стола:

— Ну, кое-что мне понятно. Что теперь ты меня пинать будешь. Ну, а чего? Давай, я это заслужил, наслаждайся.

Горечь не отпускает меня, заставляя поднять глаза к потолку: теперь он будет из себя изображать жертву, а мои главные слова о доверии друг к другу, без которой невозможна любовь, так и останутся без ответа.

— Господи, Андрей, только не надо давить на жалость. Знаешь, если мне кого и жалко в этой ситуации, то это только Алису!

— Угу.

Калугин отворачивается и молчит. Если бы у него было желание решать проблемы вместе со мной, хотя бы сейчас — он бы уже вывалил все свои болячки и тайны. Но мы опять лишь переливаем из пустого в порожнее, ни на шаг, не продвигаясь к выходу из ситуации. Которую кстати, он так мне и не рассказал! Что, например, значит, «не тот человек, за которого себя выдает»? Могу лишь еще раз перечислить свои аргументы:

— Андрей, я тебе еще раз повторяю: хочешь, так запомни, хочешь — запиши.

Мы садимся к столу — Калугин, развернув свое кресло, с накинутой на спинку полосатой рубашкой, положив локти на колени и чуть наклонившись вперед, я же передвинув от стены другое кресло, устраиваюсь в нем, ногу на ногу. Вздохнув, начинаю:

— Сначала она мне разрисовала машину, помадой. Потом подбросила письмо с угрозами.

Калугин молча, кивает, поджав губу — он это уже слышал и неясно верит или нет.

— Потом, в конце концов, угрожала лично.

Смотрю, на реакцию Андрея и тот интересуется:

— ОК, ты это письмо сохранила?

То есть одних моих слов, по-прежнему, недостаточно? Нужны протоколы с подписями свидетелей? Удивленно морщу лоб:

— Да, конечно. Я его повесила над кроватью в рамке и каждый день пыль протираю.

Калугин хмуро обижается:

— Блин, Марго, хватит прикалываться, я серьезно.

Закатываю глаза в потолок — ну, зачем мне ее письмо, да еще печатными буквами? Андрей пытается объяснить:

— Если ты сохранила это письмо, можно сличить почерк и тогда ее…

Ага, а еще лучше, если поставила подпись и число. Капец, а то им делать нечего в своей ментовке, как почерк твоей бывшей жены изучать… А вот так просто без следователей и ОМОНа, отправить бывшую восвояси никак нельзя?

— Андрей, вот ты такой умный, а?! Ну, прямо Мегрэ. Что ты думаешь, она такая дура, чтобы писать своим почерком?

Калугин отводит глаза и, приподняв брови, угукает:

— М-м-м

— Текст был отпечатан.

— Ну, вот видишь. Она, значит, все-таки не дура, да?

Сумасшедшая и дура, далеко не одно и тоже, ежу понятно. И то, что он пытается вывернуть мои слова в пользу Катерины мне совсем не нравится — быстро же он откатывается на прежние позиции, буквально за минуты. Видимо, занудная песня про ревность вот-вот снова стартует, а слова «ты была права» уже забыты напрочь. Язвительно мотаю головой:

— Молодец! Пять баллов! Поймал за язык. Да, она не дура… Она не дура, раз такого, как ты облапошила.

Отвернувшись, зло шлепаю мобильником себе по ладони. Блин, если мозгов у человека нет, лопатой не накидаешь.

— Марго.

— Так, все Андрей, давай заканчивать этот разговор, потому что еще две минуты, и ты начнешь ее жалеть.

Калугин вспыхивает, повышая голос:

— Да не собираюсь я ее жалеть.

— Ну и замечательно.

Он, вместе с креслом, придвигается ко мне:

— Послушай, вместо того чтобы издеваться, давай лучше бы помогла. И подсказала, что делать.

Опять втемную? Так ничего не узнав? Как-то не хочется. А простой ответ сложить ее манатки и выставить за дверь Андрея почему-то не устраивает… Чем Катерина его так скрутила-привязала, не знаю. Бросаю на Калугина беглый взгляд:

— Знаешь… Это не ко мне вопрос. Ты ее впустил в свой дом, вот и разгребайся теперь.

Мой мобильник начинает перезвон, отвлекая от разговора.

— Ага…

Калугин издает еще какие-то обиженно-недовольные звуки, явно желая упрекнуть в бесчувствии, но я, пожав плечами, уже нажимаю кнопку на телефоне:

— Извини.

Андрей откидывается на спинку кресла, сложив руки на груди, и я делаю шаг к двери, разворачиваясь спиной:

— Алло.

— Маргарита Александровна?

— Да.

— Это Чугунков. Говорят, вы искали Якова Семеныча?

Уже нашла. Только он меня ничем не порадовал.

— Да, конечно, искала. Но, может быть, мне кто-нибудь внятно объяснит, когда будет весь тираж?

— Через час начнем переплетать.

— Это точно?

— Сто процентов.

Удовлетворенно киваю:

— Хорошо, ждем.

— Договорились. Спасибо.

— Давайте. Пожалуйста.

Звонок снимает накал нашего с Андреем разговора. На самом то деле, я вижу, как он переживает, как ему плохо… А тут еще я с упреками.

— Андрей, ты меня извини, конечно. Я вероятно была резковата.

— Да, ну, ладно, чего, все нормально. Ты права, правильно.

С сочувствием смотрю на Калугина. Видимо, есть причина, по которой он держится за Катерину, но он скрытен, а помогать, не зная причин, все равно, что шевелить палкой в осином гнезде и думать, что осы испугаются и улетят. Вот и сейчас продолжает молчать, в ответ на все мои рассуждения, и о чем-то усиленно думать. Очевидно, ответных признаний опять, увы, не последует. Не дождавшись, хлопаю себя рукой по коленке и встаю:

— Ладно, ты давай работай, там потом покумекаем что-нибудь.

Когда дозреешь. Калугин поднимается следом:

— Марго.

— Что?

С опущенной головой он подступает вплотную:

— Спасибо тебе большое.

За выволочку? Грустно усмехаюсь:

— За что?

— Да за то, что ты есть.

Горько хмыкнув, добавляю:

— И пить.

С этой горечью и ухожу — «спасибо, что ты есть» совсем не то, что «рядом, на всю жизнь».

* * *

Вернувшись в кабинет, обнаруживаю его пустым — переложив ответственность, Яков Семеныч дожидаться новых разборок не захотел, ушел. Ну и ладно, пар все равно уже сошел и самое время пойти глотнуть кофе. На редакционной кухне никого, зато чайник горячий и я, насыпав в зеленую чашку растворимого порошка, уже через пару минут делаю первый живительный глоток.

Из первоочередных дел остается только дождаться звонка из типографии и отвезти свежий номер шефу в больницу. И еще узнать как дела у Аньки с ее разведкой. Сама вызванивать ее не хочу, вдруг помешаю, а вот ей, с известиями, ускориться не мешало бы. Ворчливо бормочу, подкидывая в руке мобильник:

— Капец, хоть бы позвонила.

Кладу телефон на столик, быстро допивая кофе, и в этот момент за спиной раздается голос Гончаровой:

— Маргарита Александровна.

Кошусь в ее сторону:

— Что?

Настя проходит к холодильнику и открывает его, заглядывая внутрь:

— А вы уже в курсе, что сделал Зимовский?

Уволился? Сведя хмуро брови вместе, отставляю чашку на стол:

— Неужели выбросился из окна?

Гончарова с усмешкой захлопывает холодильник:

— Нет.

Увы… Даже помечтать не даст.

— Жаль.

— Он подсуетился по поводу лицензии.

Это о чем? Антоша собирается заняться частным бизнесом? Торговать водкой? Сигаретами?

— Какой еще лицензии?

— Ну, для радио, которое купил Наумыч. Он ее продлил еще на пять лет.

Радио? Очень странно. А на фига это Антону? Задумавшись, засовываю руки в карманы брюк.

— А зачем Зимовскому понадобилось радио?

Настя глазеет куда-то в сторону, в стену, продолжая вертеть в руках синюю бутылку с минералкой, а потом качает сокрушенно головой:

— Не знаю. Но говорят у него какой-то чел в министерстве связи и, короче, он замолвил за него словечко. Не бесплатно, конечно.

Не пойму, что за комбинацию замыслил Антоша, но явно непростую. Задумчиво обхожу стоящую столбом Гончарову, чтобы переставить чашку на столешницу:

— Хэ... Интересный ход конем.

Нахмурив брови, пытаюсь представить, чем мне грозит сей фортель. В отличие от женского журнала, спихнуть меня на радио не удастся. Тогда, что? Какая-то личная выгода? Возвращаюсь к Настасье:

— А Наумыч уже в курсе?

Гончарова, усмехнувшись, закатывает глаза к потолку:

— Хэ… Зимовский лично отвез ему эту лицензию прямо в больницу.

Вот, пострел. Удивленно выпятив вперед нижнюю губу, интересуюсь:

— Когда?

Настя наливает в стакан воду из бутылки.

— Да буквально сегодня с утра.

Сложив руки на груди, продолжаю задумчиво покусывать губу — надо будет попросить Сомову уточнить детали — в альтруизм Зимовского я не поверю, даже под пытками.

— М-м-м... Капец, а с чего это вдруг Антон Владимирович решил прогнуться?

Улыбка касается губ Гончаровой:

— Я сама в непонятках. Причем Егоров предложил ему компенсировать все затраты, но Зимовский от любой благодарности отказался.

Недоверчиво усмехаюсь — если мы не видим явных финансовых побуждений, то это не значит, что нет скрытых.

— Настенька, запомни слова: Зимовский и отказался — это антонимы.

Та недовольно огрызается:

— Ну за что купила, за то и продаю.

Я уже серьезна — неплохо было бы ознакомиться с первоисточником:

— От кого ты это слышала?

— Да в том-то и дело, что из первых уст.

Она, отвернувшись, принимается пить воду, и я глубоко втягиваю носом воздух — Антоша не самый надежный информатор, можно сказать заинтересованный. Правда, непонятно в чем. Вновь засовываю руки в карманы:

— А он не сказал, что у тебя глаза красивые, шикарная фигура, волнующий бюст?

Гончарова исподлобья косится в мою сторону, явно не понимая, о чем я.

— Нет, не сказал.

Как-то даже это странно и я смеюсь:

— Ну, так заруби себе на носу — когда ты ему понадобишься, он тебе еще и не такое скажет.

Легче всего такую информацию проверить через Анюту, но сегодня Плейшнер в юбке опять на Цветочной улице, в глубокой разведке. Тянусь забрать мобильник со стола и киваю в сторону двери:

— Насть, извини, мне надо позвонить.

И решительно исчезаю из ее поля зрения. Уже через минуту, пристроившись у окна позади своего кресла, быстро набираю телефонный номер, а потом прикладываю мобилу к уху… Гудки…

Наконец, Сомова откликается, приглушая голос:

— Алло. Да, слушаю.

— Ну что как дела?

— Нормально дела.

Очень информативно.

— Ты сейчас не можешь говорить?

— Ну, типа того.

— Хотя бы намекни, новости какие-нибудь есть?

— Новостей куча. Марго, только я, похоже, здесь застряла. Так что меня надо подстраховать.

— В смысле подстраховать?

— Замену мне сегодня на радио найдите срочно.

Это не по адресу и я открыто смеюсь:

— Сомова, ты что? Где я тебе найду замену?

У нас тут не кастинговое агентство и набор в радиоведущие мы не объявляли. В ответ слышу категоричное:

— Где хочешь!

Едва открываю рот возразить, но Анька не дает:

— Повторяю тебе еще раз, я здесь зависла. Если хочешь, чтобы я что-то узнала, то срочно найдите мне замену, ясно? Все, пока!

Чего еще узнавать? Только что сказала, что новостей куча. Кричу вдогонку:

— Подожди, подожди!

Но в трубке уже слышатся короткие гудки, и я возмущенно смотрю на бедную Nokia, выговаривая ей:

— Капец… Где я тебе найду замену? Мы что тут, в футбол играем?

Потом швыряю телефон на стол.

* * *

Звонок на радио Анькиному приятелю — звуковику и мозговой штурм по старым ежедневникам и записным книжкам порождают наглую идею. По интеркому, прошу Люсю срочно прислать мне Кривошеина. Уже через минуту он нарисовывается в проеме открытой двери и стучит в нее:

— Марго.

Отрываю взгляд от записей и тут же вскакиваю из-за стола, приглашающе показывая рукой на свое кресло:

— О! Валик, заходи… Присаживайся

Кривошеин отмахивается:

— Да я постою.

Дело предстоит ответственное и он должен проникнуться своей значимостью, так что пресекаю возражения:

— Нет, ты присядь, присядь. Мне с тобой поговорить надо.

Испуганно поглядывая, Валик, таки, проходит к креслу:

— А-а-а… О чем?

— О тебе.

Ничего, пускай помандражирует, тогда и задание покажется нестрашным. Наш выпускающий редактор совсем тухнет и, не сводя с меня глаз, растерянно плюхается на сидение. Сначала уточняю:

— Насколько я помню, ты после универа, стажировался на радио?

Кривошеин неуверенно подтверждает:

— Н-ну, д-да.

— И тебя даже в эфир выпускали, да… Сколько ты там отпахал, года три?

— Э-э-э… Н-н-н..., два... Подожди, а откуда ты знаешь?

Черт, хороший вопрос. Чуть запнувшись, выворачиваюсь:

— А..., а мне Гоша рассказывал!

Вот только зачем такое рассказывать двоюродной сестре непонятно. Смущенно передвигаю какой-то листок на столе, с места на место. В любом случае какие-то пометки должны быть и в личном деле. Валик радостно-удивленно подскакивает:

— Да ну? Гоша обо мне такое рассказывал?!

С чего такие восторги? Дружили же. С удивлением смотрю на бывшего приятеля:

— Ну да, а что тут такого? Он говорил, что у тебя даже была какая-то своя рубрика..., про..., про... Альтернативную музыку, да! Тебя даже Наумыч из-за нее позвал сюда работать. Да, музыкальным обозревателем.

По крайней мере, такое упоминание есть в старой записной книжке Гоши, а не только в девичьей памяти Марго. Довольный Кривошеин кивает, успокоившись:

— Ну да.

Пора переходить к основной теме и с надеждой гляжу на Валентина:

— Ну, у тебя, с тех пор, какие-то файлы в голове остались?

Глаза Кривошеина снова начинают испуганно бегать по сторонам:

— Какие файлы?

Что ж ты такой боязливый-то, господи. Покачиваясь и пританцовывая, словно мы уже на радио и крутим музыку, пытаюсь растолковать понятней:

— Ну все эти диджейские штучки, шутки, прибаутки.

— Н-н-н-у-у, не знаю,... Подожди, а к чему ты клонишь?

Выпятив нижнюю губу, поднимаю глаза вверх, к потолку. К чему же я клоню…. Мда, как бы не вспугнуть эту трепетную лань, шарахающуюся от собственной тени… Поведя головой из стороны в сторону, вываливаю:

— Сформулируем вопрос конкретно: ты эфир провести сможешь?

Растерянность в рядах потенциальных диджеев растет, переходя в заикание:

— К-какой еще эфир?

Вопрос непраздный, его еще подготовить нужно, эфир этот. Поскольку мой визави уже вскочил и готов ретироваться, пора от увещеваний переходить к начальственному давлению. Приложив пальцы ко лбу, оттесняю Валика со своего рабочего места:

— Какой, какой… Прямой! Просто на нашем радио, запара там с диджеем….

Снова кидаю на Кривошеина испытующий взгляд:

— Ты потянешь?

— Я даже не знаю.

Раз в обморок не упал, значит более-менее, в себе уверен. Так что наседаю, не давая развиться сомнениям:

— А кто знает? Давай Валик думай. Пять часов эфира. Уже готов плей-лист, там надо только заполнить паузы, плюс рекламные подводки.

По крайней мере, так мне объяснил Геннадий, а там, как вырулит. Кривошеин прячет глаза:

— Ну, просто это так неожиданно.

— Так Валик давай, рожай быстрей. Или мне кого-то другого искать?

— Подожди, то есть я пойду в эфир вместо Сомовой?

Сомовой, Налимовой, Карасевой… Причем тут это? Не давая заболтать, наскакиваю:

— А тебе какая разница? Ты пойдешь туда как представитель «Мужского журнала». Там, процитируешь пару статей…

Что еще? Подняв глаза к потолку, пытаюсь пофантазировать:

— Скажешь там, что это какая-нибудь…, э-э-э…, совместная новая рубрика.

Что мне ему, все пять часов в лицах пересказывать? Уверенно добавляю:

— Ничего сложного мне кажется.

Валик сдается:

— Я согласен.

Гора с плеч и я радостно расцветаю:

— Вот, молодец! Я, значит, звоню сейчас, тебе заказываю машину — через час ты должен быть уже на студии, да.

Открываю крышку мобильника и нажимаю кнопки — нужно скорее отрезать пути к отступлению. Но Кривошеин и не спорит:

— А, понял, да.

Развернувшись, он делает шаг к двери, потом останавливается:

— А…, э-э-э..., у...

— Что?

— А этот эфир, он как-то дополнительно будет оплачен?

Справедливый вопрос. Тем более, что финансовое стимулирование, оно способствует…. Через «МЖ» правда такое не оформишь и не проведешь, а вот через радио… Надо будет с Анютой потолковать. С улыбкой покачав головой, ухожу от ответа:

— Я сначала посмотрю, что ты там будешь нести, а потом подумаю..., хэ. Так иди давай, собирайся!

— Угу.

Кривошеин скрывается за дверью, а я уже ищу в телефоне номер вызова такси.

— Так.

* * *

За минуту до часа X, запускаю радио в своем компьютере, и вот из динамиков раздается бодрый голос моего посланника:

— Добрый день уважаемые радиослушатели. Мои имя и фамилия вам ничего не скажут и, тем не менее, меня зовут Валентин Кривошеин.

Голос уверенный, располагающий и я с довольной улыбкой слушаю, кусая от волнения ноготь.

— И ближайшие триста минут я буду стучаться в ваши перепонки своими авангардными мыслями.

Что-то он перебарщивает со слэнгом, и я ворчу, потирая висок:

— Алле, куда тебя несет?

— Вы знаете, мы пошли сегодня на чумовой эксперимент — дело в том, что я являюсь выпускающим редактором «Мужского журнала», более известного в народе как «МЖ». И в основном привык писать. В преддверии выпуска нового номера я бы хотел затронуть одну забавную тему — мужская музыка. Существует ли подобный пласт? А если существует то, как его пощупать — это нечто эфемерное или что-то конкретное, имеющие четкие границы? М-м-м… Оставайтесь с нами, уверен будет не скучно.

А Валик молодец! Какой интересный ход мысли. Удовлетворенно выпятив нижнюю губу, одобрительно киваю — похоже затея с отправкой Кривошеина на радио удалась:

— Так и давай.

— И так с вами аудиоверсия «Мужского журнала» в лице Валентина Кривошеина.... Так что же такое мужская музыка? Шансон или тяжелый рок? Грейт или тектоник?

Надо же какие слова знает…. С веселым любопытством слушаю разглагольствования музыкального креативщика — все настолько удачно и занимательно, что ноготь большого пальца опять оказывается у меня во рту.

— А может настоящая мужская музыка это палатка, гитара и пять килограммов комаров? Звоните, с удовольствием подискутируем на эту тему. Никого не пожалею. Уверяю вас, достанется всем.

Подискутировала бы, но, увы. Утренний зудеж переделать центральную статью не отпускает меня, а наоборот, с известием о задержке в типографии, только усиливается. С сожалением выключаю динамики, и со вздохом поворачиваясь к клавиатуре и сияющему монитору:

— Так, статья, статья, статья…

Начинаю править текст с двух рук, отставив большие пальцы в стороны и косясь на экран:

— «Не важно, какое у тебя социальное положение и какой статус. У тебя либо есть свое лицо, либо нет. Именно лицо, а не гримаса».

Словосочетание мне не нравится, и я меняю:

— «Не маска, а лицо». Нет, так плохо. Мысль красивая, но слишком пафосно.

Возвращаюсь к Калугину. А вот какое у него лицо? Катино? Наташино? «Иногда, человек делает выбор под давлением некоторых обстоятельств» — его фразочка. Это когда Егорова залетела. И с женой теперь спит наверняка именно с этой формулировкой. Сосредоточенно нахмурив брови, вглядываюсь в написанный текст, потом стираю последние слова.

— А давай-ка вот так.

Быстро стучу пальцами по клавишам:

— «Если у человека нет своего лица, его смело можно назвать туловищем».

* * *

Через час, сбросив обновленный текст статьи на СD-диск, выхожу из кабинета — труба зовет в поход. А точнее, торопит в типографию. Возле стола Любимовой вижу простаивающие без дела народные массы и перехватываю Людмилу, которая пританцовывая, явно идет с той стороны. Выглянув в сторону сгрудившихся сотрудников, интересуюсь, поправляя за ухо выбившиеся волосы:

— Я не поняла. А чем это у нас общественность занимается?

— А Кривошеин в эфире, все слушают.

Все пять часов эфира будут слушать? Кивнув, усмехаюсь:

— А-а-а... фанаты.

— Ну да. По-моему, у Валика неплохо получается.

Мне тоже нравится, и я отшучиваюсь, отправляясь к лифту:

— Ну, так, золотой голос русского FM, диджей Кривощей... Хэ!

* * *

Спустя десять минут я уже на месте и Яков Семеныч ведет меня по цеху, размахивая руками и стараясь перекричать грохот машин:

— В принципе, у нас уже все готово, почти. Мы отпечатали, сейчас отдаем в переплет и часа через полтора, я думаю, будет готово.

Значит, судьба. Сведя брови вместе, тоже кричу:

— Не надо ничего отдавать в переплет.

— Как так?

— А вот так! Мы меняем центральную статью.

Протягиваю новый диск.

— Вот здесь: двадцатая и двадцать первая страницы.

Тот недовольно морщится:

— Маргарита Александровна.

Перебиваю:

— Сегодня на прилавки мы все равно не попадаем, а завтра с утра, как бомбанем! Логично?

Типографское начальство кисло соглашается:

— М-м-м... Бомбанем.

Мило, чуть виновато улыбаюсь, но видимо этого ему недостаточно — мой собеседник вытягивает руку вдаль, причитая:

— Знаете, какой у меня график? Знаете, какая очередь стоит?

— Яков Семеныч, ну пока вы тут стоите, со мной дискутируете, ваши начнут переплетать, а потом переделывать придется в два раза дольше.

— Угу.

Наконец, сдается:

— Пойду тормозить процесс, не было печали.

Он уходит вперед, и я кричу вслед:

— И не будет, у нас позитивный журнал Между прочим, с меня коньяк.

Хозяин сразу оживает, оборачиваясь:

— А? Что вы сказали?

Засунув руки в карманы, смеюсь — вот то, что не надо, слышит сквозь любой гам и грохот.

— Я говорю у нас позитивный журнал.

— А-а-а…. Тогда, мне желательно два по ноль семь.

Семеныч выставляет вверх два пальца. Шутливо переспрашиваю:

— Два по ноль семь чего?

— Позитива.

— Заметано! Яков Семеныч, можно я у вас тут подожду? А то мне прямо не терпится!

— А, ладно.

Потом свистит своим работягам, подняв вверх скрещенные руки:

— Эй...

С довольным видом задрав вверх нос, провожаю взглядом. Мне бы первых экземпляров дождаться, мне весь тираж не нужен. С любопытством кручу головой по сторонам, разглядывая снующий народ и работающие машины.

* * *

Через час возвращаюсь в лоно родного коллектива, со свежеотпечатанным номером, и застаю прежнюю картину — никто не работает, все слушают Кривошеина. Надо же, сплошные фанаты — Зимовский, Коля, Галина с Люсей. Иду к ним, демонстрируя обложку:

— Народ, зацените!

Вот он декабрьский номер. Рубрики не слишком новогодние, но достаточно провокационные, чтобы собрать полный тираж: «шокирующая Азия», «секс», «насилие & степлер», «уроки верховой езды», «никогда не кричите на женщин».

Людмила тут же выхватывает номер из рук:

— Супер, это свежий?

— Только что из типографии.

— М-м-м... Борис Наумыч порадовался бы.

— Что значит, порадовался бы? Он и порадуется — это его персональный экземпляр.

Забираю номер назад. Секретарша буквально светится:

— А ты сейчас к нему в больницу, да?

— Молодец. Я, в общем, часа на два отскачу. Если будут сильно домогаться, переключай на сотовый.

Расшалившаяся секретарша игриво наклоняется к моему уху:

— А сильно домогаться это как?

Шутка ниже пояса и я ее пресекаю, качая головой:

— Люсь, не дай бог тебе это узнать когда-нибудь. Все, я полетела.

Только заскочу в кабинет за сумкой. Спустя пять минут выхожу из крутящихся дверей издательства, но сзади окликает знакомый голос, и я оглядываюсь.

— Маргарит.

— Да?

У Андрея в руках последний «МЖ» и он, размахивая им, нагоняет меня:

— Прости, подожди секундочку. М-м-м… Ты уже листала журнал?

Интересно, откуда у Калугина свежак? Уже принесли из типографии? Оперативно. Сохраняя серьезное лицо, продолжаю спускаться с лестницы:

— Андрей, это моя обязанность.

— Отлично, ну и как тебе?

Вероятно он про исправленную обложку? Ну, что ж, Калугин оказался прав — ничего смертельного от задержки и переделки не случилось, а номер получился удачным. Чуть усмехаюсь:

— Нарываешься на комплимент?

Андрей непонимающе сдвигает брови:

— Почему на комплимент?

— Ну, потому что молодец, что переделал. Иначе было бы плохо.

Надеюсь, Егоров не лишит нас квартальной премии за самовольство.

— А, так ты об этом.

— Хэ... А ты о чем?

— А я о другом, я о твоей статье.

Решил осчастливить меня комплиментами? Сдвинув брови, отворачиваюсь отмахиваясь:

— Ой, да ладно.

— Нет, почему? Классно, мощно… Особенно...

Он открывает середину и останавливается, перегораживая дорогу:

— Сейчас, секунду. Вот этот момент. Так, где это... А вот! «Если у человека нет своего лица его смело можно назвать туловищем».

Ага, сам и вдохновил на эту мысль. Язвительно переспрашиваю:

— Резковато, да?

Очевидно, что его задело написанное — он не смотрит в глаза и в голосе нотки обиды, хотя на губах улыбка сохраняется:

— Ну, в общем контексте, ничего.

Может быть, хоть так ты меня услышишь. Поведя головой, вздыхаю, положив руку на плечо Калугина:

— Ладно, Андрей, в любом случае, спасибо тебе за подмогу.

Тот сразу тает:

— Это тебе спасибо.

И целует лежащую на плече руку. Мой взгляд скользит вслед его губам… И дальше, вдоль улицы… И неожиданно натыкается на Катерину, выглядывающую из-за угла «Дедлайна». До нее всего метров пять, не больше, так что ошибки быть не может. Она тут же перебегает, прячась за людей и машины — хотя тут, на пересечении Климентовского и Большой Татарской, сделать это весьма трудно — все просматривается насквозь, даже деревья торчат жиденькие и тощие. До меня доносится голос Калугина:

— Что такое?

Делаю шаг к улице, но Андрей заслоняет обзор, и я останавливаюсь.

— Что ты там увидела?

Что тут делает Катерина? За кем следит? Ну уж не за мной точно — график моего присутствия, кроме Люси, не знает никто, даже я сама. Растерянно качаю головой:

— Твоя жена.

— Что моя жена?

Показываю рукой в сторону улицы:

— Она только что выглядывала из-за угла.

Калугин усмехается:

— Но этого не может быть.

Сам же говоришь — неадекватна. Пожимаю плечами, удивленно на него взирая:

— Почему?

Он усмехается:

— Потому что она дома.

А вот расписание Андрея сумасшедшая наверняка знает. Может быть, из-за этой слежки Калугин и заподозрил в ней что-то не то? Тогда почему отнекивается сейчас?

— Андрей, у меня что галлюцинация?

Снова тыкаю рукой в сторону угла:

— Она только что выглянула, увидела нас и спряталась.

— Да?

Только вот куда, я так и не поняла. Вроде за машины, стоящие на проезжей части — наверно потому, что больше некуда. Андрей, укоризненно пригвоздив меня взглядом, идет заглянуть за угол.

— Да?

Только чего там искать, если я видела ее метания в поисках другого укрытия? Но даже если она вернулась назад, то вряд ли будет дожидаться — пробежать двадцать шагов до следующего угла и свернуть туда и минуты не нужно. Сделав 3-4 шага к пешеходному тротуару, Калугин тянет шею посмотреть вдоль Большой Татарской, а потом разворачивается ко мне:

— Ну, Марго, там никого нет.

Естественно. Сейчас нет, а три минуты назад была. Заглядываю вдоль улицы тоже и качаю головой — за время, что мы спорим, «Дедлайн» можно обежать трижды.

— Андрей, я тоже не слепая.

Голос Калугина приобретает знакомый психиатрический оттенок:

— Хорошо, давай сделаем по-другому.

Он начинает нажимать кнопки мобильника, и я складываю руки на груди — и куда мы звоним?

— Алло, привет Кать, это я.

Он начинает топтаться на месте, посматривая по сторонам и крутясь. Похоже, ему что-то не нравится в телефонной трубке.

— Скажи, пожалуйста, ты сейчас где?... Дома? Ага....

Он поворачивается взглянуть на меня, и я вижу, как сосредоточено его лицо.

— А почему так шумно?... А, на балкон вышла... Понятно.

Чего это ее на балкон понесло? Чай не лето. Недоверчиво кивнув, отворачиваюсь — кстати, балкон калугинской квартиры вовсе не выходит на проезжую часть, чтобы заглушать разговоры.

— Ну, а Алиса как?

Мне абсолютно очевидно, что Калугин полностью доверяет своей полоумной жене, ни в грош не ставя мои слова. Я уже начинаю сомневаться в его утренних признаниях и посыпании головы пеплом. Раздраженно отворачиваюсь, опуская голову вниз и разглядывая носки туфель. «Если у человека нет своего лица, его смело можно назвать туловищем!».

— Отлично... А-а-а, ну ладно извини... Ну, давай до завтра... Пока, всего доброго.

До завтра? Почему до завтра? Но, в любом случае, он сейчас начнет говорить о ревности и заскоках ревнивой барышни. Сразу перехожу в атаку, выставив вперед протестующе руку:

— Так вот, только не надо делать из меня параноика! Я ее видела!

Роль психиатра приходится Калугину, как всегда, по вкусу:

— Хорошо Марго видела, ОК, успокойся только, пожалуйста.

Ничего у меня не получается в борьбе с этой прохиндейкой. Ничего! И обидней всего — это поведение Андрея! Буквально срываюсь на крик:

— И не надо со мной, как с шизофреничкой разговаривать!

— Марго, я с тобой разговариваю нормально.

А то я не слышу. Взмахнув рукой, рублю воздух, не снижая тона:

— Не нормально!

Господи, что должно произойти, чтобы он, наконец, хоть что-то начал делать? Не только жаловаться и плыть по течению? Обиженная и недовольная Андреем, иду мимо него — вот и поговорили. «Ты была права» забылось через пол дня, сменившись на привычное «Ты все выдумываешь и ревнуешь». Вслед слышится:

— Марго. Марго!

Но я не останавливаюсь — ничего нового он мне все равно не скажет, а его больничные причитания «успокойся…, все хорошо…, все нормально», мне уже поперек горла.

* * *

Через полчаса я уже в больнице и поднимаюсь на третий этаж, к сердечникам. В регистратуре предупредили об обходе, но надеюсь, что лечащий врач уже покинул нашего болезного. Постучав, заглядываю в дверь, и шеф, без особых эмоций, констатирует:

— О, Марго.

Он сидит на кровати в одном нижнем белье, а рядом возвышается доктор, прижимающий к себе синюю папку. Не очень удачно. С долгим вздохом прохожу внутрь, вставая возле врача:

— Здравствуйте.

Тот бросает на меня внимательный взгляд:

— Добрый день

Потом разворачивается к Егорову:

— Короче, Борис Наумыч, завтра с утра, после обхода, будьте готовы.

Шеф кивает, после каждого слова:

— Буду как штык.

Врач, молча, направляется к выходу, оставляя нас одних. Похоже, болезнь Егорова оказалась не такой уж тяжкой, как поначалу казалось. Провожаю эскулапа удивленным взглядом:

— А... Как? А вас что, уже выписывают?

Наумыч ворчит:

— Еле уговорил. Пришлось отказаться от всех вредных привычек.

От всех? Понимающе киваю:

— Сочувствую.

Но я пришла сюда с определенной целью, так что лезу в сумку, не снимая ее с плеча, и выуживаю оттуда свеженький журнал, демонстрируя обложку:

— Не желаете взглянуть?

Начальник хватает новый номер обеими руками и тянет к себе:

— О! Наконец-то! Не прошло и двух недель.

Упрек справедлив, и я начинаю виновато мяться, опустив глаза:

— Борис Наумыч, я хотела бы извиниться еще раз за этот косяк.

Егоров перебивает:

— Так, я не понял. Здесь же раньше была другая центральная статья?

Он вопросительно смотрит на меня снизу вверх, а потом продолжает листать журнал. Все замечает. Согласовывать новое название было уже некогда. Сунув руки в карманы брюк, оправдываюсь:

— А, ну Борис Наумыч, вы помните: мы с вами договаривались, что каждый последующий номер будет лучше предыдущего?

Егоров, нахмурившись, продолжает перелистывать страницы:

— Ну и что?

— Ну с той статьей, которая была, этого бы не получилось.

Егоров недоверчиво глядит на меня, открыв рот:

— А тут получилось?

Судя по реакции Калугина, мимо внимания не пройдет.

— Ну, мне кажется, да.

Шеф в сомнении поджимает губы и бросает журнал на кровать:

— Ладно, оставь, я потом взгляну. Значит так, завтра в десять часов назначай общее собрание, есть хорошая новость.

Это он завтра рабочий день хочет устроить? В субботу? И прямо из больницы в редакцию?

— Так, а что, вы хотите выйти на работу?

Шеф возмущенно мотает головой:

— Я бы сейчас убежал: не пускают эти Гиппократы.

Вздыхаю — дома конечно веселее. И Каролины нет. То, что он готов к труду и обороне радует, но и выходные никто не отменял.

— Ну, ясно. А что за новость? Очень хорошая?

Тот хитро прищуривается:

— Марго не торопись жить — это врачи рекомендуют.

Вижу, у начальника настроение приподнятое и, несмотря на все проколы, грозы не будет. Повеселев, продолжаю допытываться, с любопытством поведя головой из стороны в сторону:

— Ну, Борис Наумыч, вы бы хоть намекнули, что за новость, из какой оперы?

Тот смеется:

— Не оперы, а балета. Все на со-бра-нии! Завтра в десять, до свидания.

Он хватает журнал и начинает усиленно листать, демонстративно меня выпроваживая из палаты. Потоптавшись, покорно иду на выход — аудиенция закончена, и старый марксист, похоже, ничего не скажет.

— До свидания.