Новые звуки (гет)

Примечания:

Вот и 13-я часть, в которой происходит одно важное событие, влияющее на судьбу персонажей, а также присутствует очень много музыкальной тематики. Ссылка на оперетту Оффенбаха "Орфей в Аду" (в современной постановке): https://m.youtube.com/watch?v=U6tkYTneUG4

Ссылки на остальные арии, исполняемые Кристиной: https://m.youtube.com/watch?v=U1lQJ4Oc_VY (про военных), https://m.youtube.com/watch?v=MvTAJxr2ofA (про вино).

Сведения о кастратах приводятся по монографии П. Барбье; упрек, обращенный Эриком к Борончелли, похож на замечание, сделанное великому кастрату Фаринелли одним европейским монархом; другое дело, что реагирует мой кастрат менее смиренно, чем Фаринелли. Ну и, как всегда, отзывы, вежливая критика и комментарии тепло привествуются — не обязательно писать много, но одно доброе слово и кошке приятно:)

Несмотря на то, что уже приближалось начало ноября, день выдался довольно теплый, хотя и пасмурный, и единственным, чего боялась Кристина, был дождь — вернее, даже не дождь, а та отвратительная липкая морось, которая в последнее время довольно часто кропила парижские улицы. Сегодня с утра, едва вернувшись из театра к себе домой, девушка закрылась в спальне, пустовавшей в рабочие часы, разогрела горло несколькими простыми упражнениями и вновь принялась повторять выбранные ею романсы, ариэтту Периколы, рондо Великой княгини Герольштейнской и арии Эвридики из «Орфея в Аду».

Все, что Кристина сейчас пела, находилось в таком же диссонансе с переживаниями вчерашнего вечера, в каком находилась внешность Эрика с его голосом. Многие из выбранных ею арий предназначались для сопрано, но она надеялась, что сумеет взять достаточно высокие ноты, и особой трудности в этом не видела. Сложность заключалась в ином: она никак не могла добиться вульгарного тона, подходящего для этих вещей. Слишком долго ей приходилось ориентироваться только на высокие трагические образцы.

Впрочем, нельзя сказать, чтобы Кристине были неприятны все предназначенные для сегодняшнего вечера произведения. Некоторые пассажи казались довольно забавными и даже позволяли ей почувствовать себя более свободно и раскрепощенно, чем во время уроков с Призраком. Нечто новое и до сих пор скрытое на дне ее души поднималось на поверхность, когда она задорно выводила: «Ah que j'aime les militaires!» («Ах, люблю военных я!») или «Ah! Quel dîner je viens de faire!» («Какой обед нам подавали!»).

Кристина никогда не была болтушкой и хохотушкой, в отличие от, скажем, Маргариты Жири, и ей было непривычно это амплуа, но пробовать себя в нем было все же интересно. С другой стороны, во всем этом Кристине почему-то виделось нечто почти столь же нечистое, столь и осенняя слякоть, которой она опасалась. Смеяться над словами комических арий было весело, но что, если предметом насмешек станет сама певица?.. 

Кристина заставляла себя не думать об этом; к тому же, она помнила данное мадам Нодье обещание петь по возможности сдержанно, хотя и недоумевала, как это возможно, учитывая жанр исполняемых вещей. Ей уже пора было собираться; благо, в ателье имелась подходящая для выступления одежда — платье с алой юбкой и черным верхом, расшитым золотыми цветами; на ногах должны были быть черные чулки и красные туфельки. К наряду прилагался также алый плащ с капюшоном, совершенно не лишний в это время года. 

В дверь постучали: мадам Антуанетта зашла за ней, чтобы сопроводить в парк. Хозяйка была приятно оживлена и по пути говорила, не умолкая. «Дорогая, как вы чудесно выглядите!» «Милочка, вы настоящая дива!» «Когда же мы дождемся вашего нового выступления в Опере?» При последних словах Кристина вздрогнула, не желая сейчас даже вспоминать о театре. Однако одно воспоминание все же напрашивалось само собой.

Два с половиной года назад, вскоре после ее первого триумфа в роли Маргариты, директора, несмотря на все грозные письма фантома, решили поставить оперу-буфф из жизни высшего света. Карлотте в ней дали главную роль, а Кристине пришлось играть немого пажа — любовника графини. Последствия как для всего театра, так и для самой девушки, были катастрофическими: именно тогда Призрак убил рабочего сцены Буке, а Кристина выдала тайну своего учителя Раулю, и разговор в итоге привел к их помолвке, завершившейся так печально… Многие из тех, кто не был непосредственным участником произошедших тогда событий, объясняли их гневом фантома из-за того, что его возлюбленную не выбрали графиней. Но дело было совсем в ином: Призрак вообще не желал, чтобы это комическое произведение ставилось на сцене театра вместо предложенной им «Иудейки», а согласие Кристины участвовать в спектакле, да еще и в немой роли, расценил как ее первое предательство. 

Хвала небу, не все арии, отобранные Кристиной для нынешнего выступления, были пропитаны такой же пошлостью, как та опера. Более того, девушка даже попыталась, пойдя навстречу желанию устроительницы, в то же время найти хоть что-то, что имело бы какое-то отношение к ее настоящим увлечениям. Так, она остановила свой выбор на ариях Эвридики из оффенбаховского «Орфея». Девушка давно мечтала об этой роли в опере Дестлера; так почему же ей не попробовать свои силы хотя бы в этой партии? Ясно, что это лишь неверное отражение ее мечты, но все же оно хоть как-то приблизит Кристину к желанному образу, который сейчас так далек от нее и неизвестно, поддастся ли ей когда-нибудь: ведь с ее меццо-сопрано ей нечего и мечтать об этой партии. 

Запутавшись во всех этих размышлениях, Кристина и не заметила, как они прошли по центральной аллее парка и вышли прямо на широкую площадку к небольшой полукруглой сцене, над которой находился навес, защищавший от погодных капризов. Перед сценой было расставлено множество скамеек, которые совсем скоро должны были заполниться зрителями. ЕЕ зрителями. 

Кристина судорожно вздохнула и инстинктивным движением стиснула руки. Это будет первое выступление за много месяцев, и в первый раз в жизни она будет петь перед публикой одна, не вдохновляемая и не поддерживаемая своим ангелом. Как бы ей хотелось, чтобы он был здесь, как тогда в театре, но в то же время она прекрасно сознавала, что ради ее же блага лучше, чтобы он даже близко не подходил к этому месту. Холодный пот на висках выступал при одной мысли, что он может ее услышать.

Кристина прошла в маленький садовый павильон, где можно было освежиться, переодеться и подождать прихода пианиста. Мадам Нодье была уже там; ее камеристка помогла девушке затянуть корсет и нанесла небольшое количество грима на ее лицо.

— Мадемуазель Мюэтт [франц.: «немая», т.е. нечитаемая буква на конце некоторых слов], — обратилась к ней служанка, назвав ее по выбранному ею для афиш псевдониму, — если в перерыве вам понадобится освежить горло, тут есть флакончик с розовой водой. 

Кристина кивнула, пытаясь не вспоминать о том, что произошло с Карлоттой на той самой опере-буфф, где девушка была немым пажом. Здесь ей это явно не грозит. Она постаралась сосредоточиться на своей ближайшей задаче. Сложнее всего для исполнения были арии Эвридики в начале и в конце оперетты. Ей предстояло изобразить неверную жену Орфея, которая ненавидит своего занудного супруга-музыканта с его надоедливой скрипкой и рада сбежать от него сначала к пастуху Аристиду, а потом и к самому Аиду, лишь бы не слушать заунывные сочинения муженька. В последней арии Эвридика прославляет бога Вакха, сделавшись его жрицей, и в итоге не достается никому из претендентов, среди которых присутствует даже сам царь богов Юпитер.

Настраиваясь на эту роль, Кристина не заметила, как пролетело время, и ее позвали на сцену. Она медленно поднялась, дрожащими руками оправила юбку и каким-то неживым, деревянным шагом направилась к выходу из павильона. 

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

«Кастрированный контральто, смиреннейший слуга Вашего Сиятельства, почтительно спрашивает, возможно ли ему, прибыв из Болоньи ради совершенствования в музыкальном искусстве, поступить по своему желанию в Консерваторию Сан Себастьяно…» 

Жизнь Альберто Борончелли, нового primo uomo [первого певца] парижской Оперы, началась с унижения. Его отец, скрипач Болонского кафедрального собора, был одержим мечтой о карьере выдающегося певца для своего отпрыска. Он не мог представить себе более завидной судьбы, чем пение для высших иерархов Церкви в Сикстинской капелле, и, памятуя об успехах Кафарелли и Фаринелли, надеялся, что небольшое, но решающее хирургическое вмешательство откроет перед сыном дорогу к славе. Конечно, Альберто вряд ли сможет в наши дни рассчитывать на работу в театре, ведь уже добрых лет двадцать публика не желает слушать «калек» в опере, но оно и к лучшему: гораздо надежнее служить Церкви, чем переменчивой Мельпомене.

Мнение жены и сына по этому поводу не интересовало предприимчивого скрипача. Подобно многим другим родителям, пытавшимся до сих пор следовать этой угасшей традиции великого прошлого бельканто, маэстро договорился с одним искусным болонским хирургом об операции за довольно внушительную плату. Мальчика оскопили, а вскоре после этого честолюбивый отец начал строить планы по обучению будущего таланта.

Издавна столицей музыкального образования не только Италии, но и всей Европы по праву считался Неаполь. Знаменитые неаполитанские консерватории, в которых некогда преподавали такие мастера, как Никола Порпора, привлекали юные дарования со всех концов страны, и особое место в них принадлежало именно кастратам. Гордость бельканто, не «евнухи» и не «огрызки», а «musici» (музыканты) и «virtuosi» (виртуозы), они пользовались в этих довольно-таки суровых школах серьезными привилегиями, а полученные знания и обретенные там знакомства прокладывали прямой путь к почестям и богатству. Однако звезда кастратов закатилась еще в самом начале нынешнего века. Учителя и попечители перестали выделять их среди других учеников, а последние все чаще подвергали несчастных едким насмешкам и нескончаемым издевательствам.

Судьба Альберто Борончелли в стенах консерватории Сан Себастьяно не являлась исключением. Для того чтобы кастрата приняли на полный пансион, с ночевкой и питанием в этом богоугодном учреждении, ему по настоянию отца пришлось унизиться перед одним знатным лицом, покровителем школы, изобразив нищего сироту, нуждающегося в чужих благодеяниях. Собственно, его семья не прозябала в бедности, но, если бы не эта оскорбительная для гордого мальчика ложь, ни за что бы ему не видать консерватории — оплачивать обучение и проживание в Неаполе отец ему все же не мог.

Годы, проведенные Альберто в школе, кастрат вспоминал как преисподнюю на земле. Подобных ему там было совсем немного, а все остальные, «цельные» ребята, не знали лучшего развлечения, чем дразнить «неполноценных». Учителя не боялись повредить их голосам, щедро отвешивая затрещины и награждая колотушками; пища была скудной (мясо и рыба в трапезной появлялись редко, преобладали сухие лепешки и овощи); и, что самое ужасное, дисциплина была во всем подобна монастырской. Несколько жалких часов на сон, затем ранний подъем на молитву, убогий завтрак — и уроки, уроки, уроки.

В начале дня все классы собирались вместе, чтобы штудировать теорию музыки, а потом разделялись по профилям — кто занимался пением, кто композицией, кто игрой на струнных, клавишных, духовых. «В этих школах учатся петь, как во Франции — читать», заметил кто-то из великих путешественников, побывавших в Неаполе. И хотя он, возможно, имел в виду нечто другое, правда была и в том, что условия обучения музыкальной грамоте можно было сравнить с удобствами приходской школы. В помещениях здания царила непрерывная какофония: каждый музыкант играл на своем инструменте, каждый певец тянул свои ноты, и умение не сбиться с толку в адском шуме становилось обязательным условием профессионального роста и залогом блестящего будущего для тех немногих, кто выдерживал эти испытания.

Альберто их выдержал. С самого начала, с восьмилетнего возраста, когда его усыпленное лауданумом тело лишили способности воспроизводить себе подобных, он твердо решил, что добьется в музыке всего того, чего не сможет добиться в жизни. Ему никогда не стать отцом? На нем вечно будет выжжено клеймо недомужчины? Он годен только на то, чтобы развлекать попов? Ну и что же, тогда он достигнет сверхчеловеческих вершин в том, что будет ему подвластно. Не женщина и не мужчина, он станет ангелом музыки, будет петь кардиналам и самому святому отцу в Риме, а возможно, когда-нибудь его имя прогремит и в светских салонах и докажет новым законодателям оперной моды, что они сильно поторопились, изгнав «виртуозов» с театрального Олимпа.

Борончелли отнюдь не питал иллюзий насчет своего места в новом мире. Его отец принадлежал к тем жестоким и недальновидным родителям, которые и в середине XIX века не удосуживались понять, что готовят сыновьям судьбу изгоев в царстве романтической оперы даже в Италии, не говоря уже об остальных европейских странах. Если в прошлом столетии Альберто и ему подобные, при всем оказываемом почете, могли стать предметом литературных пасквилей и пародий, то сегодня некоторые даже не подали бы им руки в приличном обществе, не говоря уж о приглашении на сцену. Единственным спасением для самолюбивого и амбициозного юноши в этой ситуации было представлять себя жертвой, возложенной на алтарь музыки; отказавшись (пусть недобровольно) от радостей домашнего очага, он как бы посвятил себя некоему божеству, которое не могло не воздать ему сторицей за это самоотречение. 

Воображать себя жертвенным агнцем Альберто помогала и общая атмосфера учебного заведения. Принимая его в ряды учеников, ректор взял с него, как и с других поступивших мальчиков, торжественную клятву всецело предаться одной лишь музыке, занимаясь ею к вящей славе Божьей. Предлагаемые учащимся многочисленные духовные упражнения по методу иезуита Лойолы, в коих кастрат любил скорее форму, чем содержание, позволили ему выработать для себя тот вид аскезы, который, не нагружая его никакими моральными обязательствами, в то же время помогал отвлекаться от окружавшей его материальной действительности и сосредотачиваться только на духовной стороне бытия. Он действительно стал почти что ангелом, только вот экстаз его основывался не на чувствах любви и милосердия, а на созерцании красоты искусства, ради которого он бы, не задумываясь, убил человека; впрочем, по счастью, судьба ни разу не подвергала его подобным искушениям. 

Многолетнее развитие диафрагмального дыхания привело к тому, что голос Альберто стал идеально чистым, гибким и звонким; он во всех тонкостях освоил орнаментальную барочную технику: трели, морденты и аподжатуры — и мог почти жонглировать ими с искусством циркача. Его грудь превратилась в мощнейший резонатор, он умел делать при пении долгие, почти в минуту, интервалы между вдохом и выдохом и искусно сочетать верхние и нижние регистры.

На выпускном испытании в монастыре Сант-Аньелло Борончелли пел так, что слышавший его епископ назвал голос кастрата «несравненным», «ангельским» и «безупречным» и предрек ему великую церковную карьеру. С тех пор слава Альберто действительно росла и, как он и мечтал, в один прекрасный день покинула пределы стен капелл и кардинальских дворцов. Тридцатилетнего Альберто пригласили во Францию, в Париж — тот самый город, который на протяжении многих десятилетий горделиво отвергал саму идею бельканто, дорожа собственной доморощенной певческой школой, и который наконец-то, благодаря Россини, постепенно стал открывать для себя силу итальянского гения.

Сам Россини, автор «Танкреда» и «Аврелиана в Пальмире», отнюдь не презирал кастратов и поначалу с удовольствием сочинял для них партии в своих операх. Однако Россини умер уже лет тринадцать назад, да и отжившей традицией увлекался лишь в начале своей недолгой карьеры оперного композитора. Кто же в парижском театре восьмидесятых мог заинтересоваться пением кастрата до такой степени, чтобы отправить своего секретаря в Рим на поклон к изнеженному фавориту кардиналов? И какие причины могли побудить этого фаворита согласиться подписать сомнительный контракт на чужбине, покинув тучные пажити Ватиканского дворца?

На второй вопрос Альберто прекрасно знал ответ: сила, толкнувшая его на это сумасбродство, была все той же, что некогда удержала маленького сына скрипача на пороге безумия и защитила от травли сверстников, внушив ему мечты об опере.

«Ты никогда не сможешь петь в театре», заверял его все эти годы здравый смысл голосом самого строгого из наставников консерватории Сан Себастьяно.

«Ты обязательно поднимешься на сцену и споешь арии из Глюка и Моцарта, — отвечала внутренняя сила, — ведь чудеса иногда случаются».

И вот в одно прекрасное утро Борончелли, сам себе не веря, переступил порог Оперы Гарнье.

Если бы тридцатилетнему певцу сейчас сказали, что случившееся некогда в Болонье было дурным сном, что он остался самим собой и сможет завести нормальную семью и прожить обычную жизнь, как его отец, дед и прадед, он и то не почувствовал бы такого же безграничного счастья, какое почувствовал, заходя в этот театр, распахнувший двери перед «недочеловеком». О, как же он ликовал — по-хозяйски, а не как зритель — оглядывая зал, перед которым совсем скоро будет выступать; осваиваясь в предложенной ему гримерной; заходя в буфет для служащих… Он вдыхал и не мог надышаться сухим запахом бархата сидений, марли балетных пачек, пудры, грима и еще чего-то — неуловимо театрального, неизъяснимо сладостного — заменившего так надоевший за много лет аромат ладана и восковых свечей. Он горделиво заговаривал со служащими, стараясь не замечать полупрезрительных, полунедоуменных взглядов и пропускать мимо ушей хихиканье балерин. И, наконец, он снова и снова прокручивал в голове слова директоров: 

— Месье Боронселли [фамилия кастрата искажена здесь на французский манер: “с” вместо “ч”], мы счастливы видеть вас в нашем Оперном театре! Мы благодарны вам за эту честь! Наш художественный руководитель очень настаивал на вашем участии в нашей деятельности. Он будет весьма и весьма доволен вашим приездом. 

Эти слова были и льстивы, и загадочны. Еще в Риме Альберто понял, что у театра есть какой-то главный хозяин, который принимает все основные решения по постановкам. То и дело в речи секретаря Реми проскальзывали намеки на начальника, который и распорядился пригласить кастрата на сцену. Сначала Альберто решил было, что это директор театра, но очень скоро выяснилось, что директоров двое, и они во всем подчиняются некоему синьору Дестлеру, композитору, постановщику, главному декоратору и певцу.

При встрече с директорами Альберто не мог не отметить фальши в их широких приветственных улыбках и доброжелательном обращении. Он так привык к этой фальши за годы общения со своими высокопоставленными покровителями, что научился распознавать ее, едва входя в комнату, и душа его вибрировала, реагируя на тончайшие оттенки отношения к нему со стороны окружающих. Однако сейчас он не обижался, так как его переполняла эйфория от происходящего с ним чуда. В то же время, лицемерные выражения на лицах Андре и Фирмена, скрывавшие презрение и непонимание, только подтверждали его предположение о том, что синьор Дестлер, во-первых, обладает огромным авторитетом в Опере, а во-вторых, является весьма экстравагантным человеком. Должно быть, именно по этим двум причинам руководитель и не побоялся пойти против общественного мнения, эпатируя и собственных подчиненных, и всю парижскую публику. 

Борончелли отнюдь не жаловался на такую экстравагантность, однако ему не терпелось познакомиться со своим благодетелем. И знакомство состоялось, но совсем не так, как представлял себе итальянский певец. Как выяснилось, синьор Дестлер вел весьма замкнутый образ жизни и почти ни с кем не встречался лично. Альберто недоумевал, как же он работает в театре, не видясь со своими сотрудниками; однако очень скоро на собственном опыте узнал, как происходит такое общение. После первого же прослушивания откуда-то из зала раздался суровый голос, мощностью превосходивший иерихонские трубы: 

— Месье Боронселли, вы умеете совершать весьма виртуозные скачки, но на моей сцене вам придется ходить подобно обычному человеку, а не цирковому акробату и не горному козлу. Научитесь простоте, и сердца парижских зрителей будут принадлежать вам, а ваше сердце не будет разбито. 

Альберто содрогнулся и посмотрел на окружавших его товарищей. Их лица не выражали ничего, кроме вежливого внимания; ни ужаса, ни потрясения в них не было; самое большее, можно было прочитать некоторую обреченность. Между тем, голос, прозвучавший в зале, не мог принадлежать простому смертному, а наводил скорее на мысль о тех неземных существах, незримых гениях, которые, по мысли поэтов, вдохновляют их на величайшие в их жизни произведения. Иными словами, это вполне мог быть голос ангела или духа, случайно залетевшего в театр.

Голос проник в самую душу Альберто: его хозяин владел им, как не мог владеть ни один самый искусный кастрат; его модуляции вибрировали в голове у итальянца еще спустя долгое время после того, как он умолк. За время своего обучения и позднее, в Папской капелле, Борончелли слышал множество дивных голосов, как мужских, так и подобных его собственному; но этот был прекраснее всего на свете, и за него было не жалко умереть.

Оскорбительное замечание, сделанное им, поначалу значило для певца не так уж и много по сравнению с наслаждением, доставленным его звучанием. Кастрат еще долго бы гадал, кто же обратился к нему из зала, но тут вмешался синьор Андре: поспешно подойдя к итальянцу и суетливо потирая ручки, он еле слышно проговорил:

— Это наш руководитель, месье Эрик Дестлер. Он предпочитает смотреть на репетиции из зала и дает указания из пятой ложи.

Итак, первое знакомство с Дестлером прошло решительно неудачно: упиваясь воспоминаниями о его голосе, Борончелли, тем не менее, не забыл и сделанного им упрека. Никто вот уже много лет не позволял себе такого тона в разговоре с кастратом. Даже учителя в последние годы в консерватории, наблюдая чудесное совершенствование певца, не одергивали его с такой резкостью. Дестлер же, казалось, говорил не как руководитель театра, но как наставник Альберто на первых порах его занятий. Когда опьянение голосом схлынуло, и кастрат принялся осмыслять сказанные ему слова, он вдруг осознал, что маэстро поставил под вопрос всю привычную для него манеру исполнения, на приобретение которой он потратил столько времени и усилий.

Растерявшись, итальянец не понимал, что же ему делать, и, капризный, как многие певцы, почти готов был расплакаться от обиды, оставшись наедине с собой в своей гримерной. Еще бы: отказавшись от блестящего положения в Папском дворце, знаменитый Альберто Борончелли, словно жалкий мальчишка-дебютант, теперь прилюдно получает выговор от какого-то малоизвестного композитора именно за то, чем больше всего гордился. Но неожиданно, когда певец уже собрался уходить, он вновь услышал все тот же голос, который на сей раз доносился как будто из-за большого зеркала, стоявшего в углу комнаты: 

— Дорогой синьор Боронселли, не отчаивайтесь. Я сам позанимаюсь с вами, и за пару недель вы отучитесь от ваших акробатических трюков. 

Теперь тембр был не громовым, а бархатным и как будто обволакивал несчастного кастрата с ног до головы, точно мягкое, теплое покрывало. Но итальянец чудовищным усилием воли скинул с себя этот дурман и все же осмелился взбунтоваться: 

— Синьор, я не привык разговаривать с человеком, лица которого не вижу! И, кроме того, позвольте спросить: зачем ваш секретарь уговорил меня покинуть Италию, если моя манера исполнения вам не подходит? Возможно, вместо меня вам лучше поискать певицу с меццо-сопрано?

Альберто, разумеется, блефовал: меньше всего ему хотелось уступать вожделенное место примадонне, но он привык набивать себе цену в глазах высоких покровителей и надеялся испугать маэстро угрозой своего ухода. 

Однако испугался в итоге кое-кто другой. 

По комнате как будто пронеслось дуновение холодного ветра; газовый рожок погас, и Альберто вдруг оказался в полнейшей темноте. Он попытался открыть дверь, но та была заперта на замок снаружи. Как зверь, он заметался по гримерной, выкрикивая самые отвратительные «bestemmie», какие только мог вспомнить (итал.: самые грязные ругательства), пока, наконец, из-за зеркала не послышался все тот же голос, теперь резавший воздух, как лезвие холодного ножа: 

— Довольно, синьор Боронселли. В моем театре я не потерплю подобной брани. Извольте вести себя, как подобает джентльмену.

— Но синьор Дестлер, в моей гримерной погас свет и каким-то странным образом защелкнулся замок, я не могу выйти! 

— Вы и не выйдете, пока не согласитесь на мое предложение, — спокойно произнес голос. 

— Так это вы заперли меня?? — Альберто был вне себя от ярости. — Немедленно откройте дверь! 

— Не раньше, чем вы примете мои условия. Имейте в виду: в этих стенах мне принадлежит абсолютная власть над творчеством всех моих подчиненных, от последнего плотника до прима-балерины, и только я решаю, кто и как будет исполнять здесь оперные арии. Как вы думаете, если бы дело обстояло иначе, смогли бы вы осуществить мечту всей вашей жалкой жизни? Или продолжали бы прятаться от реального мира за кардинальскими юбками? 

Весь гнев кастрата куда-то исчез. Альберто почувствовал, как его ноги ослабли, и присел на кушетку, спрятав лицо в ладони. В комнате наступило глухое молчание. Затем его прервало кое-что новое, чему итальянец никогда не думал стать свидетелем — по крайней мере, до того как умрет и вознесется в рай.

В темную гримерную прямо с небес протянулась лестница Иакова, по которой начали спускаться ангелы, поющие и играющие на скрипках. Казалось, все, что когда-либо слышал Борончелли об ангельском пении; все, что когда-либо умел делать сам; все, что имел драгоценного в своем блеклом существовании — все разом потускнело и обесцветилось, устарело и обветшало, как истасканная одежда, которую постыдился бы носить даже нищий. Голос, который он слышал, плавно, методично и по-хирургически неумолимо касался каждой из язв его зачерствевшей души, медленно и аккуратно вскрывал каждый гнойный нарыв, каждую иллюзию и каждое разочарование; брал его за руку, приглашая посмотреть на все, что до сих пор наполняло его дни, и отвернуться от всего этого с презрением. Голос показывал ему всю нелепость изученных им вокальных трюков, всю дерзость его былых притязаний, и, когда измученный итальянский гордец уже готов был кинуться на колени перед божеством, признавая свое полнейшее ничтожество, небесная литания вдруг прервалась, и маэстро произнес самым что ни на есть будничным тоном: 

— Примерно в такой манере, какую я только что продемонстрировал, вы и должны петь, синьор Боронселли. У вас есть для этого некоторый потенциал, и в моей Опере я не позволю вам оставить его не раскрытым. 

…Позже, когда Альберто вспоминал последовавшие за этим разговором две недели занятий с маэстро, ему казалось, что все предшествующие годы были лишь серой прелюдией к этим встречам. Его чувства можно было сравнить с чувствами жреца Исиды, который в конце жизни, полной лишений и молитв, вдруг услышал за стеной мрачного святилища живую речь своей богини.

Верный своей странной привычке, маэстро никогда не показывался на глаза кастрату, но регулярно занимался с ним из-за зеркала, уделяя совершенствованию его манеры столько внимания и заботы, сколько Борончелли не видел ни в родительском доме, ни в консерватории.

Что было наиболее ценно, забота Дестлера ни в малой мере не была связана с нечистыми побуждениями, которые часто сопровождали подобное внимание к персоне кастрата у высших служителей Церкви. Альберто нельзя было назвать идеальным красавцем, но он был довольно хорош собой: русоволос, голубоглаз, строен, широкоплеч, правда, несколько полон, как многие его собратья по несчастью. Однако ни малейшего намека на какой-либо непристойный интерес в речах учителя не проскальзывало, и Альберто очень скоро понял, что все более сильная привязанность, которую сам он начинал испытывать к своему невидимому маэстро, подозрительно напоминает сыновнее чувство, каковое он уже давно считал у себя начисто атрофировавшимся.

Между тем, Дестлер, казалось, вовсе не отвечал ему на эту привязанность. Их общение ограничивалось исключительно профессиональными темами, и маэстро нисколько не интересовала частная жизнь Альберто за пределами театра. Ни проблеска отеческой нежности не было в его скупых и точных замечаниях, и иногда у кастрата возникала неприятная мысль, что сам он как человек значил бы для Дестлера не больше, чем насекомое, которое можно раздавить по пути, если бы не его талант, который маэстро терпеливо подстраивал под свои нужды. Однако, памятуя о методах убеждения, к которым композитор не погнушался прибегнуть при их первой встрече, певец ни разу не позволил себе выказать недовольство или раздражение сухим тоном Дестлера и, более того, соглашался — впрочем, как и все служащие театра — на любые, пусть самые абсурдные требования повелителя Оперы. Не последним из этих требований было петь партию Орфея в паре с невидимым сопрано, голос которой всегда был слышен на сцене при отсутствии самой певицы.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Перс занял свое место в третьем ряду напротив сцены. Над парком сгущались сумерки и начинал накрапывать мелкий дождь, но над сиденьями собравшихся зрителей протянули навес, а вокруг ровно горели оранжево-желтые фонари, создавая уютную и даже праздничную атмосферу. 

Рауль не пожелал прийти слушать Кристину, и, хотя умом Хамид понимал соображения, помешавшие ему это сделать, внутренне он никак не мог примириться с этим. Увидеть возлюбленную еще раз, убедиться своими ушами в том, что она его не обманула, и, наконец, попытаться уговорить ее все-таки уехать с ним… Что мальчишке стоило это сделать? Но западный аристократ не пожелал подвергать свое самолюбие еще одному испытанию. Что ж, он, перс, никогда не чурался грязной работы. Правда, никогда и не выполнял ее собственноручно… 

Любопытно, как отпустил ее сюда Эрик? С его-то самомнением, снобизмом и высокомерием, как мог он выставить свое сокровище на потеху «черни»? Или все, что наговорила Раулю Кристина, было выдумками, необходимыми лишь для того, чтобы избавиться от неугодного ухажера? О нет, вряд ли. Но он, бывший дарога Мазендерана, должен самолично убедиться в том, что к Кристине действительно вернулся голос. А возможно, он увидит и виновника этого знаменательного события — ведь, если она поет здесь, то явно с благословения мастера, который просто не сможет не прийти полюбоваться на свое детище…

Правда, странноватое местечко выбрал он для первого публичного выступления своего ангела… Хамид непроизвольно скривил губы, но тут же быстро оглянулся по сторонам и принял прежний невозмутимо-доброжелательный вид, привычный для всех его старых и новых знакомых.

Между тем, на сцене появилась Кристина. Сначала Хамид не разглядел ее лица: его внимание привлекала яркая одежда, несказанно изумившая перса, которому показалось, что такое облачение подобает скорее для выступлений в парижских кабаре. Он не мог представить себе, как Эрик, с его утонченным и весьма требовательным вкусом, мог предложить ей такой сценический костюм. Но даже в нем она сохраняла какое-то очарование, какую-то грацию невинности, и перс скрипнул зубами, задумавшись о ее судьбе. Затем он все же перевел взгляд на лицо девушки.

Он увидел задумчивые, печальные и настороженные серые глаза, смотрящие куда-то в пространство перед собой. Несмотря на румяна, ее лицо выглядело бледным, а черты немного заострившимися. Что там рассказывал Рауль про улучшения в ее здоровье и расцвет женской красоты? Что-то незаметно, чтобы она сейчас излучала счастье и довольство. Перед ним снова стояла та девочка, которую он увидел в часовне, только выглядела она еще менее уверенной в себе, зато немного более резкой. Нет, непохоже, чтобы она снова обрела свое знаменитое сопрано, которому так умилялся Эрик. Такой, какой видит ее сейчас перс, она не могла вернуться к учителю. А если бы даже и вернулась, он сам бы ее не принял — ведь главное очарование Кристины заключалось для Ангела рока в ее голосе. Хамид ощутил смесь облегчения и странного сожаления. Кто знает, что делает сейчас Призрак на самом деле? И есть ли у него, дароги, шанс это узнать? Перс чуть было не встал со своего места, чтобы уйти отсюда, почти уверенный, что пришел зря.

И сразу же опустился обратно, услышав ее пение.

Ah! Que j'aime les militaires, 

Leur uniforme coquet, 

Leur moustache et leur plumet!

Ah! Que j'aime les militaires!

Leur air vainqueur, leurs manières,

En eux, tout me plait!

Ах, как я люблю военных, 

В их мундирах несравненных! 

О, плюмажи и усы 

Удивительной красы! 

Ах, победный вид, манеры, 

Как милы мне офицеры! 

[перевод мой] - 

распевала знакомая персу девушка чужим голосом, в котором угадывалась несвойственная прежней сопрано глубина. Задорный тон и откровенная пошлость песенки странно контрастировали с наслаждением, которое сулил этот новый голос тому, кто когда-нибудь услышит от нее не опереточные арии, а серьезные вещи. И наслаждение это должно было стать уже не небесным, как в былые дни, а вполне земным, живым, чувственным. Перс схватился за сердце, перед глазами опять заплясали черные мушиные точки. Работа Эрика, в том нет никаких сомнений. Но что же она делает здесь? И где сам маэстро?

Между тем, Кристина, явно ободренная успехом у зрителей, встречавших каждую ее вещь раскатами хохота и оглушительными аплодисментами, весело исполняла одну песенку за другой под бодрый аккомпанемент приглашенного пианиста, и арии становились все неприличнее, вплоть до совсем уже непристойной песенки про вино: 

J'en ai tant bu... mais tant tant, tant, 

Que je crois bien ... que maintenant 

Je suis un peu grise.. un peu grise... 

Mais chut ! 

Faut pas qu'on le dise! 

Faut pas! chut! 

Уж я его пила, пила

И до того теперь дошла

Что просто готова, готова

Но... об этом ни слова...

молчи! молчи! тcc! 

[перевод с просторов интернета] 

Да сама-то она хоть понимает, что поет? И неужели Эрик… Хамид тяжело дышал, не осмеливаясь додумать свою мысль до конца. Эта новая кафешантанная Кристина, эта простонародная публика с редкими вкраплениями порядочных буржуа, все это настолько не вязалось с образом из часовни, что он снова надеялся, что, возможно… 

…Но в этот момент Кристина запела новую арию. 

La femme dont le cœur rêve 

N’a pas de sommeil ; 

Chaque jour elle se lève 

Avec le soleil. 

Le matin de fleurs plus belles 

Les prés sont brodés : 

Mais ces fleurs, pour qui sont-elles ? 

Vous le demandez ? 

Pour qui ? 

N’en dites rien à mon mari, 

Car c’est pour le berger joli 

Qui loge ici. 

Если в женском сердце мечта живет,

Хозяйке его не уснуть.

Каждый день она на заре встает, 

Чтобы с солнцем на луг упорхнуть. 

Ах, с утра цветы на этом лугу 

Прекраснее, чем всегда, 

Только вот для кого я собрать их могу, 

Кто достоин такого труда? 

Но мужу об этом — молчок: 

Их достоин один пастушок, 

И к нему прихожу я туда. 

[перевод здесь и далее мой] 

Несмотря на по-прежнему довольно фривольный тон песни, голос Кристины звучал уже более серьезно, чем до этого. Кроме того, он странно менялся. Она продолжала исполнять арии Эвридики из «Орфея в аду», и перс все меньше понимал, что происходит с девушкой. Ему показалось, или ее голос сейчас поднялся выше? Она пытается взять ноты, которые брала когда-то в роли Маргариты, но получается ли это у нее? Дарога не мог считать себя знатоком, но ему казалось, что, стараясь вернуться к самой себе двухлетней давности, Кристина начинает петь гораздо слабее, чем до того.

Mort, ton ivresse me pénètre ! 

Ton froid ne me fait pas souffrir ; 

Il semble que je vais renaître, 

Oui, renaître, au lieu de mourir!… 

Смерть, ты меня опьяняешь! 

Твой холод не страшен мне; 

Ты как будто меня возрождаешь, 

А не губишь в своей западне! 

Ее голос метнулся птицей вверх и тут же безжизненно пошел вниз. В этот самый момент перс заметил какую-то темную тень, проскользнувшую мимо него под фонарями. Он еще не успел осознать того, что видел, а в сердце уже странно и сладко сжалось что-то, чего он не принимал, боялся и в то же время так страстно желал… А Кристина пыталась достойно завершить представление: 

J’ai vu le dieu Bacchus, sur sa roche fertile, 

Donnant à ses sujets ses joyeuses leçons : 

Le faune au pied de chèvre et la nymphe docile 

Répétaient ses chansons. 

Évohé ! Bacchus m’inspire, 

Je sens en moi 

Son saint délire, 

Évohé ! Bacchus est roi! 

Я видела Вакха над его скалой,

Он подданным давал веселый урок: 

О нимфе и фавне с козлиной ногой 

Позаботился этот веселый бог. 

Они песни его учили! Эвое! 

Песни Вакха меня вдохновили! Эвое!

Безумие святое во мне говорит! 

Эвое! Вакх над миром царит! 

Несоответствие этого жалкого взлета сильному потенциалу, проявившемуся прежде, в менее интересных, но более подходящих ей партиях меццо-сопрано… Потерянный, действительно безумный взгляд и дерзкая, вызывающая улыбка… Огромные голубые глаза — теперь он ясно видел, что голубые — безупречная кожа, все еще по-детски пухлые губы… 

Кем же надо быть, чтобы не потерять голову от этой женщины, чтобы не захотеть возродить ее к жизни? Даже если ты сам от головы до пят соткан из смерти? Разве может смерть — или Вакх — устоять перед искушением? 

Дарога без особого удивления, но с растущей болью в сердце наблюдал, как высокая тень метнулась на сцену, под удивленные возгласы зрителей схватила девушку за шиворот, накинула ей на голову капюшон и потащила прочь со сцены, в темноту, в холод, в склеп. Он единственный знал, что будет дальше. И точно знал, что будет делать он — осталось найти своего ангела [игра слов: в пер. с древнегреч. и древнеевр. языков «ангел» значит «посланник», Хамид использует здесь его именно в таком значении], ибо собственными руками перс, как известно, не обидит и мухи. 

Примечания:

Портрет кастрата:

https://drive.google.com/file/d/1T-aExV57Nkecd9saHDArs-G8Q2PGFSU9/view?usp=drivesdk