Теорема любви (гет)

Приходит срок и вместе с ним

Озноб и страх, и тайный жар,

Восторг и власть.

И боль, и смех, и тень, и свет —

В один костер, в один пожар!

Что за напасть...

Ю.Ким. «Песня волшебника»

 

Для тех, кто видел в те дни Татьяну Васильевну и Кристобаля Хозевича, ничего не изменилось. Они по-прежнему были внимательны и нежны друг к другу и так же принципиальны и упрямы, когда вступали в дискуссии на научные темы. Но над Хунтой теперь висело дамокловым мечом данное им же самим обещание, и он стал несколько осторожнее в общении с Татьяной, опасаясь отпугнуть её от нужного корифеям решения.

Он предлагал ей обобщить материал экспериментов на людях и подготовить к публикации статью, но она отказалась, утверждая, что материалов недостаточно, и продолжила работы с животными.

Возможно, душевные страдания окончательно закалили её сердце и нивелировали жалость, которую она с наивной искренностью испытывала раньше к братьям нашим меньшим. В этом году она уже уверенно кромсала и тут же заживляла хвосты и лапы разных видов. После млекопитающих в план были поставлены птицы, земноводные и пресмыкающиеся.

Татьяна Васильевна прекрасно понимала теперь, что очень нужна корифеям, — не одному Кристобалю Хозевичу, а как минимум всем институтским столпам. И она по-женски ловко и расчётливо воспользовалась этим.

В считанные дни рядом с Изнакурнож была отстроена и оборудована опытная ветстанция. Всё, что нужно было Татьяне, появлялось там мгновенно. Такая трата бюджета вызвала некоторый ропот среди коллег, которым приходилось месяцами выбивать из руководства нужное оборудование и средства. Конечно, Смирнова у нас особо ценный кадр, но надо же и честь знать! На Кристобаля Хозевича чуть ли не каждый день наваливались приступы жуткой икоты, а Янус Полуэктович ломал голову, как свести концы с концами и чтобы при этом всё выглядело прилично. Саваоф Баалович напомнил ему про штатное расписание, и директор наконец решился. Парой могучих росчерков он уничтожил нескольких бесполезных лабораторий, а самых заросших мхом стариков отправил на пенсию. Отдел Вечной Молодости объединили с отделом Линейного Счастья, несмотря на яростные протесты Фёдора Симеоновича. А бездельников из отдела Абсолютного Знания пересадили в отдел Смысла Жизни под гробовое молчание Кристобаля Хозевича. Но самое главное — Невструев уволил наконец Выбегаллу, и уже за одно это директору простили все перерасходы бюджета на профессорскую возлюбленную. К середине весны НИИ ЧАВО встряхнулся и омолодился.

Ветстанция быстро стала любимым местом институтской молодежи. От желающих помогать Татьяне не было отбою. В опрятном новеньком домике всегда можно было найти доброту и тепло, чай и печенье. Сюда можно было принести любые проблемы и встретить понимание. Здесь можно было спрятаться от непогоды и переждать грозу или стужу на личном фронте. Татьяна всё более уверенно врачевала не только тела, но и сердца. И лишь одним просителям она отказывала всегда — тем, кто хотел провести ночь в комнате дежурного зоотехника в приятном неодиночестве.

Что происходило в сердце самой Татьяны Васильевны, о том остаётся только догадываться. Хотя куда уж нам, если даже сам Кристобаль Хозевич признал, что женская душа — это мрак непроглядный.

 

Срок, поставленный Хунте корифеями, истёк. Весна была в самом разгаре. Не найдя лучшего решения, Кристобаль Хозевич рассказал Татьяне о ситуации, которая сложилась в сообществе магов после трагической гибели в Японии Амэ-но Удзумэ. Волшебница чудесного танца погибла, пытаясь защитить своих соотечественников от цунами. Увы, её усилия оказались тщетны. Хотя как знать, может быть, без них жертв было бы намного больше.

Хунта прямо спросил Татьяну, не согласна ли она принять бессмертие, не дожидаясь декабря. Ответ Татьяны серьёзно пошатнул веру Великого Инквизитора в свои силы.

Таня не отказалась. Но очень вежливо сообщила, что она ещё не готова. Несколько ночей Хунта не мог спать. Он лежал в темноте, слушал тихое дыхание спокойно спящей рядом Тани и не мигая смотрел в темноту. Блуждающему во мраке в поисках выхода любой проблеск света кажется путеводной звездой. Следующий шаг профессора был, на мой взгляд, поистине отчаянным и отважным. И, наверное, всё-таки не бесполезным.

 

В истории сохранилась дата: 1531 год. В этот год на острове Санто-Доминго была заложена первая европейская плантация табака. Учитывая страсть Кристобаля Хозевича во всём быть первым, можно предположить, что с заморской новинкой он познакомился несколько раньше. И хотя, вероятно, в те годы он носил одеяния служителя церкви, которая новомодное увлечение не приветствовала, но, скорее всего, на постулаты общественной организации, столь многократно себя дискредитировавшей, ему было наплевать. Так что ко времени нашего повествования профессор Хунта был заядлым курильщиком с как минимум четырёхвековым стажем. Как он прожил столько лет с трубкой, сигаретой и сигарой в зубах и не заработал при этом рак лёгких, я не знаю. Говорил же Невструев, что влияние отрицательного темпус-вектора на физическое тело строго индивидуально.

Татьяна курение не поощряла. Она спокойно переносила табачный дым, но уже несколько раз подступала к профессору с увещеваниями, что надо хотя бы сократить количество часов в день, отдаваемых вредной привычке, если он хочет в полной мере реализовать свой шанс на бессмертие.

Но действовать постепенно — это не из арсенала методов Кристобаля Хозевича. Отрубать самому себе хвост по частям? Фи, удел слабаков и трусов! Хунта решил, что ему по силам рубануть с плеча.

 

Утро выдалось по-весеннему солнечным. Накануне профессору удалось наконец заснуть, он выспался и чувствовал себя готовым к подвигу. Беда была в том, что он сильно преуменьшал в уме объём героизма, который ему понадобится.

Осторожно, чтобы не разбудить Татьяну, он встал с постели. Если Татьяна проснётся, ещё неизвестно, чего ей захочется таким погожим утром. Весна всё-таки. Отказать ей он бы не смог, а после интимной близости всегда так хочется курить… О, нет! Профессор подхватил халат и бесшумно выскользнул из спальни.

Пробовали вы не думать о белом медведе, сидя с ним в одной берлоге? По дороге в ванную Кристобаль Хозевич спрятал поглубже все пепельницы в доме. Сигары были спрятаны ещё накануне вечером. Прохладный душ вроде бы отогнал мысли о табаке. Появились мысли о кофе, как будто вполне безопасные.

На кухне его встретила заспанная Татьяна.

— Что это вы так рано поднялись? Опять что-то гениальное приснилось и надо было срочно записать?

Она привычно чмокнула профессора в свежевыбритую щеку.

— Да нет, спал как мёртвый.

— Как убитый, — поправила Татьяна.

— А есть разница?

— Мёртвый мог и своей смертью умереть.

— Фу, ну зачем об этом с утра?

— Вы первый начали, — засмеялась Татьяна и ушла умываться.

Кофе, кофе, кофе… Разжигая плиту, Хунта подумал, что надо бы спрятать ещё все зажигалки и спички, хотя обычно он ими не пользовался. Высечь огонь из пальца — банальный фокус. Даже у меня получается.

Кофе с ароматной пенкой, горячие тосты и… Профессор скрипнул зубами. «Да неужели я в самом деле так часто курю? То есть, курил. Так, надо забыть об этом. Забыть».

Белый медведь ухмыльнулся в берлоге.

Одеваясь, профессор чувствовал уже не просто тягу, а страстное желание глубоко затянуться ароматным дымом. Одежда пахла табаком.

— Пройдёмся пешком? — предложил он Татьяне. — Такая погода хорошая.

— Там лужи, — напомнила Татьяна. — Вы же не любите лужи.

— Ну, милая, люди меняются.

Татьяна подозрительно посмотрела на него, но ничего не ответила.

Они прошлись до института. Мы с Витькой, ничего не ведая, докуривали у входа перед началом рабочего дня и вежливо поздоровались с ними. То-то мне тогда показался странным взгляд профессора, которым он нас окатил.

На этаже Таня сказала, что закончит кое-какие расчёты и потом уйдёт до конца дня на ветстанцию. Хунта кивнул. «Пожалуй, так будет даже лучше», — подумал он, заходя в свой кабинет. В кабинете пахло табаком. Профессор сразу подошёл к окну и распахнул его настежь. Снаружи ворвался ещё холодный весенний ветер. Хунта поёжился: не хватало только замерзнуть и опять доставить Татьяне сомнительное удовольствие лечить его бронхит. «Надоел я ей, наверное, со всеми своими недомоганиями, — подумал профессор, садясь за стол, как был, в пальто. — Хорош любовник! То голова болит, то горло, то колено, будь оно проклято. А раньше вроде не жаловался на здоровье». Настроение Кристобаля Хозевича портилось с каждой минутой. Он взглянул на часы. От начала подвига прошло чуть больше двух часов. Сдаваться было позорно рано. «Нет, как это сдаваться? Кто сдаётся? Я?! Ну уж нет!»

Через полчаса он был уже не так уверен в своей стойкости. «Кофе!» — мелькнула в голове как будто спасительная мысль.

Сначала кофе показался ему вполне надёжным средством. Во-первых, варка отвлекает. Вот уж когда он совершенно точно не курил — это когда варил кофе. Во-вторых, пить можно долго, маленькими глотками, за работой… Он погрузился в рецензирование статьи. Статья был недурна. Очень даже интересная статья… И какие же выводы сделают авторы из таких результатов?.. Рука сама потянулась к коробке с сигарами… Коробки на месте не было!

— Мальдита сеа!⁽¹⁾

Зубы профессора скрипнули. Он вскочил и несколько раз прошёлся по кабинету от двери до стола и обратно.

«Да что ж это такое! Столько людей прекрасно обходятся без этих проклятых сушёных листьев! А я не могу отказаться от них? И ведь ради чего! Цель, Кристо, великая цель, общее дело, не забывай о нём!»

Звонок телефона заставил профессора опомниться. Звонила секретарь директора: совещание, назначенное сегодня на пять, переносится на завтра. «Ну и хорошо, — подумал Хунта, снова садясь за стол, — хоть сегодня не будут приставать ко мне с вопросами: «Готова? Не готова?» Он машинально опустил руку в карман, где обычно носил портсигар, выругался и отправился варить следующую порцию кофе.

 

Несколько часов профессор провел в непрерывной борьбе с собой. Потом как будто полегчало. Исчезла горечь во рту, перестал всё время слышаться восхитительный аромат хорошего табака. Он снова погрузился в работу. Позвонил Киврин и сказал, что идёт обедать.

— Я не пойду, — сразу ответил Хунта. — Дел много.

— А Татьяна где? — зачем-то спросил Фёдор Симеонович.

— На ветстанции.

— А, поэтому ты засел в своей норе, — почему-то сделал вывод Киврин. — Смотри, сам себя не съешь с голодухи!

Хунта бросил трубку. Весёлый голос друга Тео был просто невыносим.

Ещё кофе. Да покрепче. Это лучше, чем выйти сейчас на лестницу и увидеть… О, нет, нет, нет! Кофе!

 

Часам к пяти Хунта понял, что ещё одна чашка кофе может стоить ему жизни. Сердце колотилось так, будто собралось выпрыгнуть из груди. В голову лезли крамольные мысли. «Ведь она и так меня любит! Ну что с того, если я выкурю полсигары? Хотя бы две затяжки… А завтра уже ни-ни. Завтра? Мадонна, мне б до вечера дотянуть, какое завтра!»

Он решил, что стоит пройтись. Но куда идти? Не шататься же по городским улицам — там полно счастливых людей с сигаретами и папиросами.

Хунта пошёл к ветстанции. Проходя мимо Изнакурнож, понял, что даже вид мирно дымящей печной трубы вызывает у него спазмы в подреберье.

Появление профессора распугало стайку голубей и двух девушек из отдела Линейного Счастья, которые в этот день заглянули помочь Татьяне.

Он поднялся по скрипнувшим ступенькам в домик ветстанции, вошёл и рухнул на стул рядом со столом, за которым Татьяна Васильевна просматривала тетради с контрольными записями. Таня встревоженно посмотрела на него.

— Случилось что-то?

— Нет, — Хунта зачем-то пожал плечами. — Просто пришёл тебя проведать. Перерыв решил сделать.

— Вы хорошо себя чувствуете?

«Нет, ужасно, отвратительно, невыносимо!» — мысленно простонал Кристобаль Хозевич, но в слух сказал только:

— Да, всё отлично, не волнуйся.

— Мигрень опять начинается?

— Нет-нет, говорю же, всё в порядке.

Таня закрыла тетрадь и повернулась к нему:

— Ну-ка, признавайтесь, что происходит. Вы сюда, по-моему, всего один раз приходили. А сегодня вдруг…

«Опять попал!» — подумал профессор. Надо было срочно выдумать что-то невинное.

— Я просто… соскучился.

По взгляду Татьяны было ясно, что она не поверила.

— Ну правда, Таня! Весна, солнце… Я ж не железный. («Ох, не железный, особенно сегодня!») Давай сбежим домой.

— У меня работа, Кристобаль Хозевич, — вдруг холодно ответила Татьяна. — Я не успеваю. Идите без меня. Я приду как всегда.

Хунта растерялся.

— Ну, ладно… — пробормотал он, вставая. — Если работа, то конечно… Не буду тебе мешать.

Вышел на крыльцо, надел шляпу, запахнул плотнее шарф, застегнул пальто, натянул перчатки. Всё равно холодно, зябко как-то. И сырость эта под ногами. Ну всё, расклеился… Куда теперь? Домой? В институт? И опять хочется курить…

Он сунул руки в карманы и, не глядя по сторонам, зашагал обратно в институт.

 

Вечером, уже дома, когда сели ужинать, профессор почувствовал, что кусок не лезет в горло. Он всё-таки заставил себя проглотить, но ощутил такой приступ тошноты, что был вынужден выйти из-за стола.

— Вы сумасшедший, — поставила диагноз Татьяна, когда Кристобаль Хозевич наконец признался ей в причине своего состояния. — Кто твердит нам: сначала расчёт, потом эмпирика? А сами что делаете? Вы же образованный человек. Вы должны понимать, что отмена действующего вещества, которое вы принимали регулярно… На протяжении скольких лет?

— Я не считал.

— Хорошо, округлим: лет четыреста. Итак, отмена вещества, которое вы принимали четыреста лет, вызовет абстинентный синдром. Вы за свою бурную и насыщенную событиями жизнь никогда не видели ломку у морфинистов или курильщиков опиума?

— Видел. Но это же наркотики.

— А никотин — нет? Ну, конечно! Ещё скажите, что этиловый спирт полезен для здоровья. Кристобаль Хозевич, вы какая-то квинтэссенция типично мужских заблуждений, аккуратно подобранных и тщательно культивированных. Говорите, где сигары. Надеюсь, вы их не выбросили?

Профессор рассказал, куда спрятал табак. Татьяна, морщась, раскурила ему сигару.

— Одна затяжка и лежите. Ловите эйфорию.

Она сразу унесла сигару подальше и оставила в пепельнице. Убедившись, что профессору не стало хуже, разрешила докурить до половины. Потом ушла заново разогревать ужин. Поужинали в молчании. Когда она мыла посуду, профессор зашёл на кухню.

— Таня, извини меня. Я опять доставил тебе лишние хлопоты.

Она вытерла руки и повернулась к нему.

— Вы доставили хлопоты прежде всего себе. Объясните, зачем вам это понадобилось?

— Ты хотела, чтобы я бросил курить.

— Да, хотела. А чего хотели вы? Показать свою силу воли? Произвести на меня впечатление? В очередной раз? — Танин голос звучал незнакомо, непривычно резко и жёстко. — Но почему именно так? Другого способа не нашли? Изобретательности не хватило? Полистали бы литературу по теме. Помнится, Казанова оставил обширные мемуары.

Хунта вздрогнул.

— А впрочем, в печку эти записки дилетантов, — продолжала Татьяна. — Упадём-ка ей на руки ещё разок, постонем, пострадаем. Столько раз срабатывало — сработает и сейчас. Она ведь хочет быть нужной. Пожалеет, поцелует, растает — и согласится шагнуть ко мне в вечность. Так вы рассчитали?

Хунта смотрел на неё и не узнавал.

— Так ты знала?..

— Нет, я ничего не знала. Вы прекрасно исполняли свою роль. И я полюбила ваш актёрский талант, наивно полагая, что это и есть вы сами, ваш характер, ваша душа. А всё оказалось так банально, так пошло. Но мне не стыдно, нет. Чего мне стыдиться? Это была моя первая настоящая любовь. У меня нет опыта гетеры, нет славы фам фаталь, мне нечего терять. И я не буду мстить. За что? Я была счастлива рядом с вами, вы многому меня научили, и я благодарна вам за это. Вы видите: я даже не смогла уйти, когда всё узнала. Никто не проговорился, нет. Я случайно услышала ваш разговор с Кивриным и остальными ещё зимой здесь, в вашем кабинете.

— И ты всё это время?..

— Обманывала вас? Нет. Я надеялась. Что, может быть, вы всё-таки сбросите маску, признаетесь, извинитесь, и тогда я смогу вас простить. Но этого не произошло. И я привыкла. Знаете, я даже не собираюсь уходить. Я останусь в институте, в вашем отделе. И я останусь здесь. Мне здесь нравится. Такой уютный большой дом! А вам нужна домработница. И грелка в постель.

Хунта даже не думал о том, чтобы что-то ответить. Что бы он ни сказал сейчас — все самые искренние и правдивые слова превратились бы в ложь только потому, что произнёс их он. Профессор молча кивнул и побрёл в свой кабинет.

 

Гераклиту Эфесскому принадлежат слова: «Для бодрствующих существует один общий мир, а из спящих каждый отворачивается в свой собственный». Сны, сновидения и снотворчество были и остаются интереснейшими, но крайне сложными для изучения явлениями. Однако некоторые базовые законы мира снов хорошо известны. Например, El sueño de la razón produce monstruos — сон разума рождает чудовищ. Эта страшноватая поэтическая фраза является, кстати, поговоркой в испанском языке. И верна она, надо сказать, на все сто и даже на сто десять процентов.

Если сон разума обычного человека способен породить монстров, подумайте, что может стать порождением сна разума дипломированного магистра, а тем более корифея. Поэтому одна из первых практик, которые осваивают неофиты, это предсомническая очистка мыслей. Она быстро входит в привычку, и даже начинающий чародей уже не может заснуть, не проделав эту секундную процедуру.

Я очень сомневаюсь, что такой опытный маг, как профессор Хунта, забыл об этой практике. И, уж конечно, не могу допустить, что он отказался от неё умышленно в тот злосчастный вечер. Скорее всего, из-за внезапной отповеди Татьяны, из-за абстинентного синдрома и из-за других известных и неизвестных нам обстоятельств обычной предсомники оказалось недостаточно. Но профессор был в слишком расстроенных чувствах, чтобы подумать об этом.

Возможно, у него мелькнула в тот вечер мысль немедленно выставить дерзкую девчонку из дома. Но он, конечно, запретил себе об этом думать: это уж совсем не достойно благородного дона — выкинуть женщину с вещами за дверь поздно вечером. Татьяна ушла в спальню. Он, не раздеваясь, лёг на диване в гостиной.

Хунта полагал, что его опять ждёт бессонная ночь. Снова мучительно хотелось курить, но он не стал потакать старой привычке. Ему казалось, что борьба с потребностью в никотине отвлекает от других тяжёлых мыслей. Однако усталость взяла своё, и он всё-таки заснул.

Проснулся Кристобаль Хозевич от того, что затекла неудобно согнутая рука. Он сел, поморщился, разгоняя кровь. Была середина ночи. У окна на полу лежали яркие квадраты лунного света. Было полнолуние, и ещё вечером весенний ветер разогнал все облака. Хунта почувствовал неприятное жжение в груди. «Изжога, что ли?» — подумал он. Сходил на кухню, выпил воды, вернулся в гостиную. Сон был безвозвратно потерян. Хунта вздохнул и пошёл выбрать книгу, чтобы скоротать оставшуюся часть ночи. Было так светло, что ему не понадобилось даже включать лампу.

Но когда он снял с полки приглянувшийся том и раскрыл его, страницы вспыхнули бело-синим пламенем. От неожиданности Хунта выронил книгу.

Возможно, вы не знаете или не задумывались о том, что книги являются предметами частично одушевленными. Книжная душа, anima libri, не самостоятельна, она не может жить и развиваться, подобно душе живого существа или нежити. Большую часть времени книжная душа дремлет, а если книгу не читают, то и вовсе впадает в глубокую спячку. Оживает анима либри лишь тогда, когда на строки букв падает читающий взгляд.

Благодаря своей одушевленности книги очень чувствительны к состоянию своего читателя. Вот и в ту ночь книга первой отреагировала на изменения, начавшиеся в душе мракоподобного, как говорил Роман, Кристобаля Хозевича.

Именно Роман неохотно поведал мне о той части злосчастной ночи, которой ему пришлось быть свидетелем. Более ранние события я сейчас описал лишь предположительно. Возможно, всё началось совсем не так. Но когда Неструев буквально выхватил Романа из постели, и они оказались в доме профессора Хунты, было уже не так важно, с чего всё началось.

Если бы случайный прохожий в ту лунную ночь проходил мимо дома профессора, он бы наверняка поднял тревогу: пожар! Но странный это был пожар. В окнах металось пламя, а снаружи дом был тёмен и холоден, и никакого дыма не просачивалось из окон, дверей, из-под крыши. И не было слышно ни звука, а обычный огонь не бывает бесшумным, разве что в космическом пространстве.

Когда Роман и Янус Полуэктович оказались в гостиной, там было уже трудно находиться. Один и Жиакомо стояли у самых стен. Киврин прикрывал от жара Татьяну. В центре комнаты металась и корчилась объятая пламенем фигура профессора Хунты.

Это был огонь противоречий, одна из самых жутких эманаций смысла жизни. Руководитель отдела не мог не знать, что это такое. Но знать и управлять — это разные вещи. Мы знаем, например, что такое плазма. Но управляемый термоядерный синтез нам до сих пор недоступен.

— Кристо, другого выхода нет! — прикрывая от жара лицо, крикнул Жиан Ксавьевич. — Подумай, что ты делаешь! Ты же губишь всё!

— Нет… — донеслось из пламени.

— Кристо, дорогой! — Фёдор Симеонович от волнения перестал заикаться. — Это необходимо!

— Нет…

— Ты же разумный человек! — даже всегда ровный голос Одина дрожал. — Признайся!

— Она знает! — простонал Хунта.

Единственный способ укротить огонь противоречий — это признать их причины. Все до единой. Увы, у профессора этих причин накопилось предостаточно.

— Он сказал тебе? — Киврин схватил Татьяну за подбородок и заставил оторвать взгляд от пылающего профессора.

— Я сама узнала, — прошептала Таня.

Киврин не стал расспрашивать о подробностях, было не до того.

— Что ещё, Кристо? — закричал Фёдор Симеонович. — Выкладывай!

Если вы можете представить себе, что такое адский пламень и страдания, которые испытывают попавшие в него души, то вы только примерно опишете себе десятую часть того, что переживал тогда Кристобаль Хозевич. Но гордость и самомнение бывшего Великого Инквизитора были столь огромны, что перешагнуть через них было непросто. И вполне могло оказаться, что совсем невозможно.

— Кристо, я привёл Романа! — заговорил Невструев. — Если ты в чём-то виноват перед ним, скажи.

Фигура профессора резко изогнулась, над ним взметнулся новый сноп белого пламени. Он пошатнулся, сделал несколько шагов в сторону, налетел на полки с книгами. Книги посыпались на пол, вспыхивая на лету. Хотя огонь противоречий опаляет только живые души, но Роман говорил, что на профессоре дымилась одежда.

— Я знал… — прохрипел Хунта.

— Что вы знали, профессор? — закричал Роман.

— Я дал вам клинок Люцифера умышленно, — прозвучало в ответ.

— Дальше, Кристо, не останавливайся! — увещевал Невструев.

— Я должен был вам проиграть, это была моя цель. Но за всю свою жизнь я не проиграл ни одного поединка. Моя слава непревзойденного фехтовальщика была мне так дорога, что я пошёл на низость. Я подтолкнул вас к выбору. Посчитал, что уступить клинку Люцифера — только такое поражение меня достойно.

— Спасибо, профессор! — ответил Роман. — Это был урок для меня. Я не держу на вас зла, я благодарен вам за этот опыт.

Но пламя не стало слабее. Плечи профессора затряслись, и по гостиной прокатился сатанинский хохот. Корифеи переглянулись.

— Ещё, Кристо! — заговорил опять Невструев.

— Это всё!

— Не всё, ты же видишь! Пожалуйста, прошу!

— Кристо, ты себя убиваешь! — голос Киврина сорвался. — Забудь про свою гордость! Неужели так сложно признаться?

Ответом ему был новый раскат хохота. Смеялся не профессор — хохотал, издеваясь, огонь.

— Два года назад, когда я взял Татьяну в ученики… — снова зазвучал глухой голос профессора. Киврин крепче прижал к себе Таню.

— Тогда я думал не только о том, что нам нужен новый корифей. Я захотел ещё раз испытать свои силы в любовной магии. Я возжелал удовольствий, уступил своей похоти. Таня, прости меня.

— Я вас прощаю, прощаю! — в голосе Тани были слёзы. — Я вам всё прощаю!

Все с надеждой ждали, но ничего не менялось. Огонь вокруг профессора по-прежнему пылал. Теряя последние силы, Хунта рухнул на колени.

— Есть что-то ещё, — прошептал Жиакомо, — что-то очень сокровенное. Он не сможет.

— Кристо, пожалуйста! — взмолился Фёдор Симеонович. — Друг мой дорогой! Мы же с тобой столько пережили! Как я буду дальше без тебя?

— Не поминайте лихом… — донеслось из огня.

— Он сдался, — прошептал Один.

— Нет, нет! — Татьяна стала вырываться из рук Киврина. — Так нельзя! Это неправильно!

Роман бросился помогать Фёдору Симеоновичу держать Таню. Но она всё равно вырывалась даже из четырёх мужских рук.

— Уйдите! — закричала она не своим голосом. — Уйдите все! Вы же видите, он не может признаться при вас!

Все снова посмотрели на фигуру профессора. Он не двигался, плечи опустились, руки бессильно повисли. Подняться с колен он уже не пытался. Огонь полыхал вокруг него, контуры фигуры колыхались и плавились. Вдруг огонь вспыхнул с новой силой, и профессора совсем не стало видно за стеной пламени.

— Мы сгорим вместе с ним, — пробормотал Жиакомо.

— Увы, это будет справедливо, — проговорил Один.

Оглушенные такой перспективой, Фёдор Симеонович и Роман на мгновение ослабили руки, и Татьяна рванулась изо всех сил.

«Она исчезла в пламени, — так рассказывал Роман. — Мы не видели ни её, ни профессора. Я несколько секунд стоял потрясённый. Потом бросился за ней, но меня отшвырнули назад сразу четверо корифеев. Сопротивляться было бессмысленно».

Они не могли отступать дальше, не могли выскочить из дома, не могли ничего изменить. Они просто стояли и ждали, чем всё закончится. Все надеялись, что хотя бы Татьяна останется жива. Наконец огонь начал стихать.

Казалось странным, что после всего произошедшего в комнате нет почти никакого беспорядка. Не осталось ни дыма, ни запаха гари. Не кружился в воздухе пепел, на полу не было осколков. Только разбросанные книги шелестели опаленными страницами, видимо, прощались со своим мудрым, но слишком гордым хозяином.

Татьяна сидела на полу рядом с неподвижным профессором и беззвучно плакала. Её плечи вздрагивали.

На профессоре не было заметно ни ожогов, ни травм. Тело не свели судороги, лицо не искажала гримаса боли, веки наполовину закрыли глаза, пальцы свободно разжались. Он был безупречен, как всегда. И почему-то не было сомнений, что всё кончено. Кончено быстро, страшно и необратимо.

— К-кристо, к-как же так?.. — прошептал Фёдор Симеонович, снова заикаясь.

Жиакомо, не выдержав, отвернулся. Стало совсем тихо. И тут Таня едва слышно сказала:

— Уйдите. Уйдите все.

Они всё равно стояли. В минуту горя люди часто произносят такие слова, но опасно оставлять их наедине с тем, что уже не исправить.

Однако Невструев сказал:

— Пойдёмте, — и, повернувшись к Киврину, чуть слышно добавил: — Пусть попробует.

Все вышли из дома, и Фёдор Симеонович плотно закрыл дверь.

 

— Мы ждали около часа, — рассказывал Роман. — Бродили перед домом и молчали. Я несколько раз порывался войти, но Киврин останавливал меня одним взглядом, и я отступал. Наконец Фёдор Симеонович сам подошёл к двери, прислушался и тихо открыл её. Мы вошли в гостиную. Таня так и сидела на полу, всхлипывала и прижимала к губам пальцы профессора. Глаза Кристобаля Хозевича были открыты, но неподвижны. Я успел подумать, что так, наверное, бывает после смерти, что глаза не закрываются, а наоборот, открываются. И тут профессор моргнул.

— Всё, дальше придумывай сам, — оборвал свой рассказ Ойра-Ойра, и больше никаких подробностей от него я узнать не смог.

 

«Нет, нет и ещё раз нет!» — пишу я, слыша ваши возгласы. Никакого чуда воскрешения не произошло. В рукописи Татьяны Васильевны сказано, что в последние секунды Кристобаль Хозевич всё-таки смог признаться ей в главном, в том, что мучило его больше всего. «Наверное, если бы эти слова он произнёс в других обстоятельствах, я бы не поверила ему, — честно записала Татьяна Васильевна. — Человеку, которого я любила, но который сам, как я думала, лишь играл любовь. Но в тот миг ему не имело смысла лгать. Сгорая на моих руках, он произнес три слова. Нет, не те, которые говорят обычно. Он же учёный. Он сказал: “Я равно ты”».

 

Стоит ли мне пояснять, что всё-таки произошло? Возможно, моё повествование оказалось слишком запутанным, и у кого-то из читателей остались сомнения, всё ли они правильно поняли. Мысль изреченная, конечно, далеко не всегда ложь, но передать словами именно то, что хочешь сказать, действительно невозможно.

Любовь — непознанная сила. Играть с ней опасно для всех: и для людей, и для чародеев. Проиграл ли свою партию мракоподобный Кристобаль Хозевич? И да, и нет. Он вступил в игру, уверенный в своей победе, закончил, уверенный в своём поражении. Но другого финала он и желать не мог. Робкая, наивная и безгранично добрая Татьяна Васильевна пробудила в сердце сурового корифея самую настоящую любовь. Тогда же прокралось в его душу дерзкое желание — любить и быть любимым вечно. А когда Татьяна попросила год на размышления, Кристобаль Хозевич понял, что для вечной любви нужно не одно, а два желания. Банально, истрёпано в словах, но это так.

Дальше в игру вступили его неукротимая гордость, тщательно взлелеянное самомнение, веками натренированный эгоизм и ещё огромное число факторов, из-за которых он так и не смог признаться корифеям, что уже не играет в любовь и выше его сил — принудить Татьяну к нужному решению.

Чем это закончилось, вы уже знаете.

 

Внеочередное собрание высочайшего магического сообщества было назначено на конец мая.

Хунта переступил порог дома Невструева под руку с улыбающейся Татьяной, но со смятением в душе. Татьяна Васильевна всё-таки не удержалась от малой толики женской мести, и две недели, прошедшие от саморазрушающего пожара в гостиной до внеочередного приема у Невструева, не говорила Кристобалю Хозевичу, что намерена ответить корифеям.

Все убеждали профессора, что Таня согласится: ведь она сама назвала директору дату общего собрания. Но теперь Хунта гораздо лучше знал Татьяну и не был уверен, что она простит тот обман, который он затеял, а остальные молча допустили. Сам он простить себя не мог и очень опасался, что Таня может отказаться.

Вечер был не шумным. Даже Фламель был серьёзен. Ещё раз простились с Амэ-но Удзумэ. Поговорили о том, что снова не пришёл Бальзамо, хотя его приглашали. Обменялись некоторыми новостями. И разговоры стихли сами собой. Все ждали главного — того, ради чего они и собрались. Невструев поманил Татьяну к себе, и Хунта впервые за вечер отпустил её руку.

— Татьяна Васильевна, — сказал Невструев, — мы все внимание. Вы попросили год на размышления, потом любезно согласились сократить срок. Вопрос вам известен. Каким будет ваш ответ?

Взгляд Татьяны побежал по лицам собравшихся. Она не чувствовала в себе смущения, как в первый раз. Напротив, она чувствовала свою исключительность. Ей одной здесь был доступен выбор, а у других этого выбора уже не было. Она не сомневалась, что каждый из собравшихся хотя бы раз за свою долгую жизнь пожалел о том, что бессмертен. Так много в человеческой жизни боли, что порой не хочется жить дальше, даже если ты чародей и тебе открыты тайны и силы, недоступные простым смертным.

— Господа, — сказала Татьяна негромко, — я бесконечно благодарна вам за то, что в декабре вы так высоко оценили мой дар, мои знания и умения. Прошло полгода, и эти месяцы были для меня непростыми. Меня просили дать ответ раньше, и я приношу свои извинения, что дерзко заставила вас всё-таки ещё подождать. Но мне нужно было во многом разобраться. Здесь, на моей родине, говорят: «Жизнь прожить — не поле перейти». Жизнь даётся один раз, и это большая работа — прожить её так, чтобы оставить о себе добрую память в сердцах людей. Долгая жизнь — это ещё более тяжёлая работа. Вы испытали меня, но мне нужно было самой испытать себя. Сегодня это испытание закончилось. Я готова принять бессмертие.

Хунта слушал Татьяну, но смотреть на неё было выше его сил. Когда прозвучали её последние слова, он не понял их. «Я просто слышу то, что хочу услышать, — подумал он. — Это иллюзия, не надо обольщаться». И только когда в зале началось какое-то движение, он поднял взгляд и обомлел: гости склонялись перед Татьяной в медленном поклоне, которым положено было приветствовать согласие нового корифея. И только он один стоял, как столб, не в силах пошевелиться. Но вот все выпрямились, побежал чуть слышный шёпот.

— Господа, — сказал Невструев. — Нам предстоит сложная церемония. Готовьтесь, пожалуйста.

 

«Я не почувствовала ничего особенного, когда получила свой шанс на бессмертие. И, по-моему, до сих пор не ощутила его в полной мере. Так что живу, как жила, и пока не собираюсь становиться героиней чьих-то мифов и легенд», — так записано в рукописи Татьяны Васильевны. И на этом её рукопись заканчивается. Но я допишу ещё одну сцену.

---

1) Maldita sea! — Чёрт побери! (исп.)

Вернуться к тексту