О воине Христа (гет)

Когда Ульрих снова смог видеть и слышать, он понял: во-первых, что жив; во-вторых, что до сих пор в седле; в-третьих, что конь его несётся, казалось бы, с невозможной для благородного скакуна скоростью; в-четвёртых, что топота копыт погони не слышно. Каждая следующая новость радовала его больше предыдущей. Он понимал, что преследователи лишь замешкались, испугавшись молнии, но не оставили погоню, потому не собирался останавливаться и постоянно менял направление — лесные тропинки расползались в разные стороны, как раки из котла.

Дождь быстро кончился, судя по просветам между ветвями, снова засияло солнце. Мой герой даже не пытался определить, где он; главное было уйти подальше от литвинов. Впереди заблестела лесная речушка, туда и направился Ульрих. С разбегу конь прыгнул с крутого, но невысокого берега и остановился по брюхо в воде. Только теперь на его морде хозяин заметил кровавую пену. Благородное животное, дышавшее хрипло и порывисто, жадно стало пить. Рыцаря узнавали тогда не по галантности и не по изысканности манер, а по силе удара; рыцарского коня узнавали не по грациозности и не по скорости, а по весу, который он мог нести на спине, столь стремительная и длительная скачка, тем более с грузом, была не для него. Ульрих вовремя почувствовал, что ноги бедняги подкашиваются, и успел соскочить прежде, чем скакун рухнул на бок, чтобы уже не подняться.

Снять полный рыцарский доспех того времени в одиночку — задача непростая, но выполнимая. Мой герой, воевавший не первый год, справился с этим довольно быстро. Только подлатник и подшлемник холодной ночью могли бы пригодиться. Главное — высушить одежду. Из оружия у него остались только меч и кинжал. Рыцарь долго шёл против течения. В такое время года вода ещё совсем не успела прогреться и только что не покрывалась льдом, но погоню иначе не сбить со следа.

Наконец, он выбрался из реки и, стараясь ступать только по камням, ушёл в сторону. Бредя по очередной звериной тропе, Ульрих думал о перспективах. Он понятия не имел, где находится, как добраться до гедрусовичей или до своих. Внешним видом он сильно отличался от местных, потому первый встречный литвин мог его убить. Из провизии с собой оказался лишь небольшой мешочек с сухими лепёшками. Сдаться, сесть на землю и ждать смерти было не в характере фон Коберна, потому он шагал ровно, не очень быстро, экономя силы, хотя не знал, куда идёт и куда ему стоило идти.

Тропинки то разветвлялись, то сходились и постоянно петляли. Стволы деревьев вблизи казались не слишком частыми, но чуть дальше уже сливались в стену. Холмы попадались пологие, с их вершины ничего не было видно, кроме той же стены. Ульрих знал, что лес очень изменчив, можно пройти несколько раз почти по одному месту и не понять этого, отклонившись лишь чуть-чуть в сторону. Он вполне мог ходить кругами и с тоской вспоминал родные края.

Коберн стоит на берегу Мозеля не очень далеко от его слияния с Рейном среди гор, покрытых лесом, но порой с довольно крутыми склонами. Всегда можно найти место, откуда открывается вид далеко вниз и вперёд. Мозель — широкая река, с середины которой нельзя докричаться до берега, но даже из Нижнего замка Коберна она кажется тонкой блестящей лентой. Эта лента и соседние вершины часто вставали перед глазами крестоносца. Иногда солнце ярко их освещало, создавая причудливый узор тёмных и светлых пятен; иногда небо заволакивали тучи, облака ползли так низко, что порой нижние их отростки задевали какую-нибудь вершину, и казалось, что гора дымится...

Уже смеркалось, когда поднявшись на очередной холм Ульрих неожиданно вышел на опушку. Он увидел пойму широкой и полноводной реки, а на берегу — деревню, вернее то, что от неё осталось. Здесь хорошо поработал огонь, оставив от домов лишь обугленные брёвна, одиноко стоявшие куски стен и печи. Дойдя до пепелища он увидел, что пожар был давно, может, даже ещё в прошлом году — через слой угля пробилась новая трава.

Нетронутой он нашёл одну из бань. С бань обычно начинались пожары, потому их строили подальше от домов, по иронии судьбы сейчас она-то и не сгорела. Рыцарь с берегов Мозеля не видел бани до Ливонии, в плену один раз там бывал, чуть не потерял сознание и больше не заглядывал. Однако он помнил, что в этом приземистом домике есть не только крыша над головой, но и печь, а значит, тепло на ночь. После ливня сухих дров было не найти, но сосна настолько смолиста, что горит даже мокрая. Чтобы получить толстые поленья, горящие долго и жарко, пришлось поработать мечом вместо топора. Это оскорбляло оружие, с которым у рыцарей особая связь, но делать было нечего.

Совсем стемнело, когда Ульрих развёл огонь, развесил мокрую одежду на печи и уселся за свой нехитрый ужин. Наконец он решил, что больше подбрасывать дров не надо и, помолившись, улёгся на скамью. Под голову он подложил найденную здесь же в бане охапку сухих берёзовых веток, зачем-то связанных с одной стороны, под правую руку, как делал уже много лет — обнажённый меч. Одеялом послужил плащ — он немного подсох ещё днём, а печка уже успела завершить дело.

Может, вы думаете, что в голове у него роились сотни мыслей? О своём положении, о погибших товарищах, например, о брате Юстасе, к которому успел привыкнуть, наконец, какое племя напало на них и почему гедрусовичи такое допустили на своей земле. Но над своим положением Ульрих сломал голову ещё в лесу, о погибших только что помолился, а попытки понять нехристей считал делом безнадёжным. Сработала привычка воина: спать (а также есть и пить) при любой возможности, ведь не известно, когда это ещё раз удастся. За печкой что-то застучало и завыло, ему даже показалось, что он услышал чей-то голос: «Подбавь жару!». Поняв, что это ветер задувает через какую-то щель, рыцарь уснул крепко и практически сразу.

Ульрих почувствовал что-то неладное сквозь сон — не умей он этого, давно уже был бы мёртв. С криком: «Кто идёт?!!» рыцарь вскочил и наугад рубанул темноту перед собой мечом. В комнате без окон ночью не было видно ничего, даже своей руки, но здесь явно кто-то ещё был, и он недовольно ворчал низким хрипловатым голосом.

— Вошёл без спросу, воды не наносил, жару не поддаешь! — некто в углу пошёл на фон Коберна.

Ульрих это скорее почувствовал, чем услышал. Он вновь ткнул мечом в темноту, незнакомец снова отпрянул. Рыцарь пошёл на врага и с трудом успел вовремя повернуться — с плеча у него сзади содрали лоскут кожи. Не могло так долго продолжаться — мой герой привык видеть противника. Намотанным на левой руке плащом он получше закрыл кисть, резко прыгнул к печке и откинул дверцу.

При свете догоравшего там пламени рыцарь увидел как-то нескладно сложенного мужичка с длинными волосами и бородой, казалось, ни разу в жизни не расчёсанными, голого, мокрого и облепленного листьями. Тут он почуствовал нечто забытое с детства — безотчётный и почти панический страх, какой был от картины Страшного суда в соборе: пальцы незнакомца заканчивались огромными как крючья мясника когтями. Тварью господней это быть не могло.

Ульрих воззвал к Господу и стал громко читать Ave Maria. Существо протянуло к нему страшные пальцы. Слова молитвы перешли в крик. Демон двинулся на человека. Рыцарь выставил вперёд клинок, как всегда делал, как привык. От стали нечисть отпрянула.[13] Размахивая мечом Ульрих стал пятиться к двери. Демон кидался на него, по-звериному рыча, но всякий раз отскакивал от острого клинка. Но вот спиной рыцарь почувствовал дверную ручку. Вложив все силы в рывок, он выскочил через предбанник во двор.

На улице было почти по-зимнему холодно. Кремень и огниво остались в бане, а найти новые при свете лишь луны не получилось бы. Он пытался залечь в укромное место и поспать, но было слишком холодно. Когда нет ни огня, ни одежды, согревает движение. Остаток ночи Ульрих пробирался через лес. Он сам не знал — куда, но отлично понимал: остановка станет гибельной.

Ульрих фон Коберн, воин Христов в Ливонии, уже несколько часов брёл по лесу, закутавшись только в знаменитый белый плащ ордена, выставив наружу лишь кисть руки с мечом (ножны он не успел захватить). Несмотря на то, что лесная тень пропускала мало лунного света, его глаза быстро привыкли к темноте, что не раз помогало уберечь босые ноги. Земля под соснами была покрыта мягким, слегка пружинившим мхом, идти по нему оказалось приятно, даже несмотря на прошлогодние шишки. Проблемой был лишь бурелом с острыми обломками сучьев. Главной бедой оказался холод. Особенно страдали неприкрытые плащом ноги, которые он уже почти не чувствовал.

Наконец, свет стал серым: начиналась заря. Вдруг по лесу разнёсся знакомый, совсем домашний звук. Он резко выделялся из лесных и радовал слух. Пел церковный колокол. Откуда-то появились новые силы, даже по ногам побежало тепло. Двигаясь на звук, Ульрих вскоре вышел на опушку. Перед собой он увидел типичное для литвинов городище, окружённое рвом и земляным валом с частоколом. Вокруг рва по всем правилам фортификационного искусства была оставлена широкая безлесая полоса, где, по-видимому, регулярно вырубались не только молодые деревья, но и кустарники. Однако над частоколом возвышались две костёльные башни, увенчанные крестами!

Правда, таких крестов он ещё не видел — по всем четырём лучам проходил круг, но это, конечно, было мелочью. Рыцарь будто полетел вперёд. Он подбежал к воротам и стал стучать по ним рукоятью меча, потом опомнился, воткнул меч в землю и продолжал стучать кулаком. Ворота открылись, перед ним оказалось несколько человек не совсем обычного вида: фигурами они все кроме одного походили больше на воинов, чем на толстых круглолицых монахов, и были вооружены копьями и рогатинами, но все носили рясы. Они смотрели на Ульриха с не меньшим, чем он на них недоумением.

— Quare venisti cum gladium? — после неловкой паузы спросил тот, что был без оружия, на вид самый старый и единственный с явным пивным пузом. — Qui acceperint gladium, gladio peribunt.[14]

Ульрих понял, что спросили его на латыни. Но священного языка он не знал, как и большинство братьев, а на мессах лишь проникался святостью момента.

— Ich gr??e an Sie, die guten Christen![15] — начал рыцарь на своём родном языке: он был уверен, что католики в этих лесах не могут не быть германцами.

— А чтоб тебе провалиться, — дёрнув рогатиной, выругался самый юный из монахов к удивлению Ульриха... на литвинском. — Службу перебил и несёт тут всякую тарабарщину. Немец, что ли?

— Так сразу ж видно, — подтвердил безоружный монах, видимо, главный; его лицо выражало скорее озабоченность, чем угрозу. — Потому и спросил его на латыни. А он и святым языком немой.

— Мир вашей обители, — снова заговорил, немного оправившись от удивления, немец теперь уже по литвински. — Я — Ульрих фон Коберн, брат ордена воинов Христа из замка Мартинбург.

— А разве Христу нужны воины? — главный монах возвысил голос, как на кафедре. — В Генсиманском саду Спаситель сказал: вложи меч в ножны, так как тот, кто взял меч, от него же и смерть примет. Иди своей дорогой, да сними этот плащ, на котором орудие убийства позорит символ Господа.

Ох, и взвыл же фон Коберн, услышав, что о знаке его ордена сказал этот толстяк, но взвыл в душе. Он был не дурак и внешне не возмутился.

— Я вложил бы меч в ножны, если бы они у меня были. Я целую ночь шёл по лесу и весь продрог! Я чудом спасся от нехристей и нечистой силы! Снять плащ? — он распахнул его. — Тогда что мне останется?! Неужели вы, монахи, оставите замерзать своего брата во Христе.

— И скажет Христос праведникам: войдите в Царствие моё, так как вы накормили меня, когда я голодал, напоили меня, когда я жаждал, и одели, когда был я нагой; ведь то, что вы сделали одному из братьев моих меньших, то сделали мне.[16] Как страждущий, умерив гордыню, ты можешь войти. Брат Лукас, возьми его клинок насилия; брат Оскар, отведи гостя в трапезную; брат Фергас, принеси ему одежду послушника.

Еда и питьё были уже готовы: оставалось немного до утренней трапезы. Рыцарю дали мясо, хлеб и сушёные грибы, всё это дополнялось тёмным пивом, настолько густым, что казалось, придётся ковырять его ложкой. Воин Христа уже сутки не ел вдоволь. Понежиться в тепле тоже было очень кстати. Прогретое нутро потребовало пищи ещё настоятельнее. Однако, благочестивый человек не мог приняться за еду, не помолившись, потому брат Оскар встал возле стола лицом к распятию, перекрестился и начал:

Возрадуйся, Мария, принявшая благодать!

Бог с тобой!

Благословенна ты среди женщин...

— Как ты смеешь!!!!... — закричал брат Ульрих. Он узнал Ave Maria. Священник в родном Коберне когда-то поведал ему, что сказано именно в этой молитве. Звучала, без сомнения, именно Ave Maria, но по-литвински. — Как ты смеешь читать святую молитву на своём поганом языке??!!!!

— Как бы мы с тобой иначе её поняли? — в голосе Оскара звучала крайняя степень удивления, но не было и тени злобы.

— Так Богоматель её не поймёт!!!!!!! — рыцарь хотел броситься на еретика, но вспомнил о других монахах: за ворота не хотелось.

Глаза Оскара ещё больше расширились:

— Лучше ешь, — только сказал он и вышел.

Ульрих последовал этому совету. Уже через несколько минут он съел всё до крошки и выпил последние капли пива, которое оказалось вполне жидким, а на вкус — очень мягким. Принесший одежду брат Фергас отвёл гостя в келью, где тот растянулся на набитом мягким сеном матрасе и сразу уснул, перед этим твёрдо решив зайти к настоятелю и рассказать о брате Оскаре, пока душу этого раба божия ещё можно спасти от гибели.

Проснувшись, когда солнце стояло уже высоко, он первым делом решил исполнить своё благое намерение. На просторном дворе монахи и несколько послушников были заняты разными хозяйственными делами. Не все — по валу расхаживали фигуры в рясах, но с луками — явно часовые. Кто-то расставил их как в образцовом замке — равномерно по всей стене. Кроме того, во дворе он увидел несколько перье, онагров и скорпионов.[17] Рыцарь вспомнил, как встретили его самого и обрадовался: обитель без труда могла дать решительный отпор язычникам. Тут он спохватился, что ещё не поблагодарил Господа за своё спасение. Вернее, поблагодарил, но не во время службы, когда Бог лучше всего слышит своих сынов.

— Скажи, — обратился крестоносец к одному из братьев, — скоро ли будет месса?

— Да как солнце к частоколу опустится, так и начнём.

Солнце ещё не перевалило за полдень. «Сколько раз в день они молятся? — недоумевал Ульрих. — Два, что ли? После этого они зовут себя монахами?». Тут открылись ворота и во двор въехала группа всадников с луками и рогатинами. С собой они везли тушу двухлетнего лося. Охотиться запрещалось даже рыцарям Христа, не говоря уже о не воевавших монахах.

Вообще всё вокруг было странно: говор только литвинский, но имена совсем не местные. Монахи получают новые имена от настоятеля, когда принимают постриг. Перье, онагры и скорпионы также никто из литвинов сделать не мог. Вспомнился и говор главного монаха у ворот, видимо, настоятеля — с каким-то акцентом. «Правильно, — решил рыцарь, — настоятель приехал из Европы и набрал братию здесь. Как он смог заехать так далеко на восток? Из какой он страны? Понятно главное — свирепые литвины, не принявшие Евангелие в сердце, заставляют его так нарушать все предписания устава. Тогда тем более надо идти к нему. Пусть он поможет Ульриху добраться до братьев Мартинбурга, и пара рыцарей со своими людьми[18] быстро призовут супостатов к порядку и восстановят авторитет аббата».

Ульрих, конечно, думал, что дом аббата должен сильно выделяться. Нет, это оказалась обычная хижина, каких много было разбросано по двору, её не получилось бы найти без подсказки. Подсказка. Доброжелательность и готовность помочь этих еретиков просто бесили — не было повода даже выругаться, хотя они, безусловно, заслужили гораздо большего.

Рыцарь был так взбешён увиденным и услышанным, что ворвался к настоятелю без стука и застыл на пороге. Аббат играл в шахматы. Это был тот, кто говорил с рыцарем на рассвете у ворот — стареюший дородный человек со слегка одутловатым лицом и почти седыми довольно короткими волосами, которые обрамляли скорее свойственную возрасту плешь, чем специально выбритую тонузу.

Но не он заставил застыть на месте, а партнёр по игре — подтянутый человек примерно того же возраста, чьи длинные спутанные волосы и борода, когда-то чёрные, но теперь по большей части пепельно-серые закрывали значительную часть лица, так что виднелись лишь большой рот, выдающийся вперёд нос и очень проницательные серые глаза. Ульрих отлично знал это лицо, которое несмотря на всю растительность могло очень живо выражать самые разные эмоции. В доме аббата католического монастыря сидел языческий колдун Войшвил. Теперь всё стало понятно: пробравшись сюда, видимо, обманом, этот чародей развращал монахов, подстрекал их к нарушению всех запретов, ведя обитель к духовной гибели.

— С пробуждением, Ульрих фон Коберн, — обратился к нему аббат.

— Достопочтимый аббат, Вы явно не знаете, что за человек сидит перед Вами на самом деле! — бросился сразу в атаку рыцарь.

Ответом ему стал дружный безудержный хохот.

— Вилка тебе, кудесник, — утерев слёзы, аббат с торжеством переставил своего коня. — А скажите Вы мне, «воин Христа», что устроили тут ваши братья, что вся округа стонет. По хорошему, гнать Вас надо было бы, как грешника от врат рая.

— Мы несём веру в Господа истинного! — с возмущением ответил Ульрих.

— Из апостолов одного Павла рисуют с мечом. Мечом он гнал христиан, а крестил потом, как и другие одиннадцать, словом. Не дело убивать во имя Господа, ведь он есть любовь. А здесь тоже свои порядки наводите? Зачем было так на брата Оскара орать? Сказано ведь в Писании: «Nolite judicare, ut non judicemini»,[19] что значит: «не надо осуждать, тогда не будут осуждать и тебя».

— Он Ave Maria на своём поганском языке читал, — уже не так уверенно ответил крестоносец. — Так и до мессы на литвинском не далеко.

— А на каком её ещё служить? — пожал плечами аббат. — Латынь здесь никто не поймёт. Я взялся нести слово Христа, а не слово римлян. Так, эта ладья своё отплавала, — с довольным видом аббат снял фигуру противника.

— Дева Мария, куда я попал? — вырвалось у Ульриха.

— Да, бедная Мария, — на сей раз заговорил колдун. — В сиротстве жить — только слёзы лить. Теперь пора вводить в дело даму, — он двинул королеву почти на противоположный край доски.

— Хороший человек был её отец Будивид. Domine, memento illum in regnum tuum,[20] — добавил аббат, хотя князь гедрусовичей не был крещён.

— Такая свадьба ей, что кобыле факел под хвост, — продолжал Войшвил. — Вот скажите мне, рыцарь фон Коберн, как мне достать здесь его лошадь?

— За кого выходит Мария? — слова колдуна так взволновали Ульриха, что он даже не смог задать вопрос вежливо. Думать о шахматах он тем более не собирался.

— За Владимира, — бросил чародей, не отрывая взгляда от расстановки фигур.

— Так он же ей дядя! — почти закричал крестоносец. — У христиан нельзя такой близкой родне!

— И у литвинов нельзя, но если очень хочется, то можно.[21]

— Нетушки, ты здесь не получишь ни чего, мы кобылку ещё слоном защитим, — настоятель переставил фигуру. — Только ведь Мария не хотела.

— Придётся мне тебе уступить, друг мой, — Войшвил убрал королеву снова на задний ряд клеток. Почти все фигуры обоих сторон, кроме королей и нескольких пешек нацелились друг на друга, и Войшвил сдался. — Так и Мария. Нравится, не нравится... Не до?лжно, конечно, княжне идти за сына рабыни, само собой. Но петуху не стать коршуном, а щенку невольницы — князем без последней дочери законного князя. Так что деться ей некуда, только если руки на себя наложить. Вот, пусти козла в огород! — до того он говорил спокойно, но теперь довольно бурно отреагировал на ход соперника. — Теперь мне что, отдать тебе или последнего коня, или последнюю ладью?!

— Вопрос простой, как у восставших евреев с субботним годом,[22] — аббат с самодовольной улыбкой развалился на стуле.

— Да нет, тут бабушка надвое сказала, — колдун переставил коня.

Ульрих весь аж клокотал изнутри. Как могли эти старикашки думать только о своей игре, и лишь между делом говорить о судьбе девушки. Он давно знал, что Мария выйдет замуж, и смирился с этим. Но позволить её так обидеть, да ещё пустить её в столь богомерзкий брак... Да она вообще могла погибнуть! «Марию надо спасать! — эта мысль возвращалась раз за разом. — Он ведь всё ещё рыцарь Мартинбурга, его должны с почётом принять гедрусовичи, а тогда он вызовет Владимира на бой».

— Дайте мне лошадь, — кинулся он к аббату и схватил его за руку. — Я поеду туда, всё исправлю! Верните мне меч и плащ: я вызову его на поединок! Я не дам над ней так глумиться!!

— Одним махом всё побивахом. Check[23] тебе, пивохлёб, — Войшвил нацелил своего слона на вражеского короля. — В плаще Вы, доблестный рыцарь, точно далеко не уедете, без него тоже: вид Ваш не здешний, как и говор.

— Так знай же, служитель Сатаны, конец твоей власти. Владимир крестился, пригласил к себе наш орден, и крестит свой народ. Я послан был подготовить всё к приходу других рыцарей, меня ждут и примут радушно.

— Свежо предание, да верится с трудом. Только вчера Владимир побил отряд немцев, даже никто из латгалов не ушёл, лишь один важный немец в железе скрылся. Это не Ваш отряд, часом?

— Не правда!! То были не гедрусовичи!

— Сказал гусь: не правда, что зима будет, а снег пошёл — гусь на юг полетел. Я лечил одного с арбалетным болтом в плече, единственным, что немцы успели выпустить, и одного с рассечённым лицом; тот баял, что рыцаря того ускакавшего по маковке огрел дубиной, да сам от него мечом по морде получил. Ещё нескольких, чью шкуру меньше попортили — все одно поют, что тот хор в вашем костёле.

Новости сыпались прямо-таки градом. Вероломство Владимира потрясло Ульриха. Конрад с братией разделают его, как Бог черепаху, когда приедут. Только когда это будет? Они ведь даже ничего не знают. Скакать надо к Конраду. Сейчас же! Тогда Владимиру не жить, а Ульрих найдёт Марию и увезёт хотя бы в этот монастырь, а потом видно будет, у какой родни её поселить. Где искать своих? Они пошли на бутовитовичей, но куда точно, он не мог знать. Потом, а если кто из братьев при погроме найдёт Марию раньше?.... Нет, надо увидеть её, убедить стать на истинный путь, принять Христа, а потом увезти девушку хоть в саму Ригу, вырвать из лап супостата, а дальше... отдать во служение в хороший дом, или в женский монастырь.

— Ох, разобью я тебя, как Иисус Навин ханаанеян.

Возглас сделавшего очередной ход аббата вывел спасителя прекрасной девы из себя. Он рванулся к доске, чтобы разметать шахматы, не в силах больше этого терпеть. Войшвил уже взявшийся за слона уверенным резким движением ударил рыцаря в солнечное сплетение фигурой из кости, а потом спокойно поставил её, куда намеревался.

— Нечего тут руки распускать. В чужой монастырь со своим уставом не ходи.

Ульрих решил, что не стоит бросаться на старика, тем более спасшего ему жизнь. Потому отдышавшись он заговорил, насколько получилось, спокойно:

— Войшвил, Вы колдун, уважаемый среди гедрусовичей. Я должен поговорить с Марией, вырвать из испанских сапог[24] её сдавивших. Можете помочь?

— Владимир стережёт невесту. К Марии не пробраться.

— Нужно же что-то делать. Сейчас! Немедленно! — рыцарь уже в ту секунду не мог стоять на месте.

— Быстро только блохи бегают. Доиграем — подумаю.

Ульрих вскипел до крайности, но поняв, что от старика ничего не добьётся, выбежал из дома аббата. Войшвил переставил королеву, до того момента так и стоявшую на заднем ряду клеток. В комбинации с конём, спасённым ценой потери ладьи, получился мат. Настоятель, до того имевший явное преемущество, с удивлением уставился на доску.

— Это как??

— Проморгал одно — всему делу конец, друг мой. Так и в жизни кое у кого будет, — с этими словами Войшвил вышел.

Ульрих метался по двору, пытаясь найти брата Лукаса и получить своё оружие. Он решил сам пробраться в ставку герцога и с божьей помощью поговорить с Марией. Неожиданно он столкнулся с Войшвилом.

— Можно попробовать сегодня на празднике, на Яриловой плешке, — произнёс тот невозмутимо, будто всё ещё играл в шахматы. — Там все равны, все без оружия: вполне можно увидеться с Марией. Пойдёте туда на закате, — он показал направление, — через лес выйдите к реке, поднимитесь по течению до холма, что без деревьев, но окружён лесом. В праздник там Вас не тронут. Только ради всех богов, и Вашего, и наших, не берите ни меча, ни своего плаща.

— Бог один, а пойти на языческий праздник, значит поклониться идолам. Что там будет? Убитый чёрный козлёнок, кровь коего все по-очереди выпьют? Рогатый демон, коего все поцелуют под хвост?

— Пройти через черничник, не значит иметь синий язык. Не чтите Ярилу, просто повидайтесь с Марией.

Ульрих подошёл к Войшвилу вплотную:

— Мне, монаху, на такие бесовские праздники нельзя. Понятно?

— Не вижу другого способа.

Монах-воин развернулся на месте и пошёл прочь от колдуна. Последний направился в противоположную сторону. На его лице светилась улыбка, такая же самодовольная, как на лице аббата, когда тот одну за другой ел его фигуры.