Марья Марьевна (гет)

Отец дремал, сидя ближе к носу чёлна, который бесшумно шёл по недвижной глади Свири. Изящное судёнышко, способное нести пятерых, не теряя хода, сработал Вешко. Тогда, сразу после драки за Китеж, мальчишка потерял, почитай, всю семью и, отказавшись идти под старшего двоюродного брата, немало гостевал у Салазара с Вереёй, которую просто боготворил. Вешко подарил лодочку Верее на свадьбу.

Салазар правил судёнышком, сидя на лавочке, поставленной на борта сзади, и правил, особо не разгоняясь. Правда всё одно получалось сильно быстрее, чем торговые ладьи купчин или даже тот струг с оружными людьми, что шёл под парусом и вёслами одновременно. Видать, спешили. Но лишь проводили взглядами странный бурун на глади реки.

Серёдка чёлна была выстелена медвежьими шкурами, на которых спала Марийка, а рядом с ней, развалясь и подставив пузико небу, забавно сопел носом спасённый девочкой ёжик.

Маленькая гроза "воуков" была вылитой Вереёй. Салазар имел отличную память и прекрасно помнил, какой была его сестра в детстве. Он вообще мало что забывал и, глядя на Марийку, крутил перед глазами всё, что происходило с его сестрой. Плыть было ещё далеко. Они с отцом могли и по-другому добраться, но мелкую вымогательницу не с кем было оставить, и пришлось взять её с собой на торг, тем более, что она, подслушав, куда собрался Салазар, естественно, потребовала взять её с собой — как же без неё-то, и как же она без леденца-то обойдется и без патоки? Вот и везли с собой целое лукошко этого лакомства, разноцветных зверей на палочках и маленький, обожжённый изнутри бочонок с патокой.

— Марийка, Марийка, — пробормотал Салазар.

Он вспоминал, как начинал ходить в монастыре в Китеже, и какое было облегчение, когда малолетний мастер прикрепил к его культе деревянную ногу. Сразу стало легче, не надо было пользоваться костылями. Он стал больше выходить к товарищам по делу, которое затеяли. Ведь почему так легко степь брала Русь? Да просто Руси как таковой и не было. Всю её князья порвали, на малые, по сути, лоскуты. И силы в тех лоскутах не стало. Грызлись меж собой только, за кусок послаще. Вот и задумали магики как-то объединить пусть не всю Русь, но хотя бы мажескую часть люда. И мнилось им, что надобно создать место для учения магиков по единым правилам. А то каждый род мажеский сам по себе молодец, да только многие кудеса, к примеру, сами строят, и всякий раз и всякий род по-новому, а если кто из родовичей, умеющих что-то своё, помер, не успев передать никому своё веданье — то и начинай по-новому строить, скажем, заклинание, наговор там или обрядную справу.

А потом вышел из своей кельи Никифор и объявил, что под их училище отдаёт весь монастырь, кроме малого игуменского двора. Мол, монахов мало, а училище надобно, ибо полезность — вон какая, от магиков Руси.

А монастырь-то большой, и места в нём хватало для всего. И для совета, что решено было собирать вроде как вече, дабы решать разное гуртом, так оно толковей. И под розмысловую избу, надобность в которой никто и не оспаривал. И под само училище, где полагалось обучать недорослей мажеским наукам, чтобы все едино могли знания применить. И хотя многое построить надобно будет, но не с пустого места ведь. Да и сад было где разбить. А само озеро Светлоярово глубины такой, что и не в раз донырнёшь. Только с пузырём на голове или в бочке особливой, с подвешенным жерновами, да только чего в той бочке углядишь? Тоже сгодится подо что.

Вот и стали то училище строить в стенах бывшего монастыря. Споров было ух, да каких, те же Федька с Пужилой пару раз за бороды друг дружку таскали. Благо и немчин Ульбрех что-то знал, как учить, да и у многих из наших магиков выученики были, да сам Никифор в Ромеи ходил не раз и рассказал, как там клириков обучают. В общем, мало-помалу, а к осени чего-то и надумали, там и первых учеников зазвали. Оно, конечно, дело новое, и сколько ещё раз что-нибудь поменяется, но тогда уже дюжина мальчишек прибыла для обучения, а вот с девками не задалось как-то. Не хотели пока наши магики дочерей в училище отдавать. Да только сирот-то куда девать, а их по Руси год от года всё больше.

Осенью того же года привез Федька свою Огнежку в Китеж. Салазар помнил, как гуляли свадьбу. Огнежка из Полоцкого мажеского рода, да не абы какого, а самому князю служат, ещё с Бориса Изяславича. Сама же Огнежка была прямо зацелована солнцем, притом её веснушки не проходили и зимой, но совсем не портили лица девушки. Она вся была солнышком. А следующим летом солнечная и всеми любимая Огнежка померла родами, так и не родив сына. И даже бабка Родимила, повитуха, вынувшая на свет не одну сотню младенцев, ничего не смогла. Салазар помнил, как, довольная своим огромным пузом, Огнежка ходила по саду — по настоянию повитухи, что взялась, помимо прочего, обучать девчонок, которых всё же набрали в училище, целительству.

Все те года Федька мотался с ватажкой мажеской и бил степняков, что хозяйничали на Руси, загоняя народ в лесную глушь севера.

Сам Салазар через год после Китежа дрался и за Тверь, и за Торжок. Спасти города не удалось, уж больно много степняков было, так что Торжок тот — так просто пепелище. Смогли они с отцом вытащить сколько-то людей. В основном баб с ребятишками. И то благо, что сил хватило.

Федька же, погоревав года с полтора, посватался к Верее. Сыграли свадьбу, и ушёл Фёдор Симеонович Царевичев оборонять от степи свой дом в Киеве. Сколько-то он смог магиков собрать, да всё одно не удержали город и пали — и стар, и млад. И пепелище долго не заселят ещё люди. Хоть и бились так, что добили, почитай, всех магиков, что у Батыя в войске оставались, но махины, что степняки с собой привезли, да бегство князя Данилы... А!

Опять же спасти удалось немногих. Самого Федьку, изломанного да искалеченного грудой камней, запущенной из той самой махины, спас Ратмирка Долохов сын. Старый воевода Долох, что служил ещё князю Владимиру Мономаху, погиб на стене Киева. Хоть и стар был, да могуч без меры. А вот сынок его младший, в мать дар мажеский перенявший, жив остался и Федьку вынес. Поначалу в свой дом, а после и в Китеж. Да так и остался при розмысловой избе.

Верее предстояло родить почти аккурат в серёдку лета. Салазар помнил, как проснулся от зова беды. Почуял он, что Верея умирает. Да почему же? Они виделись на солнцевороте. Сестра довольна была без меры и хвасталась большущим пузом, где, по её словам, прятались сразу двое. Довольство так и плескалось из Вереи, заражая всех кругом светлым настроем. А уж Фёдор, шкандыбая не до конца сросшимися ногами за своей душенькой и получая за это от неё же, был горд и счастлив, просто сидя рядом с женой. И вот...

Отец в ту пору не вернулся ещё, тоже подраться не дурак был. Только пошёл он к Александру, в Новгород, там орденцев со свевами ждали.

Вот и рванул Салазар один, не понимая, что происходит. В голове метались дурные мысли, что, мол, споткнулись, да нашли таки степняки лазейку. В два сига добрался до Китежа, правда, вкрячился в сети, развешенные на берегу небольшой речки, но одно движение палочкой — и от сети только ворох ниток, что опали вокруг него. Второй раз сигал легко — и прямо на площадь, перед собором. Благо ночь, и на площади никого. Рванулся в дом Фёдора, отодвинув с дороги попытавшуюся не пустить его Малайю, а там... Фёдор выл нечеловеческим голосом, да и голосом это не назвать, на коленях стоя у кровати, на которой, разметавшись и с искажённым от мучений лицом лежала Верея. Её глаза были широко открыты, но мертвы. Весь низ рубахи и постель вокруг были в крови.

Салазара затрясло, он не мог отвести глаз от мертвой сестры, при этом вся её жизнь неслась перед ним. Они расстались-то первый раз, когда сестра вышла замуж. Страх, боль и горе начали искать выхода в ярости. Салазар обернулся, чтобы найти повитуху, ведь это она, скорее всего, что-то не досмотрела. Бабка Родимила сидела на небольшой лавочке в углу. У неё на руках был какой то сверток, а в глазах стояли слёзы. Салазар шагнул к ней, он хотел если не порвать бабку, то хотя бы наорать на неё.

— Брат, — Салазар дёрнулся и повернулся к голосу, перед ним стояла уставшая и окровавленная Верея, но она была такой... ну, такой как его подружки, что в посохе. Сквозь сестру было видно окошко, закрытое узором из крашеной разноцветной слюды, — не вини никого. Сбереги Машеньку, она всё поймет и превозможет, это её стезя. Просто сбереги её до поры, пока в силу не войдёт, и после не мешай, дай самой дело сладить, — она улыбнулась напоследок. — Дядюшка...

Верея истаяла, оставив только лёгкое облачко, ушедшее куда то вверх, через потолок хоромины. Последнее, что увидел Салазар — её прозрачная светлая улыбка.

Сразу стало спокойно, осталась лишь грусть по сестре, которую не увидеть больше.

Фёдор стих и сидел у кровати на полу, гладя свою ненаглядную по волосам, что-то бормотал, слёзы продолжали течь в его бороду.

Повернувшись к повитухе, Салазар увидел почти круглые глаза старой бабки.

— Это она была? — спросила Родимила, пытаясь уголком плата утереть заплаканные глаза.

— Да.

— И сказала чего?.. — спросила бабка.

— Да, беречь наказала, — он кивнул на свёрток в руках у повитухи.

Салазар подошёл к лавочке, на которой бабка сидела,, и сел рядом. Повернувшись, он приподнял уголок одеяльца сшитого из разных, судя по вышивкам, Федькиных рубах. На него глянули хоть и подслеповатые, детские пока, но стальные глаза Вереи. Губы Салазара сами собой растянулись в улыбке. Конечно, в маленьком, сморщенном и красном, да ещё малость, похоже, в синяках личике малышки ничего от Вереи и не углядишь, но вот крайне серьёзное выражение было явно мамино.

Салазар посмотрел в сгорбленную спину Фёдора, которого, наконец, смогла увести тетка Аглая, пока две заплаканные девушки накрывали Верею расшитым покрывалом. Привык народ к смерти за последние годы, руки и глаза живут разными жизнями.

— А знаешь, Салазар, — бабке Родимиле, видимо, хотелось хоть как-то выговориться, — ведь всё как надо было, воды там... А, то бабье, тебе незачем, поди... только доню сестрица твоя родила легко, — бабка вздохнула с надрывом, — вроде как не в первой рожала, раз — и вот девонька у меня на руках. — Повитуха замолчала, ещё раз переживая прожитое. — А потом как отрезало, и будто чрево само замкнулось, будто кто пакость навёл, ничего сделать я не смогла.

Бабка Родимила опять заплакала, тихонько подрагивая плечами, а Салазар вдруг напрягся, перед глазами встали не такие уж и давнишние воспоминания. Федька плачет, сидя в лодке на берегу застывающего озера, а на крыльце его дома стоят Аглая и тётка Малайя: "Веришь, Глаша, ведь всё хорошо было, а потом как отрезало..."

— Вот, значит, как, — тихо пробормотал Салазар. — Прокляли, значит, — он почувствовал, как изнутри поднимается что-то страшное, куда шибче злости и ярости. — Найду — в землю живым зарою и быстро сдохнуть не дам.