Натянутый канат (джен)

И лучи его с шага сбивали

И кололи, словно лавры.

Труба надрывалась, как две.

Крики «Браво!» его оглушали,

А литавры, а литавры —

Как обухом по голове!

Канат как всегда тверд под ногой. Сегодня эта предсказуемость обычных вещей особенно странна. Там внизу — пропасть. Ликующая и посылающая проклятья. На самом деле даже ее он не может теперь воспринимать в полную силу. На сердце липкий холод. Все плохо, помнишь?

И опять этот запах гари. Не вытравить, пусть тысячу лет пройдет.

— Это горят рабочие кварталы, — слышал он крики в толпе, пока пробирался сюда.

Они, значит, тоже горят. Кажется, сегодня весь мир сошел с ума.

И тем не менее, канат под ногой пружинит, как прежде. Он словно спина их лошадки — надежная, упрямая, подрагивающая от скачки — до боли известный и родной. Да, сегодня в середине каната висит самый большой фонарь, носящий собственное имя — Звезда. Но это мало что меняет на самом деле. Самые трудные, самые осознанные — первые шаги. Следующие — уже дело техники. Привычное, родное, любимое ремесло затягивает. Легкий плащ взлетает в руке, ловит невидимые объятия воздуха. Когда ты знаешь, что нужно делать, и любишь свою работу — жизнь наполняется ощущением смысла и тепла, даже сейчас. Сквозь лед, конечно, ему не пробиться далеко. Теперь все звуки будут как через вату. А перед глазами до сих пор стоят обгоревшие остовы, протыкающие закатное небо.

Они поспешили. Не нужно было выступать сегодня. Просперо еще не собрал всех сил, и подкрепление из рабочих окраин не успело бы подойти. Они были глупые и самонадеянные, эти рудокопы. Они были…

— Это ничем хорошим не кончится, вы не готовы. Не ходи, — кивал головой и выплевывал сквозь сжатые зубы дядюшка Август. С Суок попрощаться Тибул так и не успел.

— Не надо было тебе приходить, — тепло глядя в глаза, сказал Уго.

— Не веришь в победу? — прищурившись совсем по Гийомовски, спросил Тибул.

— Да нет, просто хочу, чтоб ты остался жив, — ответил Уго. И добавил, чуть помолчав:

— Это важно.

Почти сразу им пришлось отступить. Слишком мало людей. Гвардейцы к тому же были лучше вооружены. Наступать посреди бела дня вообще была плохая идея. Лучше б им выступить ночью. Зато Тибул к ним успел.

Канат привычно пружинит под ногой, как живой, изгибает упругую спину, подбадривает своей легкой твердостью. Кажется, одна четверть пути уже позади.

Народ, эта стоголовая пестрая гидра внизу, ликует и плачет, свистит и причитает:

— Браво, Тибул! Браво, Тибул!

— Держись! Вспомни, как ты ходил по канату на ярмарке…

— Он не упадёт! Он лучший гимнаст в стране…

— Ему не впервой! Мы видели, как он искусен в ходьбе по канату.

— Браво, Тибул!

— Беги! Спасайся! Освободи Просперо!

Другие были возмущены. Они потрясали кулаками:

— Никуда не убежишь, жалкий фигляр!

— Плут!

— Мятежник! Тебя подстрелят, как зайца…

— Берегись! Мы с крыши стащим тебя на плаху. Завтра будет готово десять плах!

В каждом деле важна организация. Почему-то ремесленники и рудокопы решили, что главное — начать, выступить уже наконец. И потом все само развернется и состыкуется. Ведь задача, в сущности, очень простая. Выйти в наступление к дворцам Толстяков.

Да, среди них не было стратегов. И тактиков. И всему приходилось учиться на ходу. Методом проб и ошибок. За ошибки приходилось платить самую высокую цену — жизнь. Свою и чужую.

Иногда Тибул думал, как его вообще сюда занесло. Как все дошло до такой точки невозврата, что дальше единственный путь был — на баррикады и штурм?

Да, жизнь никогда не была легкой. Да, с самых первых дней пронизана и окрашена была несправедливостью, горький вкус которой примешивался ко всему, что бы вы ни делали. Родившись не в той семье и не в том месте — вы теряли шанс преуспеть в жизни. Но если вы не хотели достигать каких-то особых высот? Вон, Гийом мечтал о домике с розами. Не Три же Толстяка подожгли тогда цирк. Но чем дальше, тем больше Тибулу казалось, хоть дядюшка Август и ругал его за излишнюю подозрительность и теории заговора, что виновному в поджоге удалось отделаться так легко именно потому, что он договорился с властью Толстяков. По правде говоря, Тибул начинал склоняться к тому, что такие погромщики были близки власти, воспринимались ею как понятные и родные, а потому негласно получали помощь и содействие. По крайней мере, в деле сокрытия улик. В конце концов, чисто прагматически, такие люди становились проще управляемыми. Прошлый грешок становился удобной ниточкой для дерганья, прочным канатом, намертво привязывающим деятелей искусства и коммерции к действующей власти.

Жизнь с каждым днем становилась все труднее. Народ нищал, налоги росли. Пропасть между обитателями чистых кварталов и пригородами росла прямо на глазах. На сумму, которую какой-нибудь фанфарон отдавал за модную укладку перед балом, семья на рабочей окраине могла прожить целый месяц. В ярко освещенных, благоухающих кварталах люди забывали о существовании других и потихоньку переставали быть людьми. Кроме себя любимых и лысеньких породистых кошек, они не считали достойным внимания никого другого. Даже других кошек, из кварталов победнее.

А еще был Уго.

Тибул, пожалуй, никогда не забудет тот жаркий июльский вечер. Низкое плотное небо, наспех залатанное в местах прорех раскаленными добела звездами. Оно наклонилось совсем низко и внимательно смотрело на представление маленькой бродячей труппы. Суок пела песенку. Дядюшка Август играл на гармошке и жонглировал толстыми плетеными бутылками. Пару месяцев назад они нашли эти красивые пузатые фляги в лесу на помойке. Это была исключительная удача. Публика всегда любила яркие эффекты и красивые детали. А бутылки оказались как раз подходящего веса, не слишком легкие, чтобы ловко перекувыркиваться в воздухе. И не слишком тяжелые, чтобы дядюшке Августу было сподручно ими жонглировать. Последнее время он начал сдавать, руки и спину все чаще скручивало ревматизмом, по утрам он долго кряхтел и охал сквозь зубы, прежде чем разогнуться. И стал предпочитать длинные шнурки на ботинках, чтобы всовывать ногу, не расшнуровывая их. С каждым годом ему становилось все труднее наклоняться.

И вот номер Тибула — двойной прыжок на канате. Он продумывал его сам, до мельчайших деталей отрабатывая повороты и наклоны раскаленными днями в тени старых дубов в маленьком лесу за городом. Нежный легкий ветерок изредка ерошил мокрые волосы на лбу. Восторженные глаза Суок неотрывно следили за ним. Канат привычно пружинил и слегка гудел после очередного разворота и прыжка. Этот опыт складывался в крепкую броню, отточенный острейший инструмент, рассекающий вечернюю тишину притихшей толпы. Канатоходец знал, что делает. Изучил до мельчайших подробностей, на что способны его канат и быстрые сильные ноги. Узкая длинная ступня в мягких ботинках словно прирастала к поверхности каната. Казалось, что невидимые нити связывали человека и черную линию веревки под его ногами. Никто из толпы, может быть, кроме дядюшки Августа, даже не задумывался о том, что никакой страховки, собственно, и нет. Человека на канате держали только его опыт, уверенность в себе, часы тренировок и вера в лучшее.

С высоты толпа внизу казалась бесформенной безликой массой. Дрожащий свет горящих факелов выхватывал розоватые и желтые пятна лиц и бело-синие женских платков и передников. Десятки рук стаей белых птиц взлетали в прибое аплодисментов. И вдруг, среди этой неоднородной бурлящей массы Тибул различил необычный звук. Чистый, теплый, ясный. Было в нем что-то удивительно родное. Сосредоточенный на своей работе канатоходец даже не сразу смог понять, что это за инструмент. Как будто дышало само пламя, как будто пыльная, утоптанная натруженными ногами и уставшая за день площадь обрела голос и запела. Мелодия лилась, простая и незамысловатая, но было в ней что-то очень бодрящее. Как будто кто-то здесь, в прохладной высоте ночи подал канатоходцу руку. Держись, старина.

Номер прошел безупречно. Никакого напряжения, томления, дурацкого сосущего беспокойства глубоко в животе.

— Дядюшка Август, на чем таком ты играл сегодня?

— Все на том же старом барабане, малыш, — сокрушенно покачивая головой, пробормотал тот.

Тибулу на мгновение стало не по себе. Это что же, ангельские песни уже начали слышаться наяву?

— Нет, нет, — все так же печально покивал головой дядюшка Август. — Кто-то на самом деле играл. Мне кажется, это была гармоника.

— Фантастически же играл, да?

— Да, — еще более печально ответил старик.

— Тогда почему ты грустишь?

— Кажется мне, что до добра все это не доведет. Нет, непременно не доведет…

Тибул лишь беспечно махнул рукой.

— Вечно ты ожидаешь беду, старик.

— Мне тоже понравилась эта музыка, — доверчиво прошептала, забравшись к нему на колени поздно вечером, маленькая Суок. Волосы ее заплетены были в две тоненьких косички. Надо же, почти уже симметричны. Это все заслуга дядюшки Августа. Сам Тибул так и не освоил премудрость заплетания косичек. Голубые, огромные, ясные глаза Суок горели неподдельным интересом и благодарностью к миру. Тибул гладил ее по тоненьким, мягким как пух волосам и думал про себя, что давно пора уже купить девчонке новые ленты на косы. Маленький цирковой воробушек давно уже пообтрепался.

Всю недолгую ночь до рассвета Тибулу снился напевный звук той гармоники. И кто-то теплый, родной брал осторожно за руки и пускался в пляс. Следующего вечера Тибул ждал с замирающим сердцем. Надеясь на встречу с неизвестной гармоникой и боясь, что нежная мелодия была лишь раз в его жизни.

Шепот и рев зрителей, черная копоть факелов, разметаемая ветром. Тонкий канат под ногой. Все как обычно этим вечером, отчего же сердце так бешено запрыгало при теплых звуках неведомого инструмента?

Так продолжалось несколько вечеров подряд. Теплая невидимая поддержка, мягкий, уютный звук, подставляющий руки: не бойся, канатоходец, я подхвачу, если что. Пытаясь составить себе представление если не об исполнителе, то хоть о музыкальном инструменте, Тибул расспрашивал всех, кого встречал в эти жаркие дни: «Как выглядит гармоника?»

Поступившие сведения оказались довольно противоречивыми и классификации не поддавались. Некоторые утверждали, что это огромный растягивающийся инструмент, носимый, как ранец, на ремнях. Только покоящийся на животе у играющего. О том, кто и зачем притаскивал на выступления такую странную громаду, Тибул вообще старался не думать.

И вот, в один особенно теплый вечер, после выступления к притихшему вагончику на опустевшей площади подошел какой-то огромный парень. Слишком широкие плечи чуть повернуты вперед. «На работу иначе не пройти. В шахту», — шутил потом Уго. Но веселые шутки и беззаботный смех были потом. А в тот вечер огромный нескладный парень тихо стоял в стороне, чуть поодаль от фургона.

— Что вам, молодой человек? — нарочито вежливо и отстраненно спросил дядюшка Август.

— Я, это… я спросить хотел, я вам своей гармоникой не мешаю? — робко спросил парень.

Странным было сочетание его осторожной робости и громады мышц. При слове «гармоника» Тибул высунулся из вагончика. Неужели он наконец увидит этот загадочный инструмент? Но громоздкого чемоданчика в виде портфеля нигде не было. Большой нескладный парень только смущенно мял в руках свою видавшую виды кепку.

— Не мешает? — переспросил дядюшка Август и фыркнул. — Это ты вон у главного лихача спроси, не я же по проволоке хожу.

Большие, голубые и почему-то очень преданные глаза немедленно уставились на Тибула.

Когда через пару минут стало ясно, что никакого вопроса дальше не последует, и нескладная фигура пришедшего где-то растеряла все запасы слов, Тибул решился ответить первым.

— Нет, не мешает совсем. Наоборот, — он взмахнул руками, рисуя ими какой-то неопределенный круг в пустоте. — Как раз совсем наоборот — помогает даже. С вашей гармоникой тепло. А где она, кстати?

— Вот, — кратко ответил парень и протянул огромную ладонь с пятнами въевшейся в кожу грязи.

Тибул тоже протянул руку, как во сне, поддавшись каким-то странным инстинктам. И очень удивился, когда вместо теплой ладони наткнулся на холодный продолговатый предмет. И сразу отдернул руку.

— Она не грязная, я вытираю ее каждый раз после игры, — принялся оправдываться парень. — Вот, у меня и платок специальный для этого есть. Я ее в нем и ношу. Инструменты любят чистоту.

— После игры? — ошарашенно переспросил Тибул.

— Ну да, я же на ней вот и играю. Каждый вечер сюда прихожу, ничего не могу с собой поделать. Понимаете… — судорожно продолжал оправдываться парень, — денег у меня не особо… Последнее время нам задерживают оплату, и мне совсем нечего вам дать, кроме пары медяков.

Он смущенно улыбнулся.

— Знаете же, как говорят: «Рудокопы работают с понедельника по субботу, но денег им хватает только до воскресенья». Короче, правду говорят. Да. Святая Варвара не даст соврать. А не приходить я не могу. Вы что-то такое делаете, что я не могу не прийти. Очень важно на вас посмотреть, понимаете?

Парень замер на секунду, шумно сглотнул, а потом торопливо добавил:

— Ну и вот, я решил, что могу немного расплатиться с вами, если подыграю на гармонике. Я умею, меня бабушка учила, я даже у нас на руднике играю иногда в перерывах. Людям нравится. Святая Варвара знает, что я не вру.

— Ох уж эта святая Варвара, — ворчливо протянул дядюшка Август.

А Тибул, пожалуй, впервые не знал, что сказать.

— Можно мне ее подержать? — вылезла из-за спины Тибула кудрявая и, как всегда после выступлений, лохматая голова Суок.

— Спать тебе давно пора, чудовище любопытное, — уже почти сказал Август свою обычную приговорку, но на этот раз его перебил смущенный рослый рудокоп:

— На, конечно, можно. Ты даже подуть в нее можешь. Она чистая совершенно.

И добавил, благоговейно глядя на хрупкую фигурку девочки:

— У тебя очень классно выходит петь. Талант. Тебе надо в городе учиться. И потом в большой зале петь. Во дворце.

— Ага, только дворцов нам и не хватало, — вновь заворчал, уходя уже в вагончик, дядюшка Август. А потом выглянул оттуда через пару минут: — Ужинать идете, архаровцы?

Рудокоп замялся, но умница Суок уцепилась за его локоть.

— Пожалуйста, пожалуйста. Мы вас так не отпустим.

— В конце концов, вы же теперь тоже часть труппы, — сказал Тибул и удивился, как хрипло звучал его голос.

Пара кривых табуретов вокруг колченогого стола. Закопченный старенький чайник. Вареные яйца и хлеб с луком, который оставили смотревшие представление торговки с базара. Этот самый первый вечер знакомства лежал теперь у Тибула теплым камешком на ладони. Нет больше той самой чертовой гармоники. Помогала ли она удерживать равновесие? Тянула ли вниз в бездну? Кто знает.

— Меня Уго зовут, — представился парень, уминая вареное яйцо. Вытер губы ладонью и тихо добавил: — Никогда такой вкуснятины не ел. Вот что значит от чистого сердца да в хорошей компании.

Дядюшка Август только хмыкнул.

* * *

Когда первое ядро из пушки легло в полуметре от наступающих, Тибул понял, как замедляется время. Вот взрыхлил землю огромный черный шар, раскидывая комья желтой глинистой земли высоко к небу. Стена дома, неудачно оказавшегося слишком близко от взбесившегося чугунного мячика, медленно накренилась. Кривая, уродливая трещина пробежала по ней, и стена прямо в воздухе в момент падения превратилась в пыль, погребая под собой оглушенных, окровавленных людей.

Там Уго — мелькнула в голове отчаянная мысль, и Тибул бросился к еще не полностью осевшим завалам. А ядра все продолжали лететь и ложиться на улочки рабочего предместья. Рудокопы и ремесленники выступили слишком рано. Гвардейцев было больше. На их стороне сражались пушки и цинизм. Никто не думал, что они начнут палить по жилому кварталу.

* * *

— Давай, я провожу, а то заплутаешь еще среди базарных тележек. В темноте тут сам черт ногу сломит, — сказал Тибул и сделал наконец то, о чем мечтал целый вечер — хлопнул высокого рудокопа по плечу.

Ночной базар похож был на развалины волшебного королевства. При неверном льдистом свете луны ковры за многие тысячи и всего лишь за пару монет выглядели почти одинаково. Старые потрепанные корзины, набитые дешевой подгнившей картошкой и брюквой, в темноте похожи были на сундуки с сокровищами. Отполированные тысячами касаний прилавки казались посеребренными изваяниями красного дерева, волшебными тронами и царскими балдахинами. В темноте забывается склочный характер торговок и визгливые крики их ругани. В темноте остается только волнующая и манящая сказка.

Странное было чувство. Идти рядом, молчать, изредка притрагиваясь к плечу, руке.

— Вот тут надо свернуть. А здесь береги голову, фонарь снесешь. Старый Клаус слишком низко его подвесил. А тут…

— Можно, я завтра опять приду? — странно севшим и тихим в этой ночной бархатной мгле голосом спросил рудокоп.

— Можно, конечно, — тут же выпалил в ответ Тибул. — Буду ждать. Знаешь, мне легче идти, когда ты играешь, — вдруг неожиданно сам для себя добавил он.

— Я обязательно постараюсь приходить как можно чаще, — внимательно глядя прямо в глаза, ответил ему Уго.

* * *

— Сейчас, сейчас, — роясь в пыльной серой крошке осыпавшейся стены, Тибул поймал себя на том, что говорит сам с собой. Постарался сосредоточиться на раскопках. Непрерывно летящие ядра, гул и залпы ружей не очень-то способствовали этому. И он плюнул, бросил это бесполезное занятие.

— Ты подожди немножко, я сейчас, — как молитву, повторял Тибул опять и опять. — Да где же там твоя чертова святая Варвара? Собирается она помогать или нет?

— Ну вот, еще и Варваре святой досталось, — проскрипел знакомый голос, заходящийся кашлем.

А Тибул уже ничего другого не слышал.

«Жив, жив!» — стучало в висках ошалевшее сердце.

«Жив, жив!» — позвякивали в ушах тоненькие колокольчики, и тепло разливалось в груди. И сухо становилось во рту. Жив.

— Держись, нам надо найти укрытие, — прошептал Тибул, помогая ослабевшему Уго, прихрамывающему на одну ногу, подняться с земли.

— Тут только если в рудник. Ничего подходящего рядом нет, — просипел тот.

— Рудник так рудник, — сквозь сжатые зубы ответил Тибул, и они поковыляли к последней защите. Ядра ложились близко. Сметая хлипкие дома рабочих окраин. Взрывая скудненькие маленькие цветники и расшвыривая в разные стороны сушившееся на веревках убогое бельишко, жалкие чахлые гераньки с подоконников.

— Вот, зато на работе у меня побываешь, — скривившись от боли, все же улыбнулся Уго.

— Ага, — задумчиво ответил Тибул и тут же упал на землю, увлекая за собой и ставшего таким неповоротливым Уго. Совсем близко чугунным шаром ядра снесло половину дерева. Щепки накрыли с головой двух лежащих на земле мужчин. А ошметок ствола пролетел в паре метров от их голов и с громким чавкающим звуком впечатался в стену.

Рудник выглядел совсем не так, как представлял его Тибул. Не было ни большого входа, ни надежных крепких стен. Прямо в горе вырыта пара пещерок-норок. Вход одной из них подпирали несколько старых, изъеденных дождем бревен. Внутри пещерка оказалась намного больше, чем снаружи. В полумраке было видно плохо, но людей там пряталось много. И рудокопов, и их семей.

— Как начали палить, ка-а-ак начали… — суетливо и нарочито громко рассказывал в пустоту взъерошенный мальчишка. — Мать мне хлеб в руки — и из дома вытолкала. Беги, говорит, отцу на руднике передавай, хана нам пришла. Я то-о-олько от дома отошел на пару шагов, а туда ядро прилетело. Крышу пробило. В печь, наверное, попало, не могло же оно само загореться то…

— Не могло, — утвердительно кивали ему невольные слушатели.

— Точно печь…

— Ну и все, нет у меня больше ни матери, ни дома… — не меняя интонации, сказал парень. — Как начали палить, как начали…

Только уже здесь, в укрытии, Уго позволил себе расслабиться. Прямо у входа осел, медленно сполз по стене. Тут и Тибул заметил большую кривую рану на ноге рудокопа.

— Черт… погоди… Я сейчас, надо кровь остановить. Я сейчас перевяжу…

Вот и пригодился, Гийом, твой желтый солнечный шелковый платок. Вот и пригодился.

На самом деле совершенно не понятно, чего, собственно, ждали все эти прятавшиеся в старом руднике люди. Какой защиты и поддержки? Кто мог прийти и спасти? Если только та святая Варвара. Но она почему-то не пришла. Может, забыла, а может, и просто не успела. Гвардейцев было больше. Они подошли слишком близко. У рудокопов и ружей-то не много с собой было. Так, пара выстрелов. И вот уже черные форменные куртки замелькали у входов в рудник. Почти одновременно с ними внутрь проникли запахи дыма и гари. Те самые, от которых теперь не избавиться никогда. Все входы на рудник заложили соломой. С собой они, что ли, ее привезли?

Да, Гийом, я помню, помню, солома горит лучше всего. Вслед за дымом в укрытие стали проникать и оружейные выстрелы. Да, гвардейцам приходилось стрелять наугад, но у них патроны государственные, с запасом, а рудокопам теперь было даже не видно, в кого стрелять. Осел, наконец-то умолкнув, тот пятнадцатилетний мальчишка, потерявший сегодня дом и мать. Вздрогнул и запрокинул голову Уго. Теперь взгляд его голубых глаз не выражал уже ничего. Застыл и потерял живую искорку внутри.

Злая колючая оса ужалила Тибула в сердце, в ногу, в плечо. Спасительная тьма накрыла и утащила далеко от криков боли и шума бушующего огня.

Через какое-то время, к своему ужасу, Тибул снова открыл глаза. Ну что, малыш, ты опять, кажется, все проспал. Каким-то чудом огонь не дошел в ту часть, где сидели Тибул и Уго. Если бы не пули, жизнь могла бы еще продолжаться. Еще можно было бы петь и дышать. Через пару шагов — обгорелые стены. Черные остовы людей и деревьев протыкают серое небо, равнодушно скаля зубы. Где ты там, святая Варвара? Что же ты не явишься полюбоваться на людей твоих…

На руднике, естественно, было много кирок. Да и земля в пещерке мягкая. Особенно там, где опалил ее огонь пожарища. Могила быстро вырыта и закопана, и Тибул вышел на свет. День уже закончился. Или теперь всегда будет ночь? В темноте Тибул видит как кошка. Нетрудно оказалось заметить, что квартал оцеплен. Много-много гвардейцев в черном. Единственная возможность выйти отсюда — по крышам пробраться в центр города. Богатенькие кварталы сейчас не трогают.

Полусон, полуявь. Железные ржавые крыши под ногой, тихие разговоры тех, в черном. И горький запах пожарища. Ладонь болит, натер ее о жесткую рукоятку, когда копал. Киркой копают только дураки, да. Вот у Уго были твердые ладони. Натруженные, шершавые, как шкура у ежа или маленького поросенка. Теплая, немного колючая. Была.

Везение, или подоспевшая-таки святая Варвара, но Тибул довольно быстро добрался до фешенебельных кварталов и площади Звезды.

Толпа неистовствовала внизу под ногами.

Офицер стал посередине площади на клумбу, пестревшую жёлтыми и синими цветами. Здесь были бассейн и фонтан, бивший из круглой каменной чаши.

— Стойте! — сказал офицер солдатам. — Я его сам подстрелю. Я лучший стрелок в полку. Учитесь, как нужно стрелять!

До яркого огромного фонаря теперь рукой подать. Если все время держать плащ впереди, то глаза не болят от света. Зато яркость лампы мешает тому, кто стреляет снизу.

Хлопок, горячий свинец пройдет сквозь грудь, и израненное сердце взлетит высоко-высоко, сквозь фонарь Звезды, стеклянный купол, густые серые облака…

Хлопок. Но падает почему-то не Тибул. А кто-то там, внизу. Кажется, тот самый гвардеец, так долго целившийся в гимнаста.