Отражение нарцисса (джен)

Штат Пара, Бразилия, 1987 г.

Над небольшой, укрытой густой листвой тропических гигантов деревней садилось солнце. В скромном, но чистом и опрятном, утопающем в зелени деревенском доме сидела за пустым столом и плакала молодая женщина.

— Деуза, — подошла к ней темнокожая старушка и погладила по голове, — я не могу видеть, как ты убиваешься.

— Мама, — сквозь слезы проговорила та, — ну почему Лео так ко мне относится?

— А я говорила тебе, дочка, не надо его баловать. Только посмотри, что сделал из ребенка сеньор Альбьери!

— Иногда я думаю, может, все-таки стоит вернуться в Рио? Здесь он изводит меня день за днем, и я точно знаю, что Лео не успокоится, пока не встретится с сеньором Альбьери.

— И думать не смей! — строго пригрозила старушка. — Неужто ты не поняла, что рядом с доктором мальчика ждет только погибель?

— Но ведь здесь ему и правда скучно, — Деуза промокнула глаза носовым платком. — Игрушки, которые я привезла, ему не интересны, с соседскими детьми он дружить не хочет, не может же ребенок расти в окружении кур и деревенских псов? Лео привык к другому, в Рио у него было все.

— Это «все» принадлежало не ему и не тебе, а доктору, чужому человеку. Мало того, ты еще и в богатые дома его водила по гостям, это уж совсем было лишним!

— Мама, тот сеньор, отец девочки, был очень любезен! Как я могла отвергать его приглашения? И Лео нравилось бывать у них.

— Вот, Деуза! Стоит только любезному сеньору слово сказать, как ты сразу идешь на поводу и совсем не думаешь головой! От этого все твои беды, и ты еще удивляешься, почему Лео так себя ведет.

— И что мне теперь делать? — слезы вновь ручьем полились по смуглым щекам. — Неужели я такая плохая мать, что не заслуживаю хотя бы капли сыновней любви?

— Деуза, Деуза! — заключила дочь в объятья донна Мосинья. — Не печалься так. Лео обозлен, но со временем он забудет доктора. Детская память короткая.

— Ах, мама, хоть бы ты оказалась права…

В тесноватой детской комнате за простеньким низким столом маленький мальчик рисовал картину, зажав карандаш всей пятерней. Черные, как смоль, волосы густой копной закрывали лоб и лезли в такие же черные, сердитые глаза, что делало его похожим на волчонка.

— Лео, сынок! — зашла в комнату его мать. — Уже поздно, пора умываться, чистить зубы и ложиться спать!

— Нет! — буркнул мальчик.

— Как ты разговариваешь с мамой? — рассердилась женщина. — Убирай немедленно альбом и карандаши!

— У папы я никогда не ложился так рано! — Лео был весьма недоволен этим требованием.

— Сынок, сколько раз я повторяла, что сеньор Альбьери не твой папа?

— Это неправда! — продолжал вредничать ребенок. — Вот увидишь, я вырасту и сбегу, найду его, тогда он тебе скажет!

— Лео, как тебе не стыдно! — опустилась на корточки перед столиком Деуза. — Твоя мама так тебя любит, а ты грубишь и грубишь!

Мальчик нехотя отложил рисунок и будто бы смутился. Попросить у матери прощения означало признать свою неправоту, а он, безусловно, был прав. Лео все же капитулировал перед вечерней чисткой зубов, но не забывал поглядывать на маму исподлобья, чтобы та не думала, что одержала победу.

Вскоре он уснул, и на спящем детском лице в кои-то веки появилось спокойное, безмятежное выражение. Деуза присела у изголовья кровати и с нежностью погладила сына по щеке — он был единственным смыслом ее жизни, ее бесконечной радостью и бесконечным несчастьем. Такие минуты, когда он крепко спал, не капризничал и не доводил мать своими выходками, были ее любимыми.

Деуза не знала, в какой момент потеряла сына — было ли это тогда, когда она бездумно позволила доктору Альбьери взять на себя заботы о ребенке, или тогда, когда насильно разлучила их, увезя Лео как можно дальше от крестного. Принадлежал ли он ей вообще когда-либо? Все эти думы и тревоги тяжелым грузом лежали на плечах молодой матери уже давно. Она погасила лучину, тусклым огоньком освещавшую ночную комнату, и отправилась спать.